А.Афанасьев

Звездный хоровод

«Звездный хоровод» — первая повесть А. Афанасьева. Она посвящена выпускникам средней школы, которые пришли работать в тракторную бригаду колхоза. Они попадают в работящую, добрую и взыскательную семью землепашцев. Не прост их путь к профессиональному мастерству, еще сложнее — к зрелому представлению о смысле жизни, долге, чести и любви.

© Бурятское книжное издательство, 1976 г.

ЧЕРЕМУХОВАЯ   ВЬЮГА                                                  

Вот и все, точка: звонкой песней отзвенели десять школьных лет. После последнего выпускного экзамена Нина Петровна, как детей, повела нас на шумливую речку Черемшанку и неожиданно остановилась у черемуховых зарослей, подступивших к самой воде и готовых вот-вот полыхнуть белоснежным рассве­том.

—  Вы только посмотрите, дети,  какой  здесь  чудный уголок! Недаром ведь Антон Павлович   Чехов, проезжая   на   Сахалин   по   этим   местам...

Нина Петровна не договорила, о чем писал Чехов, побывав в Забайкалье, непослушными руками попра­вила прядки выбившихся из-под косынки волос, густо забеленных сединой,  и с жаром добавила:

—  Теперь вы становитесь хозяевами на земле. Вам и приумножать ее чудеса.    Помните    об этом, дети, всегда   и   всюду.

Да, еще вчера мы были для нашей бессменной классной руководительницы детьми, а сегодня остаемся всем классом работать в родном колхозе. Все ребята уже в сборе. Комсорг класса (только подумать — бывшего!) Миша Осипенко тычет пальцем в седловину своих очков, яростно ворошит огненно-рыжие волосы, весело командует:  

—  Аида, ребята, прямым курсом в правление колхоза!                                                                                          

Слышатся шутки, смех, кто-то затягивает задорную песню. Конечно, Маша Скворцова. Она у нас в классе первая певунья.

А я не замечаю, что ребята уходят; ну и вьюга же нынче черемуховая, кусты будто в сметане выкупали.

—  Ты  что это,  дружок,    от коллектива    отрываешься?

Передо мной стоит Васька Суконцев, смотрит подозрительно.

— С чего ты взял? Какая красотища! Да ты на кусты черемухи гляди, а не на меня.

—  Вижу, —  Васька   приближается   ко  мне  вплотную, —  что левака решил дать: вы, мол, идите в кол­хоз, работайте себе на здоровье, если вам, слабачкам, два года трудового стажа надо, а я и без стажа поступлю в любой институт.

Васька не шутил. Он уже намеревался окликнуть ребят, чтобы сейчас же, сию минуту, ткнуть пальцем в мою сторону! вот, мол, ваш хваленый Славка Павлов, круглый отличник. Я даже представил, как Васька Суконцев надувает мясистые губы, щурит глаза и начинает свою гневную речь.

—  Ребя-ата! — прервал мои мысли истошный крик Суконцева. — Давай сюда!

—  Ах, ты!..— кинулся я к Ваське.

Когда подошли ребята, Суконцев, не глядя ни на кого, выдавил:

-— Так я…  для проверки слуха.

Всю дорогу, пока мы шли до правления колхоза, Васька плелся в хвосте, молчал. Молчал и я, праздничное настроение пропало.

Я думал об этой стычке е Васькой, вернее, о самом Ваське. Десять лет я проучился с ним вместе, пос­ледние годы сидели за одной партой, считал товарищем, постоянно вытягивал из неуспевающих и вдруг такая оплеуха. Что же это такое случилось с Васькой? А может быть, он давно был таким, а я этого не  замечал...

Председатель колхоза Антон Петрович Буерачный,

увидев нас в окно, вышел навстречу. Легкой походкой отсчитав ступеньки высокого крыльца, распахнул калитку,   пробасил,   слегка   картавя:

—  Поджидаю. Не верьте, что ранний    гость хуже ворчливой тещи. Смотря какой гость. И зачем при­шел.   А   самое   главное — с   чем   ушел.

