КИМ БАЛКОВ
ЗЕМНОЙ КРЕСТ
(Продолжение)

- Хы! - усмехнулся  Револя. - Какая там боль в деревяшке? Знаю про это ваше вранье. Было время, я по бурятским улусам езживал, воевал с буддийскими монахами, чтоб не облапошивали темный люд, дацаны жег. Там тоже кричали про боль, которая в желтых от дряхлости стенах храмов затаилась. Ну и что?!..

- А часовни нынче сто лет исполнилось безо дня, - негромко сказал Дедыш. - И много чего узнано ею, в каждом ее бревнышке угадывается что-то от души человеческой. Нередко раньше глянешь на нее и защемит на сердце, да легонько так, сладко, и разное, ко благу влекущее, вспомнишь…

- Ну, теперь вспоминать не будешь, - хмуро сказал Револя. - Жить надо, как мы велим, а не вспоминать. А не то в башке кругом пойдет, и тогда не осилишь себя и притянешься к дурости.

А часовня все горела, и никто не стремился помешать огню, все понимали, что без толку, а еще горела в глазах у мужиков напряженная неприязнь к Револе, а рядом с нею удивление поступком чуждого им человека. В поступке не отыскать было не то что логики, но и малого уважения к земле, в которой тлеют кости ближних, ничего не угадывалось в этом человеке, разве что нечто притягивающее к пустоте, нет, не равнодушие, а именно нечто притягивающее к пустоте, словно бы он ничего не сделал, что могло бы порастрясти в людях, поменять в их жизни. В человеке, совершившем непонятный поступок, углядывалась лишь холодность и уверенность в своей правоте, точно бы он один мог быть судьей или, на худой конец, вместе с подобными ему людьми, кто молился своему Богу и никого больше не желал знать, словно бы они обладали истиной, когда сомнения и тревоги остаются позади; теперь от них требовалось одно - сжав зубы и ни перед кем не робея и все на пути своем ломая, пускай и благо дарующее людям, идти вперед. А что же там? Иль они и это понимали?.. Да нет, пожалуй. Им достаточно того, что цель определена вождями, не привыкшими бросать слов на ветер, упрямыми в достижении ее, неоглядной, и в сущности чуждыми земле, что взрастила их, ни от кого не ждушая помощи и давно привыкшая к тому, что никем она не понимаема, точно бы так уж сложно - почувствовать боль ее и муку…

Когда жители Карымихи, пришедшие на кладбише, поняли, всяк по-своему, что-то опуская, что-то прибавляя, но в любом случае не находя отрады, что Револя сжег часовню не просто так, сдуру, а следуя тому, что полагал единственно правильным, они уже не считали его поступок не имеющим логики. И тогда они с особенной силой осознали свою отчужденность от тех, с кем водился Револя и кто возвышался за его спиной, всемогущий, пожелай он - и ничего от них не останется, памяти даже…

Дедыш думал так же, хотя в нем появилось сомнение. Раньше он полагал, что в каждом человеке живет добро и зло, а это значит, не бывает просто дурного человека, в ком нельзя отыскать благодетельного света, в каждом есть свет, умей только разглядеть его. Но нынче у Дедыше не склеивалось: он ли не обращался к душевности в Револе?.. Не он ли звал его покопаться в себе и отринуть чуждое человеческой сути? Можно ли все время жить одним злом, небось одуреешь от такой жизни, окажешься никому не надобен, разве что зверю?.. Но Револя не последовал совету старца, не стал искать в себе, и это вселило в душу Дедыша сомнение. Иль впрямь есть люди, кому все нипочем, и большая людская боль для них ничего не значит, коль скоро касаема другого? Получается, он, Дедыш, не все понял в жизни? Обидно. Ведь не только люди, а и сам он считал себя толковым, знающим кое-что из того, что сокрыто для людского понимания, и был доволен собой, говорил негромко:

- А я еще ничего… соображаю, куда повернет через год-другой и отчего нынче сияние в небесах слабое, мерклое, как бы даже безрадостное. - Изредка добавлял к этому. - Случайно, скажете? Как бы не так. От Всевышнего сие вещеванье байкальскому люду. Будь по-другому, иль болело бы у меня на сердце, иль мучала бы тоска-печаль, что подтянулась вместе с сиянием и жжет, жжет, и повелевает сказывать про свой непокой всему деревенскому миру, чтоб знал?.. Но потребно ли ему такое знание?.. Не хватит ли с него колготы?..

Дедыш и нынче пребывал в сомнении.

Меж тем точно бы с глубоким вздохом упала купольная крыша, сказавши с горечью:

- А-ах!..

И это отчетливо услышал старец и посмотрел на тех, кто находился рядом с ним, и увидел в глазах у них растерянность. А потом среди мужиков пробежало нечто досадливое, хмурое, что не сулило ничего хорошего. Револя, и тот догадался про это и сделался не в меру суетлив, а чуть погодя, сказав:

-Черт те что!.. - он незаметно покинул место пожара. Выйдя на узкий, поросший желтой ковыльной травой, меркло проглядываемый проселок, он пошел по нему, сердясь на себя, но и не в силах исправить того, чего никогда не было в нем, а вот теперь беспокоило и наполняло его еще пущей неприязнью к тем, кто стал причиной появляения паскудного чувства неуверенности в себе.

Время спустя кто-то из мужиков закричал исступленно:

- А где этот…зверюга-то где?!..

Обшарили толпу, не нашли… И слава Богу! Дедыш, с трудом отойдя от тягостного раздумья, навеянного паденьем крыши часовенки, сказал устало:

- Не надо копить в себе злость, а не то самого сомнет.

Догадавшись, что его слово нынче принимаемо людьми не с прежней уважительностью, а еще осознав, что мужики, увещеваемые бабами, подутихли и больше не вспыхнут, Дедыш, оглядываясь и крестясь истово, привычно согнувшись и покряхтывая, поплелся торной, от кладбища к деревне, тропкой. На околице встретил Агалапею и не сразу узнал ее: глаза у старухи точно бы ошалели, лицо и вовсе почернело, и вся она была черная, а не только курмушка и плат. Угнетенно на сердце стало от этого тяжелого одноцветья. Дедыш ощутил еще большее беспокойство и явное несоответствие меж тем, что хотел бы наблюдать в людях, и тем, что открылось ему.Впрочем, он и раньше понимал об этом несоответствии, но не огорчался, наверное, потому, что оно едва обозначалось в людях.

- Жгут, значит. Жгут!.. - сурово сказала Агалапея, подойдя к Дедышу. - Уж и до родимых, что в сырой земле, добрались ироды окаянные. Креста на них нету!

- Да ладно бы, креста, Бога в душе не имеют, - проговорил Дедыш и удивился, он хотел бы успокоить Агалапею, сказать что-то в утешение ей, но сказал другое… Она охотно поддержала старца и заговорила о теперешнем времени, что ни к чему не ведет, разве что ко вселенскому горю. Она почти так и сказала, и это удивило Дедыша, но скоро удивление его отодвинулось, на передний план выступило смущение: старец и желал бы  возразить Агалапее, но не находил слов, способных убедить ее, да и его самого тоже, вдруг дрогнувшего и неуверенного в правоте того, что вроде бы затвердело в нем и подсказывало, что зло не вечно, повластвует год-два и уступит место тому свету, что живет в человеке. А что как нет? А что как права Агалапея и уж никому не одолеть зла меж людьми? В какой-то момент вестницей вселенского горя, вещуньей, пред которой всяк бессилен, увиделась Дедышу одетая в черное, непререкаемо суровая Агалапея. Минуло немало времени, прежде чем он одолел неладное и обронил что-то противное ее мыслям, такое, что не требовало напряжения сил. Она услышала и, скорее, потому, что сказано это  было легко, растерялась, а потом с недоумением посмотрела на старца и пошла вдоль байкальского берега. Дедыш сел на прибрежный камень, быстро продрог, осенняя ночь была холодна. С моря тянуло ветром. Байкал вовсю подымал волны, бросал их на ближние камни, разбивал вдребезги. Ледяные капли разлетались далеко окрест, иные из них, взнесшись высоко, касались лица Дедыша, тогда он вздрагивал, проводил ладонью по тому месту, куда упала капля, и, кажется, не понимал, что это  за капля, откуда она?.. Он сидел на прибрежном камне и думал об Агалапее, не хотел соглашаться с нею, и теперь сумел бы возразить ей.

- Чего ж проще-то? Иль мыслимо, чтоб жизнь состояла из одного зла?..

Кажется, тут было найдено то единственное, что утешило бы. Ликуй, человек, благодари изощренный ум свой, что и в глухой темноте отыщет сияние и сделает щитом, чтоб оборонить сущее! Но отчего же Дедышу не ликуется, а на душе неустройство, которое ощутил еще на пожаре? Не уйти от этого неустройства, упорно держится в нем, с места не сдвинешь. А Байкал все шумит, шумит, подымает волны, привычные по осени. И в них чудится Дедышу что-то особенное, вроде и они тоже растерянны и не многое скажут, позабыли, откуда выплеснулись, из каких глубин, вдруг стали непамятливые и захолодавшие. Спросил у себя с грустью: «Неужто и там, на морском дне, разгуливает зло?..» - Помедлив, сказал мысленно: «А пошто бы и нет? Иль зло, которое на земле, не вселенское, не всепроникающее?..» Он подумал так, и ему сделалось и вовсе утесненно, неприютно. Раньше он считал, что Байкал, поднявшийся над миром, не доступен бедам, даже и великому горю не одолеть его, а нынче вдруг засомневался в этом и уподобил священное сибирское море обыкновенному живому существу. Ах, зачем же так?.. Разве он способен проникнуть в тайну Байкала? Да нет. Он лишь малая часть сущего, может, самая малая из признающих себя малостью и находящих в этом удовлетворение, а то и тихую, не подчиненную людскому воздействию радость?..

А море шумело, подверженное сильному движению, хотя в колючей темноте, едва прерываемой слабым звездным светом, этого почти не было видно. Но Дедышу и не надо ничего видеть, он знал море и догадывался, какое оно нынче. Его догадка в точности соответствовала тому, что происходило на море, которое не только словно бы сдвинулось и понеслось куда-то, вспениваясь и ярясь, но еще и точно бы налилось могучей мускульной силой, проявленной в каждой волне, в каждом всплеске, упадающем на каменистый берег и здесь рассыпающемся на множество серебристых блесток.  Дедыш чувствовал эту силу, и чудилось, она потому и приспела нынче, что выпала у людей надобность в ней, и теперь всяк может увидеть ее и подивиться ей, всевластной, от Господа. Услышал Господь, что неладно в Подлеморье, зло поселилось в людских сердцах и сделало их противными ходу жизни, и захотел дать о себе з н а к и поднял волну, погнал ее к берегу… Волна и вправду как бы жила не сама по себе, не от собственного достоинства и углубленности, а словно бы соединена была с чем-то могущественным и высоко поднявшимся над землей, что дается лишь Всевышним. Дедыш ощущал эту соединеность и молил Господа, чтоб и те, кто со злом в сердце, осознали ее, коль скоро не в состоянии потянуться к ней душевной своей сутью. Глядишь, сознание смягчит их, и тогда поубавится ненависти меж людьми, от которой жутко даже ему, повидавшему на белом свете.

Он сидел на захолодавшем камне и негромко говорил сам с собой, и постепенно то, что копилось в душе, теснясь и придавливая чувства, начало мало-помалу уходить из нее, растворяться в воздухе. А может, не растворяться - заполнять его?.. Дедыш на какое-то время растерялся и хотел бы прекратить это из души ухождение томительного и горького, но скоро понял, что не властен поменять тут что-либо. Ведь и он часть сущего, и не ему ломать установленное. Впрочем, понял и другое: в пространстве заключено немало от людских тягот и страданий, и то, что исходило от него, не могло быть сколько-нибудь заметно в сравнении с сущим.

                                              13.

Это были лучшие минуты в его жизни, и он верил, что они вернутся. А как же иначе? Как же иначе остановить руку убийцы или насильника? Что ему сидение на нарах хотя бы и долгое? Досадное недоразумение. Амбал до сих пор помнит, как в последний раз при его участии их подвели к каменной стене, которую почему-то называли стеной молчания, хотя какое уж тут молчание, те, кого ставили к стене, чаще отчаянно ругались, точно бы пытаясь тем самым заглушить в себе страх. Но нередко и плакали, обращались с мольбой к тем, кто находился по другую от них сторону. Правда, таких было мало, обреченные понимали, плачь не плачь, это ничего не изменит, из дальнего далека пало: Москва слезам не верит. Она и нынче им не верит, она, пожалуй, вообще никому не верит, разве что собственному суждению о жизни. Однако ж те, кого теперь подвели к каменной стене, не ругались, не плакали. Их оказалось пятеро, слабых, изможденных, удивительно похожих друг на друга даже и не тем, что пребывали в душевном состоянии ожидания смерти, одинаковом для всех, хотя, конечно,такое пребывание не могло не сблизить, не сделать их похожими, но тем, что отличало только этих, пятерых, кому сейчас зачитывался приговор. Впрочем, приговор ли в том смысле, в каком привык к нему относиться Амбал? Нет, зачитывался не приговор, а нечто быстрое и необязательное, раздражающее всех, кто присутствовал при казни вынужденно или в согласии с собственным убеждением, а еще и самих обреченных. Они с недоумением переглядывались и словно бы спрашивали, что творится и для чего нужно зачитывание какой-то казенной бумаги, вроде бы и относящейся к ним, к их прошлым деяниям, и в то же время не относящейся. Все, о чем там говорится, происходило наверняка не с ними, с кем-то еще, с людьми, возможно, опытными и знающими. В самом деле, что они есть такое, молодые люди, едва успевшие соотнести себя с интересами жизни, открывшейся им в своем несмышлении и тупиковости? Ах, если бы знать, куда податься, что делать, чтобы не заплутать в трех соснах, не оказаться пешкой в чужих руках, но вместе с тем и не быть опасным для властей! Те, кажется, только и умеют искать инакомыслие и карать за него. Впрочем, про кару молодые люди поймут, когда будет поздно, когда все для них будет поздно. Они поймут и с ужасом ощутят невозможность уйти, спрятаться, избегнуть пули. Но до последнего своего часа они так и не осознают, почему карают именно их, еще не прикипевших ни к чему. Кажется, это недоумение, отчетливое в них, и делало всех пятерых похожими друг на друга, они точно бы не верили, что произойдет с ними, отчего и погрузли в недоумении относительно того, с какой целью зачитывалась казенная бумага, которая как бы не касалась их  и в то же время касалась, и почему засуетились люди в милицейской форме, приведшие их сюда и теперь с трудом удерживающие на поводке длинноспинных овчарок с оскаленными пастями. Люди у стены молчания ничего не понимали и, кажется, даже не догадывались, что ожидает их. То и странно. Амбал пристально вглядывался в обреченных и, не отыскав в них перемен, которые, по его мнению, должны были подвести обреченных к последней черте и сделать тоску по покидаемой жизни отчаянно мучительной и перевернуть все в душе, вдруг почувствовал: то, что скоро произойдет, теряло смысл, коль скоро приговоренные к смерти не могли сообразить, что с ними станет через минуту? К чему тогда казнь? Она как бы обесценивалась, превращалась в нечто ничтожное и мелкое. Амбал не желал, чтоб так случилось, однако ж и поменять тут что-то в его ли власти, попробуй, поменяй, пожалуй, и приговоренные не поймут, если он и попытается что-то объяснить. Все ж он не сдержался и сказал о своих сомнениях Револе, тот оказался рядом, хотя и не место ему тут, какое, собственно, дело Револе до того, что вытворяется у стены молчания?.. Револя усмехнулся и не ответил. Это задело Амбала, он нахмурился, лицо стало красное, злое, почувствовал зуд в руках, нестерпимо тянуло почесасть их об Револю. Знал, как в такие минуты заключенные боялись его. Хотел, чтоб и Револя боялся. Но тому было наплевать на него, так же вызывающе дерзко усмехался. Амбал догадывался, что и эта усмешка, и все нынче видимое в Револе не имело к нему отношения, скорее, тот не замечал Амбала, наблюдал лишь за теми, кого приговорили к смерти. Амбал не любил Револю, считал выскочкой, и, когда тот прилепливался к тем, кто приготовлял к смерти обреченных, досадовал на него, а еще на начальство, потому что  разрешало  Револе присутствовать при казни. Еще больше он раздражался, когда замечал в лице у него болезненность, а вместе и торжество, которое вспыхивало  лишь в эти минуты. Амбал сознавал, что и в нем тоже что-то происходило, и это, несомненно, отмечалось в его лице. Казалось бы, такая одинаковость должна сблизить их, но нет, она отталкивала их друг от друга, оба они словно бы стыдились этой одинаковости и были бы рады, если бы она оказалась для другого непосильной и сломала.

Наконец-то кончили читать приговор, установилась напряженная тишина, все в человеке подтягивающая, постраживающая, тело словно бы налилось тугим звоном и пребывало в болезненном ожидании, подобно тому, как в ожидании пребывал и мозг. Это остро ощущалось Амбалом. И это же, правда, не так остро ощущалось теми, кто стоял у стены молчания. Для них такое чувство в диковинку, приговоренные недоумевали, испытывая его, и не умели сообразить, откуда оно взялось, как, впрочем, и не понимали, что скоро все кончится, все, чем они жили на земле, и сделается вокруг них пустота, и они станут частью ее, которая будет пугать уже не их своей огромностью и непознанностью. Но тишина держалась недолго, ее оборвала команда, резкая и неприятная, почти без слов. Те, кто сдерживал собак, отошли в сторону и уж не смотрели на обреченных, нет, они не чувствовали жалости к несчастным, привыкнув к тому, что совершалось на их глазах, они только не хотели бы лишний раз смущать затвердевшее в душе, нечто тихое и вялое, что еще отодвигало их от зла.

Амбал не опускал глаз, напротив, с жадным вниманием смотрел на обреченных, все еще стараясь отыскать в их лицах единственно теперь потребное, что сказало бы о смертной тоске и, что, влившись в в него, привычно подняло бы его в собственных глазах: ведь он-то живет, а те умерли, точнее, скоро умрут, потому что не на ту лошадь поставили… Так в сущности всегда и случалось, и слова произносились мысленно те же про лошадь, на которую надо было им поставить, и тогда они нынче не испытывали бы смертного ужаса. Это наполняло Амбала с ни с чем не сравнимым удовольствием.

Он не убивал людей, Когда расстрел заканчивался, он брал в руки длинный, с гибким шестом багор ( Такими баграми сплавщики разгребают заломы на реке, спускают бревна по течению) и, зацепив им чаще за ворот рубахи или за что-то еще, что в состоянии не оборваться тотчас же, поднапрягшись, подтаскивал убитого  к свежевырытой яме… Тут требовалась сноровка, а ее у Амбала хватало, поднаторев, он стал незаменим, во всяком случае, когда однажды ему приказали сопровождать заключенных в городок, без него близ стены молчания, говорили охранники, было худо, точно бы чего-то не хватало. Амбал тогда криво и неумело улыбнулся:

- Я не виноват, начальство послало. Но, надо думать, теперь поняло, что без меня не обойтись.

 Да, Амбал не принимал участия в расстрелах, но про себя так не сказал бы, напротив, чувствовал свою повязанность со всем тем, что вершилось на его глазах, и было по сердцу… Впрочем, так было не всегда. Сначала он принимал это как работу и лишь спустя время, достаточное для того, чтобы зародились другие ощущения, уже не только как работу… Догадывался, отними у него возможность присутствовать при расстрелах, и он потеряет что-то важное.

Но в тот раз он не испытал обычного волнения. Те, кого подвели под расстрел, держались недостойно, не так, как он хотел бы, и, пуще прежнего хмурясь и ни на кого не глядя, Амбал быстро управился, сбросил в яму тела убитых и отошел в сторону, дальше, чем обычно, словно бы и этим тоже выражал пренебрежение к убитым, недовольство ими.

Амбал брел чернотропьем, ему одному нынче ведомом, про него и в деревне никто не помнил, а прежде знал старый охотник, он жил на околичке в теперь уже развалившейся избе с заколоченными крест на крест окошками. От охотника Амбал впервые услышал про чернотропье. Диковинно показалось, бежит, не шибко примятое зверьим наследьем, меж развесистых деревьев, глянешь вверх и солнца не увидишь, лишь зеленоватое что-то, низкое, в глаза лезет. А потом чернотропье выводит на болота, и тут петляет, едва поспеваешь за ним, угонистое, гибкое, под ноги смотреть страшно, зыбь такая, коль неровно ступишь иль ненароком перенесешь тяжесть тела не на ту ногу, сейчас же провалишься и еще не скоро пойдешь дальше. Вот такое чернотропье. Узнал о нем от охотника и подумал: «Хороша дороженька, весела, пригоженька…» Усмехнулся. Невесть от кого услыхал эти слова,  скорее, от Ленчи, не поглянулись, уж больно легковесны, ни о чем вроде бы, именно - вроде бы, потому как не потерялись, вот и тогда вспомнил о них… А вспомнив, затосковал: хороша-то хороша, но для кого?.. Зашел потемну к лагерному начальнику, сказал о чернотропье и об охотнике не запамятовал… У того устроили шмон, и он не выдержал этого, помер. Говорили, от сердечной недостаточности.

Амбал пришел в деревню, но не стал заходить домой, , то-есть в ту часть барака, состоящую из двух смежных комнатешек, что отведена ему с Ленчей. Барак построили зэки напротив лагеря, по эту сторону от колючей проволоки, и жила в нем обслуга, чаще с семьями, но попадались и такие, кто проминал жизнь в одиночку и к кому Амбал в прежние годы причислял себя и был с ними особенно близок. Потом близость обломалась, и Амбал нынче удивлялся, что он находил в тех людях, скукота ж с ними, одно и знали: промышлять баб да пить водку… Он пошел в лагерь, там пробыл до позднего вечера, привычно закрутился, исполняя разные надзирателевы дела. Но вот оказался в низких, с желтой провисшей потолочиной, комнатешках с ослабевшей штукатуркой на стенах, отчего те гляделись косо и выгибались, образуя острые выступы, мнилось, прикоснись к ним, и они лопнут, тогда поплывут стены, раздвинутся… Может, так и случилось бы, да кто станет прикасаться к взбугренным выступам? Была нужда!..

Амбал не увидел Ленчи в комнатешках и расстроился, не знал, чем заняться, и это мучало больше всего, ему ничего не надо, лишь бы руки были к чему-то приклонены, а не то гиблое дело, скукота наваливалась, выть хотелось, до того тошно, мысли разные накатывали, чаще смутные, беспокоящие, и в темной душе его в эти минуты что-то совершалось, что-то непривычное, и он уже не считал себя знающим толк в жизни, а странно колеблющимся, пугающимся всякой всячины, нередко и людских пересудов, и это расстаивало его. В сущности ему плевать на пересуды, люди и их суждения почти не касались его, они жили своей жизнью, он - своей, отъединившись от них, и в той отъединенности отыскав удовлетворение.

Амбал не увидел в комнатешках Ленчи и расстроился: куда она подевалась, на дворе-то темень?.. Не в силах успокоиться, он вышел из барака, постоял на низком, затрухлявленном, покривившемся крыльце и спустился по слабо скрипнувшим приступкам, торопливо зашагал по улочке, не умея приглушить тревогу. Он вдруг подумал, что с Ленчей что-то случилось, и этого оказалось достаточно, чтобы лишиться покоя.

Он шел по улочке, по самой ее середине, большой и темный, изредка ему попадались люди,иные из них узнавали его и шарахались в сторону, что-то испуганно, как бы сглазу, шептали. Он замечал это и даже теперь мысленно одобрял себя, на земле живущего, вот такого… людям в опаску.

- То и ладно, - говорил утайно. - Пущай боятся.

На околичке, где в давние теперь уже леты сияла маленькая деревянная церковь, а нынче лежало черное среди желтых трав, на косящем угоре, издали видное порушье, Амбал придержал шаг, вспомнил сказ о том, как приехали из городка люди с чиновными бумагами в руках, недолго шастали по дворам, толкуя с мужиками, приблудились к церкви, прогнали служек с широкого подворья, подожгли Крестовоздвиженскую, к Господу обращенную, а потом сели на лошадей и, красные от огня, отъехали… Мужики набежали, спасли, что успели. На Покров отыскали близ порушья дъячка бездыханного, не вытерпевшего унижения, оттого и смерть принявшего, предали земле, подумали, не позвать ли иерея?.. Но тот словно в воду канул. Не знали, что и подумать. Но вот иерей нашелся, однако к святой службе больше не приступал, прячась от чужого глаза то на  дальней заимке,то в таежной зимовейке, Так и тускнеет с тех пор близ деревни скудное порушье, святым действом крещенное и для мирян все еще обозначающее Христово место. 

 Амбал остановился близ порушья. Наплыли воспоминания, но уж очень короткие, ни о чем ему не говорящие, они быстро растаяли, не затронув его душевной сути, и он опять оказался наедине со своей тревогой. Помешкав, он двинулся дальше, тогда и  услышал голоса, один из них принадлежал Ленче. Амбал похолодел, до того это было неожиданно. Все же спустя немного он сделался ловок и умел, и, стараясь ступать осторожно и мягко, чтоб не услышали те, двое, устроившиеся на уцелевшем бревне по центру порушья, пошел в сторону Христова места, чуть погодя остановился, теперь уже надолго, словно бы закаменев и позабыв обо всем на свете. Амбал ничего не видел и ничего не слышал, кроме Ленчиного голоса и голоса парня, густого, сильного, с легкой хрипотцой, что, однако ж, не мешала ему литься плавно и спокойно, точно река меж нешибких камней… Амбал не смел стронуться с места, еще не решил, какой лютой казни предать посмевшего вломиться в чужую жизнь.

Странное чувство, помимо ненависти, владело Амбалом, оно говорило, что происходящее теперь на самом деле не есть происходящее с ним, а с кем-то еще, может, с человеком, кого он знал по прежней жизни, а потом позабыл о нем, но вот вспомнил и удивился, он удивился, что не вспомнил о нем раньше, а только сейчас, когда тому стало совсем плохо. А что тому совсем плохо, он догадался по выражению его блеклых и точно бы потускневших глаз. Он хотел бы спросить, отчего тот словно бы потерял себя, но спросить не имел возможности, напряженно прислушиваясь к тому, о чем говорили те, двое, теперь уже едва обозначаемые в темноте. А те не говорили ни о чем, что заинтересовало бы еще кого-то, они говорили, что не могут жить друг без друга, и им надо быть вместе, старались, чтобы сказанное ими звучало убедительно, но так не звучало, а напротив, привычно и даже скучно, но им самим не было скучно, все, о чем они говорили, казалось единственно стоящим внимания. А если бы теперь сказали, что испытываемое ими уже не однажды случалось с другими людьми, они не поверили бы. И были бы правы. Все, что нынче совершалось в их душах, принадлежало им, и никому больше, и потому отличалось особенной новизной.

Амбал смутно ощущал ту необычайность, почти святость, что творилась на его глазах, но это ничего не поменяло в его душе, не сделало ее мягче, чтобы почувствовать причастность к сотворяемому на его глазах таинству. В его душе происходило нечто обратное, отчего он с каждой минутой испытывал все большее потрясение. Он думал, что Ленча лучше этого парня, и у нее не может быть ничего общего с ним, она из другого теста, ведь и он, Амбал, тоже ни на кого не похож, у него своя судьба, непонятная никому и даже кое-кого пугающая. Ну, что ж, пускай так, ему не нужно ничье понимание, достаточно того, что он знает, чего ждать от своей судьбы и почему он не поменяет ее ни на какую другую. С виду суровая, она милостива к нему и дает возможность подняться над людьми, почувствовать власть над ними. Может, эта уверенность, что не похож на остальных, помогла ему взять себя в руки. Хотя… что значит, взять себя в руки, если он сознавал, как больно ему, как тяжко?..

Он ушел с порушья, а спустя время был дома. У него достало сил вскипятить чай и сесть за стол. Однако ж на этом все и кончилось, ужинать он не захотел, вылез из-за стола, тяжело опустился на топчан, лег на спину, подложив под голову курмушку, и стал думать о Ленче. И, чем больше он думал, тем меньше понимал, отчего на сердце так погано, что-то выстраивалось в голове, что-то холодное и рассудочное, и это, выстраивающееся, нашептывало, что ничего в сущности не случилось, просто дочь подросла и теперь ей скучно подле отцова плеча, вот и потянуло ее на люди… Ну, скажите на милость, что в этом особенного? Ах, сколько же в людях понамешано, так и тянет увильнуть, лишь бы не допустить и мысли о неприятном! То же самое происходило и с Амбалом, правда, с одной разницей: он, даже увиливая от неприятного, не зажмуривался, а наблюдал смутившее его и на отдалении.

Пришла Ленча, она, кажется, намеревалась сказать Амбалу, как хорошо ей нынче, он отчетливо увидеть в ней это и вдруг понял, что не надо нынче говорить с дочерью: оборвалась нить, и без того слабая; он и раньше знал, прикоснись к ней - и лопнет. Все же она, хотя и слабая, связывала их, а нынче вот оборвалась. Амбал вздохнул, а потом, стараясь не смотреть на дочь, сияющую и ни о чем не догадывающуюся, не обратившую никакого внимания на то, что он не в себе, медленно пошел из комнатешки, и лишь теперь Ленча спросила с легким удивлением:

- Ты куда?..

- А тебе не все равно, куда я?..

- Отец, что стряслось?

Он с недоумением посмотрел на нее, как бы силясь понять, о чем она спрашивает? Но, кажется, так и не понял, сказал устало:

- Да ничего вроде бы… Хотя… Но да ладно!

- Ты за что-то обиделся на меня, да?..

- Нет.

- Ты и вправду не обиделся?

- Нет… - И опять в его глазах обозначилось недоумение, а чуть спустя и неприязнь к дочери, хотя и слабая, едва приметная. Но кто скажет, не сделается ли она уже завтра больше? Уронил угрюмо слова тяжелые: - Темно. Смутно. А все ты… ты… Чтоб тебя!.. - Вяло сдвинулся с места.

- Отец! Отец!.. - крикнула Ленча. - Куда ты?!

Амбал не ответил, хлопнул дверью. Он не знал, куда пойдет, не знал, пока не очутился на улочке, тогда и вспомнил о Дедыше. Но, выйдя на берег моря и проследив за тем, как яро вздымаются захолодавшие по осени, темные при звездном свете волны и упадают на остро и колюче стесанные валуны и высекают множество серебристых искр, которые, легши на сырую землю, исчезают не сразу, а еще долго поблескивают, раздумал идти к Дедышу, вдруг пало на ум, что и старец нынче не в себе, видел его мельком, спросил тогда о чем-то, и Дедыш не ответил, заговорил о душевной смуте: исчезнет ли, а что как нет?.. Он заговорил и все смотрел на Амбала, точно бы ждал от него чего-то. Это не понравилось. Амбал спустился к урезу байкальской воды, долго и безучастно разглядывал темную неохватную даль, со странной упрямостью силясь отыскать в ней что-то и удивляясь, отчего там ничего нету, лишь замутненная и как бы взгрустнувшая притаенность, которая, впрочем, ощущается не только в туманной неблизи, не очень-то надежно прячущейся в ночи, а и тут, рядом, среди тускло желтой россыпью павших на землю камней.

                                                   14.

      Сказано в незапамятные времена, что дьявол возле людских душ крутится, поселится в иной из них и потом долго нельзя вывести его, силен, ему хоть кол на голове чеши, с места не стронется, пока душу на распыл не пустит. Вот тогда и уйдет, а что же человек без души, так себе, травинка в голом поле без воды и солнца, вроде бы живет и к чему-то тянется, и все ж не скажешь в точности, живет ли, может, лишь существует на белом свете, не радуясь своему существованию. Хитер дьявол, ловок, поднаторел в погублении человечьих душ, никто не страшен ему, от одних святых испытывает притеснение. А где нынче святые, небось подчистую повывели их, случается, что и выкинут из дома стародавние иконки тех еще времен, когда помнилась святая старина, и преклонял пред нею колена всяк на земле живущий, лихой ли молодец, древний ли старец, оттого и духом были стойки, что понимали давнее и заветы, от дивного завечья пришедшие, крепко помнили, не подымались против Бога, почитая Его в себе, священным духом его укрепляясь. Да, выкинут иконки из дому, и лежат они, среброликие, в пыли, пока сердобольный прохожий не подымет их, иной раз испуганно озираясь. Не приведи Господь, увидит Револя или кто другой, но, как и Револя, преисполненный тою же сатанинской настырностью, греха тогда не оберешься, запишут в ревнители Веры, а то и, как в теперь уже не ближнее время, во враги новой жизни, про которую нынче столь круто сказывают, что и не знает мужик, в каком углу искать ее, не сокрытую от доброго глаза. Он подымет те иконки, отнесет в избу, запрячет подальше, может, в железом обшитый сундук, куда нынче почитай что и не заглядывает, чего там искать, все уж вытащено, растащено разное там шитье, чудная ль обувка из камусов с цветными ободьями, охотничьи ли ножи с наборчатыми, из драгоценных каменьев, рукоятками.

Потемну, когда чужие уходили из дому, мужик падал на колени и ревел, точно подранок: жалко было, что снес добро на рынок, чтоб прокормиться, не заморить семью голодом. Чудно все оборачивалось, дико, но скоро и он, темный, понял, что добро в дому при теперешней власти так и так не сохранилось бы, легче угодить за колючую проволоку. А она нынче исполосовала землю, тугая и гибкая, попробуй-ка совладай с нею! Ну, порежешь ее в одном месте, она в другом враз посечет воздух, закосневшая в упрямстве, ему одному и служит верно. Порою удивлялись люди, наблюдая за ее упрямством, вроде бы неживая, а точно бы есть в ней что-то коварное и умелое, во вред им стремящаяся поступать и преуспевшая в этом. И, приметив, перестали удивляться.

Ах, жизнь, жизнь, когда бы мужик знал о ней всю подноготную, глядишь, и сумел бы и нынче, во время лихое, для одних только с утра по радио горланящих сладкое, управиться с напастями, но он не знал, и потому не славчивал подделаться под нее, на удивление изменчивую, хитроспинную, как гулящая баба, к ней лукавишь с одного бока подъехать, глядь, она уж другой кому ни то подставляет, иль уж вовсе выправит тебя средь обчества таким балабоней, спасу нет, хитроруким, жуть, вроде бы ты и у соседа на прошлой седьмице украл поленницу дров, а уж чего сказать про государство: на каждом шагу метит, прости Господи, пустить голым по миру… Выкинет этакую с тобой шутку, а тут смотришь, рядом с нею окажется ловчила, из тех, кто близок власти, кто ж… дышит на нее и чухает не все, а лишь то, что избирательно надобно, и тут хоть тысячу раз воскликни, что ничего не брал ты у соседа и не думал чинить государству обид, пропади оно пропадом, ничто не поможет, главное ловчила унюхал, теперь дожидайся антихристовых слуг, не задержатся, придут и повелят съезжать с отчего подворья.

Ах, жизнь, жизнь!.. Отчего ты нынче такая, по голове да по голове мужика, иль не надоело чинить обиду слабому и сирому, и без того брошенному всеми, на отчей земле точно бы чужому, потому как всякий приезжий стремится выставить тебя  Бог весть кем, только не тем, что ты есть на самом деле. А может, и то верно, что в душах приехавших в Прибайкалье поселился дьявол, долго искал пристанище и вот нашел-таки… Оттого они и невзлюбили здешние края, и впрямь дивные, и, не привыкши оборачиваться на горе горькое, что толкается меж людей, не умея принять обычное для чалдона понимание чудного и благостного, что с малых лет в нем, они торопились извести под корень все, со старым временем связанное,  и даже людскую память. Что им, потерявшим в себе Бога, память, пустой звук, иль услышат его посреди ими же самими взнузданного дня? Да нет…

Привольно дъяволу в душах тех, кто приехал из дальних мест, ничем-то не заполнены, гуляй-не хочу!.. Но скоро выяснилось, мало ему этих душ, к чему склонять их, ко мрачному совращению, к неприятию света, идущего от Бога?.. Надо ли?.. Они и так противны сущему на земле. Души те ловчили оторваться от мира, опротивевшего им своей незлобивостью и притяжением к святости, отъединиться от людского племени. Потому и прискучили дъяволу легкие, без помина прошлого, души, что сами по себе точно бы пали на грешную землю, а павши, сделались подталкиваемы к злому ненасытью сатанинской волей, с которой не совладать грешнику, слабому и немощному, на земле рожденному. Отойди, человек, не попадайся им на глаза, сгоришь в нездешнем огне иль душу свою погубишь!

Были и другие души, чурающиеся зла, понимающие в себе привычку и тягу к добру, их-то и дивно было бы совратить, и дъявол старался добиться этого, становясь изощреннее. Нередко поселялся в тех душах, правда, ненадолго, чуть погодя изгонялся, но чаще встречался с такой смутой, что, растерявшись, сам покидал их, проклиная все на свете, а пуще того, людское племя, точнее, ту его часть, что мечется от добра ко злу и не в состоянии отделить одно от другого, отчего и мучается сердечной неприютностью. В кой-то час поселился дьявол в душах братьев Кряжевых Егора да Кузи, привычно думая, что надолго, и давай нашептывать и подталкивать к тому, что во грехе искупано. Ох, и сильно дъявольское наваждение, не то, что Кузя, а и Егор заскучал и уж короткие встречи с любимой не радовали, хотя он попрежнему был ласков с девушкой и томился, когда день-другой не видел ее. Однако ж и то верно, что в душе у него нынче, помимо нежности к любимой, появилось еще что-то темное. Егор готов поклясться: извлеки то, что в душе на бел-свет, тотчас и увидишь темное, давящее, ни с того-ни с сего вдруг затомит, затревожит, и тоска навалится, одно и остается - пасть на землю и ревмя реветь. Однажды поделился с Кузей про нынешнее свое душевное состояние, думал, брат посочувствует, подсобит добрым, от сердца, словом, но выяснилось, что и Кузю подтопило такое же сердечное неустройство, и он мучался и не знал, как избыть его. Боязно было Кузе, а что как неустройство не сгинет, что тогда, и белый свет в очах померкнет?..

Странно и необъяснимо все это, братья ничего не имели против людей, хотя и теперь еще среди них бродили те, кто стал причиной бед, свалившихся на Карымиху. Они точно бы хотели поскорее запамятовать горькое и мучительное. А может, и впрямь хотели этого? Что Егор, что Кузя не были способны долго держать зло на сердце, оттаивали, словно бы им душно, если на сердце тягость. Они смотрели на мир светло, во всяком случае, стремились к этому даже в самую нелегкую минуту, что вызывало удивление в деревенском мире, мужики судачили про меж себя:

- Кряжевы-то чудные, однако, вдруг заблажат и в глазах у них заполыхает этакое… словно бы уж и зло подчистую с земли отчей выметено.

Верно что, так и было. Но нынче-то по-другому. Вдруг затмится пред очами и потянет смотреть на людей с недоверием и хмурясь, а этого братья не любят, душа у них широкая, все бы рвалась к свету, что подзатерялся среди дремучей тайги. Отыщи его! Впрочем, коль жаждешь, может произойти и нечто диковинное, вдруг да и рассечет свет темную стену леса и оборотится к тебе ясным ликом и воссияет. Следи тогда за ним во все глаза, не бойся обжечь их, от божьего разумения тот свет… Ах, ему бы и нынче воссиять и отвратить Кряжевых от недоброго дела, что влечет и приманивает. Но нет, не отыщешь и следа от райского света. И потому братья, почуяв в себе нечто упрямое и дерзкое, нежданно-негаданно проснувшееся в них, подобно охотничьему инстинкту, подчинились ему и стали не похожи на себя. А началось все так. Бежал Револя по улочке, кричал:

- Из лагеря, убив надзирателя, задали лататы пятеро зэков. Им сам леший не страшен. Ударит в башку, они и деревню пожгут…

Револя просил, чтоб мужики отрядили в угон за убегшими кого половчее и на ногу полегче… Но никто и на крыльцо не вышел, одни братья, не сумевшие одолеть в себе жарким огнем полыхнувшее нетерпение, они оказались среди ошалевших от лесного приволья охранников. Подле них крепко удерживаемые за поводок слюнявые, с бешеным блеском в глазах, овчарки. На минуту Егор и Кузя сделались как охранники, не отличить от них, хотя и в другой одежде, говорят про то же и глаза залютели. Малость спустя, чуть подостыв, все ж не умея поломать до конца эту похожесть, они пошли вместе с охранниками темными лесными тропами, а скоро откололись от них, продолжали отмерять спешащими шагами таежное неоглядье и думали, что им непременно повезет, и они настигнут варначных беглецов и приведут в лагерь, где тем место… Братья нынче жили одной гонкой, которая изматывала. Но прекратить ее они оказались не в силах. В них не остывало желание настичь беглых и наказать сурово. Да, да, еще и так - наказать… Правда, они не представляли, как это сделают, но то, что сделают, не сомневались. Не сомневались и в том, что именно они, Кряжевы, настигнут беглых. Половчее их, порасторопней не сыщешь в Карымихе! Братья не повязали бы себя делом, если бы не умели справить его. Но вдруг это отодвинулось и пристегнулась досада, одна на двоих, большая, безмерная, она придавила и отчетливо сказала, что они в поднявшемся переполохе пятая спица в колеснице. И впрямь, братья-то отчего сорвались с места, и теперь уже не шли скорым шагом, а бежали, высунув язык, и не по прибитой зверьим наследьем тропе, а вытеснившись из нее, серым вязким чернотропьем, обрезая едва угадываемый отсюда, поросший увядшей кугой, вытянувшийся на гиблое многоверстье, длинный желтый бугор? Кряжевы, ощущая на сердце досаду, чуть не потеряли себя, хотя мало что соображали. Но когда, обернувшись, они увидели Револю, то как бы снова обрели себя. Тот поспешал за ними, привычно худой и горбоносый, дышал с присвистом. Братья прибавили шаг, опять пустив в душу поганое, и совершенно позабыли о Револе, думали лишь о том, какие они легкие на ногу. Иль кто-то  сравнится с ними? Нет, шалишь!.. Они пребывали в этом состоянии, когда неожиданно в саженях десяти увидели беглого. Правду сказать, не представляли беглых живыми людьми, скорее, похожими на зверей. Иначе отчего бы так жгло нетерпение, подталкивал вперед инстинкт какой-то, словно бы охотничий. Но ведь там, впереди, не зверь, продирающийся сквозь колючий кустарник, а человек в грязной одежде. Ясно, кто это? О лагерных сидельцах братья не по слуху знают.

Они увидели беглого и придавили прыть, когда услышали, как тот тяжело, взахлеб дышит, и позволили Револе настичь себя. Беглый к тому времени вышел на полянку, что открылась посреди буреломного леса, и заспотыкался, точно бы совершенно выбился из сил, а потом и вовсе перестал двигаться. Согнувшись и взявшись руками за грудь, он даже не обернулся, чтобы узнать, кто у него там, за спиною. Он как бы забыл обо всем, помнил лишь о боли, что еще связывала его с жизнью. Егор, а следом за ним Кузя, ведомые прозрением, что неожиданно открылось в них и удивило необычайно, хотя парни не могли бы сказать, что понимают чью-то душу, даже соседствующую с их собственной, а не то, что чужую, на этот раз отчетливо осознали, как горько, как мучительно горько беглому, он уж и про погоню запамятовал, подходи к нему и бери голыми руками… Можно бы и так. Но точно пелена спала с глаз у братьев. Они вдруг поняли, во что ввязались, влекомые зверьим инстинктом, нежданно-негаданно проснувшемся в них и повелевшем поступать противно собственному ощущению жизни хотя бы и той, что привычна для них всечастной настороженностью и какой-то странной опасливостью, словно бы с минуты на минуту ожидает перемены, и она не будет благостной. Братья раскисли и уже не хотели страгиваться с места, совестно и тоскливо, они впервые за то время, что помнят себя, почувствовали свою сминаемость и необязательность в мире. Они с особенной остротой осознали и то, что ввязались в недоброе дело, когда зэк в прохудившейся арестантской одежде затравленно оглянулся, и они увидели его глаза, которые ничего не выражали, в них не было даже страха, хотя, кажется, зэк уже сообразил, что ему не уйти: яростный собачий лай слышался справа и слева и где-то впереди. В нем улавливалось не только нетерпение, а еще и удовлетворение от хорошо исполняемой работы. Братья увидели глаза беглого, и им сделалось пуще прежнего тоскливо. Ах, если бы знать, чем обернется тяга к неожиданному, влекущему новизной, иль поступили бы они так, как поступили?.. Да нет, тысячу раз нет!..       

 Меж тем Револя смотрел на беглого зэка, не умея сразу понять, кто это и отчего не сдвинется с места?.. Но вот его худое тело напружинилось, мысль обожгла, обращенная противу того, кто выбежал на лесную поляну и вдруг замер на месте и был терпелив в своем ожидании. Пуще всего Револю возмутило именно это ожидание, точно бы человек в арестантской одежде никого не боялся, принадлежал не другому миру, а одинаково со всеми живущим на земле, любящим ее и лишь от нее ждущим спасения душе. И, не умея и не желая заглушить или хотя бы уменьшить ярость, Револя затолкал дрожащую руку в просторный карман кожаной куртки, нащупал пистолет, ледяно оттолкнувший пальцы, так что они на время, словно бы прикоснувшись к чему-то бьющему током, занемели, все ж долго не мешкал, вытащил пистолет и навел на беглого. Выстрелил… Он выстрелил, прежде чем братья что-либо сообразили. И теперь они с горестным недоумением глядели на маленького и слабого человека на лесной поляне, тусклой и бесцветной. Они глядели на этого человека и не понимали, отчего тот даже не покачнется, хотя пуля, выпущенная Револей, смутно чувствовали, подчиняясь чему-то в себе, какому-то ощущению, про все окрест имеющему знание, не была потрачена впустую. Они не понимали, отчего беглый даже не покачнулся, а в сморщенном исхудалом лице еще светились глаза. Странно, минуту-другую назад лицо у беглого казалось испуганным и жалким, нынче же в нем наблюдалось удовлетворение. Егор и Кузя нутром, теперь необычайно обостренным и в силах откликнуться даже и на токи, идущие от загнанного ими, подобно дикому зверю, человека, догадались про эту его удовлетворенность и на какое-то время она точно бы отвратила их от несчастного. Егор очнулся раньше брата и сделал шаг в сторону беглого. Но он не успел ничего предпринять. Человек на поляне вдруг дернулся, вскинул руки и упал, так и не опустив их, держа вытянутыми, точно бы показывая на что-то в глубине неба, чего прежде не замечал, а нынче увидел и примирился с судьбой. Это, находящееся в небе, отчетливо сказало, что все теперь для него кончилось, все худое, впереди обозначилось что-то пускай и холодное, мерклое, зато никого не обижающее, даже сочувствующее чужому несчастью. Он упал лицом вверх, держа раскиданными руки с длинными красными пальцами. Кузя подбежал к беглому, нагнулся, попытался перевернуть его, и не смог. Дотронувшись до чужой руки, он вдруг ощутил нарастающий холод и отодвинулся, а потом выпрямился и долго стоял, напряженно глядя перед собою. Егор приблизился к нему и тоже замер, опустив голову и  с тоской думая о чем-то неугадливом. Впрочем, не так. На самом деле, Егор ни о чем не думал, хотя по теперешнему его виду, когда глаза блестели горячо и обжигающе да сеточка тонких морщин легла на высокий, слегка загорелый лоб, не скажешь этого. Просто он нынче упорно искал в себе, как ему воображалось что-то важное, способное объяснить, что произошло на его глазах?.. Но он не сумел ничего отыскать, и постепенно в нем накапливалось раздражение, и, надобно отметить, не совсем привычное, которое при случае можно сделать мало ощущаемым. Это раздражение оказалось упрямее, оно имело какое-то касательство к брату, точно бы еще и из-за него случилось то, что случилось, и вот теперь он, Егор, мучается и противно собственному желанию вынужден смотреть на убитого человека и не знает, как ему теперь поступить. В конце концов, раздражение стало так сильно, что, когда Кузя слегка подтолкнул Егора в спину, желая привести его в себя, тот неожиданно накинулся на брата и сказал ему невесть что, им самим непонимаемое и с растерянностью воспринятое Кузей, он сказал:

- А все ты… Ты… Чтоб тебя!..

- О чем ты?.. Разве я в чем-то виноват перед тобой?..

- Да, виноват… сбил с панталыку, загнал на разбойную тропу.

- Да ты что?!.. - почти испуганно воскликнул Кузя. Вздохнул: - Эх, братка, мелешь почем зря.

Они недолго пререкались, разошлись, а забредя в таежную глухомань, куда и солнце не проникает, на какое-то время запамятовали о человеке, что теперь лежал бездыханный, покинутый ими. Но вот вспомнили и вернулись на прежнее место. Вспомнили и о том, кто стрелял в зэка, и хотели бы его видеть, точно бы это могло что-то объяснить. Но Револе не оказалось возле убитого, как раз в эту минуту он шел в тени деревьев и что-то серое, тусклое мелькало перед его глазами, стоило опустить голову и обратить внимание на изжелта-темную траву. Это мельтешение вызывало в нем какие-то воспоминания, сладкие и согревающие, словно бы он вознесся над всеми, и даже над тем, что люди называют жизнью. Разве мельтешение не есть жизнь? Она и есть, слабая и суетливая, заискивающая перед ним, высоко поднявшимся над нею. Ах, сколько раз он чувствовал себя вот таким - поднявшимся!.. - и всегда это случалось в те минуты, когда он достойно проявлял свою власть. Вот и нынче он показал, чего стоит его власть.

Револя затолкал руку в широченный карман куртки, нащупал пистолет и… улыбнулся. Но потом в сухом, мертвенно тусклом лице появилось нечто похожее на недоумение, впрочем, совсем не сходное с тем, что прочитывалось в нем с первого раза. Это недоумение, как ни силился Револя, не сходило с лица, а точно бы раздробившись, растекалось по нему, худому, с обтянутой на скулах кожей. Само по себе недоумение, когда бы не жгло сердце неспешной и вялой занудливостью, в представлении Револи гроша ломаного не стоило, и он запамятовал бы о нем, если бы от него не протянулось нечто отчетливо и ясное выраженное: «А ты что, парней испугался? Уж больно скоро распрощался с ними. Боялся, что они очухаются?..» Недоумение сказало Револе, что дело, которое вызывало в нем тайное удовлетворение, не было хорошо исполнено и мало-помалу померещилось ничего не значащим. Револя, распалив себя и сделавшись черт знает чем, может, тугим, пулей не пробъешь, комком злости, пошел обратно. Он часто спотыкался. Земля под ним, кочковатая, неровная, вдруг упадала вниз, а малость погодя резко вздыбливалась. Но он не смотрел под ноги, пренебрегая, тянулся мысленным взором к лесной поляне, посреди которой лежал, раскидавшись, убитый им человек.  Но думал не о нем, а о братьях Кряжевых. Он ненавидел их: они вывели его из состояния уважительного отношения к себе и заставили совершить противные его естеству действия, а этого нельзя прощать никому. Револя думал о братьях и понимал, что  и увязался-то за ними  во время погони не из охотничьего азарта, иначе присоединился бы к тем, кто вел в поводу слюнявых овчарок, там быстрее можно было удовлетворить свою страсть. Тут обозначилось другое… Револя не верил братьям, удивлялся, что они приняли участие в погоне, думал, замышляют что-то противное делу, которому он служил, и, подчиняясь тому, что  бродило в мыслях, он пристегнулся к Кряжевым и пытался не отстать от них... В этом был весь Револя, как и в том, что застеснялся собственного страха, а страх, чего таить, посетил его на малое время. От него осталось неприятное чувство, поведавшее Револе: вот, дескать, и я могу поменяться и оборотиться черт знает во что... Револе надо было осилить все то, что поломало в нем. Он не смог бы жить дальше, не осилив этого. И он сумел прогнать неладное и, придя на то место на лесной  поляне, где бросил братьев, и, оглядывая никлое и желтое древостояние, начал искать труп беглого, не понимая, отчего вокруг лишь гладкая и ровная, ничем не нарушаемая земная поверхность. Но вот, напрягшись, приметил примятую траву-мураву, а потом увидел на тонких стеблях красные загустевшие капли крови. Почесал в затылке, прикидывая, куда подевался зэк. И не сразу до него дошло, что Кряжевы унесли убитого… И тут его точно бы молнией ударило, почти ликующе сказал про себя, что он редко ошибается, вот и в братьях не ошибся, чуял же: нехорошо тут что-то!..

- Ну, погодите! Уж я выведу вас на чистую воду!

Егор и Кузя похоронили беглеца, отыскав на кладбище еще с лета отрытую яму, а потом разошлись, не посмотрев друг на друга. Егор поспешил к Ленче, она была дома, и обрадовалась ему. Однако ж скоро радость ее подостыла, она почувствовала в Егоре сердечную немоготу, сказала тихо:

- Что с тобой?..

Парень услышал ее голос и, кажется, лишь теперь очнулся. Подойдя к ней, обнял ее и заплакал. Она ощутила его незащищенность и тоже заплакала, хотя и не солоновато горькими слезами.

                                                       15.          

Шумел Байкал, разгуливал, ломал ледяную корку, протянувшуюся от снежного, ярко блещущего белизной некрутого берега в рыжих каменистых проплешинах к дальнему урезу темной воды, которая вроде бы не поменялась и теперь. Но нет, вода сделалась как бы тяжелее, угрюмоватей, уже не посверкивала  вспененными бурунами и про большом ветре лениво и с откровенной неохотой пошевеливалась,  было видно, что она не прежняя, хотя и сама еще не догадывается об этом, а догадавшись, станет другой. И тогда Байкал поменяется и уж не будет шуметь и разгуливать, посуровеет и обрушится на белую землю. Но пока Байкал играючи ломал ледяную корку, что нарастала за ночь и к утру упруго посверкивала, источая намерение вытерпеть все невзгоды и не потрескаться даже. Но это ее намерение продерживалось недолго, вдруг Байкал словно бы ни с того ни с сего начинал раскатываться, расталкиваться… И ледяная корка все уменьшалась, пока не превращалась в тонкую узкую полоску. И тут Байкал спохватывался и прекращал раскатывание и разбрызгивание, он точно бы жалел ледяную корку и не стремился к ее полному уничтожению. А может, не так, как-то иначе, к примеру, Байкал не прочь был бы скрыться под ледяным настом, чтоб ни о чем не знать  и ничего не видеть до другого лета, да что-то удерживало… скорее, привычка,обретенная за теплое время, дышать полной грудью и воображать себя вольным, никому не подчиненным, даже человеческим страстям, а они чаще несправедливы по отношению к сущему, признавая лишь себя надобными в земном мире. Что, если и впрямь так, и это только привычка? Нередко в характере Байкала, ближе к зиме своенравного и предельно откровенного, когда и малая утайка вдруг выплеснется светлоструйной волной, и она коснется шершавого каменистого берега и тут же, словно бы застеснявшись своего особенного отношения к земной тверди, скатится вниз, скажется и такое, и только слепой не увидит, а уж рожденному в Подлеморье про чудное, исхлестываемое от священного моря, и намекать не нужно, тотчас почует непокой Байкала, его утесненность и посреди немалого пространства, отведенного ему Спасителем, и вздохнет грустно, как бы в подтверждение происходящему, ни к кому не обращаясь в отдельности, хотя подле него толпятся люди, а  ко всем сразу, но пуще чего к невидимому, сердцем признаваемому Господу:

- Скучает батюшка…

То скажет рожденный в Подлеморье, а вот голь перекатная, Краснопеева не поняла душевной утесненности Байкала, хотя и ощутила ее инстинктом, но, ощутив, одно и заладила:

- Задурел…

И когда запамятовала об этом, увидела, глазастая, на белом берегу близ одинокого слабого деревца неподвижную под голыми ветвями старую лошадь. В ее неподвижности прозревалось странное свойство, она точно бы говорила не про жизнь, к чему старая лошадь еще имела отношение, но про что-то потустороннее, запредельное, отчего голь перекатная долго пребывала в недоумении. Все же время спустя она подбежала к старой лошади, закрутилась возле нее, опасаясь прикоснуться к едва колеблемым, чуть припушенным шерстью бокам, но не от страха перед ней, живою, а оттого, что не была уверена в ее существовании, воображая лошадь мертвой, а значит, такой, чего не стоит трогать. Мало ли что, вдруг напустится какая ни то порча, иль скажете, ни к чему сомнения? А почему тогда едва ли не на каждом крестьянском дворе толкуют нередко о порче да про то, кто наслал ее?.. Но скоро опаска спала с сердца голи, поняла, что старая лошадь еще не сдохла, и даже глазом косит на нее недовольно. Это недовольство, особенным нюхом учуянное,  вдруг обозлило голь. Впрочем, почему же - вдруг?.. Иль впервой ей беситься при виде чьего-то несогласия с ее желаниями? Возникло злое намерение поиздеваться над старой лошадью. А уж на шальные придумки голь ловка, не сравняешься с нею, взбесившейся, про одно лишь знающей на грешной, унижаемой людским непотребством земле - про свое право жить как вздумается и вершить что вздумается, не робея ни перед чем. Вон и люди постарше, есть и такие, тоже не робеют, признают в себе силу и власть судить. Нет, не сравняешься с перекатной голью, когда она в яростном забытьи, и вот уж старая лошадь попыталась сдвинуться с места, но ноги ослабли и не подчинялись ей, а скоро она услышала, как запахло паленым. Странно, откуда этот запах?.. Лошадь затревожилась, и тут же ей сделалось больно…нестерпимо больно. Покосилась назад, не понимая, что там, под хвостом, отчего так жжет?.. Ощущая все возрастающую боль, она подняла морду и тихонько заржала, а потом стронулась с места и пошла, тяжело передвигая ноги и покачиваясь. В этот момент она походила на горящий факел… Она забрела в воду, оборвав ледяную корку, и факел погас. Над водой еще какое-то время виднелась ее голова и странно побелевшие, круглые, бельмастые глаза. Но не это празило Краснопеиху, которая никак не могла сдвинуться с места, а откровенное нежелание, которое прочитывалось в тускнеющих глазах лошади, снова очутиться на сухой земле, а еще незлобивость. Ну и ладно, точно бы хотела сказать старая лошадь, что голь распоясалась, и от нее житья никому нету, ее не переделаешь, такая она и есть, признающая только силу.

Краснопеиха, обожженная особенным пониманием сущего, слитая со всем, что ее окружало, да так, что и не скажешь сразу, кто ты, - дерево ли близ моря взросшее иль лесная птица, что, и на зиму глядя, кричит дерзко и вызывающе, но дерзко и вызывающе не по отношению к сущему, она и есть часть его, а по отношению к тем, кто вознамерился подняться над сущим, и тем самым оскорбил сокровенное в птичьей ее сути, почувствовала успокоенность, что протягивалась к ней от старой лошади, незлобивость ее, неотказность от смерти, и вздохнула грустно и медленно побрела к тому месту, где над водой еще возвышалась лошадиная голова. И, когда она скрылась под волнами, Краснопеиха долго не хотела поверить в это, и терпеливо ждала, когда всплывет Каурка. Она ждала, подойдя к темному урезу воды и ругая себя:

- Все у меня наперекосяк. Сама виновата, что потеряла из виду Каурку. Когда б не с глазами что-то… заслезились вдруг, все было бы ладно…

Краснопеиха помедлила, с удивлением повторила эти слова, но не отыскала в них прежнего смысла, помнилось, что они как бы в насмешку отпущены ей. И тут она обратила внимание на пацанву. С минуту смотрела на нее, не узнавая, а потом поменялась в ней, она догадалась, отчего пацанва околачивается на берегу и закричала что-то томяще горькое. Голь перекатная отступила, бормоча под нос:

- Сду-е-ла мамка-та!..

Спустя немного пацанва убежала, уже не думая о матери, точно бы с нею не однажды случалось нечто подобное, когда на сердце сдавит и нет мочи дышать и все-то не мило. Но нет, не так это, не так… Вряд ли Краснопеихе бывало больней, чем нынче. Она поняла, что это ее детки загнали лошадь в ледяную воду. И все перевернулось в ней, стало пусто и дичало, ни на что бы не смотрела, каждая малость: дрогнувшая ли ветка на дереве, тихий ли стукоток в глубине леса, - предвещала беду. Вот в таком душевном состоянии она снова увидела на море серое колеблемое пятно, подумала, что это Каурка, наконец-то, вынырнула из темной бездны. Краснопеиха шагнула вперед, первая же волна ударила ее по ногам, натекло в ичиги и стало сыро и неприятно, а чуть погодя и знобяще. Но она ничего не заметила, смотрела на то темное и колеблемое, что и впрямь прежде было Кауркой, а нынче невесть что… Не сразу до нее дошло, что видят глаза. Когда же она очнулась, почувствовала в теле слабость, все же сделала шаг-другой назад, так что и шибкая волна не могла бы дотянуться до нее, и опустилась на заледеневшую землю и тоненько заголосила. Это ее голосение походило на скулеж побитой собаки. Во всяком случае, Мотька Коськова так и подумала, выйдя на морской берег и не умея ничего разглядеть, кроме синевато-темной и странно густой, но, точнее сказать, с каждым днем жестче и сильнее загустевающей водной поверхности. А время спустя, удивляясь тому, что скулеж не уменьшается, напротив, все больше делается похож на волчий вой, распаляясь от страха, Мотька неожиданно наткнулась на Краснопеиху и тут поняла, что явилось причиной ее страха, и успокоилась. Она спросила у простоволосой бабы с почернелым лицом, в курмушке с побитыми боками, приникшей к земле, точно бы в надежде услышать что-то:

- Ты чего, милая, рвешь душу?..

Краснопеиха не заметила, когда подошла Мотька, и смутилась. Эта странно горячая смута вдруг пронизала всю ее. Она подумала, что голос тот от земли… Но мыслимо ли, чтобы чей-то голос дотянулся до нее, поверженной горем? Получается, что мыслимо. И чуть погодя она приняла это безоговорочно и плотнее прижалась к земле, точно бы боясь упустить еще что-то. Но вокруг было тихо, лишь в земной глубине погромыхивало, сдвигалось, там словно бы вершилась какая-то работа. Когда же до Краснопеихи донеслось нечто нетерпеливое, вопрошающее, странно живое, однако ж вовсе не такое, о чем она хотела бы нынче услышать, Краснопеиха подняла голову и увидела Мотьку, и лицо у нее сморщилось, стало некрасивым. «Господи, я-то думала, издалече сей  голос…» - сказала она устало и вдруг заревела, а потом вскочила на ноги и, размазывая по лицу горючие слезы, показала рукой в ту сторону, где покачивалось на волнах большое колеблемое ветром пятно:

- Вон ить Каурка-то…   

Коськова, не сообразив сразу, причем здесь Каурка, про которую знала, что та лишнего шага не ступит, , не покинет поляну, как ни понукай, сказала неуверенно:

- Навроде бы она, но пошто в море?..

- Погубили бедняжку, загнали в лютую стынь - не выберешься, темным-темно. Ой, оченьки!..

- Да кто погубил-то ее?..

- Есть, кому… Иль нет, скажешь? Есть!..

Мотька начала осторожно выпытывать, кто бы мог загнать старую лошадь в ледяную воду, и Краснопеиха, поддавшись тому сладкому, хитроплетенному, что прозвучало в чужом голосе, и не умея совладать с душевной колготой, стала сказывать про свою боль, и, чем дальше, тем торопливее, уже ничего не беря в ум и запамятовав, что перед нею не участливая до сторонней беды баба, а Мотька… Мотька Коськова. Можно ли ей доверить сердечное?..

Ах, ты, горе луковое, ну, зачем ты еще и про голь свою поведала да про вину ее?.. Иль поймет Мотька, не посмеется над горемычной?.. А хотя бы и посмеется! Знать, выпало ей - поплакаться на груди у зло творящего человека.

Краснопеиха сказывала про свою боль в тайной надежде, что она усохнет, не будет так мучительна. Но боль не выплескивалась в слова, не оборачивалась в ветер, что теперь подымался над округой и расшевеливал водную поверхность, усыпав ее густой упрямой морщью. И баба в одночасье, словно бы кем-то направляемая, чьей-то властной рукой, поняла, что поменялось в ней, в душе, и уж не будет она прежней, но в чем-то другой и для себя еще непонятной. Эта, другая прошла чрез адовы муки, вызванные к жизни предательством близких людей, и не пожелала запамятовать про них, и теперь они не покинут ее до последнего дня ее.

- Ах, ты, Господи!.. - прошептала Краснопеиха, позабыв про Мотьку и думая о поломавшем в душе. - Чего сотворилось с вами, детки, отчего вы так залютели и стали ничем не лучше тех, кого нынче кажут по «ящику»? Чтоб ему гореть в синем пламени!

А ветер усиливался, и вот уж волны стали белыми, яростными, накатывали на берег, шевелили гальку, но зачастую и малые камни, не сегодня и не вчера сдвинутые с места. Мотьке показалось, будто де все теперь на земле преисполнено непрестанного движения. Ей неприятна эта непрестанность, и она ушла бы, благо, никто ей нынче не указ, даже Револиного строжалого голоса она не испугалась бы, обучилась и на сердечного друга при надобности накидывать узду, но не хотелось уходить, так бы все стояла и смотрела на сторонние душевные муки. До чего же это приятно - на сердце делается знобяще, а вместе и щемяще сладко. Ох, сладко!..Глаз бы не опускала, и подтравливала бы и подпитывала бы чужое страдание, чтоб долго не покидало соседскую душу, не расплескивалось… Нынче Мотька ко всем одинаково лютая, нет для нее ни правых, ни виноватых, все на одно, отвратное сердцу лицо. Уж давно миновало время, когда неприязнь  ее была избирательной и касалась лишь тех, кто жил в отчей деревне и кого она мысленно называла вражьими детьми, не ища разницы между ними - малый ли дитятко перед нею, летами ли согбенный старец?.. Вот почему она и к Краснопеихе, помимо привычной неприязни, чувствовала лишь интерес, обыкновенно для нее настоенный на убеждении, что люди должны мучаться душевно, ведь в свое время и она мучалась и не знала, как жить дальше. Она видела, сколь велика напасть, свалившаяся на голову несчастной бабы, но позже до нее дошло, что дело тут не в напасти: погибла лошадь, - точнее, не только в этом, а и в том, что скрывалось за происшествием и являлось для Краснопеихи обещанием другой жизни, может статься, более доброй к ней и светлой. Обещание другой жизни связывалось у бабы с работой, которая тесно соединялась в ее представлении с погибшей лошадью. Она привыкла думать, что завтрашняя ее безбедная жизнь во многом создается работой, которую выполняла старая лошадь. И оттого часто обращалась к ней с ласковыми словами, называя привычно для деревенского люда кормилицей и утешницей в невзгодах. Она думала, на деревне понимают про ее отношение к старой лошади. Она и для своей голи не делала исключения и была потрясена, когда увидела, что это не так… И прежде сознавала, что распутились детки и надо бы приструнить их, она и мужу не однажды сказывала про то же, но он лишь разводил руками, а иной раз говорил:

- Ну, чего ты липнешь ко мне, словно репей, с пустяками. Небось за моей-то спиной не торчал батяня с палкой, не поучал, а я все ж… М-да!..

- Худо, что не поучал. Ой, худо!..

- Ну, ты… Я одно знаю: жизнь учила меня славно, зато и был я нужен прежней власти, да и нынешней тож… Вот я и говорю: зря ты опасаешься за ребятню, все будет, как надо. Думаю, и эта власть, когда поумнеет и войдет в силу, не бросит моих деток, вылепит из них людей.