Мы смутились. Уважаемый в селе человек, полтора десятка лет председательствует и вдруг встречает нас как наипервейших гостей. Мишка Осипенко и во­все забыл о торжественной речи, с которой должен был выступить от имени выпускников, тут же, у крыльца, выпалил, что решили остаться в колхозе, завтра же выходим на работу, так что нужно дело погорячей.

—  Да вы проходите, там и потолкуем, —  улыбается Буерачный. Он первым поднимается на крыльцо, идет по широкому    светлому    коридору,   открывает дверь своего кабинета, пропускает нас вперед. — Про­ходите.   Рассаживайтесь   поудобней.

Я с интересом рассматриваю председательский ка­бинет: светло, просторно, между двух окон, выходя­щих на восток, большой портрет Ленина, на других стенах с десяток цветных диаграмм, на столе раскры­тая подшивка газет, телефон. Только сейчас я заме­чаю на председательском столе маленькую, будто из набора детских игрушек, вазочку, а в ней веточку цветущей черемухи. «Тоже любит черемуху, как наша Нина Петровна,— отмечаю я про себя.— Значит, добрый человек. Злой, нелюдимый человек вообще редко   замечает  цветы».

—  Как  отец себя  чувствует?  Поправляется? — не­ожиданно подходит ко мне Буерачный, садится  ря­дом   на   стул.

Я   ответил   не   сразу.

—  Что-то    непонятно, — порывисто    встал    Антон Петрович, и на его лбу выступили две глубокие, с изломом над бровями, морщины. — Я позавчера звонил в больницу, ответили, что все   хорошо,    собираются выписать.               

—  Завтра и  выписывают, — подтвердил я.

—  Вот и добре,—  повеселел    Антон    Петрович и, круто повернувшись,   посмотрел  на Машу Скворцову. —  Слыхал, у вас в семействе прибавление? Сестрен­ка   или  братишка?

—  Сестренка,— Маша прикрыла лицо ладонями.— Пятая   по   счету.

—  Вот и добре, — повторил председатель свое любимое выражение. — В народе говорят:    дом без детей,   что  цветок   без   запаха.

И   вот   наконец   Антон   Петрович   спросил:

—  Ну,   как,   орлята, настроение?

—  Ко дну пока никто    не идет,— выпятив  грудь, бойко   отрапортовал   Васька   Суконцев.

—  Тогда вот что, ребята. Десяток дней отдохните, хорошенько повеселитесь,    поскольку с добрым  настроением надо начинать большое дело. А мы тут кое-что   обмозгуем.     

Тогда мы еще не знали, что правление и партком колхоза готовят торжественное посвящение выпуск­ников   в   хлеборобы.

Дни выдались ласковые, солнечные, безветренные. С раннего утра до позднего вечера мы пропадали на Черемшанке, купались, загорали, уплетали наварис­тую уху, приправленную дымком костра из сухих тальниковых   веток.

Веселье разом поубавилось — неожиданно заболел Васька. Что с ним случилось, мы толком так и не уз­нали: всякий раз, когда мы, притихшие, подходили к дому Суконцевых, на крыльце грозным стражем вста­вала Васькина бабушка, давно прознанная Индюшихой:

—  Ступайте, ступайте прочь!  Што-нешто, на один волосок вздремнул Васька. — Индюшиха плотно прикрывала дверь, ворчала: — Вам хоть  кол на голове теши, черти   шалопутые!   Без удержу в воде-то бултыхаетесь, вот и подхватила, сердешного, лихоманка.

Маша волновалась больше всех, несколько дней даже на речку с нами не ходила. С Васькой они дружат давно, у них, по-моему, любовь. Однако Индюшиха решительно отказывалась признавать за Ма­шей какие-то особые права, даже если она и краля нарисованная ее внука, и дальше крыльца тоже не пускала.

В этот воскресный день мы припозднились — на закате солнца хорошо клевали красноперые окуни,— но все-таки еще раз попытались прорваться к Ваське,   рассчитывая в   поздний час   застать   Индюшиху врасплох. Едва мы миновали проулок, за которым на отшибе стоял дом Суконцевых, увидели машину «Скорой помощи». Маша, ойкнув, прикусила губу, вихрем   сорвалась   с  места,   мы — за   ней.

У машины суетился пожилой мужчина с мокрой лысиной, то и дело поддерживая спортивного покроя брюки,  сползавшие  с  круглого,  как  арбуз,  живота.

— Ну, чего, чего глазелки-то вылупили?— прикрикнул он на нас визгливо.— Племяша в бараний рог скрутило, а им, видите ли, кинозала тут!

—  Васькин дядя  будет,  из самого города,— доверительно сообщила нам соседка Суконцевых и вдруг запричитала: — Вот она, родная кровиночка! Евон какую   даль   словно   на   крылышках  прилетел...

Поездка в город, к Ваське в больницу, со дня на день откладывалась. Семидесятилетняя Индюшиха, все еще шустрая на ногу, встретила нас на автобус­ной остановке и сокрушенно покачала головой:

—  Ой, соколики! Не пущают к Васеньке, совсем не пущают.   Горячка   у   родимого.

Через неделю — была не была — мы собрались в дорогу: может быть, Ваське совсем худо, может быть ему нужна наша помощь, а мы тут пустозвоним.

Уезжали втроем, хотя на автобусной остановке со­брались всем классом. Рассудительный Миша Осипен­ко разом решил и этот спорный вопрос: Баирка — сосед домами, я — по парте, Маша... И тут наш комсорг осекся, давай без причины ворошить свои огненные волосы. Чудак человек! Любовь у Маши с Васькой, любовь! Не знаю почему, но мне стало до чертиков завидно...

Автобус миновал крутой, извилистый подъем, и на горизонте показались заводские трубы, силуэты мно­гоэтажных  домов.

— Ребята!— вскочил с места Баирка.— Куда мы подадимся? В городе полно больниц, а мы и не зна­ем,   в   какой   лежит   Васька.

А ведь прав Баирка, не знаем. Я мысленно обругал себя: даже на это не хватило ума, дубовая головуш­ка,  заранее   расспросить,   узнать.

—  Во вторую городскую его увезли,— тихо прого­ворила Маша.— Я У шофера «скорой помощи» тогда спросила.

«Молодчина, Маша! — хотелось мне крикнуть во весь голос.: — Ты даже сама не знаешь, какая ты мо­лодчина!»

И вот мы в приемном покое второй городской боль­ницы. Дежурная медсестра выслушала нас внима­тельно   и   скрылась   за   дверью.

Прошло минут двадцать, а может быть и больше, но она не возвращалась. Маша не находила себе ме­ста: присаживалась на краешек стула, .но тут же вскакивала, перебирала свертки, пестрые пакетики, которых при отъезде из Черемушек у нас оказалось великое множество, чаще обычного терла указательным пальцем родинку на левой щеке. У Маши привычка такая: когда волнуется, указательный палец сам   собой   тянется   к   родинке.

Я слежу за Машей и ловлю себя на мысли, что за­видую Ваське: мировая девушка Маша, прямая, доб­рая, беспокойная. Такая не слукавит в трудную минуту жизни, не подведет. И вдруг мне представилось, что не Ваську, а меня увозят на машине «Скорой помощи» в больницу и сейчас не Маша, а Надя не находит себе места в приемном покое; наверняка так бы и было на самом деле, хотя я ни разу не сказал, до сих пор не осмелился сказать Наде, что я люблю ее, давно люблю. Надо обязательно, во что бы то ни стало уговорить Антона Петровича, чтобы меня направили в тракторную бригаду, потому что там работает Надя. Мы должны быть рядом, всегда вместе, я должен наконец сказать ей о самом главном...

— Суконцева у нас нет,— сообщила дежурная мед­сестра.             