- Уж вылепит, уж вылепит… - с грустью отвечала Краснопеиха, но не перечила мужу. И нынче не перечила бы, когда б довелось услышать такое: вдруг все, касаемое сыновей, сделалось безразлично, каким-то особенным напряжением душевных сил она дотянулась до понимания того, что ее дети и не ее как бы, а чьи-то еще. Иль впрямь уже оттиснулись к теперешней власти? Ох, почужели родименькие! Она успела нынче разглядеть в их глазах неприятие своей сердечной сути, тогда и мысль захолонула: «Что же дальше-то, Господи? Иль уж никому не нужна я?!..» Это - вначале, а потом накатило безразличие, твердила упрямо: «Ну и пускай! Пускай!..»

Краснопеиха увидела Каурку: ее прибило к берегу. Но не поверила своим глазам, спросила у Коськовой:

- Иль впрямь прибило? Иль мнится мне?..

В душе у Краснопеихи уже не одна боль полынная, еще что-то, как бы даже знак от Всевышнего, и поведал тот знак о нездешнем, облегчающем сердечную муку. И Краснопеиха охотно подчинилась Божьему велению, из заоблачных далей притекшему, и кинулась к тому месту на берегу, где тускло посверкивали каменистые проплешины. Туда прибило Краурку. Подбежала, дотронулась до нее дрогнувшей рукою, точно бы ожидая ощутить под пальцами трепетную жизнь, и сознавая, что так не бывает, а когда окончательно убедилась в этом, упала на колени, обнимая враз ослабевшими руками Каурку, и заголосила. Холодные волны накатывали, обливали ее студеной водой, но она не замечала этого, находясь во власти душевной муки. Подошла Мотька, сказала что-то касаемое сдохшей лошади, которую надо бы вытащить на берег:

- Пошто бы ей разбиваться о камни? Байкал-батюшка суров, не примет пропастины.

Мотька замолчала, терпеливо ждала, когда Краснопеиха поутихнет. Дождалась. Забрела в воду, велела и бабе подняться с колен, подсобить… Они вытащили утонувшую лошадь на берег. Мотька ушла, а Краснопеиха еще долго ковыряла подмерзшую землю, норовя сделать яму. Но так и не сподобилась сделать. Тогда и осилилась, забросала Каурку твердыми комьями, отваленными ею от заматеревшей почвы, которые не рассыпались и были как каменья. Потом пришли рыбаки, и она снова ревела в голос.

Потемну Мотька рассказала Револе о том, что приключилось с нею нынче. Она не держала в голове никакой мысли, и удивилась, когда Револя вскочил на ноги и начал суетливо мерить избу длиннющими шагами:

- Во как!.. Во как!..

Но вот он остановился возле Мотьки, сказал хрипато, с непривычной для него горячностью:

- Краснопей много воли взял, так и мастачит сравняться со мной, тля. Но теперь я прижучу его, будет у меня ходить по одной половице!

Мотька смотрела на Револю, разинув рот, и не скоро еще сказала с восторгом:

- Во башка, а? Все-то умеет на пользу себе оборотить!

                                              16.

     Краснопей проснулся мокрый, дрожащий, и не потому, что в избе к утру настыло: пар изо рта так и валит, - а потому, что привиделось во сне невесть что… К бабе подступил, благо, не ушла еще, возле печки сидела, и, чуть приоткрыв дверку, тянула руки к иссиня бледному огню, начал сказывать про то, что привиделось. Но Краснопеиха и глазом не повела в его сторону, и он обиделся, хотел обругать ее, но что-то удержало. Может, нежелание растравлять душу, а может, и привычное, тихое, от робости перед жизнью, которая, как бы ни искручивал себя, не шибко жаловала его и была почти неведома ему? Она, большая и негреющая, протекала там, за порогом, и каждое утро, если земля не облита зоревым светом, а полна сумеречности и всяких тайн, о чем не узнать, услышать боязно, пугала его своей непознанностью. Если бы Краснопей был чуть ближе к сущему, хотя и тревожащему и отталкивающему своей огромностью, включающему в себя и небо, и звезды, а не только землю, он смог бы отыскать утешение и в непоглянувшемся ему утре, но он не был близок к сущему, и не умел приравнять себя к чему-то малому, и в том приравнивании отыскать успокоение.

Краснопей обиделся на жену, но промолчал, в последние дни она сильно поменялась, вдруг посреди ночи проснется, сядет на краешек койки и задумается, а то и заплачет… Он утешал супругу как мог, а мог он немногое, и его утешение не трогало жену, пропадало легкое в темноте за окошком. Он вспомнил об этом и свободно и раскованно, как если бы наперед зная, что ожидается, сказал:

- А ништяк! Стоит ли так убиваться об Каурке? Иль теперешняя лошаденка хуже? Небось тоже неурослива и ловичт приладиться к вороту, лягай ее в бок!

Жена, кажется, не услышала его. Краснопей вздохнул и, примостившись у окошка, стал смотреть в улочку, найдя в стеклине чистый, незамутненный льдистыми наростами, уголок. Снег слегка пошевеливался от налетавшего ветра, искряно белый, в глазах от долгого смотрения сделалось больно, но не поэтому Краснопей отошел от окна, он надышал на стеклину, и та обволоклась паром и уж не было ничего видно. Но то и ладно. В душе у него вдруг стронулось и стало неспокойно, привиденное в ночи и тут, на искряно белом снегу, неожиданно отметилось…

- Ах, ты, елки-палочки!.. - воскликнул Краснопей, отодвигаясь от окошка и с надеждой оборотившись к супруге. Но она попрежнему была как бы не в своей тарелке и не понимала, что творится с мужем, все так же сидела у печки и видела в колеблемом пламени что-то горькое и чуждое ее сердцу: точно бы она теперь находится посреди голой зимней степи и нет никого рядом с нею, ни живой души. Стыло и одиноко. Такое чувство, что вскорости не станет ее вовсе, но не это страшно, а то, что никто не поплачет над ее могилкой. Но тут поменялось в ближнем пространстве, появилось ощущение, что кончилось ее одиночество, и уж не одна она бредет по степи, а еще кто-то.., и - она закричала, они оглянулись, злая усмешка тускнела в их лицах, и пошли дальше, хотя и догадались, что она выбивается из сил.

- Родимые! Детки!.. Что же вы не подождете свою маму? - взывала она к голи перекатной, но та все удалялась.

Краснопей намеревался что-то сказать супруге, но, посмотрев на нее, потерянную и жалкую, лишь вздохнул и, накинув на плечи худую, рваную под мышками курмушку, вышел на подворье. Он надеялся, что на чистом воздухе полегчает на сердце и прежние, с ночи, видения отступят. Но этого не случилось, те не уходили, раскинутые по ближням весям, глядели со всех сторон на него. Куда бы он ни повернул голову, везде те же видения: и в темном небе, низко зависшем над землею, и на завалинке, подпирающей поскрипывающие ставни, пристроились настырные. Но стоило Краснопею закрыть глаза, как он не мог даже припомнить, о чем они поведали ему, только и удерживалось в памяти, что угрожали ему Божьей карой за грехи его, про которые он не хотел бы думать, что это грехи.

Ах, уж эти видения! Носятся перед глазами, чуру им нет, и не убежишь от них, не спрячешься, от собственного душевного неустройства они.

Краснопей подумал так и удивился. Про неустройство и слыхом не слыхивал, от лукавого, полагал, тот правит, поворачивает по-своему, если слаб человек… Но он лишь удивился, а поменять в себе не сумел и все пребывал в несвойственном ему непокое, который ширился, укреплялся в сути своей, стремился вылиться во что-то угнетающее душу, невесть что нашептывающее ему. Он, кажется, мог бы и догадаться, о чем эти нашептывания, но почему-то противился возможному пониманию происходящего нынче в душе его.

Краснопей недолго слонялся по собственному необширному подворью с покривившимися сараюхами и подряхлевшими заборчиками, исхудалость их не скроешь и под снежной опушью, зашел в избу и, переступая через пацанву,а она спала на полу, разметав руки и даже во сне воюя, двинулся к переднему углу, где висел на тонком черном шнурке вырванный из книги желтый лист бумаги с ободранными и чуть сксобоченными углами, словно бы побывал в горячей передряге, но счастливо избежал худшего. На листе оказался изображен  узкоголовый человек с низким гладким лбом и с хитрыми лисьими глазками. Краснопей посмотрел на него и опустился на судучок, что стоял тут же с туго перетянутыми железными пластинами, как если бы ржавыми метинами. Он с минуту посидел на сундучке, поднялся, открыл крышку. В сунудчке ничего не было, кроме пожелтевших вырезок из старых газет с фотографиями тогдашних лидеров страны. Краснопей, кажется, и не знал, для чего хранил их. Впрочем, как сказать… А вдруг опять поменяется в жизни? И он тогда воскликнет: «Я еще ничего, соображаю!..» Краснопей пристально вглядывался в посмурневшие лица бывших правителей страны, точно бы стремясь отыскать в них нечто, что сказало бы: они понимает его душевное состояние и готовы посочувствовать ему, однако ж ничего такого не отыскал, и огорченно вздохнул. Он уже собирался спрятать газетные вырезки и закрыть сундук на замок, что висел ржавый и тихонько позвенькивал, но стоило наклониться, как услышал чей-то голос, невесть кому принадлежащий, а скорее,тому кто смотрел на него из темного угла, рыжеволосый и злой.

- Так-то ты служишь новой власти, - будто де сказал тот, насмешливо прищурившись. - Да врешь ты все, и веры тебе ни на грош. Так что, умри, несчастный!

Душа Краснопея ушла в пятки, он опустился на колени, прижимая к груди газетные вырезки, и много чего понимая про ту беду, что от них, если узнается кем-то еще, и, глядя на того, в углу, Краснопей зашептал в свое оправдание трудные и горькие слова, про них сроду не слыхивал, а нынче они вдруг полились с языка неостановимые. Все же скоро поток их иссяк, а вместе с этим и страх уменьшился, сказал Краснопей едва ли не с вызовом:

- Ну, чего ты щуришься. Закрой зенки-то!

И тут послышалось ему досадливое:

- А ты не шибко-то разоряйся! Ишь осмелел!

- И осмелел. Я такой… У меня раз на раз не приходится. Нынче я один, завтра другой…

- Ну, погоди!..

- А ты не пугай… не пугай… Не больно-то сбежишь из угла.Я тебя туда посадил, я и выкину оттуда. Сиди уж!..

Краснопей бормотал, а старшой, потирая заспанные глаза, стоял у него за спиной и поскуливал от удовольствия. Но вот он сказал громко, так что у Краснопея сердце чуть не оборвалось и попадали вырезки на пол:

- А чего ты на людях, ластудыт твою, одно толкуешь, а дома длугое? Вдлуг дядька Леволька дознается, иль не боязно?.. Ась, батяня?..

Голос словно бы свысока пал, возвещая. Немногое понял Краснопей из того, что услышал, но знал, не помилуют его, и он тогда сделается гонимым отовсюду, и не человеком вовсе, а перекати-полем. Человек ныне иного свойства, нет ему дела до того, что у кого-то на сердце. Он мыслит не об этом, а о том, что носится меж людей упрямое и велит поступать так, а не этак. Малому ребенку ясно, никому не отойти от этого, поломавшего в людской душе, а коль осмелишься переступить черту, живо сомнет злая сила и будешь тогда ты на веки вечные - пыль земная.

Краснопей мучался, страх толкался в нем камнем тяжелым, попробуй угадай, куда нынче повернет? Иль он не знает себя?.. Вон на прошлой неделе Револя позвал его к себе и давай при Мотьке отчитывать, говорить паскудные слова. Он намеревался оборвать паскудника, ведь и сам отмечен властью, мало ли за нее, смурную, горло драл?.. Но тут услышал от Револи такое, отчего на сердце вдруг заныло, и он, о, Господи, грехи наши тяжкие!.. - упал на колени перед нечестивцем, умоляя не губить голь перекатную, а уж он не запамятует про милость и послужит окаянному. Револя помедлил, в стылых глазах зажглось что-то живое, сказал:

- Будь по-твоему, прощаю.

Ладно, если бы этим и кончилось, так нет, чуть ли не каждый вечер Револя стал зазывать его к себе, спрашивать, что видел, да про что и с кем толковал и о чем люди чешут языками. Краснопей, может статься, кое о чем умолчал бы, да страх не отпускал, отчего он не придерживал в себе и малой утайки, сказывал обо всем, боясь, что Револя дознается и про это, и уж тогда и впрямь не помилует… Правду говоря, Краснопей в прежнее время не шибко поддавался дурной страсти, что вдруг накатывала и повелевала, одолев лень, выйти за воротца, подсесть к мужикам, а они ввечеру чаще толкутся возле сборной избы, и послушать,распустив привычное свое любопытство и намеренно запамятовав про то мягкое и тихое, что сохранялось и в нем и порою делало его рассеянным, но чаще задумчивым, мысли тогда копились в голове томительные и грустные… В такие минуты Краснопею казалось, что он не причинил никому и малой обиды, а если и случалось при его участии злое деянье, то не потому, что он повинен, а потому, что от беды не открестишься.

- Ах, Господи, неужто и впрямь я нехороший человек! Да нет же, нет!..

Не то сам закричал, не то услышалось со стороны, оглянулся бы, да боязно. На сердце у Краснопея все словно бы ужалось и уж ничто в нем не шелохнется. Ах, если бы еще и тело ужать, оборотиться бы в птичку и выпорхнуть из душного избяного тепла на волю!

- Господи, уподобь же раба своего птахе, не дай пропасть от тоски и печали. Послужил бы тебе, Господи, честью и совестью.

А за спиной кто-то прятался. Кто-то большой и страшный, может статься, кто-то из лагерных варнаков. Нынче все перемешалось: и власть, и ворьё. Мафия! Добра от нее не жди. Пикнуть не успеешь, как придушит. Нет на нее управы. Всесильна! Надо бы убедиться, что это так, да не осилит робости, однако ж и топтаться на месте, держа в руках газетные вырезки, уже невмоготу. В спине заныло, и ноги ослабли. Все ж Краснопей не опустился на сундук и вдруг, напрягшись, смял одну из вырезок, была она слабая и крошилась, и, если еще не стала пылью, то потому, что Краснопей раньше не часто брал ее в руки. А уж Краснопеиха, та и вовсе дунуть боялась на старые газеты, держала их за единственное в семье «богачество», что еще не пущено по ветру. Краснопей смял вырезку и бросил на пол, и уж намеревался приняться за другую, как вдруг Краснопеиха выметнулась из дальнего темного угла, вышибла из мужниных рук газеты, потом, нагнувшись, быстро собрала их с пола рассыпавшиеся, потренькивающие тоненько, будто жалующиеся на недоброе обращение. Краснопей не обиделся, скорее, обрадовался, а робость, что минуту назад была непереносимой, уже не так угнетала. Во всяком случае, он мог обернуться и посмотреть, кто же все таки прячется у него за спиной? Он так и сделал и увидел старшего, худого и длинного, в больших, не по росту, синих штанах, перетянутых в поясе широким пестрым кушаком. В прошлом году  Краснопей сам носил их, нынче они пацанве служат, себе он другие справил, спасибо Краснопеихе, из солдатского шитья, прикладывая полоску к полоске, смастерила. Он справил обнову на Покров день и старые штаны отдал пацанве, а то беда прямо: на улицу лишний раз не выйдет, коль зима на дворе, не больно-то посверкаешь голыми коленками, хотя, чего уж там, на всех одежку не сошьешь…

Краснопей долго смотрел на старшого, раздумывая, не в силах понять сразу, отчего страх еще не пропал?.. Но вот догадался, кто напугал его. Не больно-то шустрый, вяловатый и рыхлый, а тут Краснопей словно бы сорвался с цепи, схватил старшого за волосы, начал таскать по избе. Скоро вся пацанва поднялась с пола, протерла глаза, заулюлюкала, слушая, как голосил старшой, и потешаясь над ним, а заодно и над Краснопеем.

Старшой в кровь исцарапал отцовы руки. Но Краснопей словно бы не заметил этого, как и того, впрочем, что вот уж оставил старшого и принялся за другого огольца, потом за третьего… И теперь не понять, кто кого возит: отец ли голь перекатную, она ли, гунливая и отчаянная, учит его самого уму-разуму. То и дело слышалось:

- Сука ты, батяня, ишь удумал сталую зизнь в сундуке плятать! Вот возьму и сказу кому, взвоешь тогда, попоминаешь свою мамку!..

Краснопей умаялся вусмерть, а толку чуть. Он понял это, когда поднялся с пола и посмотрел на пацанву и увидел одну на всех срамную ухмылку. О, Господи, сказал, грехи наши тяжкие! Но сказал не вслух. Все ж он не отошел еще, не помягчел сердцем, и оттого, увидев жену с газетными вырезками, выбил их у нее из рук, проследил глазами за ними, покиданными на пол, они посверкивали и были точно капли росы на темной листве, а потом начал топтать их, приговаривая:

- А, пропади все пропадом!

Тут уж и Краснопеиха оторвалась от печки и прежде безучастная к тому, что творилось в избе, поднялась со стульчика, отпихнула его ногой и двинулась к Краснопею, горестная и непривычная для мужа и пацанвы, а та вдруг притихла и ждала,но уже без радостного нетерпения, а как бы с напряжением и даже со смущением. Подойдя к супругу, она толкнула его плечом, тот отлетел к стене, заговорил с обидой в прерывающемся голосе:

-Ты чего?..

Она не сказала ни слова, все-то стояло перед ее глазами теперь уже поутихшее шевеление не то чтобы недоброе, скорее, какое-то равнодушное, словно бы ребятне все равно, кто перед ними: отец ли, дядька ли с улицы?.. Краснопеихе казалось, что шевеление, хотя и поутихло, не утратило силы и растекается по избе, а скоро ему делается тесно в четырех стенах, и вот уж оно залазит в щели в окошке, крадется к двери, и там выискивает, куда бы еще протиснуться. Гибкое и упрямое, не совладаешь с ним, не скажешь, чтоб присмирело. И Краснопеиха ничего не предпринимала, как если бы что-то поменялась в ней. Была она раньше как горная реченька, своенравна и горда, сказывала, что, приехав в деревню, обрела себя и сделалась надобна не только непутевому мужу. Но нынче высохла реченька и не плещет сильной волной,  не обтесывает белые камни, едва течет меж илистых осыпей, не страгивая с места и задерживаясь, пока не прочешет их, слабо видимая и тоскливая.

Краснопеиха собирала газетные вырезки, но видела не их, тоже как бы поменявшихся, а все то же шевеление и с каждой минутой становилась пуще прежнего растерянной  и тоска такая - хоть волком вой… Она не заметила, как, тихо скрипнув, открылась дверь и на пороге вырос худой и длинный Револя с тусклыми глазами, они вроде бы не должны были ничего примечать, но тем не менее не в согласии с собственным естеством оказались углядливы, тотчас рассмотрели старые газеты, Краснопеиха укладывала их на дно сундука, обратили внимание  и на то, что пацанва нынче нетерпелива и с досадой позыркивала на отца с матерью. И было в этом нечто от упрямства ли, от неостывшей ли злости. Револя усмехнулся, подумав про нее, на шальном ветру поднявшуюся, ни к чему на свете не преклоненную, что вот она-то, поди, знает, к чему тянется, и, дай срок, потолкавшись про меж людей, пристегнется к его берегу и обернется помощницей в делах - и лихо тогда придется тому, кто попадет ей под руку.

- Ты чего, баба, ползаешь на коленях? - сурово спросил Револя. Краснопеиха не обратила на него никакого внимания, кажется, не услышала. Револя повысил голос, в нем что-то дрогнуло, пискнуло, мышинное что-то вдруг вознамерилось вытесниться из груди, ткнулось в стенку и, не сумев одолеть ее, сжалось, затрепетало…Револя кашлянул, чтоб снять слабину, прорезавшуюся в голосе, смять ее. И это ему удалось, никто не увидел его беспокойства. Он приободрился и, подойдя к Краснопеихе, дотронулся до ее простоволосой головы захолодавшими кончиками пальцев и опять спросил:

- Ты чего, баба, ползаешь на коленях?

Теперь она услышала, поднялась с пола, собрав остатние газетные вырезки, посмотрела на него, словно бы не узнавая, закрыла сундук, задвинула в угол, на прежнее место, и ушла из дому.

Краснопей подкатил к Револе и заговорил про что-то не могущее иметь ни к чему отношения, видать, просто так, от робости, про что-то теплое и ласковое, способное поломать Револину суровость. Это пришлось по душе гостю незваному. Странно, что по душе. Сам-то он хотел бы и дальше пребывать ни в какую сторону не уклоняемым. Но отчего-то сдвинулось на сердце, как бы размягчилось - вон как Краснопей заискивал перед ним и как голь перекатная смотрела ему в рот, дивясь и завидуя. Все так и есть, застыдиться бы надо: что с ним, вправе ли он поменяться нынче? Да вот беда: не стыдно. Револя выпрямил спину, потянулся к потолку, а уж вниз, где стоял Краснопей, чуть согнувши спину, не смотрел, что-то чудное творилось с ним, непривычное, он ни о чем уж не помнил, и о старых газетах запамятовал, но, скорее, ненадолго, придет время, и вспомнит, видать, не приспело еще…

                                                   17.    

  Байкал сковало льдом не сразу, не в один день. Он долго не вступал в боренье с лютой стужей, точно бы насмехался над ней, всевластной. Но в какой-то момент словно бы стушевался, стал не так настырен, подымая волны, и те, расслабленно легшие близ таких же, утративших недавнюю мощь, оказались сейчас же схвачены ледяной рукой и уж не могли стряхнуть с себя сонное оцепенение и присмирели. Байкал очутился под белой искрящейся поверхностью, она попервости была равнинной, так что и глазу зацепиться не за что, но спустя неделю море поменялось, точно бы вспомнив про свою прежнюю лихость, и загудело, заухало, местами поломало лед, и вода выплеснулась на поверхность и потянулась к низкому небу, пока не обернулась ледяной горкой. И здесь она, у ближнего закаменелого берега, и чуть в стороне такая же и за версту отсюда осаженилась сребротелая. Горки кличутся средь сибирского люда торосами. Иной раз тихо вокруг, солнце поблескивает, по-зимнему белое и круглое, а на обережье потренькивают зимние птахи, но стоит приблизиться к торосу и замереть на минуту, тут же услышится как бы не от мира сего, глубинное что-то, вещее, и тогда сделается на сердце дивно, и ты вообразишь себя совсем не тем, кто ты есть на самом деле. Вот и Тихончик услышал, помедлив у ближнего тороса, а услышав, взвизгнул и запрыгал на месте, великоватые, не по ноге, ичиги, отысканные Евдокией в старье, и вовсе скособочились. Но потом он успокоился, прислонился спиной к темному невысокому торосу с глубокими трещинами, таящими в себе тихую опасность и остужающе действующими на душу, смятенную особенным пониманием сущего. Тихончик ощутил это, особенное, скорее, робость перед неразгаданным морем, но постарался не подлаживаться под нее, в нем еще не остыла радость, говорящая о жизни и обо всем, что окружает человека, прикасается к нему хотя бы и струями холодного воздуха. Но, не умея до конца справиться с робостью, Тихончик начал бормотать что-то; это бормотание делалось все шибче, и вот уже было не бормотание, а нечто мелодичное и ясное, при обычном разумении мира ничем не удивительное и отгадываемое как откровенная ненормальность и редко кому кажущаяся горьким довеском, нагоняющим на сердце печаль и давящую, ничем вроде бы необъяснимую угнетенность духа. А когда бормотание усилилось, его действительно можно было принять за мелодию, едва ли прежде кем-то слышанную. В глазах у Тихончика затеплилось, точно бы стали в нашем привычном понимании вполне с мыслью, проникающей так глубоко, что диву даешься. Такое чувство, что блаженного коснулись короткие лучи солнца, играющие средь лесной поляны, и, хотя и захолодавшие, все ж ласкающие глаз теплые деревца, а может, и тихо струящаяся речушка, подле которой широко и развесисто вознесся черемуховый куст, много лет бывший бесплодным. Иль еще что-то дивное коснулось Тихончика и прибавило к тому, что утаивалось в нем исконнего, от приятия мира, доброго и смиренного, что-то от дольнего мира, к чему так тянется сердце каждого, но что не сделается никому близким, сминаемое привычными человеческими заботами, напитавшимися как губка вседозволенной и легко принимаемой людьми постылой недобротой.

Тихончик нынче вроде бы и прежнего прозвания человек, однако ж с какой-то особенной приемлемостью себя в мирском окружении, с чувствами мягкими и нежными. Прикоснись к ним, и ощутишь в них влекущее, а потом и хотел бы отъединиться от блаженного, да уж не сумеешь… Тихончик вроде бы понимал это, но не возгордился, а даже застеснялся, уж и к тонкоствольному деревцу, выброшенному на закаменелый берег из ближней рощи и тут же зацепившемуся за упругую неразъемную землю, только и прикоснется шершавой ладонью и тотчас отдернет руку, как бы боясь причинить ей, ослабленной упорным бореньем с ветром, что колышут байкальские волны, ломают и матерые деревья, нечаянную боль. В его бормотании выговаривалась тихая и грустная мелодия, и вправду, никем не слышанная, однако ж понятная и деревьям, что постанывали, а теперь вдруг притихли и внимали ей, напрягшись, стараясь уловить всю ее, полюбившуюся им, чуть отступившим от берега, на котором вытянулась одна на диво прямая березка. Тихончик и впрямь словно бы понимал про себя и старался быть пуще обычного ласковым в своем обращении к сущему и тянул руки к небу. И тогда в его мелодичном бормотании все напрягалось, звенело, и странно, что и в такую минуту его сердце выдерживало, не рвалось на куски. А то он вдруг наклонялся и трогал захолодавшие камни, точно бы пытаясь передать им тепло души, и тогда бормотание ослабевало, казалось, что уже не наберет прежней силы. Но стоило Тихончику подойти к тонкоствольному, еще не поломанному, обереженному для каких-то целей деревцу, как мелодия упрочнялась и подвигалась к ведомому лишь ей неближнему пределу. Однако ж и сам Тихинчик ничего бы не смог поведать про нее. Если бы у него начали допытываться, он, наверное, пуще того помягчел бы и что-то сказал бы на странном своем смутном языке, ненадолго прервав мелодию, а потом снова поднял бы ее, покинув людей в прежнем их неведеньи.

Агалапея вышла из избы, кутаясь в черную шаль, накинутую поверх курмушки. Подворье было порушено и уже без живности… Впрочем, это не совсем так, из полуразвалившейся стайки, сколоченной из тонких гибких жердин, вылезла безрогая белая коза. Стайка еще долго простояла бы хотя и без доброго скотьего тепла, да в прошлом месяце какой-то здоровенный бугай из числа расконвоированных полез на нее грудью и продавил крышу, помстилось неразумному, будто там скрывают от него маковые головки, высушенные на гибком, остро пахнущем жареными зернами листе, тогда-то и сдвинулась стайка, скособочилась, все ж не упала и теперь еще не прогибается на ветру… Воровской глаз выискивал и живность. А она-таки была в стайке, да где бугаю отыскать ее. Старая коза наловчилась отличать варнака от простого смертного, выделяла и новенького, а не только того, кто в прошлые разы вынюхивал. Вот учует она от лагерной братвы засланного и убежит за стайку, забьется в конуру (Собаки-то нет, подалась в лес, поняв, что на отчем подворье кормиться нечем), ну, забьется коза в конуру и сидит там, притихши. А когда варнак, отбедокурив, уйдет со двора, скрипя скрученными голяшками рыжих сапог, она выберется из конуры, подступит к хозяйке, заблеет, подслеповато щурясь, точно бы жалуясь на судьбу, что велит ей невесть где противно своему естеству прятаться. А порою коза ходила вместе с хозяйкой по лесу ли, по байкальскому ли плесу, не отставая ни на шаг. Агалапея замечала ее старание и норовила укоротить шаг. Подчас сердилась, это если коза уж очень старалась и дышала тяжело. Агалапея с укором смотрела на нее, говорила в сердцах:

- Во навязалась на мою душу, а? И чего ей не лежится во дворе и все тащит куда-то?.. Ну, зачем ты нужна мне?.. Ни молока от тебя, ни… Ну, погодь, вот изловит тебя нечестивец и сожрет изголодамшийся.

Но скажет так, и сама испугается и заискивающе посмотрит на козу, точно бы та все понимает и осуждает, вон и морду опустила и заблеяла с хрипотцой.

Агалапея вышла за ворота. Коза затрусила следом за нею. Старуха нынче смущена, вдруг помстилось неладное, тревожащее, словно бы запамятовала что-то дорогое, и тем изменила себе. Агалапея, трудно отвлекаясь от этого ощущения, обернулась к козе, сказала привычно вяло и словно бы чужим голосом:

- Ну, ладно, ладно, не серчай. Но, может, и впрямь пойдешь домой?

Коза с неудовольствием покачала лобастой головой.

Агалапея шла к Байкалу, напряженная, натянутая всеми жилочками, точно тетива, и не умела понять, откуда душевное напряжение, а понять хотелось, словно бы от этого зависела ее судьба. Слабым, истощенным сознанием, уже не гибким и неохотно подчиняющимся ей, трудно откликающимся на внешние раздражители, в отличии от чувств, что легко возбуждались, она прозревала тщету своего поспешания неизвестно куда и зачем. Но, поскольку давно жила, подчиняясь чувствам, она недолго удерживала в себе сомнение и даже не помедлила. Уверовала, что вытолкавшее ее из дому не могло обеспокоить понапрасну, а пало как  з н а к  свыше. Разве можно не подчиниться ему? Чуть погодя Агалапея услышала какие-то странные звуки, и впрямь упадающие сверху, хаотичные и точно бы принадлежащие огромному холодному небу. Потом ощущение хаотичности исчезло, в доносящемся до ее слуха угадывалась стройность, ее можно было принять за мелодию, впрочем, так и принялось Агалапеей, сказала с легким вздохом, что услышанное для нее есть благо.

- Господи!.. - сказала она. - Благодарю тебя!

Из ее уст вырвались эти слова, и она не могла бы ответить, отчего именно эти, и за что она благодарила Господа? В голове все смешалось и не было сил выстроить что-то ясное, поддающееся пониманию. Впрочем, она и не предпринимала таких попыток, в любом случае они окончились бы неудачей. Она не хотела ничего предпринимать, чувствуя, что так, находясь во власти смутных ощущений, она свободна.

Агалапея шла, а мелодия все не угасала, делалась шибче и ярче, и вот уж лишь она жила в ней, ничему другому не давая доступа. Случались мгновения, когда у старухи мелькала мысль: а не она ли сама выводит мелодию, иль та рождается в потемках ее души и заполняет пространство, что осознаваемо ею.

Но вот Агалапея увидела близ высокого и гибкого дерева худого, землистого, со странно сияющими глазами Тихончика, приблизилась к нему, сказала:

- Ну, здравствуй!..

Он посмотрел на нее - и мелодия стихла. Старуха удивилась, но у нее и мысли не возникло, что мелодия как-то связана с блаженным. А потом та снова зазвучала и уж никто не смог бы дотянуться до нее. Она жила не только в деревьях и в льдистых торосах, что возвышались над гладкой поверхностью, а и в пространстве. Все на земле, и ныне существующее, и существовавшее раньше, но и теперь еще не потерявшее способности соединяться с миром трепещущим, ощущающим себя частью сущего, дышало этой безграничной мелодией. Она не принадлежала кому-то в отдельности, а как бы всем сразу. Вон и зимние птахи, попервости вроде бы примолкшие, теперь охотно подхватили ее, безмерную, и сделалась она и их тоже. И потому, когда Тихончик замолчал, и теперь уже, кажется,  надолго, мелодия не сразу заглохла, а была еще выводима птичьими голосами, пока им хватало сил не поломать ее, не перебить другими звуками.

Агалапея подошла к Тихончику, взяла его за руку и повела за собой. Старая коза потерлась об ногу блаженного, проблеяла что-то. Тихончик заулыбался маленькими круглыми потрескавшимися губами. Он увидел в старой козе нечто беззащитное и слабое, такое, что исходило и от него самого и о чем он непременно сказал бы, если бы умел это свое ощущение отделять от множества других, что и теперь тревожили и подымали над сущим, однако ж не отодвигая от него, а точно бы для того лишь, чтоб посмотрел он, как велика земля и как хорошо, что он часть ее. Но Тихончик не умел сказать об этом, да и не пытался, лишь чувствовал переполненность радостью, она уже не умещалась в нем, стремилась выплеснуться из души, разлиться по свету… Глаза у него блестели, на лбу выступил пот, тонкие смуглые руки подрагивали, и он то и дело прятал их за спину. Весь он был какой-то непривычный, и Агалапея старым иссушенным умом захотела понять, что с ним, но понять не смогла, вздохнула, пошла ходче, не отпуская Тихончика. Тот легко подчинялся старухе, находя в этом неизъяснимую сладость.

- Никак заболел сердечный? - спросила старуха, повстречав на пути Дедыша и кивая на блаженного.

Старец посмотрел на Тихончика, приметил в нем нечто особенное, не имеющее к болезни отношения, сказал:

- Да нет, дева… Просто на душе у него нынче светло и влечет куда-то.

- О чем ты? Не соображу. Иль я вовсе помутнялась в разуме, иль ты толкуешь про диковинное?

- Во-во, про диковинное, - словно бы обрадовался Дедыш. - Чую, есть в нем это диковинное. Иной раз свет в нем, в душе его горит ярко, нездешний свет, от Господа, может статься, от Божьих ангелов.