—  Выписали,   да? — обрадовалась  Маша.

—  Вообще   не   поступал   в   больницу.

—  Как это... не поступал? — прикрыла Маша указательным  пальцем   родинку.

—  Жив-здоров, значит,    потому и не поступал    в больницу.

—  Нет уж, увезли его,  из Черемушек увезли на «скорой». Вечером. — Маша назвала число, номер автомашины.

—  «Скорая помощь»   нашей больницы,— согласилась дежурная медсестра. — Что-то непонятно.

— Вот именно, непонятно! —  вмешался в разговор Баирка.  — Порядочки   у   вас   тут!  Я ухватил Баирку за  руку.  —  Что-то  непонятно, —  повторила    дежурная медсестра.— Одну минуточку, —  и    опять    скрылась    за дверью.

На этот раз она вернулась действительно быстро, строго   посмотрела   на   Баирку:

—  Суконцев Василий Павлович в нашу больницу в качестве больного не поступал. Не поступал.

У крыльца остановилась машина «Скорой помо­щи», и в приемный покой, нет, не зашел, а вбежал пожилой мужчина в белом халате, бережно придерживая сумку с красным крестом. Меня будто бичом хлестнули: «А почему не было врача, когда увозили Ваську?   Точно,   не   было!»

Теперь я почти уверен, что обвел нас всех Васька вокруг пальца, обвел самым бессовестным образом и свои подлые мыслишки вынашивал не день и не два. С этими мыслишками, губошлеп, и ко мне в школьном сквере подсыпался: не решил ли и я дать левака, не желаю ли я составить ему заячью компанию?   Как я   сразу   этого   не   понял?

—  Какого черта мы здесь высиживаем? А?.. Ты оглох, Славка? — вскипает Баирка. — Поехали в дру­гие больницы. Иголка в сарае,   что ли, Васька? Ему, может   быть,   сейчас...

—  Поехали, ребята, — сквозь слезы шепчет Маша.

—  Поехали, — соглашаюсь   я.

Сейчас я снова готов поверить, что случилось что-то непредвиденное и Ваську увезли в другую больницу. Может быть, потому и положили в другую, специализированную, больницу, что ему было из рук вон плохо, может быть, требовалась срочная операция, а   я   личные   счеты   свожу.

Я вызвал дежурную медсестру, извинился за слова Баирки по поводу здешних порядков, расспросил о других больницах города и как туда проехать, и мы, полные надежд на скорое свидание с больным Васькой,   пошли   на   автобусную  остановку.

Быстро объехать все больницы города оказалось непростым  делом.

День выдался жаркий, душный, но горожане, будто сговорившись все свои неотложные дела выпол­нить именно в этот день, на ходу жевали пирожки, на ходу ели мороженое, торопились занять места в автобусах и вагонах трамвая. То ли дело у нас, в Черемушках: тишина, простор, а воздух — хоть ведрами греби, поплотнее упаковывай да на продажу в Японию   вези!

Меня стала раздражать нелепая фраза, которую услышали сегодня несколько раз:  «В качестве боль­ного не поступал...».  Как будто в больницу могут доставить  и  в качестве  здорового.

Но вот последняя пересадка на автобус, а с ней и последняя надежда увидеть Ваську в больнице где-то на окраине города, в новом микрорайоне.

—  Куда ты прешь?! Вылупил свои глазелки и прет как  ошалелый! — визгливым   голосом  вопил   мужчина, норовя войти в автобус в числе первых.

В   автобус   протискивался   Васькин   дядя.

А вот и сам Васька, живой и здоровый, но не ус­певший по примеру дяди оказаться в числе первых пассажиров. Стоит теперь столбом перед нами, вроде даже удивляется, с чего это вдруг у Маши по лицу   катится  слеза.     

—  Ты чего там рот разинул? — показалась в окне автобуса мокрая лысина Васькиного дяди.— На служ­бу  опаздываем!

И Васька, сгорбившись, нырнул в автобус...