- Ты думаешь, что от ангелов? - просветлела Агалапея. - Но тогда отчего в нем нынче как будто все перевернуто: и радость вроде бы есть, но и другое что-то проглядывает, стемна…

Дедыш вздохнул и снова заговорил про тот свет, что от Господа, старуха выслушала и ничего не поняла, старец догадался об этом и намеревался еще что-то сказать, но как раз теперь блаженный остановился, и в глазах у него поменялось, в облике утратилась несвычность, которая, хотя и смущала, была приятна, и он стал похож на обыкновенно больного, не в себе, человека. Дедыш уже давно обратил внимание, что в Тихончике часто меняется и трудно уследить за его сердечными подвижками, но это не раздражало. Те перемены в Тихончике легко отгадывались Дедышом, и про каждую он мог сказать, откуда она?.. А вот нынче он не ощущал себя в состоянии определить, что с блаженным, и засмущался собственной толстокожести, про которую думал, что она с ним не имеет ничего общего. Однако ж это не так, и оттого, что не так, он на время растерялся, смотрел, как Тихончик, подойдя к узкой, с заячьим наследьем, слегка обозначаемой на белой поверхности тропе, громче забормотал, размахивая руками, а потом засеменил, держась ее, к ближнему темноствольному лесу. Дедыш и Агалапея недолго медлили, пошли за ним, вдруг почувствовали беспокойство, сильное, не дающее времени на размышление, толкающее вперед. Они часто проваливались в снег, который местами был глубок. Дедыш, хотя и крепок еще, несмотря на лета, лишь прибегнув к последним силам, что таились в теле, сумел не отстать от Агалапеи. А та была упорна и настойчива, случалось, с досадой смотрела на старца, когда тот медленно выбирался из очередного снежного намета. Агалапея ничего не держала в голове, кроме мысли не потерять из виду Тихончика, что-то подсказывало, это было бы худо не только для блаженного, а и для нее. Ни Дедыш, ни Агалапея не знали, куда идут и отчего торопятся, но странно, что и знать не желали, словно бы заранее предполагали неладное и как бы старались растянуть время.

Тропа скоро раздвоилась, а потом и потерялась у деревца, близ которого земля обрывалась круто, упадала на льдистый байкальский наст, серый и густо искрошенный камнями на мелководье. Тихончик скатился с обрыва и очутился на льду. Дедыш и Агалапея чуть отступили от деревца к тому месту, где берег был положе и не так заснежен, и тоже спустились вниз. Блааженный, кажется, не заметил их, смотрел на что-то землисто желтое, прибитое к камням, заледеневшее. Поглядел туда и Дедыш, подслеповато щурясь. Он не сразу сообразил, что там?.. Не сразу сообразила и Агалапея, хотя глаз у нее зорче. А потом они оба оцепенели и не могли сдвинуться с места. Да что там! Они и рукой не могли пошевелить. Так и стояли, напряженно думая об одном и том же: что же там такое землисто желтое и заледеневшее?.. Они думали об этом, и уже совладав с тягостным оцепенением, вдруг сделавшим их слабыми и точно бы лишенными рассудка. Им помог очнуться и стать похожими на себя слабый и дрожащий голос Тихончика. Оцепенение спало с них, и вот уж появилась жалость к человеку, превратившемуся в лед.

- Видать, утоп в ледостав, а уж потом прибило его к берегу, - скорбно сказала Агалапея.

- Да нет, поди, - не согласился Дедыш. - В ледостав от нашего берега волну гонит. Тут другое… Реченька притащила сердечного, да уж в студеную пору, когда волна потемнела от тяжести и едва шевелилась.

Агалапея не спорила. Велела старцу погодить, сама же пошла к его избе, что стояла в версте отсюда, посверкивая окошками, светлоликая. Вернулась с пешней, начала одалбливать лед вокруг утопшего, нешибко подымая ее над головой и опуская несильно. Тихончик, увидев в руках у старухи пешню, заволновался, вскочил на ноги, заскулил… Дедыш пытался утихомирить его, но без толку. Скоро из глаз Тихончика брызнули слезы. Старик забеспокоился, попросил у Агалапеи пешню. Но та лишь покачала головой. Старец с тоской посмотрел на блаженного, сказал:

- Ну, чего ты, паря?.. Иль мне не больно? Еще как больно, хоть волком вой. Чую, откуда утопший-то… - Вздохнул, продолжал, с опаской позыркивая на ближний лес, словно бы там мог затаиться кто-то. - Слыхал я, уж  когда реченька затянулась льдом, лагерные варнаки побили людишек нерусского племени, по всему, буддистских монахов, потолкали в прорубь. Поди, и этот будет из тех людишек. Вон и одежда на нем желтая, а на ногах унты с высоко загнутыми носками. И чего они, бедолаги, варнакам не угодили? Было бы что взять с них!

Агалапея упорно раздалбливала лед, пока утопший не отделился от твердого наста, потом бросила пешню и подхватила под мышки отделенного ото льда, но не сумела сдвинуть с места. Подоспел Дедыш, подсобил, напрягшись. Они подняли утопшего на берег и положили на снег, а сами опустились на землю подле него. Тихончик все это время поскуливал, но вдруг схватил пешню и побежал… Агалапея намеревалась последовать за ним, да сил не хватило, только пошевелилась и что-то сказала всердцах. Но Тихончик вернулся, и без пешни, глаза у него сияли.

Агалапея скинула вареги, подула на руки и дотронулась ладонями до утопшего. Лицо его было под толстым льдом, пальцам сделалось холодно, занемели. Она поднялась на ноги и крикнула:

- Креста на вас нету, проклятые! Чтоб вы все сдохли! Чтоб вам, окаянным, пусто было на том и на этом свете!

Она еще долго не могла успокоиться, искала в памяти неукротимые, неистовые слова и, находя, произносила их со все более нарастающим гневом. Тихончик засуетился, с тоской поглядывая на старуху, иной раз отбежит чуть не к дальней лесной опушке, но погодя вернется, чтоб опять убежать, ему трудно находиться на месте, тянет куда-то, тянет... У него в душе струна звенела упругая, и не тихо и равномерно, отчего сделалось бы сладостно, хотя и томительно, но сильными рывками, и от этого Тихончик почти физически ощущал свою отдаленность от мира, который открылся ему совсем с другой стороны. Это открытие сдвинуло его с привычно ощущаемой им жизни, прибавило на сердце смуты. И Дедыш чувствовал себя не в свой тарелке. Ему было больно, что старуха проклинала людей пускай и залютевших в злобе. «Иль можно так?.. - думал Дедыш. - Иль вытерпит душа, когда всю ее во гнев опустишь?..» Не вчера он уяснил, что человеку в равной мере отпущено добра и зла, и нужно уметь управлять собою, придерживать зло, чтоб не разрослось, не захлестнуло. «Зло-то полегче на подъем, чем добро, - думал Дедыш. - И надо самому славчивать, чтоб добро поднималось пораньше. Но Агалапея не желает ни про что знать, и кроет нечестивцев, слушать тошно.»

Дедыш и про то хотел бы думать, что и в нем порой одолевает зло. Но не мог вспомнить, когда так было, и досадовал, мнилось, хитрит душа, боится замутнеть. Он мысленно ругал себя и старался заглянуть в некие утайные уголки души и, точно бы находя там что-то, попервости казавшееся именно тем, что и пытался отыскать, чуть ли не торжествовал. Но время спустя найденное мнилось не тем, чем воображалось, и нужно было поворачивать в другую сторону. Что он искал, зачем?.. Он и сам не сказал бы, но не хотелось отделяться от людей, тянуло встать вровень со всеми… Вдруг пало в размышление, что он - такой, а те - другие, не схожи с ним. Правильно ли? Словно бы запамятовал, что людям и не надо быть сходными, так Богом повелено, что все отличны один от другого не только внешним обликом, а и душевною сутью.

Дедыш поморщился. Агалапея умолкла, вглядываясь в него. Но потом продолжала с прежней силой слать проклятья…

Старик слегка успокоился, когда сообразил, отчего в нем душевное разворошенье, когда точно бы все в ней стронулось с места. Да, конечно же, оттого, что совестно перед людьми, перед той же Агалапеей, ведь она так страдает.

«А я что же, запамятовал, как иной раз тоска и обида надавливают на сердце?..»

Он еще долго задавал себе смутные вопросы, словно бы и вправду чувствовал вину перед людьми. Но вины не было, одна совестливость, она и подалкивала его к чему-то несвычному с прежним строем мыслей.

                                                  18.

Амбал видел, как мимо барака прошла Агалапея, вся черная. Он тогда стоял у окошка с рыжими подтеками, острыми и колючими, казалось, прикоснись к ним рукой и поранишься. Чуть погодя старуха появилась снова, но уже не одна, с Кряжевыми. Он посмотрел на Егора и Кузю, и люто сделалось на сердце, глухая ненависть окатила всего, с головы до ног, живого места не сыщешь, и была она не та, привычная, испытываемая к тем, кто попадал ему в руки и становился зависим от него и знал про эту зависимость, но не хотел угодить, другая, чувствовал Амбал, она не уйдет, пока он не сладит с Кряжевыми, будет мучать денно и нощно.

Он накинул на плечи большую и тяжелую шинель, одну такую на округу, уж помаялся, пока отыскал ее на складах, и вышел из комнаты, сильно, так что стенки задрожали и штукатурка посыпалась с потолка, хлопнув дверью. Но тут же вспомнил, что Ленча теперь дома, за занавеской, испугал ее, наверное. Помедлил у двери как бы в раздумьи: не вернуться ли, не успокоить ли дочь?.. Но это не так, о другом его мысли, и потому время спустя он, мягко и сторожко ступая, двинул следом за братьями.

В деревне живности нынче всего - ничего, собаки, и те не в каждом дворе, разбежались по окрестному лесу, вспомнив про глухое, зверье, дремавшее в них, про меж людей не шибко-то разгуляешься, на помойках и картофельных очисток не сыщешь… Амбал не моргнул бы и глазом, когда бы обнаружилось, что на мужичьих подворьях и вовсе нет живности, с пониманием бы отнесся к этому и одобрил бы власть: чем круче берет она, тем надежнее он себя чувствует, тем больше доволен жизнью. Но на мужичьих подворьях и нынче кое-что водится, и это не по душе Амбалу. И Револе не по душе. Прибегал на прошлой неделе, толковал про то, что надо бы доконать Карымиху, чтоб не пахло в ней старым духом, чтоб все по-новому. Амбал выслушал Револю, морщась, но не шибко. «Пускай лопочет, а мы на ус намотаем. Приспеет время, и до Револьки доберемся дурковатого.» От Револи Амбал узнал чудное о живности, которую мужики еще не свели со двора: во всякую пору была пестрятная, за версту ее признаешь, на обережье лишь и водится такой масти, а тут вдруг за одну ночь порыжела. Амбал не поверил Револе, но поутру сам увидел рыжих коров и козочек. В глазах стало больно, как если бы ожогом прошло по ним горячее железо. Уж позже узнал: это мужики, следуя чьему-то уговору, поменяли масть всей живности.

- А что, маху дали?.. Но ведь сказывали же в высших воровских кругах, что скоро и у восточного обережья Байкала появится новый хозяин. А он, говорили, страсть какой рыжий. И опять же в Москве самый главный пахан рыжий, и все прочие ловчилы у него тоже срыжа…Ну, мы и постарались, чтоб задобрить хозяина.

Не поймешь, насмехаются ли мужики, всерьез ли говорят. Неугадлива душа у русского человека!

- Зато и браво-то как! Все коровы нынче на один манер глядятся.

Не отступал от этого и мужичок с ноготок с дальнего придела, что на въезде в Карымиху. Он жил там с такой же малой и тихой, как и он сам, бабой, ни во что не влезая, стараясь угодить всякому. Мужика потому и взяли на тайный воровской спрос, что слаб с виду, любому кусту поклонится, думали, наведет на того, по чьему наущению живность на деревне поменяла масть. Но мужичок, хотя воры, обиженные за власть, били его смертно, а потом кинули обеспамятевшего на срамное унижение подлой уголовной черни, не отступил от своего. Это упорство не поглянулось Амбалу, увидел за ним и для себя отместное и, хотя закостенел умом и стал холоден душой, одна Ленча и могла расшевелить ее, растолкать угрюмую, забеспокоился. Это было не привычное беспокойство, которое приходило на день, а потом исчезало, догадывался, нет ему срока, и даже больше, смешавшись с тем, что вызвано тревогой за Ленчу, оно наверняка усилится. Так и случилось. Однажды Амбал услышал от Револи: «Уж не Агалапея ли стоит за этим своеволием?» Услышал и намеревался возразить, но промолчал, а потом спросил у себя мысленно: «Почему бы и нет? Что, не способна на такое чумная баба?.. - Помешкав, ответил: - Пожалуй что, способна.» Все ж это было точно бы счужа, ну, пало на ум и улетело, не оставив и малой зацепки. Амбал почти позабыл о словах Револи и своем сомнении относительно благонадежности Агалапеи, но стоило увидеть старуху с братьями Кряжевыми за околичкой, подле поднявшейся над округой старой избы Дедыша, что зацепилась за прежде лесистое, а нынче голое, под белой заматеревшей снежной коркой, длинное и узкое угорье, как все, упрятанное в дальние тайники души, было извлечено и заблестело темно и угрюмо. Амбал медленно шел за теми, спешащими, однако ж с каждой минутой приближался к ним. А когда Агалапея и парни оказались на каменистом берегу, где их встретил Дедыш, остановился. Спустя немного Амбал разглядел и того, кто лежал на голой земле. «Кто же это?..» - с несвойственной ему тевогой подумал он. - По одежке-то судя, из бурятов. Видать, утопленник. Вынесло, поди, на камни и приморозило?..»

Он подумал так и вдруг вспомнил неближнее, в сущности не могущее иметь к теперешнему происшествию отношения, хотя и там были утопленники, и тут… Он тогда был молод и накапливал глухую силу в себе. Тогда к нему пришел некто в большом чине, и это едва ли не смутило его, тот в случае надобности вызывал его в старый поповский пятистенник, отданный под уездную власть после того, как хозяев: молоденького, с куцей рыжей бородкой и со слабой грудью священника и добротелую, добродушную попадью для поддержания строгости в крестьянском миру спровадили куда Макар телят не гонял. Амбал в те поры проживал на квартире у дряхлой старухи, она маялась глухотой и ничего не слышала и говорила чаще одна, и обо всем, что Бог на душу положит, не сообразуясь с понятием о жизни. Она могла при случае добрым словом помянуть царя-батюшку и всех безвинно загубленных бесовской силой. В конце концов, она надоела Амбалу, и он однажды поутру взял ее за руку и отвел в кутузку.

Помнится, он сидел за темным, давно не скобленным крестьянским столом и, дуя на плоское блюдце, пил горячий чай из самовара, что приткнулся желтым округлым боком к широкой зевластой печи, обволакиваясь паром. Амбал удивился, когда услышал, как за спиной скрипнула, отворившись, дверь. С тех пор, как он отвел старуху в кутузку, никто не захаживал в избу, прослышав о том, что хозяйка мается в подвале, но скорее, уже на уездном кладбище, сразу же за городком, на невысоком пригорке. Много ли слабому человеку надо, поди, недолго продержалась под строгим присмотром, отдала Богу душу.

Амбал обернулся вместе со стулом и увидел тонконосого молодого человека с горячими глазами, затянутого широкими ремнями, в кожанке, в мягких хромовых сапогах, должно быть, с офицерской ноги. Он увидел его и вытолкнул себя из-за стола, белый, с розовым окружьем, стакан качнулся, и чай расплескался…

- Я слушаю вас! - почти по-военному сказал Амбал, стараясь не показать того, что смущен.

- Слушай, слушай, - усмехнулся начальник и велел налить ему чаю, потом, сидя за столом и неторопливо отпивая из стакана, начал говорить, по какой надобности потревожил Амбала. А тот и рад, что не по его душу пожаловали. Но могли и за ним придти, теперь это просто и свычно со всем ходом жизненных установлений.

Он обещал начальнику порадеть за народное дело и навести укорот вражьей силе, да чтоб про это никто и годы спустя не дознался. А потом запамятовал об уговоре, закрутило, успевай разворачиваться… Но посреди ночи вдруг пришли трое в черных кожанках,молчаливые, серые и хмурые, как бы из одного теста слепленные. Велели Амбалу следовать за ними… Тот накинул на плечи легкую, из брезентового полотна, куртку, отобранную на той неделе у арестанта, приговоренного к смертной казни, и вытеснился из низких избяных дверей, поспешая за незванными гостями и облегченно вздыхая. Если бы те пришли арестовывать, не вели бы себя так свободно, подчас и вовсе забывая про него. Он вспомнил об уговоре с тонконосым начальником, когда оказался на мягком и теплом, посверкивающем в лунном свете байкальском берегу и увидел широкую баржу, качающуюся на нешибкой волне. Оттуда доносились резкие и злые слова команды и протяжное тоскливое постанывание, принадлежащее сотням людей, они томились на барже и, кажется, догадывались, что предстоит им пережить, прежде чем они покинут мир, который не был для них добрым и ласковым. Амбал поднялся по гнущимся подмастям на палубу, разыскал старшого. От него узнал, что приказано не выпускать людей из трюмов, пока баржу не утянут подальше от берега. А что будет потом, старшой не сказал, видать, полагая, что Амбал и сам знает. Тот и впрямь кое-что слышал и молча присоединился к надзирателям, они кучковались у люков, откуда доносились крики и стоны, проклятья. В трюмах битком набито, и Амбал, глядя в сырую подпалубную темноту, как ни силился, не мог ничего разглядеть. Когда же понял, что в трюмах бывшие русские офицеры, подивился, сколь велико их собрано в одном месте, подивился и работе особистов, выявивших так много враждебных новой жизни людей. Эта работа лучше всяких слов сказала ему о крепости власти, только сильные вправе вершить суд. Амбал признавал лишь силу, ей одной поклонялся. Он был прям в суждениях и поступках и делал то, что приказывали, и не испытывал душевной смуты, считал себя обязанным исполнять любую работу, даже самую черную. В его лице ничто не поменялось, когда сказали, что баржу выведут на глубокое место и там вместе с офицерами пустят на дно. Его самого затем и вызвали, чтоб не зевал и помогал надзирателям. Он и не зевал, умел везде поспеть, его часто видели среди тех, кто задраивал люки и при этом матерно ругался. В трюмах догадались, что их ждет, и сделались упрямы в стремлении выбраться наверх… На палубе в арестантов стреляли, и они падали бездыханные. Амбал брал убитых еще за теплые ноги и бросал за борт, испытывая бодрящее чувство. Оно посещало его нечасто, лишь когда выпадала необходимость выполнять смертную работу. Он смотрел на убитых с обезображенными лицами, на еще живых, копошащихся в трюмах с острым интересом и думал едва ли не с восторгом: а понимают ли они, что находятся в полной его власти, захочет он, и они уже сейчас станут трупами, захочет погодить, и их не сразу лишат жизни? Он думал так, впрочем, не дожидаясь ответа на вопрос, который и задавал-то не потому, что знание помогало не ломаться и в сложных обстоятельствах, когда не мог проявить своей власти. Так случалось, как правило, в те часы, когда оказывался не при деле и вынужденно общался с людьми, кого не понимал и кто вызывал в нем неприязнь. И ему ничего не оставалось, как терпеливо ждать, когда и они сделаются заключенными. А их Амбал понимал хорошо и не испытывал к ним неприязни, нередко жалел, конечно, по-своему, ну, к примеру, мог посочувствовать тому, кого ночью должны были подвести к стенке. Порой он сообщал обреченному об этом и добавлял, что сам-то не торопился бы и дал бы ему возможность пожить месяц-другой, подивиться на белый свет пускай и через зарешеченное окошко, но, к сожалению, не все зависит от него. Он говорил, а сам пытливо всматривался в заключенного и радовался, если замечал в его лице страх. От чужого страха Амбал точно бы наполнялся новой силой, и тогда все виделось ему в радужном свете, он казался себе значительным и важным.Он уважал себя и за то, что приноровился к новой власти, не испугался ее неуправляемости. Чудная она, эта власть: не в пример прежней, мягко стелет, да жестко спать. Хитра, изворотлива, не поймешь, кто у нее сват, а кто брат?.. Иной раз и задумаешься: а уж не паханы ли ее вскормили и подняли?.. Вон как радовались, когда заместо расстрела ввели пожизненное заключение. Ну, так что?.. Не вчера сказано: у кого сила, у того и власть.

Амбал помог тогда надзирателям задраить трюмы, потом спустился с палубы огромной баржи, лениво, словно бы нехотя раскачивающейся на зоревой скользящей волне, на легкий, рыскающий, едва удерживаемый на месте катер с тупорылым «Максимом» на носу. Окрест ничего не было видно, только синюю дрожащую полоску на дальнем, близ снежных гольцов, горизонте. Амбал спустился на катер как раз в ту минуту, когда тот стронулся с места, а потом закружил вокруг баржи смутно угадываемой как что-то неподвижное, черное. Впрочем,это прозревалось недолго, на смену пришло нечто напоминающее движение на месте, которое, хотя и убыстряется, все же не сделается перемещением в морских волнах. Амбал какое-то время не мог смотреть, как кренилась баржа, продавливая темную водную поверхность. И он закрыл глаза, а когда снова глянул туда, где предполагал обнаружить затапливаемую баржу, ничего не увидел, хотя в ушах все еще звенело что-то жутко пронзительное, нет, не крик заключенных и не проклятья и стоны, а нечто относящееся к самой барже, она, кажется, тоже не хотела исчезнуть под волнами и скрипела каждой доской, и это смешиваемое с чем-то неузнанным, предельно напрягшимся, и создавала ту жуткую пронзительность, что потрясла его душу. Странно, что и после этого, много дней спустя, он не мог успокоиться, часами напряженно думал о чем-то неясном, мало про что говорящем ему.  И годы спустя он помнил об этом, хотя в том, что случилось на море, не было ничего особенного: Амбал оказывался действующим лицом в спектаклях более грандиозных, когда не одно море точно бы недоумевало. Он не запамятовал, как разыгралось синеволное в ту ночь, когда затонула старая баржа. Они едва добрались на катере до ближнего берега, как не только море, а и само небо поменялось, вдруг осветилось мертвенным светом, падал тот свет на землю, и на сердце росла тревога. И надо было одолеть это, гнетущее, и Амбал одолел, глуша себя водкой, а еще сознательной подвижкой к тому краю, за которым начиналась его власть над людьми.

Амбал по-волчьи упруго шел таежной тропой за Агалапеей и Кряжевыми, сдерживая в груди глухую ненависть, не давая ей воли. Он и здесь желал оставаться самим собой и вспомнил давнее происшествие не сразу, а когда те, впереди, спустились к темной льдистой кромке, подле которой на желтом песке, разгребенном от снега, лежал мертвый человек в длинном желтом халате и одинаково с одеянием желтым лицом и с такими же потемнело желтыми руками. Приглядевшись, Амбал убедился, что это восточный человек с маленьким круглым подбородком, и он, конечно же, не мог иметь икакого отношения к старой барже, и было непонятно, отчего Амбал вспомнил о давнем происшествии и намеревался связать его с утопленником. Но уже понимая, что не прав, он не сразу заставил себя думать о другом и с досадой наблюдал, как Кряжевы нарубили в ближнем лесу ивовых веток, а потом, связав их, смастерили носилки. Они хотели положить на носилки утопленника, когда Амбал не выдержал и вылез из скрадка. Он подошел к копошащимся людям, посмотрел на Дедыша, в лице у старца была та же озабоченность, что и у других, поморщился: «Тоже мне…хозяева сыскались… А кто же тогда тот, поднявшийся над всеми? Иль не сам-больший средь нас?.. Вроде бы как запамятовали о нем. Но да я напомню. Мелкотье!..» Эти мысли укрепили в Амбале дух, сказал холодно:

- Что, дохлого бурята вытащили из-подо льда и - довольны?.. А кто он есть? Небось вражий сын?..

- Побойся Бога! - вяло и спокойно сказал Дедыш. - Он - страдалец средь прочих таких же несчастных земле явленный за тяжкие грехи людей.

- Да что ты ему доказываешь?!.. - вскинулась Агалапея, и глаза у нее загорелись. - Больно ему надо про что-то знать! Одно в нем и есть - жажда забижать сирых да слабых, изгаляться над ними. Злыдень!..

Амбал не обратил на Агалапею никакого внимания, словно бы перед ним было пустое место. Такое ощущение рождалось в нем и прежде, когда рядом оказывались заключенные из тех, кто послабже духом, но никогда еще - свободные люди, не связанные с ним постоянной слежкой за каждым их шагом и вольные поступать как вздумается.

- А то, может, он убежал из какого-то лагеря. На обережье их нынче хватает.

Амбал считал, что после его слов все само собой образуется, и утопленника наскоро забросают землей и разойдутся. Но Агалапея вдруг зашумела, побежала в деревню, чтобы привести мужиков и баб и похоронить инородца на кладбище.

- Иль мало настрадался, чтоб и после смерти маялся?.. Ну, нет уж! Не дам… не дам…

Амбал осерчал, кинулся вдогонку за старухой, но вернулся, сказал сурово Кряжевым:

- Оттащите мертвяка подальше в тайгу. - Ткнул ногой в закаменевшее тело. - Зверью на потраву. Ишь удумала, беглого хоронить. - Помолчал, посверкивая глазами: - А может, он кому-то по духу близок?

Амбал, помедлив, снова сказал про свое, но братья не сдвинулись с места. И раньше досаждавшая Амбала ненависть к Кряжевым усилилась. Подчинись он теперь тому, что на сердце, и малости бы не помешкал, собственными руками задушил бы их. Но в том-то и дело, что он подчинялся рассудку, лишь его признавал за ту силу, что двигала им. Он подумал о другом, о том, что придет час, когда Кряжевы окажутся в лагере, в полной его власти, и тогда уж он поговорит с ними. Он не поменялся, не залютовал, и когда услышал от Кузи упрямое:

- Да ну тебя! Не хватало еще над человеком, пущай и мертвым, измываться. Нет, мы проводим его в последний путь всем миром деревенским!

- Ну, ну!.. - только и сказал Амбал, а чуть погодя усмехнулся мысленно: «Чего растравлять себя попусту? Иль я боюсь кого-то? Нет уж… В руках у меня власть, и за спиной моей тоже власть, и она сомнет любого…»

И тут Амбал увидел толпу. Она шла от деревни и разноголосила. Он проследил за ее движением, не понимая, откуда она и чего ей потребовалось на обережье и, лишь когда разглядел черную, с яростными глазами, Агалапею, догадался, что толпа собрана старухой. Он нахмурился, зашарил дрогнувшими пальцами под шинелью, но оружия при нем не было. Он оказался рядом с толпой, в которой мужики и бабы, старики и дети, здоровые и калечные, в своем уме и чуть сдвинутые с нормы, но еще не осознавшие этого и находящие в своем сдвижении успокоение. Все они в одинаково пестром лоскутном одеянии и с тусклыми, исхудалыми и словно бы закаменевшими лицами. Амбал вдруг открыл во вроде бы покорных людях что-то дерзкое и несгибаемое, и на сердце у него замутнело, захотелось уйти отсюда, ничего не видеть, ни про что не знать. А мужики меж тем взяли на плечи мертвого и понесли… Было в их неторопливом движении что-то возвышенное, чего не понять обыкновенным человеческим разумением. Но, о, Господи, что есть разумение, во всякую ли пору оно властно над людьми? А что как захотят они подняться над ним и узрить себя в непривычном собственному суждению мире света?..

Эта несвычность и смутила Амбала. Он, махнув на все рукой и тем унижая привычно живущее в нем, делаясь зависимым не только от высшей власти, а еще и от обстоятельств, и зная, что ощущение униженности еще долго будет преследовать его, стоял и с ненавистью смотрел в ту сторону, куда двинулась единая в своем порыве толпа.

                                                 19.

Лоскутная толпа шла к деревенскому кладбищу. Впереди нее вдруг появился худотелый коротконогий человечек с крестом в руках и в старом подряснике и рваной скутейке. Про него никто в миру, кроме Егора и Кузи, не знал. Он жил за деревней, в верстах семи от нее, в глухом непролазном урочище, в землянке… Однажды по теплу Кряжевы очутились в урочище, споря про что-то и не обратив внимания, куда несут ноги. Братья подобно всем жителям Карымихи не очень-то хотели бы оказаться в урочище, про которое ходила дурная слава. Сказывали, будто де нечистая сила крутит всеми, кто забредет сюда, насмехается люто, вдруг да и лишит памяти, и тогда человек делается сам не свой и мучительно думает про что-то, пока близкие или друзья не догадаются попросить Дедыша изладить святой воды, чтоб порченый испил ее. Ну, очутились Кряжевы в урочище, смотрят, колючий облепиховый кустарник кое-где пригнут и слабая, взросшая без солнечного света, вялая трава близ дерев примята. Братья насторожились, запоглядывали по сторонам, только тогда и определились, что нечаянно забрели в урочище, и заробели, намеревались повернуть обратно, но тут еще пуще заволновались и не могли сдвинуться с места, пребывая в сильном, не оборвать сразу, оцепенении. А причиной этому стало неожиданное, точно из-под земли, появление маленького рыжего человечка с длинными лохматыми волосами. Откуда он?.. Иль в его облике нечистая сила выметнулась из глухих таежных недр?.. Кряжевы шептали испуганно:

- Сгинь, окаянная! Сгинь!..

Но человек все стоял на месте, точно пригвожденный, и, кажется, тоже испытывал страх. Так они пребывали какое-то время в душевном расстройстве, пока Егор не спросил слабым дрогнувшим голосом:

- Ты кто?..

- Человек я, много чего претерпевший и теперь бредущий не знамо куда… Неведомо про то никому в свете, и мне тоже… одному Господу…

- Странник, что ли? Побродяжка?..

- Может, это и есть теперь мое прозванье, а может, другое какое-то… Иль не все мы нынче бредем впотьмах, одно только и прозревая впереди - Свет Господний?..

Человек отвечал, мягко и напевно выговаривая слова, и можно было подумать, что он пробует отыскать нечто способное пригодиться через минуту, когда он затянет ту, от сердца, песню. Но, конечно же, человек думал не об этом, а о том, надо ли ему, мучимому голодом и жаждой пития от людского тепла, говорить правду? Не лучше ли затаиться? А что как встреченные им люди нападут на него?.. Он догадывался, что лучше бы помолчать, не остыло еще, перед глазами стояло страшное: ввалились поутру, вытеснивши мирян, в Христовую церковь; они были в длинных плащах, с огненнодышащим оружием в темных руках, согнали служек под высокий деревянный купол и заперли там. Варнаки искали настоятеля, да припозднился он, и теперь, зайдя в церковь с притайной стороны, смотрел на разор, сдерживаемый могучим дьяком. Тот пришел с ним и сейчас, зажав ему рот огромной ладонью, тоже, как и он, плакал… А потом настоятель покинул родную деревню и с тех пор его никто не видел. Он понимал про поднявших руку на Господа, что есть они порождение дьявола, дьволята, чинящие зло роду человеческому, возомнившие себя вознесшимися над сущим. Понимал и другое: наступит время, и они сломают себе шею.

Человечек отвечал, мягко и напевно выговаривая слова и поникнув:

- Священнослужитель я из ближнего оселья. Бежал оттуда, преследуемый бесовской силой. - Вздохнул: - Но, ежели добрые люди пожелают выдать меня  хотя бы тем же варнакам, которые учнили разор церкви Пресвятой Богородицы, посрывали старинные иконы со стен, я не стану чинить препятствий и сам с охотой пойду с вами. Знать, Господу так угодно.

Братья выслушали выбравшего одинокую скитскую жизнь, помогли ему вырыть землянку в урочище… И с тех пор, обламывая робость, приходили сюда и приносили из скудных своих съестных припасов.

Толпа двигалась, впереди нее шел человек с крестом в руках и молился. И, хотя он говорил тихо, многие в толпе слышали произносимые им слова, и были те слова о милосердии, о добром сердце преследуемого злым роком мирянина, не оттолкнувшего Господа, приемлющего Его и в горький час. Люди внимали произносимому священнослужителем, и на сердце делалось мягче и спокойней, а так неожиданно обрушившаяся на них душевная твердость в правоте того, что нынче совершается ими, укреплялась. Никто не помнил, в какой момент впереди толпы появился человечек, и никто не задавал такого вопроса. Что-то сказало людям, будто человек с крестом в руках спустился с неба в благодарность за их душевный порыв, а может, дан им за те муки, что претерпел в жизни отдавший Богу душу.

Для Егора и Кузи появление во главе толпы священника тоже было неожиданно. Они боялись за него: а что как порушники Веры из лагеря, догадаются, кто он, небось не помилуют, не любят оставлять свидетелей, - и не понимали, почему он покинул схронок. С опаской посматривали в сторону священника, а когда увидели продирающегося сквозь толпу Револю и поняли, куда он устремился и отчего так яростно расталкивал людей длинными проворными руками, на какое-то время опешили и не знали, как поступить. Но скоро опомнились и, не сговариваясь, но сознавая каждое братнее движение, кинулись за Револей. Настигли его, когда тот уже подбирался к маленькому священнику. Они настигли Револю и как бы ненароком потеснили его, а когда тот попытался оттолкнуть их, сдавили плечами. Револя охнул и раскрыл рот, не в состоянии ничего сказать. Он так и не стронулся с места, наблюдая за обтекающей его толпой, и вдруг почувствовал в ней какую-то особенную силу, о которой не имел понятия, и вот теперь стал свидетелем ее взлета, и растерялся. Все ж спустя немного взял себя в руки и мысленно сказал: «Ладно, теперь я не буду мешать толпе, отыграюсь, когда она распадается, и, как просила братва, наведу укорот маленькому священнику, не то паханы обидятся, а за ними - власть.»

Толпа подошла к кладбищу, остановилась на том месте, где прежде сияла часовенка. Нынче тут все почернело, обуглилось, туплыми иглами торчали из земли обгорелые столбы. Люди опустили на снежный наст покойника и лишь теперь подумали, что он другой веры - не православной, и вопрошающе посмотрели на маленького священника. Тот отвел их недоумение, сказал твердо:

- На все воля Божья.

Кое-кто из мужиков пошел на другой конец кладбища поискать, есть ли там яма, нынче роют могилы впрок, люди, понимая про общее стремление к светлому, обтесанному реформами, будущему, мрут как мухи.

Священник помедлил и начал привычное для себя дело. Он силился найти на сердце настрой, что придал бы отпеванию особенный, в чем-то отличный от всего, что встречалось в обычной жизни, и оттого едва угадываемый, почти потусторонний смысл. Не сразу, чрез сопротивление в собственной душе, он извлек на свет этот настрой, и слова его, обращенные к умершему, обрели силу и стойкость и, хотя не были в отдельности воспринимаемы слушателями с осознанием их значения, в общей массе они сделались близки каждому, были подобны реке, что течет, все набирая мощи. Молитвенные слова наполняли сердца удовлетворенностью: вот, дескать, и мы понадобились для Божьего дела, не все еще в нас остыло… Чудное творилось нынче с людьми и впрямь возможное лишь в приближении к Господу. Всяк находил свою душу годной для святого очищения. Но получалось, что и толпа, единая в теперешнем устремлении, тоже думала о себе, как о чем-то имеющем  душу, ни на что не похожую и относящуюся ко всем сразу и не ставшую от этого безликой, обращенную к теплу и свету. Всяк нынче сознавал свою общность со всеми и принимал ее близко к сердцу.

Ленча, когда толпа поравнялась с бараком, вышла на подворье, а скоро втянулась в людской поток, и вот уж почувствовала свою соединенность с людьми и что-то, прежде дремавшее в ней, не позволявшее выйти за едва ли не уставные рамки, вдруг проснулось и, о, Господи, как же легко, как же непривычно легко и освобожденно сделалось! Но то была легкость, настоенная на грусти, на боли, неподглядной со стороны, зато ею самой ощущаемой остро. Та боль от неумения Ленчи ладить с отцом, понять в нем, чтоб, уж облокотившись на это понимание, постараться уяснить, ну, хотя бы, отчего он поменялся в отношении к ней и не стало в его голосе прежней ласковости. Не стало и обыкновенной человеческой участливости, одна напряженность в его глазах, холодная и давящая.

Ленча чувствовала соединенность с толпой столь осязаемо и остро, что чуть погодя ей начало казаться, что она и не жила сама по себе, оторванно от деревенского мира, хотя и понимала, что это не так, и она любила подолгу находиться одна в комнате ли, на берегу ли Байкала, или еще где-то, в такие минуты она думала о разном, чаще о далеком и призрачном, воображаемом ею. Все, что окружало и что могло бы окружать, если бы она сменила место проживания, ее не занимало, она удивлялась, отчего люди говорят об обыденном, ведь это скучно, сама она сроду не говорила бы об этом, когда бы все зависело от нее.

Однажды впереди толпы случилось что-то, почему та вдруг зашумела и заколебалась, не умея сдержать ярости. Ленча, еще не зная, что случилось, закричала. И, даже увидев рядом с собой, протиснувшейся в первые ряды, отца, который подсоблял лагерным офицерам выдернуть из толы маленького священника, она не замолчала и продолжала кричать вместе со всеми, чтобы оставили их в покое хотя бы на время, пока они не совершат богоугодное дело. И лишь, когда толпа, единая в своем устремлении, оттеснила тех, кто мешал ее движению, Ленча облегченно вздохнула, но еще долго пребывала в необыкновенно болезненном состоянии. Она молча, расширенными глазами, теребя пальцами куртку, точно бы ощупывая ее, смотрела, как поднесли покойника к свежевырытой яме и опустили на дно и, помедлив, забросали желтое лицо полынной травой, которая росла тут же, тоже желтая. После этого начали сталкивать в землю тяжелые комья. Ленче казалось, что мертвому не все равно, какой землей посыплют его прах, и она хотела бы сказать об этом, да не смела.

Толпа не разошлась и после того, как незнакомца предали земле. Она недолго томилась в нерешительности, и вот уже обратилась ликом к маленькому священнику, о котором понимала: кинь его, и теперь же его схватит лагерная охрана и отдаст отбывающей свой срок братве, которую он, кажется, разгневал своей неуступчивостью, а уж что последует после этого, и мальцу ясно. Толпа не распалась, и вернувшись в деревню, вползла на обширное подворье Евдокимыча, теснясь и говоря чаще мало значащее для стороннего слуха, но для нее самой необходимое. Это ни про что говоренье помогало ей, лоскутной, чувствовать себя не слабой. Но скоро  стемняло, и люди начали разбредаться, тогда и Кряжевы, а вместе с ними и маленький священник, неприметно для худого глаза, покинули подворье, чтоб погодя очутиться в урочище, в землянке... Там братья оставили служителя Господа, наказав никуда не отлучаться и поукоряв хотя и не настырно, а как бы по принуждению за нынешнюю отлучку, что могла бы стоить ему жизни, не подымись в деревенском миру нечто могучее, исталкиваемое из души, широко разбрасываемое окрест и подчиняющее своей воле каждого.

Братья вышли из землянки, и на сердце у них было одинаково сладко и трепетно. От прежней робости и следа не отыщешь, подзатерялась, отторгнутая, заместо нее появилось ощущение освобожденности от условностей, что раньше казались невыносимо тяжелыми, словно бы братьям уж не надо ни от кого ничего скрывать, словно бы могут говорить и о том, что упорно утаиваемо людьми, боящимися и малого упоминания про это, точно бы и впрямь все, нынче вытворяемое на отчей земле, необходимо тем, кому еще жить, для них, не появившихся, точно бы освобождается место, очищается от непотребства. Горько, что санитарами - людишки без Бога в душе, а к непотребству отнесены к земле преклоненные, ею живущие, понимающие про нее как про родимую матушку, которая накормит и напоит.

Но кто те, прислонившиеся к дьяволу, по какому праву вершат они свое подлое дело, полагая себя судьями? Кто они, отделившиеся от сущего и тем уподобившиеся пустыннику без роду и племени? В горькую годину пришли они на русскую землю никем не званные, чуждые ей по духу, темной задохлой смутой рассеялись по ее просторам. Была та смута настырной, ни на минуту не утихающей, от нее человеку делалось несвободно и жутко. Но странно, эта несвобода кое-кому пришлась по сердцу. И раньше стремившиеся отвернуться от Божьей благодати, нынче они и вовсе распоясались, почувствовав себя ни от кого не зависимыми, хтя бы и от Всевышнего. Далекие от Бога, застылые душой, что отторгнула зерна, творящие мир, они двигались от одного злого дела к другому, и все больше укреплялись, и это было страшно, за ними маячила неотвратимость гибельности, надвигающейся на примолкшую в тревожном ожидании русскую землю.

Но братья нынче не об этом думали, не о том, что остро чувствовали освобожденность от условностей, а о нежном и ласковом, что растолкало сердце, и уж не унять, так и пребывало бы, колеблемое чужеродной мыслью, все ж наступил предел, после чего их чувства начали разниться. Это когда братья оказались на околичке деревни близ сгорбатенного, с пустыми глазницами окон, с настежь растворенными дверьми, никорослого пятистенника. Хозяев в прошлую седьмицу, подчистую выгребя нажитое ими и растолкавши по хватким рукам, вытолкали с подворья за долги, а дом, сказывали, разбивши по бревнышку, свезут в уездный городок.

Егор поднял голову, и тут увидел Ленчу, и радость в нем сделалась еще сильнее. А Кузя в это же время чуть подостыл от придавившей его ласковости к сущему. Вдруг появилось беспокойство за брата. Нет, он не сказал бы ничего худого о Ленче, вроде бы понимал ее и не желал бы для брата другой девушки. Но смущало то, что стояло за нею, в последнее время в особенности. Это было заметно при встречах с отцом Ленчи, суровым и хмурым человеком, который еще больше суровел и хмурился, стоило ему увидеть братьев. Но что Кузя мог поделать с Егоровой любовью, иль поломаешь ее, сумасшедшую, а для брательника еще и на весь свет одну такую?.. Сам Кузя не испытывал ничего подобного и удивлялся Егорову чувству, и пугался. Вместе с тем он ничего не предпринял бы против него, если бы даже выпала такая надобность. Все, что в душе, тихое и притаенное, сокрытое и от себя, не дало бы ему поломать братнино чувство и, вполне вероятно, повелело бы стать оберегателем чужой любви. А беспокойство, ну, что ж, оно и впрямь в нем упрямое и покалывающее, точно боль. И нет возможности совладать с ним, как нет желания поведать о нем брату. И Кузя и нынче не обронил ни слова, лишь пожал плечами и ушел. И вовремя. Впрочем, Ленча могла бы и при нем сказать Егору все, что намеревалась сказать. Она как бы не замечала Кузю, и, если бы нынче Егор вспомнил о нем, она не сумела бы сразу понять, о ком идет речь. Но скорее Кузя существовал в ее сознании только как человек близкий и дорогой для любимого, а значит, и для нее тоже. Но нынче все ее существо тянулось к другому, желало другого, и она вдруг остановилась посреди темной улочки и начала говорить сначала тихо, а потом все громче и громче:

- Я люблю тебя, и я хочу, чтобы ты всегда был рядом со мною. И я не знаю… не знаю… Но я так хочу…хочу… Пойдем же… Пойдем к тебе. Ну, что же ты?..

Она хотела принести себя в жертву, вот именно - в жертву любви. Она даже сама пару раз произнесла эти слова, и они неожиданно понравились ей своей новизной. Она как бы играла поглянувшуюся роль, но играла неосознанно, даже не догадываясь о том, что играла. Впрочем, не мудрено, что она не замечала этого, игры было все же мало, да и та, что высвечивалась, находилась как бы вне душевного состояния Ленчи, лишь слегка задевая ее и не мешая тому, что в ней совершалось. Все в Ленче нынче по-другому. И она сознавала это и была упорна в достижении цели, которая влекла ее. И не стыдилась своего устремления.

- Да, я так хочу…

Поменялось нынче в душевном состоянии Ленчи, но поменялось и в Егоре, и это соединило их еще более крепкими узами, сблизило.

Ленча была в избе, где жили братья. Ей тут все нравилось, по душе пришлись висящие на стенах златотканные коврики. «Мамина работа», - сказал Егор. На полу тоже лежали коврики, хотя и не блещущие, точно бы приглушенные, затененные, но с тем же рисунком. Нравилось Ленче и смущение Егора. А что же он сам?.. Для него все в избе, если бы не возлюбленная, казалось бы пусть и не отчужденно, то привычно скучно и обыденно. Но любимая нынче рядом с ним и так близка, что и не знаешь, радоваться ли, окунуться ли в сомнение, ведь долго так продолжаться не может, и возлюбленная уйдет. А что, как по прошествии времени то, что произошло с ними, увидится ей в другом свете, и она отвернется от него?.. А он уже теперь знает, что не сможет жить без нее.

Егор вдруг стал неприятен самому себе, мысли в голове разные, мнится, что он воспользовался слабостью девушки и не упустил предоставившейся возможности удовлетворить не одно лишь самолюбие. И еще ему мнится, что любимая раскаивается, хотя он ощущает тепло ее тела и боится лишний раз пошевелиться, чтобы не обеспокоить Ленчу, задремавшую на его руке. А что как виноватость будет мучать ее денно и нощно? Он не хотел бы, чтобы так случилось, он слишком дорожил возлюбленной, чтобы допустить это. В душе у Егора все точно бы сдвинулось, и теперь она, раздерганная и ослабевшая, не могла обрести покоя, да и не стремилась к этому, словно бы по нраву ей пребывать в тревожном движении, не ведая, что ждет ее впереди.

Ленча открыла глаза, приподнялась на локтях, сказала дрогнувшим голосом, склонившись над Егором:

- Мне пригрезилось что-то страшное. Словно бы тебя уже нет рядом со мной, ты исчез, растворился в ночи. Я кричу, кричу, но ты не откликаешься. Господи, что же это такое?!..

Странные интонации услышались Егору в голосе Ленчи, как бы не ее, а чьи-то еще, может, его покойной матери, она тоже вот так же, помнит, восклицала, и страх метался в ее глазах. И то, что в голосе у Ленчи было еще что-то незнаемое, успокаивающе подействовало на него, и в душе все начало уставляться на привычное место, но тут раздался сильный стук в дверь, та задрожала, заметалась, а потом и сорвалась с петель. Егор соскочил с постели и засветил лампу, увидел в дверях Ленчиного отца, огромного и серого, с маленькими залютевшими глазками, те смотрели не мигая и как бы проникали в самую душу, отчего в ней что-то снова начало сдвигаться, но уже не так пугающе, все ж нагоняя неприютность и холодность.

                                                 20.          

    Чуть свет постучали в дверь. Евдокимыч проснулся, но не торопился открывать, стоял посреди комнаты, засветив семилинейную лампу. Евдокия поднялась раньше и теперь вышла из кухни и смотрела на мужа с испугом. У нее заныло на сердце, большие тяжелые руки обвисли: вот в такое время чаще приходили из лагеря и под разными предлогами творили что ни попадя, не гнушаясь и обыкновенным воровством. И, хотя Евдокимыч знал об этом не понаслышке, не желал нынче верить в худшее, но и одолеть стылым камнем легшее на сердце не мог, как не мог сдвинуться с места: ноги вдруг сделались ватные и не слушались. Тем не менее спустя немного Евдокимыч сладил-таки с душевной колготой, подошел к двери и откинул щеколду. В избу ввалились охранники, следом за ними прошмыгнули в дверь худющий Револя и толстогубая Мотька. Они растеклись по углам, как тараканы. Евдокимыч подумал: ищут кого-то... Впрочем, он догадывался, кого ищут, конечно же, маленького священника. "Поздно хватились, близок локоть, да не укусишь. Батюшка, уж поди, в надежном месте скрывается.»

Страх, отпустивший Евдокимыча, не исчез вовсе и давал о себе знать. Это было неприятно, вспоминалось вчерашнее душевное состояние, ах, как хорошо было, освобожденно, , шел тогда с людьми и чувствовал то же, что и все они. Это придавало уверенности и даже горечью облитое дело, которое вытолкнуло их на улицу, не казалось безысходным, а точно бы окропленным теплым и ясным светом. Вчера Евдокимыч почти поверил, что прежнее чувство, давящее на сердце безысходностью, когда за что бы ни взялся, мнится, что и это растопчут и уничтожат, уже не вернется, и он намеревался помочь Кряжевым отвести маленького священника после похорон в таежный скрадок, да братья не захотели подводить детного мужика, отказали ему решительно.

- Ты о чем это, дядя? Куда и кого вести?.. Помстилось что-то тебе иль голову посетила встряска дурная?

Нет, не помстилось и в голове все в порядке. Видел Евдокимыч, как Кряжевы шныряли по урочищу, воровато озираясь. Но не стал спорить с братьями. На сердце уж больно хорошо было и спокойно. То и удивительно. Мыслимо ли в теперешнее время, которое не от Бога, от дъявола, им верчено, худой его, к погублению душ человеческих, рукой, слезьми сиротскими омываемое обильно и горячо, приблизиться к сердечной умиротворенности и уж ни к чему больше не прилепляться, лишь к благости, зрить ее в себе и тянуться к людям, точно бы и в них святость?.. Он знал про эту удивительность, вдруг снизошедшую на него, но старался не думать о ней, суеверно полагая, что чем меньше будет тревожить ее в попытках понять, впрочем, для него естественных: он не умеет бросать на полдороге непознанное и часто возвращается к уже исчезнувшему и мучает себя разными опросными словами, - тем дольше благость задержится в душе. Ну, чего ей, куда спешить, иль плохо в мужичьей душе, про которую верил, что не пустой звук она? Это для таких, как Револя, душа ничего не значит, не чувствуют ее в теле, глухое, словно дом без окошек, в непролазной тьме пребывает, оттого и мысли у них все больше черные и деянья… У него же, у Евдокимыча, живая душа, порой затоскует и запечалуется, уж и огонька зрячего не сыщет, все, кажется, вот тебе и край, бери, мужик, веревку, ступай в ближайшую рощу, отыщи дерево покрепче - и мир твоему праху и духу твоему пребывание не в адовом изломе, но тут она и вступится за него, душа живая, и вдруг высветит впереди пущай и малость, огонечек в неближней затуманенной дали сверкнет и поманит, и рука, нащупавшая веревку, отдернется от нее, колючей и холодной. И пойдет он тогда в приманчивости к тому, переднему огоньку и задумается про жизнь, скажет, прислушиваясь к каждому слову, точно бы понимая в нем и такое, чего нет нигде, лишь в этом слове, непритайное, что светится тихонько и согревает:

- Надо жить хотя бы и в горе и мучениях, хотя бы и на смертном одре, потому как от Бога житие наше на земле.

«А нет в них души-то, - думал Евдокимыч, наблюдая за охранниками. - Чумные, как и Револя. У Мотьки тоже нет, поистерлась, исхудилась, сделалась пылью…»

Он думал так, и не зло, а словно бы в подтверждение догадке, что нечаянно подоспела, и готов был пожалеть всех, кто без души… Впрочем, скоро притянулось другое. Обидно, что оттеснилось вчерашнее, благостное, теперь уж не встретишься с ним, властям непотребное, супротивное, будет нещадно гонимо ими. «Видать, вчера перепугались власти. Ить всяк в толпе чувствовал свою надобность. А это главное… В таком случае что вспоминается-то? Давнее, общинное, может, оттого и душу посетило диковинное, несвычное со всем строем теперешней жизни. Это она пооборвала связи меж людьми, в лютость кое-кого вогнала, про меж людских дел затесалась и опаскудила их...»

Подле Евдокимыча Евдокия. Она смугла, крупнотела, с большими глазами, горько и стыло глядящими на охранников. А те все не уходили из дому, хотя не отыскали того, кого надеялись тут отыскать. Она подобно мужу догадывалась, отчего нагрянули в избу злые людишки, так она прозывала их мысленно, лихие, от душевной теплоты воротит их, неприятели они сущему, не в сладеньи с ним - в постоянной борьбе. Что для них отчая земля? Пустой звук.

Так полагала Евдокия, и никто не мог сдвинуть ее с этой мысли. Она приметила, как Коськова открыла сундук и полезла в нутро теплое, лежалым матерчатым духом пахнувшее, потискала кое-какие вещички, все больше для двойняшек сшитые из старых материных заделий. В красном Мотькином лице поменялось, когда она вытащила, наматывая на руку и блестя охальными глазами, темный кусок сатина, обернулась к Револе:

- Глянь-ка, чего сыскала?..

Она размотала кусок сатина, набросила похрустывающий в толстых красных связях на руку.

- Ты что?.. - сдвинулась с места Евдокия. Но муж удержал ее:

- Погоди. Я сам…

А что сам?.. Что он мог сделать? Разве что сказать им, потерявшим душу, чтоб не лазили по чужим сундукам? Да толку-то?.. Он знал это и все же выговорил трудно:

- Не трожьте. Для детишек обнову сладим. Обносились.

Мотька пожала плечами, а Револя и не посмотрел на Евдокимыча, точно не человек перед ним, а так, пустое место. Это пуще всего задело мужика, как ножом полоснули по сердцу - больно, и мысли в голове разные, и нет среди них ни одной, что успокоила бы. Что же это за порядок, коль сплошь темно? Это и нагоняло тоску. «Да нешто ничего уж не поменяешь в жизни, так и будет она подминать под себя слабые людские души?.. А что, как я не захочу подчиниться? А что как в миру воспротивятся этому? Вон как вчера деревенский люд подбадривал друг друга и находил добрые слова для тех, кто ловчил вытеснуться из людского ряда. Это помогло на время запамятовать дурное, гнетущее, унижающее, стремящееся истоптать не только душу, а и само человеческое тело.»

Забытье, что пало на людей, приятно ласкало и, казалось, долго еще не исчезнет. Но исчезло, во всяком случае, для Евдокии и Евдокимыча, растоптанное дъявольской силой, она навалилась огромная, всевластная, требующая поклонения себе и достигающая своего с помощью неземного наваждения, в подсобление Револе и Мотьке, охранникам, что уже не рыскали по избе, а столпившись в переднем углу, под образами, сыпали матом и сплевывали на пол, не умея найти другой забавы. Но вот кто-то отделился оттуда и спросил, подойдя к Евдокимычу, кто-то серый и тусклый:

- Небось вчера и ты с бабой орал на кладбище непотребное?

У Евдокимыча толкнулось в сердце и точно бы вдруг кипятком обожгло горло, задышисто сделалось, не хватало воздуха, но не это остановило, он, может, и сказал бы, что так и тянуло сказать, да не успел… Евдокия вдруг закричала, выдергивая из Мотькиных рук кусок сатина:

- Ты чего у ребятишек забираешь последнее? Поимей совесть!..

Евдокимыч услышал и сейчас же запамятовал о своем намерении. Он так и не понял, нарочно ли жена затеяла свару с Коськовой, чтоб отвлечь его от горьких мыслей и не дать сорваться ему, иль это получилось у нее нечаянно и безотносительно к нему? Она кричала и все вырывала из сильных Мотькиных рук кусок сатина, да где уж сладить с Коськовой, здоровущая, не уработанная, воду бы на ней возить…

- Поимей совесть, Мотька! - кричала Евдокия. - Ты ить из нашего мира, из деревенского. Пошто же ты зачужела-то?!..

Мотька в первые минуты точно воды в рот набрала, а потом зашлась в крике:

- Как ты смеешь, сука! Иль запамятовала про моих родимых - папеньку и маменьку? Пошто же вы не дали похоронить их по-человечески? А-а!.. - Она вдруг обернулась к двойнятам, яростно посверкивая длинными глазами. - У, подлое семя!.. Ненавижу! Ненавижу! - Чуть попридержала крик, швырнула кусок сатина на пол. - Да на что мне твои тряпки? Подавись ими!

Револя подтолкнул Мотьку к двери, она с неохотой подчинилась. А когда вышли из избы и охранники, Евдокия обессиленная опустилась на табурет, закрыла лицо руками, заплакала. К ней подбежали двойнята, поднятые с постели. Евдокимыч вздохнул и вышел на подворье, долго стоял на крыльце, наблюдая рождающееся утро. Тусклое и незрячее, оно тыкалось слабым светом в густую обвислую темноту и, точно бы робея, отпугивалось, как бы ужималось, однако ж через какое-то время, набравшись духу, снова втискивалось в глухую темноту, расталкивая ее и мало-помалу наливаясь молодой силой, и вот уж можно было увидеть дальние, по изгибчивому заулку, у самой околички, тонкоствольные березы, они прогибались, касались друг друга голыми лапками веток и тут же как бы в смущении отшатывались, но через какое-то время повторяли свою попытку, которая заканчивалась так же, как и первая.

Евдокимыч спустился с крыльца, прошел к стайке, выпустил телку, задал ей сена, отодрав от стожка, что подымался сразу же за стайкой острой, изжелта темной вершинкой, долго смотрел, как комолая сначала лениво, а потом все шибчее, изредка кося на хозяина большим мокрым глазом, поедала сено.

- Ну, ладно, ладно, - с легкой досадой, точно бы телка поступила пускай и в малости противно его намерениям, сказал Евдокимыч и отошел к избе, отыскал в задомье побитую, на коротком черенке, из тонких гибких прутьев, метлу и принялся обметать дорожку, проложенную к воротам, что нынче при поднявшемся солнце сияли ярко и весело. Евдокимыч, понимающий про свое подворье, сказал как бы даже с неудовольствием:

- И чего завыставлялись, расхвалились?..

Впрочем, скоро он запамятовал про это, были заботы поважнее. Только он не сразу понял, о чем те заботы, чего касаются конкретно, его ли самого, деревни ли, но, может, того, что отдалено верстами. Странные эти заботы. Евдокимыч благодаря им становился как бы не сам по себе, а еще и то, что его окружало, и все это сливалось и делалось огромным на удивление. Тем не менее не прибавляло в нем уверенности, напротив, расслабляло, вдруг виделись еще и чужая боль и обида, они тоже касались его сердца и мучали. «Ах, ты, Господи! - думал Евдокимыч. - И что творится с людьми, отчего они оборачиваются в лютых зверей и уж не приблизиться к ним и словом не обмолвиться про доброту ли сердечную, про ласковость ли, без чего жизнь скудеет?!..» То и были его заботы. И так, и этак он подступался к ним, и все не мог совладать, точно бы в диковинку ему, точно бы сроду не встречался с ними. Да нет же, нет!.. И прежде они беспокоили, а нынче подошли к своему пределу, иль даже хватили через край, после чего перед глазами замаячила пустота. Ох, как хорошо понимал Евдокимыч, что нельзя жить с пустой душой, опаскудеешь тогда, обнищаешь духом. Нет, нельзя жить без людского участия, не все ж оно пораскидано, порастоптано, загнано вусмерть погоней за большими деньгами!

- Быть того не может. Не верю!

Что же подвинуло Евдокимыча к краю? Неужели то, что нынче все в доме перевернули? Иль в первый раз?.. Нет, не это по нынешним временам привычное дело подвинуло его к краю и чуть не поломало надежду, которой он жил и которая несмотря ни на что помогала ему не потерять себя, а то, что это в сущности привычное дело вдруг увиделось ему не в меру большим, пространственным, все перед глазами заслоняющим, и белый свет, точно бы уже нет ничего, и его самого нет, и милой Евдокии, и родимых детишек, а есть что-то злое и грозное, над ними изгаляющееся, чего нельзя умилостивить ни добрыми, от сердца, словами, ни мольбой матери, ни даже детскими слезами. Евдокимыч спрашивал у себя: что же, больше ничего нет, осталось только это?.. Он спрашивал, когда подметал во дворе и когда зашел в избу, чтобы попить чаю, и позже, уже отдалившись от околички и спеша к белому зимнему байкальскому берегу, мучался, не умея ответить. Однако ж в какой-то момент вдруг подумал, что коль скоро не найдет ответа, значит, недоброта, что так поразила своей огромностью, не накрыла весь свет и для чего-то другого еще есть место, к примеру, для сердечного уюта и просветленной, точно бы снизошедшей сверху умиротворенности. И в тот момент многое ему увиделось зримее и как бы даже не так холодяще, хотелось верить в лучшее.

Евдокимыч приблизился к Байкалу, но не спустился на лед, долго шел низким, под белым глубоким снегом обережьем, по узкой вихляющей тропе, которая обегала корявые старые березы, вламывалась в кустарник. Евдокимыч тихонько ворчал, но ни на минуту не отпускал так поразившую его мысль, раздвигал колючие ветки и медленно поспешал за тропкой. Может, это поспешание, а может, еще что-то, исходящее от зимнего байкальского утра, сильное, прошибающее жгучим морозцем и подталкивающее в спину: дескать, не застынь, вон как деревья поскрипывают да постанывают, небось и в них есть душа древесная, хотя и привычная ко всему, но робеющая матушки-зимы, и ты тоже поостерегись, мало ли что!.. Это чуть оживило Евдокимыча, он помедлил, посмотрел на неглубокое в розовом тумане, провисшее над землей, ржаво поблескивающее, точно бы затвердевшее небо и с напряжением, словно бы пытаясь отыскать в нем что-то, но так и не умея отыскать, а самое главнвое, не умея понять, что же именно хотелось бы отыскать, вздохнул и пошел дальше.

Евдокия после ухода мужа не сдерживала себя, плакала, обильно смачивая лицо слезами, она и о двойнятах запамятовала, они и теперь в запечье, на лежанке, попервости молчали, а потом захныкали, а чуть погодя опустили  босые ноги, приблизились к матери, ткнулись ей в подол. Евдокия попыталась оттолкнуть двойнят и заревела пуще прежнего, восклицая в беспамятстве:

- Ой, оченьки, что же деется-то? Уж и в отчем доме нету покоя, и сюда приходят и, не испытывая неудобины, крушат что ни попадя. Сироты мы, Господи, на одного тебя и надежда. Гибнем мы… Дьволово отродье поедом ест бедных. О-о, горе!..

Двойнята не совладали с собой и заревели, так они все трое какое-то время обливались слезами. Но вот Евдокия мало-помалу начала осмысливать происходящее, и горестный стон вырвался из ее груди, и был он так тягостен, так долог, что двойнятам сделалось жутко, они как по команде замолчали и со страхом посмотрели на мать, словно бы не узнавая ее.

Выстонав боль, Евдокия заставила себя успокоиться, и это ей удалось, правда, на сразу. Вспомнила, как мучалась без детей, как желала, чтобы они у нее были, и как долго не получалось, чтобы они у нее были. Что только ни делала! Сколько трав перебрала у старухи-лекарки, чтоб варить настои! Вспомнила, как однажды намеревалась лишить себя жизни, когда вдруг разуверилась в своей бабьей мощи. Но веревка, которую отыскала в чулане, оказалась уж больно колючей, и Евдокии стало досадно, что она вынуждена пользоваться такой веревкой, найти же другую она не смогла… А тут Евдокимыч пришел с моря, увидел у нее в руках веревку и обо всем догадался, но ничего не сказал, обнял ее, обмякшую, прячущую лицо у него на груди. Если бы он начал говорить, Евдокия, скорее, не стала бы его слушать и убежала бы, а потом, может, и повторила бы свою попытку. Но она встретила в муже понимание, и не то, чтобы сделалось легче, а как бы посвободнее от маеты. Нет, боль не отодвинулась, только теперь ее словно бы поделили на двоих.

Весь день Евдокия не выходила со двора, прибирала в стайке, помыла в сенях, прополоскала белье, с вечера стиранное, развесила под кухонным окошком, что смотрит в огороды, подслеповатое. Но это как бы не в охотку, по принуждению, она чувствовала принужденность, и та была неприятна, точно бы счужа упавшая на дорогу и нечаянно подобранная, спрашивала у себя:

- Ну, чего это я? Словно бы не в родном доме, а на постоялом дворе. Вроде бы кто-то навис надо мной и повелевает: давай сполняй ту работу, а потом ту… И я подчиняюсь повеленью, боюсь чего-то…

Верно что! Оттого и принужденность и ощущение несвободы, что выбила Евдокию из колеи Мотькина настырность. Уж повидала на своем веку, да, получается, кое-что оберегалось сдерживаемое, а нынче вот пожаловало…

- Край! - сказала она, когда Мотька вытолкалась из дому. - Вот те и край!.. - и пала на колени и заревела громко и страшно, уж ни на что не обращая внимания, про все позабыв, даже про родимых детишек, а они испуганно таращились на нее и не знали, как подойти к ней. Все, что мучало Евдокию, чего не хотела бы раньше показывать, чтоб не узналось, как на сердце тягостно и больно, все это выплеснулось нынче не сдерживаемое, поломавшее недавнюю застылость, она точно бы растаяла, растеклась по пространству, зачернив его. Евдокия, облитая горем, голосила, и в ее подголосках слышалось детишкам что-то жуткое, воющее, точно бы принадлежало чему-то огромному, угрожающе нависшему над миром. Может, это ощущаемое ими и вселяло в них наибольшую робость? Они точно бы приросли к полу и не двигались. Они так и стояли, пока Евдокия сама, раздавленная горем, подсобляя себе руками, не поднялась с колен и не приблизилась к ним, не начала целовать то одного, то другого, заходясь в тоскливом крике:

- Сиротинушки мои, горемыки, что же вас ожидает впереди?!.. О, Господи, где найти управу на поломавших в жизни? Иль на безродных, от Владыки небесного отвернувшихся, не распространяется власть Твоя? Господи, ответствуй, что же ты?!..

Но вот Евдокия замолчала, сидела, поникшая, лаская плачущих двойнят, потом вышла из дому. Подойдя к калитке, прислушалась к ночи, как бы потянувшись отыскать в ней что-то несвычное, и, когда это удалось, сказала, глотая слезы, что еще текли из глаз, словно бы удовлетворенная:

- Вот и здесь то же самое. И тут вороги рода человеческого пролезли в каждую дыру. Нет от них спасенья!

Евдокия сказала так и пошла по улочке, потом свернула за угол и очутилась возле высокого, обшитого колючей проволокой, лагерного забора, едва угадываемого в темной ночи. Если бы не сторожевые вышки, откуда падал зеленоватый свет, то и вовсе трудно было бы сказать, где тут лагерь, а где узкая, подле него, забурившаяся в снежные наносы, тропка, по которой хаживал деревенский люд. Но Евдокия ни у кого и ни про что не спрашивала, сама все определившая для себя. Возле одной из вышек, откуда текло на землю хлопотливое говоренье, она задержалась, хмуро посмотрела вверх, подумала про тех, кто на вышке, в солдатской форме, и про тех, кто в лагере, в арестантской одежде, что не любит она их и не ищет меж ними разницы, все они виноваты в напасти, свалившейся на деревню.

Евдокия еще не скоро сдвинулась с места, а когда забрела в затишек, близ деревенской околички, где лагерная обслуга тянулась поднять еще один забор, неожиданно услышала отчетливое поскрипывание чего-то неживого, поскальзывание, может статься, производимое доскою об доску, а чуть погодя тихое, сторожкое, уж наверное, не с небес павшее, покашливанье и посапыванье, точно бы кто-то уморился и не наберет дыхания, в груди прерывается и дышится тяжело…

- Э-ге-гей!.. - крикнула Евдокия и затаилась. Но и стоять долго невмоготу, укорила себя за слабость.

- Тю, - сказала негромко. - Вроде бы как боюсь кого-то… Еще не хватало! Будь впереди хоть сам дъявол, все одно, пойду!..

Так и сделала, но вдруг столкнулась с кем-то невидимым и, должно быть, от страха, вцепилась в чью-то курмушку задеревеневшей рукой. Тот, невидимый, выказал проворность, начал что есть мочи вырываться, тянуть в свою сторону; так они и стояли, дыша захлебисто, вдруг Евдокия сказала недоверчиво:

- Ты ли это, Краснопеиха?..

И та узнала товарку, вздохнула с облегчением:

- Язви, чуть всю сиську не оборвала. Разожми пальцы-то!

Легко сказать, разожми, а если пальцы не слушаются?.. Все же спустя немного Евдокия опустила руку, чувствуя, как ноет в кончиках пальцев и что-то там вздрагивает, взметывается, точно бы кровь туда ударяет...

Евдокия облокотилась о забор, приходя в себя и со вниманием поглядывая на Краснопеиху: шальная мысль обожгла ее (Шальная, конечно, какая же еще?..), что доски от забора отдирает Краснопеиха. Почему бы и нет? Вблизи-то никого, а доски, вон они, под ногами валяются, куда ж от этого денешься?

- Доски-то, слышь-ка… - тихо сказала Евдокия. - Иль впрямь твоя работа? А муженек, что же, не мешает? Он ить к теперешним хозяевам льнет, вроде бы как в неоплатном долгу у них?.. Иль не ты курочишь забор, другой кто-то?..

- Да я…я… - тихо сказала Краснопеиха и заплакала. - А мужик про это сном-духом не ведает.

- Ну, ладно реветь-то, - вздохнула Агалапея и неожиданно для себя добавила: - Хошь, подсоблю?

Она с силой налегла на забор, расшатывая, потом дернула одну из досок, та скрипнула. С ближайшей вышки раздался выстрел, чуть погодя еще один…

- Пуляют, - испуганно сказала Краснопеиха. - Ить по нас злыдни пуляют. Мы что, цель?..

- Цель, - сурово обронила Евдокия. - Еще какая цель!

Она выждала, когда над ближней вышкой перестали взблескивать острые огненные язычки, и опустилась на землю и вдруг всхлипнула от чего-то странного, накатившего, потом в другой раз всхлипнула, а скоро тихонько засмеялась. Краснопеиха чуть погодя тоже завсхлипывала от какого-то чудного икотного смеха, дотянувшись руками до товарки. Так они сидели и хохотали, уже не сдерживаясь, как бы начисто позабыв о страхах, точно бы их никогда не было, как не было и сторожевой вышки.

                                          21.

А песня все неслась, неслась, и слова в ней звучали такие, что даже Револю за душу брали.

«В 12 часов при темной ночи

Убили Лешу-молодца…

Назавтра отец с младшим сыном

Поехали Алешу поднимать…»

Однако ж Револя совладал-таки с той силой, что исплескивалась из песни, из слов ее, придавливала к земле, рождала непривычные мысли не о себе, не о власти, которой теперь служил, хотя и не понимал ее до конца, не мог уразуметь, в чьих руках она сосредоточена, какому еще Богу молится, кроме золотого тельца?- а о чем-то еще, о земле ли, что под ногами и вроде бы живая, точно бы шевелится и вздыхает, о небе ли, что над головой низкое и пасмурное, про него Револя никогда не задумывался, а вот нынче взял в голову, и это заставило беспричинно тревожиться, искать в себе что-то несвычное с его сердечной сутью, что-то пугающее.

«Мамаша слезами облилася,

Сестренка братишку обняла.

Мамаша постельку постелила,

Сестренка подушку поднесла…»

Револя стоял посреди темного леса, как тать, настороженно прислушиваясь к сделавшейся к этому времени чуждой ему и отталкивающей нездешней, немирской печалью мелодии и старался угадать, откуда она исходит?.. В какой-то момент подумал, что угадал, и заспешил в глубину леса, обрывая руки о голый колючий кустарник и глубоко проваливаясь в снег.Но, чем дальше он шел, тем больше отдалялась от него мелодия. В конце концов, он осилил упрямство, которое было едва ли не главной чертой его характера, и остановился, навострил уши, потом опять пошел, но уж в другую сторону, и опять с ним случилось то же самое, что и минуту назад.

«Заройте, заройте мне могилку

Холодным желтеньким песком.

Украсьте, украсьте мне могилку

Печальным аленьким цветком…»

Он долго ходил по лесу, а мелодия теперь уже ненавистной ему песни была так же далека. Казалось, сам хозяин тайги отстранял его от песни, опасаясь за нее. Впрочем, так мнилось лишь в отдельные минуты, все же остальное время в Револе жила злость, она накапливалась, пока не стала столь велика, что он уже не мог сдерживать ее и, все убыстряя шаг, неожиданно для себя, для той части своего существа, что еще не задурманилась яростью и подчинялась ему, завыл, но не по-волчьи, а как ошалевшая от голода и таежного одиночества побродяжья собака. Он завыл тонко и скуляще, но и сквозь эту явленную им слабость наблюдалась несупрямленная злость. Он завыл, и мелодия смолкла, захлебнувшись, спустя немного снова зазвучала и, кажется, сильнее прежнего. Этого уже он не мог стерпеть и начал бегать по лесу, тычась в разные углы, подчас забираясь в глухие укромины, пока совершенно не обессилел. И тогда он упал на мягкую снежную землю и долго лежал, не шевелясь, и можно было подумать, что внутри у него оборвалось, и он не подымется. А мелодия все звучала, хотя теперь уже и без слов, но Револя подумал, что это не так, и в песне есть слова, и они направлены против него. Ах, как хотелось ему отыскать того, кто пел, и поговорить с ним по-своему! Ах, как хотелось!..

А потом он поднялся с земли и медленно двинулся к деревне. Но, не доходя до околички, свернул к высоким лагерным воротам, велел охраннику позвать старшого, долго говорил с ним, после чего зашагал дальше, следом за ним, в саженях пяти, едва разлимо в подъявшейся темноте, шли два человека из боевого охранения с винтовками, которые тихонько позвякивали. На околичке Револя помешкал, залез в сухостойную рощицу, что протянулась в обратную от Байкала сторону версты на три и была везде одинаковой, серой и низкой, изредка взблескивающей в послевечерье осыпающимися гнилушками. Он отыскал палку посуковатей, в смолье, и, выйдя из рощицы, долго обжигал ее, прежде чем она занялась сверху тонким потрескивающим пламенем. Револя поднял горящую палку над головой и  ступил в околичный заулок, выкрикивая что-то яростное и едва ли понимая про свое теперешнее деяние, которое утратило обыкновенность и виделось в другом свете. Он воображал себя продирающимся с факелом сквозь вражьи ряды, где и хотели бы помешать, да пугались отчаянности, что угадывалась в худом бледном лице. И то, что никто не заступил ему дорогу, наполняло Револю гордостью.

Он почти бежал по заулку, и люди приникали к стеклам окошек, загасив семилинейные лампы, а потом, вздыхая и крестясь, отодвигались в глубину комнаты и еще долго не страгивались с места, точно малейшее движение грозило им неминучей бедой.

- Врешь, не возьмешь! - кричал Револя, выйдя на главную деревенскую улочку. Позади него плелись охранники и тихо переговаривались, не обращая внимания на Револю, точно бы им все не в диковинку, видели и почище. Он прошел улочку, и тут увидел Амбала, а возле него Мотьку, та с усмешкой  посмотрела на него, и Револя обиделся:

- Ты чего скалишься, дура?..

- А что мне, плакать?

- И плачь, раз ни хрена не понимаешь.

- Это кто не понимает? Я, что ли?!.. - зло сказала Мотька. - Не дурнее тебя. Иль думаешь, не знаю, отчего ты бегаешь по деревне и орешь лихиматом?..

Мотька приметила нетерпение в Револе, но, привыкши понимать в нем, в темной душе его, продолжала напористо и с той же нарочитой усмешкой, зная, что как раз эта усмешка пуще всего раздражала Револю:

- И сладилось бы, если бы ты послушал меня и притянул мужиков к ответу. Ан нет!.. И с чего бы, а?..

Она понизила голос до тихого жаркого шопота, который был неприятен Револе, напоминал о Мотькиной страсти да про те ночи, что проведены с нею, когда не каждая несла усладу, иная из них так заезживала его, что выть хотелось. Но разве вырвешься из Мотькиных объятий, коль скоро она в лихой необузданности?

- Если хочешь забыть о вчерашнем своем позоре, - сказала Мотька и махнула рукой в сторону Амбала и охранников, - Попроси их выгнать мужиков с отчих подворий, да чтоб следовали за тобой по всех заулкам. Вот и будет злыдням наказание за строптивость. Ишь волю взяли!

В глазах у Мотьки лютость выблеснулась, и в ночи видимая, посверкивала:

- А бабы с ребятенками пущай по избам сидят. Не выгоняйте баб-то, а то они, чего доброго, настрополят мужиков. А без них те чисто ягненки. Уж я-то знаю.

Она, смеясь, посмотрела на Револю, хотела ткнуть его в бок, да удержалась, паматуя, что не надо переталкиваться через край. Мало ли что? Сказала, усмехаясь:

- У меня свой ягненочек есть.

В маленьких тусклых глазах Амбала что-то заискрилось, и уж не были холодны, как ледышки, точно бы потеплели, чувствовалось, что предложение Коськовой по душе ему. Револя тоже недолго куражился, попросил Мотьку с Амбалом иди в другой конец деревни, оттуда и начинать, а он уж с этого края возьмется подымать людей.

Так и сделали. Револя подходил к окошку с закрытыми ставнями, сквозь них слабо пробивался желтый свет, и стучал что есть мочи кулаком, кричал задышисто:

- Хозяин, мать вашу, выходи в улочку! Надобность есть!..

Если же в избе норовили не подчиниться, Револя гнал охранников к дверям, наказав тащить сюда несговорного, что и исполнялось ими с большой охотой: все потеха…

За спиной у Револи накапливались люди, накапливались, никто не знал, отчего их гонят по улочке и куда?.. Это незнание даже на тех, кто не остыл от вчерашнего и смотрел гордо, действовало угнетающе, потихоньку размазывая в душе свет и освобождение от страха. И вот наступил момент, когда и не скажешь, отчего на сердце расплескалась радость и появилось сомнение, и скоро самый упрямый из мужиков, слыша за спиной тяжелые, уверенные шаги охранников, точно они одни и есть на русской земле хозяева, все остальные так себе, навоз, невольно думал: а может, ничего и не было вчера, и ему лишь помнилось, что было?.. И малость спустя едва ли не всяк в толпе маялся этим вопросом, сомнение в них сделалось столь внушительно, что придавило другие чувства, вынудило отступить… На людей навалилась тоска, она, как и вчерашняя радость, на всех одна, огромная и сильная, ничему не подчиняющаяся, а как бы своему противоестественному разумению иль кому-то возвышающемуся над ней. Это подчинение истачивало душу. Если бы каждый в толпе сознавал ее относящейся лишь к нему одному, он и не смог бы и шагу ступить, а так, в понимании общности ее, одинаковости для всех, терпеливо сносил откровенное унижение и даже не пытался возмутиться. Что-то случилось с людьми, непонятное никому из них, точно бы они потеряли в себе живый дух и сделались похожими друг на друга. Револя не мог не почувствовать этого, а почувствовав, недолго праздновал победу, понял, что нынешняя одинаковость мужиков наверняка недолго продержится и сломается в одночасье.

Когда толпа поворачивала на другой круг, чтобы еще раз пройти улочку, тревожа баб с детишками и собак, она повстречала худотелого длинноногого парня в дряной негреющей одежке. При тусклом лунном свете, воссиявшем в небе и теперь норовящем опуститься на землю, чтобы вырвать хотя бы часть ее из лютой темноты, эта одежонка казалась и вовсе паскудной, предназначенной не для сугрева человеческого тела, а для другой, никому в толпе неведомой цели. В парне не сразу признали Тихончика и хотели бы прогнать с дороги, но тот не понял их намеренья и во все глаза смотрел на Револю и вскрикивал:

- Тю меня! Тю!..

Толпа признала блаженного и остановилась. Револя увидел Тихончика и не заметил в его глазах привычного покорного выражения, глаза блаженного сияли, и это не понравилось Револе, он подошел к Тихончику и подтолкнул его в спину, велел и ему встать в ряд со всеми. Блаженный замолчал, но не надолго, стоило Револе отойти от толпы, сказал с тревогой:

- Тю меня! Тю!..

Револе сделалось неспокойно под взглядом блаженного, он ощущал этот взгляд спиной и растерялся. Но вот очнулся и повернул в сторону толпы, которая не двигалась, как бы боясь потревожить блаженного. Револя приблизился к Тихончику и вдруг, наливаясь злостью, ударил его по лицу. Толпа на какое-то время словно бы онемела, потом зашевелилась, загудела, и тут же луна скрылась за набежавшей тучей, сразу потемнело, в двух шагах ничего не видать. Люди приняли это за добрый знак и, не мешкая, оттащили блаженного от Револи.

Толпа начала распадаться. И, когда луна снова осветила окрестность тусклым и вялым светом, возле Револи остались лишь охранники и Мотька с Амбалом.

- Что это? Что?.. - пробормотал Револя и, вскинув руку, начал стрелять… Амбал вырвал у него револьвер, засунул себе за пазуху. Револя, обеспамятев, кинулся на обидчика. Но Мотька оказалась у него на пути, обняла за плечи, притиснула к себе. Револя начал задыхаться и, пожалуй, задохнулся бы, если бы Коськова не догадалась отпустить его.

А потом все трое прошли немного по улочке, как вдруг наткнулись на что-то безжизненное и темное. Мотька нагнулась и тут же выпрямила спину:

- Старуха какая-то, и вроде бы неживая. Уж и пальцы закоченели. - И пошла дальше, лениво думая, что, может, старуху и не прихватило, а Револя нечаянно подстрелил ее.

Амбал и Револя шли сзади и негромко переговаривались, и не было в их голосах прежнего раздражения, поостыло, ослабло. Но вот Амбал свернул в заулок. Мотька замедлила шаг, а когда Револя поравнялся с нею, взяла его под руку. Тот попытался не подчиниться, но она была настойчива, а он чувствовал в теле вялость, и пошел, куда она влекла его, уже ни о чем не соображая и ощущая себя смятым и опустошенным, точно его переехала телега.

Они очутились в избе, что стояла на южной околичке деревни, неказистая, с низким, покосившимся, притоптанным крыльцом, с тусклыми глазницами окон, со срывающимися с петель, позвякивающими ставнями. Мотька помогла Револе снять разъехавшиеся, с дырами, глянцевито поблескивающие сапоги и подвела полюбовника к столу, силком усадила его на низкий, с толстыми покривелыми ножками, широкий табурет, сказала ласково:

- Погоди, миленький, я сейчас… Пожрать поищу…

Она принесла краюху хлеба, нарезала ее черными ломтями, накрошив на стол, потом смела крошки на пол. Сбегала в сенцы, нагребла в миску ледяно поблескивающей соленой капусты, отыскала и темную бутыль самогона. Револя поморщился, он не хотел пить, но Мотька сделалась настырной и как бы лишилась последней робости перед Револей. Это обидело его. Если бы не то давящее, что еще держало его в своей власти, не давало распрямиться, он не позволил бы гулене разговаривать с ним как с равным.

Мотька не отступила до тех пор, пока он не поднес ко рту стакан с самогоном. Револя не был голоден, однако ж еще долго сидел за столом и исполнял все Мотькины желания, и при этом не чувствовал стеснения, словно бы уже давно лишен возможности вершить то, что по нраву. Странное состояние для Револи, привыкшего поступать согласно своему разумению. Впрочем, скорее, не разумению, а разным подвижкам, что страгивали его с места и повелевали им. Но нынче он поменялся и упрямо, что не походило на него, размышлял о чем-то. Но вот по лицу его пробежала какая-то тень, и оно стало не так холодно и чуждо всякому проявлению жизни, и было уже не мертвая маска, а что-то колеблемое сердечной смутой. Мотька же, напротив, сделалась пуще прежнего энергичной и бойкой. Она догадывалась, что это ее минуты; не сказать, чтобы они часто выпадали, но когда выпадали, Мотька преображалась и уже не заглядывала, заискивая, в Револино лицо, не старалась ему угодить. Она сказала, чтобы он раздевался и шел в «постельку». Она так и сказала. Но он как бы не понял ее, намеренно отодвигая предстоящее, что не всегда приносило усладу и прежде. И, если он исполнял то, что охотно исполняли другие, то скорее по привычке, а еще от неумения отказаться от опротивевшего занятия, от неспособности противостоять Мотькиному желанию. Он медлил, руки не слушались, и он с трудом стащил с ног сапоги, сидя на краю уже разобранной постели.

- А начальство-то, надо думать, не погладит вас с Амбалом по головке. Чего вы вдруг надумали выгонять людей из дому? Чего на вас напало-то? Я-то совсем не того хотела, а если даже чего-то предлагала, то понарошке. М-да..  А ты еще стрельбу затеял… - сказала Мотька.

- Не лезь не в свое дело, - буркнул Револя.

Он запамятовал размотать портянки. Так и сидел на краю кровати, вытянув ноги и ничего не замечая. Подошла Мотька, всплеснула руками, раздосадованная:

- Ой, оченьки, вроде бы малец какой, и штаны сам не сымет. - И тут же добавила нетерпеливо: - Дай-ка подсоблю!

С ее плеч спадала легкая ситечная рубашка, сквозь которую отчетливо обозначалось теплое и крепкое тело. Револю вдруг нестерпимо потянуло пощупать его, неясно, откуда появилось желание, ведь выполнить-то его ничего не стоило, когда они лягут в постель, но нет, ему хотелось сделать это теперь же, и он недолго противился своему желанию.

- Ты что, спятил?.. - когда Револя ущипнул-таки ее за бок, взвизгнув, сказала Мотька. - Нетерпеж взял? Чудно! Не замечала за тобой такого… Но да и на старуху случается проруха.

Она захохотала и не скоро еще стянула с него, сопротивляющегося, узкие в коленках штаны и подтолкнула к кровати, сама легла с краю. Спокойно ждала, когда Револя очухается, а через минуту уже испытывала к нему безразличие, которое неожиданно накатило. Она сильно удивилась, когда Револя зашевелился и прикоснулся к ней захолодавшими руками, а когда эти руки забегали, точно бы ища что-то, поморщилась и уж намеревалась отодвинуться от постылого, но сделала не это, вдруг навалилась на него, костистого и длинного, большим сильным телом. Он охнул и затрепетал под нею. Но Мотька как бы ничего не заметила, уже отринув безразличие, на смену пришло другое чувство, сладостное и трепетное, это чувство сказало, что она госпожа, а он раб, и нужно поступать с ним как с рабом, то позволяя ему прикоснуться к себе, то не даваясь. Ах, какое славное чувство! Если бы его не было, иль позволила бы себе Мотька баловать с Револей? Да не-ет… Мало ли в округе сильных и здоровых мужиков, пошто бы она связалась со слабаком? Ах, как хорошо! Так бы и удерживала это чувство, прислушиваясь к захлебывающемуся дыханию Револи и ощущая его насыщающуюся ею ослабность. Когда же он почти достиг своего, Мотька с силой оттолкнула взмокшего Револю и какое-то время наблюдала за ним, жалостливо скулящим, а потом, насладившись своей властью, равнодушно, не думая про него, позволила ему овладеть собой. Минут через тридцать Револя заснул. Мотька поднялась с кровати, накинула на плечи курмушку и спустя немного оказалась возле сторожевой вышки и, ощущая в теле все нарастающую нетерпеливость, полезла по лесенке наверх к тем, молодым, сильным, кто единственно был способен доставить ей истинное удовольствие.

                                           22.

У Агалапеи пропала коза. Точно в воду канула. Старуха не знала, куда она подевалась, но не шибко тревожилась, и даже ночь провела нормально, хотя привычно мучала бессонница, а однажды, к удивлению своему и радости, она мысленно увидела на деревне какое-то движение, принаряженных людей, которые ходят по подворьям и о чем-то толкуют, должно быть, о чем-то, дарующем отраду сердцу: вон как у них светятся глаза… Задумалась: отчего бы это?.. И не сразу вспомнила… Была она тогда молоденькая, неразумная, с толстой косой, упадавшей на спину, смотрела на тятеньку с маменькой и радовалась: ведь это в ее честь принарядились люди и на малое время отстранились от повседневных забот. Скоро суженый поведет ее, взявши под белу рученьку, в свой дом. Ой, Господи, как все зримо! Словно бы не стерлись те годы, не канули в безвременье, а трутся возле нее и нынче, ласковые, греющие добротой, не дающие потерять себя. А так-таки могло случиться, если бы она жила одним днем, не думая про минувшее, благое. Но она умела увидеть давнее, и сияло увиденное так завлекательно, что еще долго Агалапея была не в силах отстранить сладостное наваждение и все-то в ближнем мире казалось постылым и отвратным. Ее тянуло снова и снова окунуться в прошлое. Но она уже знала, что оно не придет сразу: видения не следовали одно за другим, а появлялись через определенное время, да и то лишь когда память не ослаблялась большим, невмочь ей, старой, напряжением. Почитай, что всю ночь Агалапея находилась между сном, что был короток и чуток, и вялым, но приятным бодрствованием, когда приоткрывалось минувшее, и она дивилась ему и недоумевала, и у нее расталкивалось на сердце.

Утром Агалапея вышла на крыльцо, уже не помня о козе и испытывая лишь легкое беспокойство и не зная, откуда оно, и недоумевая от незнания и желания поскорее избавиться от него. Но это не удавалось. Она спустилась с крыльца, приблизилась к конуре и, скорее, по привычке, негромко позвала козу. Удивилась, что та не вылазит из темного теплого нутра. И тут вдруг вспомнила о вчерашнем и засуетилась, нагнулась, заглянула в конуру, там было пусто, забегала по двору, а потом прислонилась к прохудившемуся заплотцу и долго ждала, пока утихнет, умнется в груди, и вышла за ворота.

Она была не в состоянии понять, куда теперь пойдет, чтобы не сбивать попусту ноги. Помедлив, двинулась на берег Байкала, к высоко поднявшемуся над льдистой поверхностью ослепительно белому мыску. На –нем чернела, чуть покосившись, еще крепкая, на доброй мужичьей основе, плотно и домовито укладенная изба Дедыша. Старуха брела по узкой, петляющей меж зеленых дерев тропе, чуть погодя по лежалому колючему кустарнику. Нагибаясь, раздвигала его, изредка укорачивала шаг, и не потому, что впереди что-то мешало, а для того, чтобы поглядеть окрест, вдруг чудилось, следы вон там, под сосенкой, узкие, чуть покривленные, козьи… Но вот отмечала, что это не козьи следы, чьи-то еще, и, огорченная и уж ничего путного не ждущая, страгивалась с места. Неожиданно она увидела ребятню на опушке березовой рощицы, что подымалась, чуть отступив от моря, и была молода и тонкоствольна. Старуха не сразу признала в ребятне голь перекатную Краснопеихину и замедлила шаг, наблюдая за нею. Что-то не понравилось в ребятне, что-то недоброе углядывалось в том, что она, расторопная и ловкая, и минуты не постоит на месте, делала. Но еще не скоро Агалапея отметила в этой возне угрозу для себя и, задрожав от обиды, пошла дальше. Она не любила голь перекатную, считала ее чуждой деревенскому люду. Попадись нынче на глаза не они, а свои, карымчатские, испереживалась бы.

Дедыш сидел на низких деревянных полатях, на стершемся покрывале, что свешивалось скомканное до пола. Вокруг было не прибрано и стыло, печечка стояла нерастопленная, мелко колотые дровишки лежали подле нее на круглом листе железа, прибитом к полу гвоздями с большими шляпками, отполированными до тусклого свечения.

- Ты, чай, не заболел?.. - недоумевая, спросила Краснопеиха, задержавшись на невысоком, об одну тесину, порожке.

Старец отрицательно покачал головой. Краснопеиха, зная, как уважает Дедыш порядок в доме, и малой соринки не сыщешь в горнице, да и в кухоньке во всякую пору прибрано, не поверила, но не сказала об этом, сняла курмушку, повесила ее на толстый деревянный гвоздь у двери, взяла в темном, под ситечной занавеской, углу круто связанный голячок, принялась расторопная подметать-прибирать в избе, изредка выпрямляя спину и сказывая про взволновавшее.

- Ишь какие… - роняла она в притирку к делу, привычно упрямо и жестко опуская слова, точно бы отчеканивая из них что-то одной ей понятное. - Это я про голь перекатную, Краснопеихину. Иду к тебе-то, вижу, голь вытворяет чего-то. Не сразу и соображу, и чего бы?.. Но тут… Да, да!.. Голь-то разбилась на две группки: одни, значит, за охранников, а другие навроде как лагерные сидельцы. И эти, которые за охранников, люто злые, измываются почем зря над несчастными: на пень поставят, а под ним вроде бы огонь разводят. Еще кричат несусветное: ты, падло, отвечай, не то кончу!.. - Смотрела на Дедыша с испугом: - Ну, не злыдни ли? Уж теперь готовы схватиться за ножи. Созрели для сегодняшней власти!

- А может, еще нет? - вяло сказал Дедыш. - Чего с них взять? Малышня. Не ведают, что творят.

- Не ведают? Еще как ведают! Они в своем уме.

- Ой ли, Агалапеюшка? А куда ж подевалась правда, иль она покинула людей и уж не отведет напасть, не отвратит никого от зла?..

- Кровь людская нынче точно вода, пей - не хочу… Вот и вся правда.

Чуть погодя Агалапея за делом запамятовала о Дедыше, думая о разном, больше о том, что мучало, она вздыхала, не умея осилить неприятие того, что тяжким гнетом легло на деревенский мир.

Дедыш все ниже и ниже опускал голову, перед глазами что-то маячило горькое.

- Да ты и впрямь заболел! - сказала Агалапея, затревожась и пряча голячок за занавеской. Подошла, подсобила старцу, тот лег на полати, виновато посматривал на старуху. А та обо всем позабыла, и даже о пропаже козы не помнила, глядела на Дедыша с жалостью и думала, что глаза у него нынче шибко усталые, смущение в них, растерянность.

Зоркая душа у Агалапеи, почувствовала и это, понял Дедыш и вздохнул, на него навалилось что-то тягостное, и во рту пересохло. Но он осилил слабость и начал говорить с прежней мягкостью в голосе и с какой-то тягучестью, которая, впрочем, не раздражала, наапротив, заставляла внимательней прислушиваться, а то вдруг отыскать чудное за словом и млеть от этого и думать, что лишь ты разгадал, что скрывается за тем словом Дедыша.

Старец говорил про то, что у людей стало мало терпения, и они не умеют выслушать ближнего и не хотят знать про душу человеческую, что одна и вправе подыматься над сущим и уж оттуда, с необозримой высоты, наблюдать себя во плоти и дивиться, и отторгаться от своего деяния и искать в миру благостное, к добру склоненное.

- А то сказывают, вот де зло вершится на Руси нынче не просто так, от неустройства на сердце, а во имя добра. Ой ли?.. Иль уж не помнят люди, что к добру не придешь, сея зло, потому как одно зло рождает другое, и пуще всего видимо со стороны и обворожительно для слабого ума. Добро не рядится в пестрые одежды.

Дедыш говорил трудно, в лице у него наблюдалось напряжение. Агалапея хотела бы попросить, чтобы он замолчал, но что-то мешало ей, что-то видимое в глазах у Дедыша, большое и сильное, и нельзя было поломать сердечное, однажды выплеснувшееся.

«Да что же это, Господи?..» - мысленно спрашивала Агалапея и все смотрела на старца, смотрела, а потом неожиданно для него, да и для себя тоже, заплакала по-бабьи обильными солеными слезами. Она уж не помнила, когда в последний раз плакала, глаза у нее в любую пору были сухие и как бы застывшие в ожидании еще большей беды, что падет на землю, уже и теперь горькую и обездоленную. Агалапея испугалась, а что как старец уйдет из жизни, что тогда?.. Иль не оскудеет и вовсе отчая земля, истаптываемая недоброту сеющими людьми, понимаемая ими как мачеха, а для тех, кто родился на ней в горькую годину, уже и теперь чужая?..

- Господи, спаси его и помилуй!.. - шептала Агалапея. - Пускай он, как и раньше, не поддается годам. Укрепи так!..

Агалапея вдруг увидела, что руки у Дедыша тонкие и слабые, и щеки опали, и уж можно заметить, как подрагивают скулы и постукивают зубы ослабленно и деревянно, а еще она разглядела на исхудавшей шее тонкую синюю жилку, она то появлялась, то пропадала, пока не исчезла. Агалапея долго ждала, когда жилка обозначится снова, напрягшись и стиснув пальцы, точно бы от этого зависело что-то важное. Но жилка так и не затрпетала на старческой шее. И Агалапея со страхом подумала, что Дедыш может уже сегодня помрет. Как и все на деревне, она считала старца вечным; коль скоро он живет, живет и небо над головой, ясное и изглубленное поутру, и чистая, отливающая синевой, ввечеру переливчатая и яркоструйная вода в Байкале, и земля-матушка, во всякую пору родимая и пуще чего другого близкая деревенскому миру. Да, раньше и помыслить не могла, что наступит срок, и Дедыш помрет, а вот нынче…

- О, Господи, грехи наши тяжкие!..

Агалапея едва совладала со слезами, сказала грустно:

- У тебя где-то травушка припрятана от болезней. Дай-ка сготовлю питье?

Дедыш точно бы не услышал, закрыл глаза, он не хотел бы нынче пить травяные настои, знал, что не помогут, и другие лекарства тоже не помогут. Отчетливо увидев край, он не смутился, сказал мысленно: «Что ж, значит, приспел и мой срок.» - и начал готовить себя к дальней дороге. На сердце не было ни сожаления, ни какого-либо другого чувства, и даже больше, он ощущал в себе нечто схожее с умиротворением, а может, со смирением. Он словно бы прощал всем и не желал никого обидеть даже легким словом. Находиться в состоянии всепрощения было приятно. Но скоро в нем, в глубине, что-то как бы заблистало, зашевелилось, он мог бы оборвать это в самом начале, собственно, так и собирался сделать, но что-то помешало. И он не сказал бы, что именно, и стал прислушиваться к себе, все больше омрачаясь. То, что росло в нем, в конце концов, обернулось тревогой, что он-то, покинув землю, отыщет благо, хотя бы и благо распятия душевнух сил, а те, кто остается, не имеют и этого, ничего не имеют, пустота смотрит на них с укором, отчего в сердцах нет и малой надежды. А как же без нее?.. Дедыш понимал, что нельзя жить без нее, и намеревался подарить ее людям, но не знал, как это сделать, и мучался. Кажется, только это еще удерживало его в жизни. Если бы не это, он, наверное, уже теперь ушел бы в иной мир, про который знал, что беспределен и ласков к сущему.

Старец напряг силы и сказал про вещее, слышанное от деда ли, от прадеда ли, а может, еще от кого-то, о ком уже не помнит. Дедыш сказал, задыхаясь и заглатывая окончания слов, о чудище, которое всякий раз поедало правду, как только она рождалась хотя и в неприметном обличье. У чудища был нюх на правду, оно отыскивало ее и тут же пожирало. И так продолжалось из века в век. Чудище растолстело и однажды лопнуло, и правда растеклась по земле, и теперь уж всяк мог воспользоваться ею и сотворить благо во имя страждущих.

Дедыш сказал про это, и глаза у него заблестели, точно ему стало приятно оттого, что он отыскал-таки в памяти нечто благостно подействовавшее на живую душу. Агалапея не перечила, хотя все в ней трепетало и рвались наружу упрямые, не согласные с Дедышом слова, в них не проглядывала вера в людскую правду, не отыскалось бы и надежды, темные, они признавали жизнь такой, какая она есть на самом деле, и не надо искать в них ничего от мироприятия, что поддерживало в старце веру, не давало ей угаснуть и в горькие дни. Агалапея не перечила Дедышу, жалея его, и он увидел эту жалость и понял ее причину. Стало тоскливо и одиноко, глаза погасли. Но он сознавал, что происходящее с ним нынче болью отзывается в Агалапее и, не желая причинять ей горя, постарался поменять сущее в себе, надтреснутое и слабое, подвигающее к смертному одру, и не смог… И вдруг понял, что он не один нынче на смертном одре, а все в деревенском миру или в каком-то еще, и подняться ли им когда-нибудь и сладить ли с тем чудищем, которое пожирает правду?..

- Господи!.. - сказал он, просветленный великой мукой, что обожгла каленая. - Господи, сделай так, чтоб поменялось в их жизни! Спаси их!..

Он сказал это мысленно, но у него возникло чувство, что сказал вслух, и Агалапея услышала, и тогда он ощутил неловкость и неприютность, не хотел бы, чтобы об открывшемся ему догадался кто-то еще. И, чтобы смягчить произнесенное им хотя бы и мысленно, а может, еще по какой причине (Вдруг в голосе все смешалось и острой болью отдалось в висках) он обронил обращенно к Агалапее:

- Галенка! Милая девица Галенка!..

Старуха услышала ласковые и мягкие слова, совершенно позабытые ею, и надо было приложить усилие, чтобы вспомнить, и она совершила такое усилие, и слезы еще обильнее потекли у нее из глаз.

- Галенка! Галенька!.. - шептала она, уже не столь суровая, какой люди привыкли понимать ее, а словно бы вернувшаяся к себе самой, давней. Она утирала слезы и вспоминала прошлое, думала, что многого не знает из него, что было - быльем поросло, сказывала, и непочем нам возвертываться к нему, разве для того, чтобы пострадать сердцем. Он так и делала, страдала и находила в этом утешение, точнее, послабление напрягшемуся сердцу. Если бы не возвращение в прошлое и следующее сразу за ним послабление, Агалапея не вынесла бы сердечных мук и сломалась бы прежде времени.

- Галенка… - шептала Агалапея и видела себя молоденькой и намеревалась предостеречь ту, глупую, и сказать ей о жизни, но отчего-то медлила. А прошлое, ярко блеснув, начало отступать. Агалапея вздохнула и не захотела больше искать в себе, сказала грустно:

- Все пустое. И надежды впереди никакой. Пошто бы я хаживала в черном? Иль нету одежки посветлей?..

Она вышла из дому Дедыша с намереньем принести лекарственной травы и заварить, у нее где-то утаивалось в запечье, в темном углу, поискать надо. А очутившись на улочке, вспомнила о пропаже козы, и пуще прежнего заволновалась: коза была для нее не просто животиной, впрочем, бесполезной в том смысле, что уже давно не давала молока, но она связывала старуху с прошлым, которое нередко виделось ей в дивно неистраченном свете. Но коза пропала и точно бы поломался мосток, протянувшийся в леты минувшие.

«Вот беда-то! Вот беда!..» - шептала Агалапея, силясь думать о животине и уводя мысли от Дедыша, от того страшного и непоправимого, что померещилось ей. Спустя время это удалось, и, когда она повстречала Револю, то думала лишь о пропавшей козе и находила в своих раздумьях едва ли не удовлетворение.

Старуха подошла к Револе и сказала:

- Ты сожрал мою козу? Больше некому. Иль, может, те, кто теперь за забором?.. Все вы - одного поля ягода. Чтоб вам ни дна-ни покрышки! Чтоб вы подавились козлятинкой!

Револя, длинный, худой, желтый, краше в гроб кладут, хапал бессмысленной рукой свою кожаную куртку, в глубоком кармане которой лежал револьвер, но Агалапея угадывала особенным, нынче почти зверьим чутьем, что Револя не вытащит револьвер, сказала сурово:

- Власть твоя не от Бога, от дъявола!

И тут же вдруг подумала в смущении: «Как же так, от дъявола?.. Сказано ж: всякая власть от Бога.» И вот уж смущение переросло в смятение и придавило, не желая уступать место другим чувствам и мыслям. Смятение так и не ушло полностью, какая-то часть его сохранялась в ней, когда она, покинув Револю, засеменила по улочке. Агалапея нынче была сама на себя не похожа. Ну, скажите на милость, когда еще она так стремительно, иначе и не определишь, переходила бы от одного душевного состояния к другому?.. Больше того, она точно бы закаменела в неприязни к тому, что поломало на отчей земле все, чем раньше жили люди. Конечно, неприязнь сознавалась ею и нынче, но теперь к ней примешались иные чувства, и подчас они перевешивали, и тогда она думала о чем-то еще, и это, несвычное вынуждало ее напрягать память.

Агалапея протопила печку, сварганила отвар из целебных трав. Слила отвар в кринку из-под молока и заспешила к Дедышу. А когда пришла к нему, была удивлена, что в избе у старца Евдокимыч и Краснопеиха, Кряжевы. Есть тут и чужие, не мужичьего ряда. К ним Агалапея относилась с недоверием, видимым за версту. Это заставляло людей из другого ряда сворачивать, не доходя до старухи, вроде бы беспричинно, от греха подальше. Агалапея обвела настороженным взглядом людей, подумала с досадой: «И чего набежали? Воронье!..» А потом протиснулась к Дедышу, тот лежал близ русской печки на жестком топчане, худые ноги с искривленными пальцами подрагивали. Агалапея потянулась дать старцу изготовленное ею питье, но посмотрела ему в глаза, устремленные в неоглядную даль, как бы застывшие в недвиженьи и поняла, что никакое питье ему не нужно, он уже видит себя не в этом мире… Вздохнула, отступила от Дедыша и заревела в голос. Она остро осознала, что вместе со старцем уходит и та жизнь, что еще не везде сломана и растоптана, а другой, похожей на прежнюю, уже не будет ни для нее, ни для тех из деревенского мира, хотя и калечимых, все ж не поломанных, живущих памятью, что высока и неугибчива.

Дедыш, поглядев на Агалапею, догадался, каково ей, и жалость острой занозой вошла в слабое сердце. Сделалось пуще того больно, старался что-то сказать в утешение, и не мог… не хватало сил… Неожиданно что-то дивное узрилось ему в неближней дали, она, впрочем, вся умещалась под крышей дома, словно бы старые стены раздвинулись и впустили под усыхающий, со щелями потолок еще и не свычное с прежним строем жизни, что-то большое и ясное, но все время ускользающее. Вот вроде бы прикоснулся к слабым дрожащим теням и уж начал ощущать в них наполненность другой жизнью, но это, оказавшееся под руками, вдруг ослабло, утекло меж пальцев. Ну, что ж, хотя бы и ускользающее, однако ж не смутное и не беспокоящее, напротив наполняющее умирающее сердце надеждой. То и дорого. Но вот тень легла на морщинистое, как бы даже позеленевшее, в мелкой дрожи, что ни на минуту не отпускала, лицо. И это было странно. Минутой раньше многие увидели в облике Дедыша нечто от умиротворенности и облегченно вздохнули, полагая, что старец благополучно приблизился к своему краю и внутренним, от Бога, взором отметил что-то, способное примирить его с покидаемым миром.

Дедыш действительно, близко подойдя к черте, почувствовал успокоение, но тут вспомнил, что он нынче один близ Престола Спасителя, а другие продолжают жить и бедствовать, и совестно сделалось, тревожно и горько, и все это, соединенное крепко, явилось причиной того, что он поменялся в лице. Он и теперь один, да не это беспокоило, а невозможность помочь людям. Он лежал на смертном одре, а мысли его утягивались к жизни, поломавшей в его душе и неожиданно сказавшей, что он не понял чего-то, не почувствовал, а может, и не так вовсе, и он про многое хорошо знал, только не хотел видеть про меж людей лютость и поступал противно правилам, хотя и согласно со своим желанием, и тем усмирял собственную сердечную смуту.

«Неужто так, Господи?..» - спрашивал у себя Дедыш и не мог ответить. А чуть в стороне выла Агалапея, одна со своей болью, черная с головы до ног.

                                             23.

Тихончик неторопливо идет по лесу, изредка останавливается посреди глухой буреломной чащи, сквозь которую и зверь проскальзывает с трудом. Он знает все лесные утайки и скрадки; ему ли блудить хотя и в суровой и непролазной глухомани? Тотчас отыщет единственную в гиблых местах тропу и пойдет по ней. Тихончик не продирается по чащобе, а движется, пускай и медленно, все ж не тревожимо для сущего, не волнуя никого, даже и малую птаху норовя не обеспокоить, не сорвать с ближней березки, где она укрылась под голыми ветками, продрогшая. Он движется по тайге спокойно и несуетливо, медлит дольше обычного лишь в те минуты, когда увидится ему нечто ласкающее глаз в лесных кронах, подрагивающих на слабом ветру. Он отыщет приятное сердцу в зеленых ветках и начнет нашептывать сладостные для него слова. Снег под ногами, когда Тихончик сталкивается с тропы, все обваливается, обваливается и уж едва ли не по пояс, и тогда он передвигается, подсобляя себе руками. Но и в этом случае в лице у Тихончика не меняется, в нем лишь отмечается смущение, как если бы он столкнулся с чем-то неведомым, но четко ощущаемым им. Смущение странным образом действует на него, точно бы приподнимает над чувствами, которые нынче испытывает, случаются минуты, когда он, возвысившийся, в состоянии разглядеть и сказать о них, а еще о том, что сделалось причиной появления этих чувств, то есть он в состоянии сказать о земле и о небе. Если бы Тихончик умел пользоваться обыкновенными словами, понятными нечаянно его повстречавшим, о, сколь много дивного открылось бы им, и, возможно, они были бы потрясены. Но Тихончик не обладает таким умением. Не через слова привык он выражать себя, все путанное и тревожащее обозначаемо им неведомо откуда пришедшими к нему знаками. Хотя отчего же неведомо? Он часть сущего, пускай и малая, но не бессмысленная, а коль так, то и эта часть выражаема

в природе, определяема ею, что-то природой оставлено и для этой части, для пускай и пунктирного обозначения ее в мире. И живет она, и обретается меж людей малость Божеская, от жизненного свечения, от блеска полуночного костра оторвавшаяся искорка, живая - не мертвая, от людей доброго отношения к себе требующая. Да нет, не требующая, возмечтавшая об этом. И, кажется, понапрасну. Не сходная с прочим миром, отличная от него, она делается чуждой среди себе подобных телесно, потому что отмечена особенной  сутью, что познается в привычной для людей обстановке как нечто ненормальное, потустороннее, блаженное. Небрежение от людей, встречаемое этой малостью, хотя и больно ранит отторгшихся от общего ряда, все же не пугает их. Наверное, тут немало от характера народного, русского, привыкшего переносить тяготы с незлобивостью, обращаясь взором не к теперешнему дню, а к тому, что за горами - долами, сокрытый и от зоркого глаза, многожданный и многовестный. Наверное, так и есть, и поэтому небрежение к блаженным часто соседствует с искренней любовью к ним, и прозываются они тогда не иначе как Божьими людьми или святыми человечками, случается, и сильный мира сего попросит у них защиты от Божьей немилости, и они никому не откажут и всяк найдет от них утешение. Впрочем, а нынче так ли?.. Иль не поменялось среди людей? Да нет, поменялось. Уж и к святому человеку нет у многих уввжения. Возомнив себя вознесшимися над сущим, они решили, что могут быть судьями над живой природой, и начали выносить приговоры не только слабому и беззащитному. Главное в них - унижение человеческого ли, всеблагого ли духа, стремление смять его, растоптать, что зачастую и удается им. Добрые люди на Руси слабы и не умеют защитить себя.

Тихончик выходит на лесную поляну, чуть поднявшуюся над тайгой. Тут снега поменьше: ветер гуляет и насвистывает удало, раскидывая белый пух. Иной раз блаженный услышит чей-то стрекот и оглянется, но никого не увидит, и тогда сожмется, вберет голову в плечи и долго еще не стронется с места. Вот и нынче он остановился посреди поляны, и сейчас же ему сделалось неспокойно, и он запоглядывал по сторонам, но, если раньше никого не замечал, то теперь увидел за темной толстой ветвистой сосной, саженях в пяти от себя, большого и сильно обросшего человека в нагольном, распахнутом на груди, черном тулупе, и - затревожился. В Тихончике чуть погодя все словно бы закаменело. Он со страхом смотрел на Амбала, а это был он, от толкотни на сердце забредший в лесную глухомань и тут подзадержавшийся.

На пятачке земли, не густо уставленном заматеревшими деревьями, не росли молодые тонкоствольные сосны и ели, как если бы опасаясь чего-то, они подымались, лишь отступив от поляны.

- Чего пялишь на меня глаза?.. - подойдя, спросил Амбал.

Тихончик не услышал, теперь он смотрел не на Амбала, а в ту сторону, откуда вдруг высыпала голь перекатная Краснопеихина, и, подымая снежную пыль и визжа, покатилась по лесной поляне. Ему бы уйти отсюда, да ноги будто приросли к земле. Тихончик слабо ойкнул и опустился на снег. Амбалу не понравилось, что блаженный, точно бы пренебрегая им, отвернулся. Про голь перекатную он не знал, стоял ка ней спиной. Амбал, крякнув, с силой пнул Тихончика. Тот ойкнул, но не сдвинулся с места и продолжал следить за пацанвой, а та накатывала широко и вольно. Чуть погодя глаза у блаженного неожиданно для Амбала, с ненавистью наблюдавшего за ним, сделались странно сияющие, он словно бы увидел что-то светлое и доброе, поспешающее за перекатной голью, и успокоился. Амбал потемнел в лице, и к тому времени, когда близ него оказалась ребятня, зубоскалящая, ничего не замечающая и про себя едва ли помнящая, сумасшедшая, он и вовсе залютел, крикнул пацанве, показывая на калачиком свернувшегося на снегу Тихончика:

- Бей его! Бей!.. - И сам не удержался, нагнулся над  блаженным, приподнял его за ворот курмушки и ударил в лицо, он ударил беспамятного, а возникло такое чувство, что перед ним нынче кто-то другой, ненавистный, может, Агалапея, если верить слухам, мать блаженного, она, кажется, тоже не в себе, впрочем, пожалуй, нет, та острая неприязнь, что жила в глазах у старухи и относилась к нему, не являлась следствием ее ненормальности, скорее, указывала на твердость духа. А может, и не Агалапея -кто-то другой, кого он встречал у Дедыша; он захаживал к старцу и мог перемолвиться с ним словом-другим, не опасаясь, что его перебьют. Однако в последнее время в их отношениях что-то изменилось, трудно сказать, что именно, если подумать, Дедыш тот же, и доброта живет в нем и мягкость и какая-то странная виноватость, точно бы он за всех на земле в ответе. Нет, дело тут не в Дедыше, а в нем, что-то случилось с ним, отчего не хотелось воспринимать старца, как все это время, а скоро тот и вовсе стал неприятен ему своей вселенской виноватостью, за которой угадывался - не слепой - видел - укор ему: вот, дескать, и ты приносишь людям зло и нет в тебе жалости к ним. Амбал не однажды замечал в глазах у Дедыша укор и с каждым разом ему становилось все трудней встречаться с ним, хотя необходимость в таких встречах  после разлада с дочерью возросла. Он вдруг понял, что тяжело одному и хочется видеть рядом еще кого-то. Но он  пересилил в себе это и уж не появлялся в избе Дедыша всю последнюю седьмицу и потому не знал, что старец при смерти. А если бы узнал, удивился бы, считал Дедыша не только поднявшимся на этой земле, а и стоящим на ней от веку и не ведающим ветхости. Впрочем, к его удивлению наверняка примешалась бы радость, она сказала бы, что и вправду нет ничего вечного, все смертно.

- Бей! Бей! Бей!.. - кричал Амбал, приходя в неистовство. Но, странно, голь не спешила исполнять его приказание, накатив, точно вспененная грязная волна, она лишь слегка дотронулась до лежащего Тихончика и сказала с недоумением:

- Да посто бить-то дулацка? Иль исо какого занятья нету?

Рассудительная, страсть, и это обозлило Амбала, почернел в лице:

- Ты что, шутить надумал? Да я тебя!..

Голь усмехнулась лукаво:

- Ты, дядька, не блызгай слюной. Не боимся.

Сказала и - растеклась по лесу. Утянулся в свою сторону и Амбал.

Тихончик всхлипнул, приподнял голову, но не сразу разлепил потяжелевшие веки и открыл глаза, большие и странно сияющие. А потом он встал на ноги и пошел по примятой множеством ног разбухченной тропе. Тайга купалась в зелени, и это расстраивало его. Он пытался отыскать еще что-то, но знакомые ему цвета словно бы умерли, отсвечивал лишь один, нагоняющий тоску. Не сказать, что раньше он не испытывал ничего подобного, но раньше в зеленом цвете не наблюдалось неодолимости, всесильности, и спустя время Тихончик мог обратиться к более приятному –для него цвету.

Тоска разрывала сердце, и, если оно еще билось, то лишь от жалости к самому себе. Но чуть погодя Тихончику стало и вовсе невмоготу сдерживать тоску, и он голосом слабым и дрожащим и постоянно прерывающимся запел что-то… ему самому неясное, что-то похожее на песню-плач, впрочем, нигде и никем не слышанную, как бы оторвавшуюся от земли - страдалицы и поднявшуюся высоко и уже осознаваемо для божьих тварей, хотя бы и для людей. Если бы они оказались теперь рядом с Тихончиком, возможно, что-то смутило бы их, что-то несвычное с ходом теперешней жизни, привыкшей полагаться на толщину собственного кошелька, все остальное предавая проклятью, а то и забвению, точно бы можно не помнить ничего, точно бы всяк на земле не Божье создание, живущее милостью Всевышнего. Но никого рядом с ним не было, и никто не смутился, заслышав его песню-плач.

Тихончик шел по тайге, потом свернул на проселок, обильно заваленный снегом, словно бы и не езживали по нему на лошадях и редкий прохожий не ступал на него. Он свернул на проселок, и песня-плач начала задыхаться, звучать все тише и тише, пока и вовсе не смолкла. Это случилось, когда он приблизился к деревне. На околичке он помедлил, точно бы не зная, что делать, но вот очутился в заулке и забрел на обширное неухоженное подворье. По узкой, очищенной от снега дорожке двинулся к низкому темному крылечку с широкими щелями меж плах-затесин, отутюженных до тусклого блеска, поднялся по нему и уж хотел открыть дверь в избу, но она сама отворилась, отодвинув его и ушибив. Тихончик, прижатый к стене, слабо ойкнул и привычно поднес к лицу руки и тут увидел худого горбоносого Револю. Напряженно смотрел , покачиваясь, точно спьяну; на лице у Револи выступили красные пятна и тонкие губы подрагивали, произнося проклятья. Тихончик дрожал мелкой дрожью, он привык бояться этого человека так же, как и Амбала. Та привычка сделалась одним из чувств, которыми жил, как бы срослась с ним. Еще не скоро он открыл дверь дома, что был для него если и не отчим (он не сознавал этого), то уж, во всяком случае, надобным ему. Когда он долго не забредал сюда, ему точно бы чего-то не хватало, он мучался и тосковал. Но стоило придти сюда, как он успокаивался. Тихончик не сразу открыл дверь и зашел в избу, и это как бы приготовляло его к тому, что потом распахнулось перед ним во всем своем несчастье, как бы отодвигало от напасти, что свалится на бедную голову и смутит и растопчет для того, чтобы время спустя его обожгло просветление.

Тихончик зашел в избу и увидел лежащую на полу старуху. Он опустился на колени и прикоснулся к ней слабой рукой, и тотчас ладонь сделалась красной. Он долго смотрел на нее, не понимая, отчего дрожат пальцы. В груди как бы оборвалось, и снова едва ли не из самого нутра ее вырвалась горькая, поднимающаяся все выше и выше песня-плач, и, что удивительно, теперь в ней были слова, за ними даже угадывалось что-то от понимания мирской суеты и тщетности человеческих усилий. Нет, конечно, Тихончик не сознавал и не мог осмыслить всего, что выплескивается из груди как бы заранее независимо от него, подчиняясь чему-то, может, своему высшему предназначению. Он и не делал таких попыток, пребывая в благостном неведении относительно того, что совершается в жизни. Иначе совершаемое теперь в нем самом стало бы сильнее и разорвало бы на куски слабое сердце. Блажен затвердевший в неведении, даже если неведение его уже растапливаемо и размываемо другими чувствами, тоже сильными и неуступчивыми.

Просветление обожгло, когда Тихончик еще находился во власти песни-плача, он закрыл глаза и словно бы провалился в темноту. Когда же открыл их, не увидел зеленого цвета, не оказалось его в пространстве, прозревался какой-то незнакомый цвет. Тихончик, ничего не понимая, повернулся в одну сторону, потом в другую, но везде, куда ни обращал взор, было черно. Он попытался подняться на ноги, но силы покинули его, их хватило лишь на то, чтобы ёрзать на коленях и озираться испуганно, не умея ничего узнать про теперешнее свое душевное состояние. Так длилось до той минуты, пока он не прикоснулся к холодному лицу Агалапеи, после чего в нем решительно поменялось и темнота отступила, он склонился над старухой, сказал тихо:

- Мама… Мама…

Он удивился, произнесши это слово, как удивился и тому, что неожиданно открылось ему. Нет, он не стал в обычном понимании нормальным человеком. Но он узнал старуху, хотя не вспомнил ни про что другое, как не понял, чему обязан таким узнаванием.

- Мама… мама… - шептал он и чувствовал, как недавняя слабость отодвигалась. А потом он вскочил на ноги, с минуту смотрел перед собой, ничего не видя, кроме черного цвета, обступившего его со всех сторон, но вот наклонился, взял старуху на руки и пошел… Когда он покидал подворье, в глазах у него прояснило, и он увидел улочку, толсто придавленную снегом, присадистые избы, низкое над головой небо и чуть в стороне лагерный забор со сторожевыми вышками. И все это было окрашено для Тихонячика в черный цвет, который попервости пугал, а теперь уже отвечал какому-то настрою в нем самом.

Тихончик вздохнул и пошел по улочке, шепча:

-Мама… Мама…

Слово увиделось ему добрым и ласковым, живым, способным не только утешить, но и защитить. Странно, что он не обращался к нему раньше.

Тихончик миновал околицу и направился к Байкалу, неся на руках старуху и не ощущая ее тяжести. Он точно бы налился необыкновенной силой, но на самом деле это было не так, просто он обрел мать и теперь никому не отдаст ее. На сердце у Тихончика нынче легко и свободно, там все движется, движется, давая открыться ранее незнакомым чувствам. Про них не скажешь, что они обозначают, да и надо ли говорить, пожалуй, и слов таких не отыщешь. Тихончик прислушивался к тому, что на сердце, и все прибавлял шаг, прибавлял, наполняясь дивным восторгом. Он ступил на байкальский лед и пошел по нему, держась против ветра, порой же подчиняясь сильным и резким его порывам, и тогда ноги в ичигах скользили по льду, и Тихончик напрягался, чтобы не упасть. Так он шел минут сорок, пока восторг в нем не подутих и не иссякли силы. Тогда он осторожно опустил мертвую старуху на лед и сам лег подле нее сбоку, шепча:

- Мама… Мама…- и закрыл глаза. А когда открыл их, не увидел черного цвета, все было белым-бело, и он удивился, но не обрадовался. Белый цвет напомнил ему что-то тревожное, ледяное, он вздохнул и еще теснее прижался к мертвой старухе. Он слышал, как над ним завывал ветер, как снег засыпал его, но даже не пошевелился. Лишь однажды он проявил беспокойство, когда попытался отодвинуть навалившееся на него заледение и не смог.., а еще, когда перед глазами вдруг выросло что-то огромное и страшное. Это огромное и страшное было дъяволом. Тихончик не то, чтобы почувствовал, скорее, понял прояснившимся сознанием, что так и есть. Дъявол вознамерился отнять у него мать, но он не отдаст ее, не отдаст. Отгоняя дъявола, он закричал что-то пронзительно и тонко, ему так показалось, а еще показалось, что дъявол дожидается, когда он заснет. Но он не заснет, нет, нынче он все видит и про все знает. Господи, помоги ему!

                                                   24.

Голь и впрямь точно бы без тормозов, злоручна не в меру, вдруг поднялась неуправляемая на родимого отца, когда заметила, что тот прячет в сундуке вырезки из старых газет. Она долго изгалялась над ним, тайно радуясь отцовскому испугу. Краснопей хотел поучить пацанву, прибегнуть к дрыну, коль нет в избе ремня, но чуть погодя раздумал. Вытащил из сундука старые газеты и отнес в чулан, спрятал там, отодрав ближнюю от стены половицу. Мог бы и вовсе выбросить, как намеревался, но что-то помешало. К тому же подумал: а что как прежняя власть вернется? В самую пору будут гаазетки-то… А новая власть, коль даже освирепеет, не доберется до его клада. Что ей за нужда шарить под полом?.. Повеселел, зашел в избу:

- Отчего на столе-то пусто? Не сготовлено еще?..

Краснопеиха с недоумением покосилась на мужа, обронила вяло:

- Ты что, вчера только на свет появился?.. Пошто бы я принялась гоношиться, коль в избе ни крошки?..

Краснопей, понятное дело, знал про это, но сделал вид, что не догадывался, сказал с легкой для себя усмешкой:

- Ясно море!..

- Так-то уж и ясно, - не согласилась Краснопеиха, накидывая на плечи курмушку и повязывая голову выцветшим ситечным платком: - Это тебе ясно, а мне очень даже нет…

Спустя немного она вышла из дому: время торопило. Краснопеиха работала там же, в рыбачьей бригаде. Краснопей не долго стоял подле поддымливающей плиты, привычно подумал, что надо бы принести глины и заделать дыры. Подумал лениво и вяло, и скоро запамятовал про это, другие мысли подоспели. Он, перешагивая через пацанву, валяющуюся на полу, подстелив под себя разное тряпье, протиснулся к лежаку, устроился поудобнее, так, чтобы не шибко дуло от захолодавшей стены, подоткнул под бок тряпки и уж после этого дал простор мыслям, от них все равно не отвертеться, разве что потянуть время, чтоб не сразу накатили… Те мысли, на удивление ему, о себе и о том, что с ним произошло, отчего он как бы сбился с тропы, иной раз встретит Мотьку в улочке и - весь разулыбается. Черт те что, беда прямо! Как бы сам не свой и все в нем не его, а чье-то еще. Поменялось в нем, в отдельные минуты кажется, что он пустой, весь из робости, и она все растет, растет, и скоро станет такой огромной, что обернется в страх не только перед Мотькой, про которую знал, что много чего на ее совести, а и перед мужиками. Вдруг что-то нападало на Краснопея, и он нещадно ластился к мужикам и слова разные улещивающие говорил, и можно было подумать, что он оправдывался перед ними, хотя и не понимал, за что… Но случалось и по-другому. Это когда на сердце наваливалась тоска. Тогда он с острой неприязнью смотрел на людей. А ведь он не был озлоблен, порой подымался высоко хотя бы и в помыслах, но, к его неудовольствию, такие минуты выпадали все реже, и оттого тускнело на душе, она словно бы съеживалась и уж не выплеснется из нее нечаянное и не обольет радостью, чаще стыло там. Верно что, когда наваливалась тоска, Краснопей с досадой смотрел на людей, выискивал в них все, что напоминало собственное бессилие. Изводил их погаными словами, в открытую сказывал, что близок к сильным мира сего, хотя и не совсем так, как прежде, и все же… все же ему поверят, если он доложит о мужичьем упрямстве. Вдруг да и говорил:

- Отчего-то разобиделась на меня власть. Поди, взяла в ум, что худо служу ей, не подпираю своим словом, не вывожу вашего брата на чистую воду. А надо бы, а, мужики?..

Краснопей понимал, что не нужно бы говорить об этом. Мало ли что? Вдруг среди мужиков затесался кто-то из варначного племени? А они там все повязаны с властью. Но он догадывался, что если бы еще перед мужиками начал таиться, опасаться их, не выдержала бы бедная головушка, склонилась бы под тяжестью горьких мыслей и уж не поднять ее…

Краснопей лежал на слабом, поскрипывающем при шевелении узком лежаке и раздумывал. Чудно! Часто ли раньше ломал голову над чем-то? Все делалось по-другому, несуетно и с душой,и мысли появлялись радостные, мнилось, что и для него отыщется местечко потаровитей.

Голь, очнувшись от вялой утренней дремы, заспорила, не умея поделить ичиги. Их не хватало на всех, а на двор приспичило. Она зашумела, заверещала. Краснопей поморщился и поднялся с лежака.

- Ну, что?.. - сказал он, оглядывая пацанву.

- Ницё, - отвечал старшой, подтягивая штанишки на одной лямке. - Вись, маемся…

Но вот ребятня сладила с непростой задачей. Краснопей знал, никуда она не бегала, шмыгнет за дверь, попрудит с крыльца, и обратно… В прежнее время он ругался, а теперь как бы и не заметил ничего. Когда же ребятня, морщась, попила из кружек гольного кипятка и выкатилась из избы, Краснопей горестно покачал головой.

Краснопеиха видела, как поломало мужа, удивлялась перемене в нем, нередко спрашивала, что с ним, почему он как подмененный и слова доброго не скажет?.. Краснопей не отвечал, а порой смотрел на нее с досадой. Да, Краснопеиха видела, что творилось с мужем, и украдкой смахивала слезу и все думала про свое… Нынче она чаще вот такая - постоянно и напряженно думающая, и можно предположить, что она не в своем уме, но это ничего бы не объяснило. Она и сама не сказала бы, что с нею, отчего ее мысли трудные и горькие, и все сшибаются, и подгоняют друг друга.

- И когда это кончится? - изредка спрашивала она с какой-то странной опаской, точно бы сама не хотела, чтобы так произошло. А и впрямь, не хотела бы… Стоило вспомнить, какой она была прежде, крикливой и ни о чем знать не желающей, кроме своего интереса в жизни, как все в ней возмущалось, и она ни за что не согласилась бы стать прежней. Краснопеиха часто видела сны, как бы в укор жизни, светлые и радостные, но иной раз появлялась во сне старая загубленная лошадь, и смотрела на нее та лошадь и о чем-то спрашивала, и она отвечала, в ее ответе звучала убежденность, что все сладится, и та жизнь, что посветила, но потом была отдвинута, незадавшаяся, не ушла вся, не растворилась в летах, дожидается своего часа. И, надо полагать, дождется, она в отличие от Краснопеихи упертая и через всякую беду пробъется к людям и скажет в утешение им:

- А вот и я… Принимайте!

Поверстается ли по сему, нет ли?.. Во сне казалось, что поверстается, с этой надеждой в сердце она просыпалась и шла на работу, неулыбчивая, прямая и худотелая. Никто уже не кликал ее цыганкой, люди, кажется, позабыли то время, когда она выказывала себя шумной и часто бестолковой, нынче она участлива к чужой беде и недоумевает при виде ее и ждет-не дождется, когда та исчезнет. Вот за это и принимали Краснопеиху на деревне и прощали даже и то, что она своего мужа держала точно бы за кого-то не от мира сего, не выгоняла на работу разленившегося, и защищала, если говорили о нем худое.

Краснопеиха нынче недолго поработала в бригаде, голова разболелась, сказала:

- Плохо мне… Пойду я…

Помощник бригадира, длиннобородый и смуглолицый карым с седыми висками, сказал:

- Иди уж, чего там?..

А дома никого: ребятня умоталась, и муж куда-то ушел. Краснопеиха подтянулась к лежанке, долго сидела, зажав голову руками и тихо, не от боли, от чего-то теплящегося на сердце и мучающего, постанывающая, а потом легла на доски, заваленные старым тряпьем. Она так и пролежала весь день с открытыми глазами, видя лишь темный потолок и что-то ползающее, подрагивающее в углах тонкой серебряной паутиной и норовящее укрыться. Но укрыться было негде, паутина рвалась и провисала. Когда же в избе стало сумрачно и студено (За день тепло вытекло), подвалила ребятня, загоношилась. Краснопеиха поднялась с лежанки, накинула на плечи курмушку.

- Ты куда, мамань?.. - спросил меньшой.

- Куда надо, - отвечала вяло.

- А туда не надо, - заметно волнуясь, сказал меньшой. - Спымают, потому как… потому как… Леволька влоде бы догадывается, что это ты ломаешь забол.

Чудно говорил меньшой, прямо как взрослый, погладила бы его по голове, да руки вдруг обвисли, отяжелели, к тому же увидела в глазах у старшого досаду, и не к братцу обращенную, к ней, спросила:

- Ты чего, Сенька?..

Старшой не ответил, отвернулся, а когда она подтолкнулась к двери, подбежал к ней, крикнул:

- Не ходи туда! Не ходи!..

Но Краснопеиха не послушалась.

- Ладно вам! - сказала строго и прикрыла за собой дверь.

Ночь темная, но что для Краснопехи  ночь, с завязанными глазами прошла бы в любой конец деревни и отыскала бы, что надо: и малая загугылина на крестьянских избах памятна ей, про всякую вмятину в темных заулках знает. Краснопеиха запрятала взятый в сенцах топор под курмушку, запахнулась потуже, заспешила встречь ветру. Шла она, упадая вперед, недолго, свернула в заулок, а оттуда до темной, даже в ночи чернее черного, неприятной для людского глаза, пугающей огорожи рукой подать. Краснопеиха приблизилась к огороже, не мешкая, вытащила топор из-под курмушки, взмахнула им, норовя выбить крайнюю доску. Та задрожала, слабо удерживаемая в связях, закачалась, а чуть погодя, скрипнув, упала. То же утворилось со второй доской, с третьей… Краснопеиха работала, не разгибая спины и позабыв обо всем, даже о том, что мучало, выбивало из колеи. И, ломая огорожу, она как бы подвигала себя к чему-то светлому и отводила от деревни напасть. Она уже не помнила о словах меньшого, хотя, когда шла по улочке, держала в голове и это, и тоскливо вздыхала. Но вот взялась за топор, и все поменялось в душевном ее настрое, стало легко и ни от кого не зависимо, ничему не подчиняемо, хотелось петь. Господи, почему бы радостному ощущению не приходить почаще? Но и то верно, что помнит Вседержитель и про нее, бедную, кто бы подарил ей счастливые минуты?..

Работа для Краснопеихи в сладость, она не ощущала усталости, да что там, она была переполнена чувством собственной надобности, может, этому безотчетно суровому, но лишь с виду такому, а на поверку умеющему пожалеть и приблизить к себе, безоглядному небу. В душе все пело, потом уж не только в душе, и сама не замечая того, она начала старательно выводить светлые и ликующие слова:

«Там, далеко в стране Иркутской

Между двух огромных скал

Обнесен стеной высокой

Александровский централ…»

Она пела, а вместе с нею пели Земля и Небо, и все, что на земле, и все, что на небе, видимое, а так же не видимое, но достигаемое чувствами, призрачное и колеблемое, точно свечечный огонек на ветру.

«Ты скажи, скажи, голубчик,

Кто за что сюда попал,

И начальством был он сослан

В Александровский Централ?..»

Она пела и мало-помалу все тягостное отодвинулось, сделалось едва приметно, потом и вовсе исчезло, растворилось в том чувстве соединения с сущим, что постепенно завладевало ею. Она оборотилась в малую часть сущего, и это не пугало: и малость надобна миру. Не во всякую пору близкая Богу, Краснопеиха нынче помнила лишь о том, что она Божьего роду - племени и пьет воду из того же ручья, из которого пили небесные ангелы, любит то же, что и они, и верит в промысел Божий…

В руках у нее накапливалась усталость, и к тому времени, когда ее схватили и вырвали топор, она сделалась мокрая от пота. Ее схватили, завели руки за спину, держали крепко… Краснопеиха изгибалась, но куда же ей тягаться с Амбалом?.. К тому же из темноты вынырнули еще люди, а вместе с ними Револя. В отличие от хмурого Амбала он ладен и подтянут, воскликнул, подбегая:

- Попалась, сука?!..

Но она не хотела верить, что попалась, не хотела согласиться с тем, что поломали в ее душе славное, все то, что приближало ее к Богу, и она упиралась, старалась защитить это, родившееся в ней, и, несмотря на боль, которую причиняли чужие сильные руки, не оставляла попыток вырваться.

Подошел Краснопей, начал говорить, что горько ему и обидно. «Зачем же ты? Зачем?..» Он опасался Амбала и Револи и прибегал к помощи хитрых, с дальним намеком, слов, что и не поймешь его сразу. А улучив момент, сказал: «Ты не волнуйся. Я постараюсь, выручу…» Но она видела, что он не верит этому, слова были тусклые и вялые, остро пожалела его.

- Иди домой, - сказала она. - Ночь на дворе, середина ее. В такую ночь одни тати бродят по улицам.

- Это мы - тати?.. - взвился Револя.

Но Краснопеиха и не посмотрела на него, что-то случилось с нею, помнилось, что возле нее нынче не люди, а сатанята, прибегшие от дьявола, чтобы вершить суд неправый, а может, это он сам, раздробившись, оборотился в человеков, и те теперь вьются вокруг нее и визжат. И хочется ей сказать дъяволу, не пугаясь, вещее:

- Не судите сами, да не судимы будете.

Время спустя Краснопеиха покорно пошла впереди тех, кто пленил ее, и лишь перед лагерными воротами лицо ее исказилось от душевной боли, долго удерживаемой, и она сказала с мольбой в голосе:

- Господи, услышь Ты нас?!.. Господи!..

Она вдруг поняла, что более всего на свете любит эту, приютившую ее землю, и будет защищать ее, пока бьется сердце. И никому не отдаст ее. Никому.

                                                  25.

Револя узнал, что Мотька путается с лагерной охраной, от Амбала. Трудно объяснить, отчего тот сказал про это, в последнее время и слова из него не вытянешь. Револя поверил и смутился. А смутившись, недолго раздумывал. Уже во вторую встречу с Мотькой был зол и нетерпелив, нет, не в разговоре с нею, в любви. Это страшно поразило Коськову. Легши с ним в постель, она привычно ждала от него действий вялых и ленивых, но все вышло не так, как предполагала, не утерпела, спросила с недоумением, впрочем, приятным для нее:

- Что с тобой? Вот лежу и не пойму, ты ли рядом со мною, нет ли?..

- Не я, другой… - отодвигаясь и дыша тяжело, сказал Револя. Спросил: - А что, много их у тебя?..

- Окстись!.. - отвечала Мотька. - Откуда?.. Сроду никого не приголубливала, кроме тебя, дурня.

- Врешь!.. - воскликнул Револя. Он хотел бы выказать свои истинные чувства к Мотьке, но теперь как бы не принадлежал себе и не мог ничего поделать с этим и все больше подвигался к смущению, но лишь, как и свойственно ему, к легкому смущению, в котором, впрочем,  угадывалось немало противного подобному чувству, в частности, неприязнь сначала к Мотьке, потом и к себе.

- Врешь!.. - повторил он, подымаясь с кровати.

Мотька откинула одеяло, тоже хотела встать с постели и почему-то не смогла. Револя решил, что она испугалась, и посуровел, намеревался сказать еще о чем-то, чтобы окончательно вывести на чистую воду неблагодарную женщину, но слова не шли с языка. Какое-то время он стоял посреди комнаты, одной рукой поддерживая штаны, а другой очерчивая в воздухе.

Мотька с лихорадочной поспешностью соображала, что бы мог узнать Револя; она и мысли не допускала, что про ее крученье с лагерной охраной известно ему; она так ни до чего и не додумалась и сказала себе, что любовник кочевряжится, хотя это не похоже на него. Впрочем, мало ли что, взял да и открылся с другой стороны, про которую она и не догадывалась. И она успокоилась, хотя, собственно, и не шибко-то волновалась, зная цену себе и Револе. С каждым днем она набирала силу, это чувствовалось хотя бы по тому, как она теперь вела себя с людьми из деревенского мира и с теми, кто возвышается над ними.

Револя умел сдерживать чувства, не проявлять их где ни попадя даже в те минуты, когда нестерпимо тянуло раскрыть себя. Он умел одолеть в душе поднявшееся: все в нем точно бы создано для такого существования, чуть притаенного, сдерживаемого им самим, а нередко и приближенными к нему людьми. Поступать так оказалось несложно, это попервости что-то мешало, принуждал себя отказываться от многого, к чему привык сызмала. Зато и отказался совершенно и уж не помнил ничего из давнего, вроде бы ничего и не было, а если и было, то, скорее, не с ним, с кем-то похожим на него.

Револя, поднявшись с постели и натянув штаны, не сразу заговорил с Мотькой; ходил по избе, заложив руки за спину и сильно нагибаясь вперед, и заметно нервничал: обида жила в нем и временами ему воображалось, как он отомстит и как взвоет Мотька, обжегшись об его месть. Но понемногу он обрел возможность мыслить трезво и приободрился, и, когда заговорил с Мотькой, был привычно холоден и сдержан и безразличен к чужой боли.

Мотька слушала, и тревога в ней росла, вдруг подумала: а что как переоценила свои силы, и Револя сумеет отомстить за обиду, и никто не помешает ему: те, из воровской среды, в кого она поверила, могут и не заступиться, и тогда никто не спасет ее.

Мотькина мысль что ветер, пооборвал в ней укреплявшееся долгими днями и выведшее к тому порогу, у которого пребывала нынче, не заботясь о душе и откровенно радуясь возможности унижать других, и она сделалась точно бы пустая, никому не нужная, , пыль дорожная на обочине, и несет ее, и несет… Мотька подумала так и утратила все, что приобрела в последнее время и пала перед Револей на колени и слезно молила простить ее.

- Миленький мой, родненький! - кричала она, обезумев и ничего не видя перед собой. - Не губи ты меня, дуру!

Она кричала и постепенно приходила в себя, страх медленно отступал, и вот уж, вслух клянясь Револе в верности, которую теперь никто не порушит, и самый распоследний красавчик-поганец из лагерной охраны, в мыслях у нее замелькало другое, отчего время спустя она уже считала, что зря перепугалась. «Что стряслось-то?.. Ну, погуляла маленько, ну, и что?..» А чуть погодя место страха в сердце заняла ничем не прикрываемая, откровенная ненависть к Револе, она оказалась похожа на ту, что испытывала Мотька к землякам. Эта схожесть удивила, хотела бы разобраться в ней, но для этого надо было успокоиться. Мотька изредка, утирая слезы, поглядывала на Револю, в ее глазах уже не горела, сияла ненависть. Любой человек заметил бы ее, только не Револя, сухо говорил:

- Ты, сука, с кем играешь? Да я в миг сотру тебя в порошок…

Мотька слушала и соглашалась, кивая головой в такт роняемым словам и черпая в них пищу для ненависти. Потом Коськова ушла. Револя присел на кровать, уже ни о чем не думая и тем самым как бы отделяя себя от жизни. Подобное душевное состояние не подчинялось ему, приходило по своему усмотрению и почти всегда неожиданно и чаще в те минуты, когда испытывал томление от собственной ли житейской неустроенности или еще от чего-то до сей поры непознанного им. Вдруг воображалось, что он совсем не то, что есть на самом деле, а добрый и ласковый, никого не обижавший человек; и бредет сей человек по разворошенной людским неурядьем земле, и чудно ему, и хочется помочь слабому и сирому, облегчить напасти, что преследуют его. Удивительное желание для Револи, даже и томящегося в отступе от себя. Впрочем, время спустя он одолевает это, легким камушком легшее на сердце, а чуть погодя и вовсе ненавидит сие, от дурного, пожалуй что, сглаза. Он вовсю распекает себя, но слова не помогают и требуется совершить какое-то действие, чтобы вновь почувствовать прежнюю силу, однако ничего путного не приходит ему в голову.

Мотька меж тем с острой неприязнью думала о Револе. Она точно бы запамятовала, что у нее связано с ним. Впрочем, что значит - запамятовала?.. Она никогда всерьез не воспринимала его, вполне удовлетворяясь тем положением, которое обеспечивалось любовной связью с человеком от власти хотя бы и с дурным душком. Но спустя время Мотька начала сознавать и себя властью, отчего стало тягостно терпеть над собой другую власть. Тут, что называется, коса нашла на камень. И, если предположить, что косой был Револя, то надо сказать, что коса постпенно притуплялась. Не мешало бы отбить ее. Только кому?.. Сам Револя, не заботясь ни о чем, искренне полагал, что власть, отпущенная ему по праву сильного, вечная, никто не поломает ее. Но Мотька уже не могла смиряться с его властью и предпринимала все, чтобы растоптать ее.

- Ладно, ладно!.. - упрямо шептала она, неторопливо двигаясь по ночной улочке, пока не наткнулась на высоко поднятую на толстых столбах охранную сторожу.

- Эй, там!.. - крикнула, задрав голову.

Ее услышали.

- Мотька, что ли?.. Ну, так лезь сюда! Чего кричишь-то?

Но Коськова сказала:

- Ты сам вниз сойди, не велик барин!

Тот, вопрошавший, молодой, рыжемордый, сошел вниз, облапил Мотьку, норовя повалить ее тут же, у вышки, но она развела руки охранника, легшие на ее плечи, сказала с усмешкой:

- Ну, ну!.. - Помедлив, добавила: - Веди меня к начальству. Да поживей!

Что-то упрямое отметил охранник в Мотькином голосе и подчинился. Через минуту Коськова стояла перед высоким лагерным начальством, не пряча волнения, которое, впрочем, уже потускнело; она точно бы перегорела по пути в казарму. И то, что не испытывала волнения, было неприятно, понимала, что надо показать себя растерянной и жалкой, как бы прошедшей чрез душевные муки, прежде чем раскаяться и выдать полюбовника. И она добилась своего, ей, хотя и не сразу, поверили. Но, скорее, потому и поверили, что Револя сделался кому-то неугоден. Мотька и себя ругала: могла и раньше донести на полюбовника, еще в ту пору, когда тот дал улизнуть из деревни беглому священнику, да убоялась мести с его стороны.

- Не зря злыдень отлучался. Чуяла, на что-то злое решился он, когда посреди ночи сорвался с теплой постели и убежал… По простому-то делу так не поспешают.

- Хорошо, - сказал начальник, когда Мотька замолчала. - Ступай. Понадобишься - вызовем.

И - вызвали… Впрочем, эти ли, вершащие нынче власть, мужики ли?.. Может, и мужики… Они не любили Мотьку, часто проклинали, смотрели ей вслед люто. Отчего бы не помочь непутевой, чтоб не задерживалась в миру, который и сама возненавидела, чтоб не натворила еще чего по злобе?..

Во всяком случае, так в казенных бумагах записано, по чистому, завиточек к завитку. Но тогда почему мужики, даже и те, кто претерпел от шальной бабы и для кого небо с овчинку, не соглашались с этим. И, представ пред начальнические очи, роняли сурово:

- Чтоб на деревне руки марали об такую падаль? Шибко надо!.. Поди, сама издохла, замерзла во льдах, где и найдена. Иль сварганил ей смертушку умелец по части убийства.

Говоря так, иной мужик со значением смотрел на начальника, оглаживающего мягкой своей ладонью стриженную бородку. И можно было подумать, что он и есть тот умелец…

Мотьку закопали на берегу Байкала недалеко от того места в торосах, где нашли ее тело, выдолбив неглубокую яму, и время спустя никто не сказал бы, где та могила, и про Мотьку мало кто вспоминал и кое у кого обозначилось сомнение: а жила ли Коськова? Может, помнилось, что толкалась меж людей, насылая на кого порчу, кому погубленье? Лишь Краснопей, нынче маленький и жалкий, помнил про нее, и посреди ночи проснувшись, вдруг мысленно видел ее с разбитой головой у высоченных торосов, и долго, хотя и с опаской, крестился. А поутру, мучаясь головной болью, выходил на улочку, пристраивался к мужикам, жался к ним побитой собачонкой и сказывал что-то жалостное.

Револю забрали в ту ночь, когда ушла Мотька, долго держали в темном подвале, в тот подвал он нередко сам загонял не потрафивших лагерным властям, говорил с ними строго, револьвером поигривая. А нынче его заперли тут. Черт те что!.. Когда Револю вывели на белый свет, глазам его сделалось больно, долго покачивался, схватившись руками за голову. Чудно, раньше не верил тем, кого подымали из подвала, когда они ошалевали от свежего воздуха, теперь и сам испытал то же, и вот это, промелькнувшее в голове и ясно сказавшее, что он в одном ряду с осужденными, точно колом ударило по спине, изогнулся весь, как бы ловча изгнать из себя нечистую силу, столь жестоко его унизившую. Но вот выпрямился и заорал, налившись дурной кровью и не в состоянии разглядеть тех, с винтовками, кто охранял его:

- Вы что, не отличаете своих от чужих? Гады!..

Конвоир с рыжим пушком под носом, молоденький, с недоумением посмотрел на товарища:

- В родню набивается.

Он поднял руку, метя в лицо арестанта, но удар пришелся по шее. На мгновение в глазах у Револи помутнело, едва устоял на ногах, покачиваясь. А потом его вывели пред глаза тех, кого он знал по прежним делам. Но нынче отчего-то не мог вспомнить, кто есть кто?..

- Ну, слушаем тебя, сукин сын, - сказал один из них. - Да ничего не утаивай, нас не проведешь.

- А о чем говорить-то? - не понял Револя.

- Да уж есть, о чем… Ну, начни с того, где ты спрятал беглого священника, расскажи и о том, кого подговорил, чтобы те расправились с твоей любовницей?..

- Вы что, с ума посходили? Да я же ваш…до самого дна, - сказал Револя и рванул на себе рубаху. И это удивило его самого, прежде он не произносил подобных слов, они были чужды ему. А вот нынче приглянулись вдруг, решил, что не отступит от них, хоть сердце на куски рви. Но те, раньше знаемые им люди не поверили и велели замолчать, а он не выказал послушания, и тогда один из них, больше других припоминаемый, толстобрюхий, в выцветшей гимнастерке и в темных джинсовых штанах, подошел к нему и ударил в висок. Коленки у Револи подогнулись, и он мешковато осел. Он так ничего и не понял, когда толстобрюхий сказал о нем с небрежением:

- Тля!.. Удара не держит. А туда же - в предатели подался. Сдается мне, и старуха Агалапея им убита, видать, много чего знала о нем.

- Врешь, - вяло сказал Револя. Ему вдруг сделалось все безразлично, стало скучно слушать почему-то ополчившихся против него людей, каждый из которых старался дотянуться до него. Они били Револю и что-то кричали, а он как бы заткнул уши и ни про что не хотел знать. В душе что-то происходило, что-то отчуждающее от мира, впрочем, с огромным и во всяую пору угрожающим, непонятным и чужеватым миром он и раньше не желал знаться, от людей, с кем до недавнего времени хаживал в одной упряжке. Они жестоко изгалялись над ним, требуя чего-то. И он все отдалялся от них, и скоро был так далеко, что уж и не вспомнит ни о чем. Пусто и одиноко, куда ни кинешь взгляд, одна стынь синяя, помертвелая. И он сам часть этой стыни, пространственной, не отмечаемой чувствами. «Что же это?.. - думал Револя. - Ведь и я, и многие, похожие на меня, тянулись к другому, не к этому неживому пространству. Что же случилось с нами?..» Впрочем, не сказать с уверенностью, что он думал так. Скорее, в своих размышлениях он лишь слегка касался вселенской стылости, не умея охватить ее всю. Не способный к этому, он тем не менее ощущал томление, которое толкало к чему-то несвычному с его строем мыслей.

Происходящее в Револе было для него мукой, он согласился бы подвергнуться самым изощренным пыткам, только бы смута в душе уменьшилась, а потом и вовсе иссякла. И в удивление тем, кто нынче изгалялся над ним, в раздражение мучителям он шептал одно и то же как бы затвердевшее от долгого употребления слово:

- Уйди… уйди… уйди…

Его били и за это слово, точно бы упрямство, заложенное в нем, направлялось против измывающихся над ним. А он уже ничего не чувствовал, в нем исчезла даже обида на прежних подельников. Душевная смута, столкнувшая его с места и погнавшая невесть куда, подводила к мысли, что нынче он никому не нужен, даже себе самому. Но отчего? Она, эта мысль, казалась противоественной, дикой, все ж не уходила и упорно искала к нему торку, впрочем, понемногу ослабевая в своем стремлении. И к тому времени, когда Револю снова отвели в подвал, она оборвалась, как прогнившая нитка. Но Револе не сделалось от этого легче, смута на сердце не ослабевала.

                                                       26.

На деревне лагерных людишек считали далекими от Бога, потерявшими его в себе и не способными обрести снова. Правда, иной раз жалели их, но как бы безотносительно к конкретному человеку, точно бы всех сразу, как если бы они все страдали. Знали про напасти, подстерегающие невольников, но знали и про напасти, что от них же, от лагерных людишек. Те жестоко обижали деревенский люд. Вдруг да и последнюю коровенку уводили со двора бесконвойные, потом ищи ее - и косточек не соберешь… Огромен лагерь, страшен, точно бы и он порождение дъявола. Да надо думать, так и есть, людскому разуму не подглядно все, что совершается там противного человеческому духу. Дивно для мужиков еще и то, что совершается не только власть предержащими, а и подневольными, не однажды наблюдали лютость, что чинилась ими. Хитер и дерзок лагерь и всяк подневольный в его подчинении. Но и подневольный ждет, когда выпадет послабление или будет он приближен к власти, и тогда и сам станет как оборотень лют и суров и уж не жди от него пощады. Знает про то деревенский мир и осторожен с лагерной ратью, не приблизит к себе, не подпустит к отчему дому, понимая про ее изворотливость и лукавство. И потому нынче на деревне, услышав о лагерном бунте, не удивились, заговорили, что можно чего угодно ждать от Бога забывшей рати, какого угодно зла. Конечно, и на деревне догадывались, отчего сотворился бунт в лагере. С голодухи небось?..

Но голодно не только в лагере, и на деревне куда как скудно, уж мало где на крестьянских дворах сохранена живность.

Егор с Кузей вяло брели по тайге, опустив головы и думая об одном: как бы осилить слабость, не дать ей расплескаться по телу, как бы дойти до таежного скрадка - глубокой ямины, с неделю назад вырытой ими на солонцах близ заледенелого болотца. А вдруг туда угодил матерый зверь? Вот было бы славно, если бы в ямине обнаружился лось, всю деревню бы накормили.

Кряжевы брели по лесу, рослые, смуглолицые, в старых залатанных овчинных шубейках, в ичигах, похожие друг на друга, и не скажешь сразу, кто есть кто, да и кому сказать в глухой необъятице, когда вокруг все едино и дышится одинаково и смотрится, и деревья одинаково зелены и неугадливы, сокрытость за ними, и она нередко вызывает в людях, даже и в тех, кто подобно Егору и Кузе, знает тайгу и привык к ее нраву и умеет понять всякое таежное движение в кронах ли деревьев, в хилом ли, забившемся в затенье подлеске, неосознанную тревогу, и тогда вдруг затомит на сердце и захочется слияния с сущим, чтобы и самому обернуться хотя бы и малой птахой и взлететь над тайгой и уж сверху обозреть ее, да не для того, чтобы удивиться, а чтобы разглядеть в ней еще что-то, вызывающее томление, понять, наконец-то, и про него, точно бы от такого погляда зависит твоя жизнь. Но слияния с сущим достигает не каждый, а если это и удается кому-либо, то ненадолго, потом делается пуще прежнего томительно на сердце. Егор с Кузей, слившись с сущим, которое есть дар Божий, сближает с миром, даже и с тем, что не видим, но ощущаем и принимаем всем существом как нечто возвышенное и сильное, не часто дающееся смертному, да и то как небесная благодать, а потом оттолкнувшись от него, почувствовали прежнюю тревогу, она была у них едва ли не одинаковой, впрочем, у Кузи чуть посветлее и не так томительна. Он замечал, как пошевеливаются деревья, постанывая на слабом, лишь поверху, ветру, слышал, как похрустывает снег под ногами, а то вдруг щелкнет тонкая и сухая ветка от слабого примятого кустарника. Иной раз, насторожась, он внимал нешибкому треньканью лесной пичуги. Егор же этого не ощущал и не видел, слух ловил далекое, не от мира сего, предупреждение: будь, человек, поосторожней, напасти подстерегают тебя на каждом шагу, сумеешь ли избежать их, иль какая-то настигнет тебя посреди пути?.. Если бы предупреждение касалось его одного, Егор не больно-то и прислушивался бы к нему. Но в том-то и дело, что еще и возлюбленной, мерещилось всякое, и страшно делалось за Ленчу. Ох, как горько - чувствовать беду и не уметь отвести ее!

Егор остановился, в глазах у него заблистало холодно и дрожаще чуть ли не безумие. Кузя испуганно спросил:

- Ты чего, братка?..

Ах, если бы Егор мог ответить! Но он не мог. Мсысленно увиденное не было узнаваемым, что-то большое и жуткое сказало ему про скорую разлуку с возлюбленной, но сказало неясно на каком языке и с помощью каких жестов, однако ж сознаваемо им, и тревога его усилилась, воскликнул в страхе, схватив Кузю за плечи:

- Братка! Братка!..

Еще не скоро он очнулся, пережитое было так остро и болезненно, что он не стал ни о чем говорить и лишь прибавил шаг. Кузя едва поспевал за братом. Минут через тридцать они подошли к ямине, вырытой в глухом урочище. Ямина оказалась с одного края раскрытой, а прежде ее скрывали тонкие, плотно уложенные жердочки с накиданной на них поверху заснеженной травой, отчего не отличишь этого места от какого-то еще… Кряжевы нагнулись над яминой и не сразу увидели в углу маленькую, словно бы светящуюся серебристотелую козочку со свернутой шеей, она лежала на боку и смотрела тускло лиловым неживым глазом, в котором, однако ж, еще не остыла тоска. Кузя вытащил из-за пазухи топор, облюбовал ближнюю тонкоствольную березку, срубил, опустил в ямину и, обхватив ее руками, скатился вниз. А немного спустя оттуда услышалось:

- И не коза… С клычочками… Кабарожка.

Егор глянул вниз, и у него закружилась голова, лишь теперь он ощутил смертную усталость в теле. Он не помнил, как помог брату вытащить кабарожку, ни о чем не помнил, и даже то, что привиделось и так растолкало сердце, окатив его ледяной тревогой, словно бы отступило, ужалось. И не в силах совладать со слабостью, он лег на снежную землю. Лежал и смотрел в небо, но ничего не видел, перед глазами что-то растекалось и как бы даже разбрызгивалось, что-то не от небесной синевы, что-то красное, ярко красное… Егор закрыл глаза, и сон сморил его.

Кузя тоже лег на землю, хотя в отличие от Егора сознавал, что не надо бы этого делать: мороз нешуточный… Но, и сознавая, он ничего не предпринял, чтобы отогнать навалившуюся дрему, и тоже провалился в сон.

… Ленча сидела на узкой, застеленной желтым покрывалом кровати, обхватив руками ее спинку, и смотрела на замерзшие стекла в окошках. От нежелания вернуться в теперешний мир, а точнее, в обычное свое душевное состояние, прерываемое лишь в те минуты, когда встречалась с возлюбленным, она пристально смотрела на стекла и старалась разглядеть и то, чего там не было. Не обделенная воображением, она легко достигала этого, и вот уже видела себя в удивительном и счастливом мире. Она не одна, рядом возлюбленный, а еще много людей, совсем не похожих на тех, кого знала в реальной жизни, улыбающихся, с ласковостью во взгляде. Этот ее мир не походил ни на какой другой, он вроде бы существовал и в то же время как бы и не существовал.

Но Ленча недолго находилась в удивительном, счастливом для нее мире, вдруг случилось что-то, и мир ее отодвинулся, и она увидела застывшее оконное стекло, на котором уже ничего не отыскивалось, кроме затверделых льдинок и снежных подтеков. Помедлив, она отошла от окошка. Подумала об отце и - заплакала. Она и теперь хотела бы сказать ему о себе, но сказать не могла: то немногое, что раньше сближало их, в сущности чуждых друг другу, смялось, утратилось. И все же она еще на что-то надеялась, следуя давней своей привычке - верить отцу.

Говорят, привычка имеет свойство – не меняться, точно бы обретена раз и навсегда. Так ли? В том-то и дело, что нет, и она далека от непреклонности, вдруг да и перейдет в свою противоположность, и неизвестно еще, чего тогда можно ждать от человека.

Тревога в Ленче росла. Девушка уже не могла оставаться на месте и, накинув на плечи курмушку, выскочила из дому и побежала по пробитой в глубоком снегу таежной тропе. Над головой шумели, нависнув, белые рукастые сосны, изредка снежные комья обрывались с них и падали вниз и порой долетали до Ленчи и таяли у нее на лице. Но она ничего не замечала, и, чем дальше углублялась в лес, тем больше становилась тревога. Все, нынче жившее в ней, владеющее чувствами, кричало, что с возлюбленным случилось несчастье. И она спешила. Спешила к дальнему, за мертвым болотцем зимовью, где уговорилась встретиться с Егором. А сам он в это время лежал на снегу в тягостном беспамятстве, впрочем, понимая про него, что именно тягостное.

- Да что уж теперь?.. Значит, судьба. Рок.

Он так и сказал, соединив эти два понятия; в его представлении они сплелись крепко, словно бы то, что обещалось судьбой, совершалось подчиненно к року, и теперь ему надо лишь перешагнуть черту, за которой ничего не будет. Впрочем, эту мысль он не хотел бы допускать до себя, но и избавиться от нее не мог, она, упрямая, маячила в ближнем отдалении и при случае напоминала о себе.

Чуть погодя Егор с трудом оторвал голову от земли и разлепил глаза, посмотрел вокруг, но ничего не увидел, скорее, почувствовал братнино присутствие, подвинулся к нему и начал тормошить его, говоря:

- Братка, подымайсь! Морозина-то прет, аж в глотку лезет, дышать нечем!

Кузя долго не отвечал, все же и он очнулся от тягостной дремы.

- Ну, чего тебе? - сказал ворчливо, впрочем, уже догадываясь о том, что расшевелило брата. - Ладно… Погоди… Дай очухаться…

Егор вскочил на ноги и, обхлопывая себя варежками, запрыгал, восклицая с удивлением:

- У-ух ты! Ух!..

В Кузиной душе стронулось, хотел подняться на ноги, но тут раздался сломавший тишину леса, когда и таежные птахи молчали, и ветер в кронах деревьев подутих, и они не так шибко постанывали на морозе, растюркавший ее совершенно грохот, как если бы сосна смаху, не сдерживаемо никакими поддержками, упала на гулкую, в куготе и упруго напружиненном подросте, затверделую землю. Кузя опешил и нескоро еще очнулся. Он очнулся, когда увидел, что Егор уже не прыгал, загоняя под курмушку тепло, а лежал на снегу, и ноги у него подрагивали, и можно было подумать, что он никак не найдет им места.

- Егорша, ты чего? Егорша!.. - тихо сказал Кузя, не умея понять, что с братом?.. Но чуть погодя он разглядел на братниной груди разрастающееся красное, огненно красное пятно. Пятно растекалось по курмушке, и скоро она вся покраснела. Кузя попытался поднять Егора и не смог, и лишь теперь до него дошел смысл того, что случилось, и он начал выстанывать, выталкивать из себя одно и то же слово, обжигающее все внутри:

- Братка… Братка…

Амбал из-за черной стены леса наблюдал за Кузей. Темное лицо его искривлялось, и это можно было принять за щелястую улыбку, но это было что-то другое. Он дождался, когда, оттеснившись к ближним соснам, Кузя сделался невидим и хмыкнул и посмотрел на желтоствольный, с тяжелым провисающим прикладом карабин, что болтался на ремне, слегка удерживаемый им, перехватил цивье толстыми сильными пальцами и бросил карабин за тонкие, в темных прожилках, гибкие коренья и медленно пошел снежным бестропьем, непривычно горбясь, но вот обернулся, поискал глазами Кряжева, а не увидев, буркнул что-то под нос. Вдруг подумал, что убийство возлюбленного дочери ничего в сущности не дало, да и не могло что-либо дать. Иль поменяется Ленча в отношении к нему? Нет. Он знает. Хотя само по себе убийство сделалось ему необходимо, это его первое убийство, совершенное им из страсти, другие не оставили заметного следа на сердце, он почти ничего не помнил о них.

Амбал подумал так и вздохнул, сказал негромко, с тоской:

- Ленча… Ленча…

Он еще много раз повторял это имя, но уже бессознательно, не видя за ним никого, мнилось, словно бы он уже один в тайге, рядом с ним лишь его бог, земной бог, кому он служил исправно. Земной бог, лица которого Амбал не мог разглядеть (истаивало в зыбкой дымке, изламывалось), говорил:

- А я тебя знаю и помню.

Амбал с восторгом внимал ему, из горла рвались булькающие звуки, но их не удавалось сложить в слова, и это обижало, Амбал хотел бы сказать что-то приятное земному богу. Скоро бульканье в горле усилилось, Амбал подумал, что это от тоски. Но отчего тоска? Отчего?.. Он мучительно ломал голову и не мог ничего придумать, хотя нет… нет… Вот промелькнула в голове какая-то мысль, но еще не скоро она созрела, обозначилась четко и сказала, что земной бог обманывает, он ничего не знает о нем и не помнит… Амбал вздохнул и бухнулся на колени и заревел глухо, большой, с крупными красными руками, оттесненный от всего живого, чужой для земли…

                                                 27.

Что-то творилось в лагере, непонятное для мужика, хотя он и привык смотреть на поднявшиеся близ Карымихи сторожевые вышки, на черный, взметнувшийся над землей забор, опаясанный колючей проволокой, как на что-то противное человеческому разуму, отторгаемое им. Все, все в лагере чуждо ему, неприятны и зэки, похожие друг на друга не только одеждой, а и выражением покорства в худых лицах, точно бы ничего уже нет у них за душой, лишь это гнусное чувство, почему-то не хочется верить в него и кажется, что скоро все в зэках поломается, и они облачатся в зверьи шкуры. Сибиряк сторонился заключенных, хотя, и верно что, иной раз прижаливал их, но тою жалостью, что немного стоила, не от сердца она, от рассудка. Он не боялся зэков, опасался, скорее, как опасается конюх вдруг стронутого с места волчьей стаей, ошалевшего от опасности табуна: как бы не стоптал и его… Он инстинктивно ощущал надвигающуюся от них опасность. Это осознание -–следствие его наблюдений за зэками, слабыми и неспособными к поддержанию своей человеческой сути. Но, когда они оказывались вместе, меж ними что-то протягивалось, отчего они накалялись, наэлектризовывались, и всяк чувствовал хотя и не собственную силу, а силу людской массы, частью которой он являлся, и делался не похож на себя, обретал ярость или дерзость и охотно подчинялся общей страсти, а лучше сказать, власти… власти толпы, грозной, всесокрушающей и в любое другое время противной человеческому духу. Да, в любое другое, но не в теперешнее, преклонившее колена перед нечистой силой. И люди, прежде не выказывавшие возмущения несправедливостью, нынче, сгрудившись в толпу, запамятовали о себе и самую малость: кто они, что они такое?.. - и все, урки ли, вчерашние ли творцы новой жизни, отвергнутые своими бывшими сотоварищами, и сами еще недавно пользовавшиеся немалой властью, стали обыкновенные бешеные собаки. И, подобно им, без лишнего шума, ощущая в себе нечто большее, чем то, что способен дать тайный сговор, поскуливая от нетерпения, бьющего в горло и мешающего дышать, подталкиваемые паханами, которым зачем-то понадобилось это непотребство, вдруг накинулись на охрану и смяли ее. А потом выплеснулись за лагерные ворота. Опьяненные удачей, позабыв про свое назначение, впрочем, не в эти минуты, а раньше, когда унижаемые и подавляемые, оказались за колючей проволокой, зэки наслаждались не воздухом свободы, а вседозволенностью, возможностью вершить хотя бы и пагубное для тех, кто теперь зависел от них. Что-то сдвинулось в душах, раньше презираемые, они нынче сами принялись унижать и растаптывать. И,о, как же приятна власть, свалившаяся на них нечаянно, а скорее, как награда хотя бы и от сатаны.

Людская масса, прежде подневольная, а теперь точно бы обезумевшая, высыпала на улочки Карымихи, вваливалась в избы и подобно саранче пожирала все: корку ли зачерствелого хлеба, сухой ли пучок красной черемши, аккуратно общипанный с одного края, избивала мужиков, изгалялась над стариками. Она была неостановима, эта людская масса, превратившаяся в яростную толпу. Растекшись по деревне, она принялась управлять по-своему. И горе тому, кто подпадал под ее управу! Первыми оказались в ее жестокой власти надзиратели, их не всех убили сразу же, а точно бы продлевая наслаждение от неожиданно свалившейся удачи, кое-кого вывели из лагеря и долго таскали за собой, накинув на шею тяжелую веревку. Эта власть не принадлежала кому-то в отдельности, она уже не принадлежала и паханам и тем из лагерного начальства, кого они подкармливали из своего общака, ища себе легкой жизни хотя бы и в неволе, власть утекла из их рук, стоило людской массе выплеснуться за колючую проволоку. Тут уж всяк был равен другому в ярости ли, в ненависти ли, и всяк почитал себя способным править суд.

Евдокия и Евдокимыч с вечера не выходили со двора. Они сидели за начищенным до яркого синего блеска кухонным столом, на нем подымливала тонкая, медленно оплывающая свеча, светлый огонек подрагивал, прогибался, а поколебавшись, брал прежнюю высоту, чтоб через минуту снова сникнуть, как бы изнутри ослабнув и став неспособным сопротивляться той, за темными избяными стенами, силе... Евдокия и Евдокимыч чутко улавливали все, что творилось на улочке, лица их бледнели, руки мелко и совсем по-старчески подрагивали.

- Господи, пронеси!.. - говорили они.

Евдокия украдкой поглядывала на мужа, отмечала в его лице растерянность и пуще прежнего тревожилась. Изредка спрашивала:

- Никак изгаляются над людьми?..

Евдокимыч хмурился, подымался из-за стола и выходил на подворье. Подолгу маялся на крыльце и смотрел в даль, но ничего не видел, кроме факельных огней, они вроде бы передавались кем-то из одного конца улочки в другой. А может, не так, и яркие огни спустились с неба и сейчас старались высветить все, заматеревшее от греха, что толкается меж людьми, чаще не сознаваемое ими?.. Может, и так. Во всяком случае, выпадали минуты, когда Евдокимыч мыслил и про это. Но чаще он рассуждал трезво, понимая про опасность, хотя и надеялся, что пронесет, и лагерная ватага, почуявшая свою силу, будет сломлена, раздавлена другой силой. Она не обязательно должна поспешать от власть предержащих. Тут он как раз сомневался. Не бывала власть помогой мужику, больше действовала во зло и преломление мирской души. Та сила виделась в удивительной перемене (Почему бы и нет?), которая может поразить обеспамятевшего от ярости и очевидной безнаказанности человека, вдруг да и подумается ему, многогрешному:

- Что я вытворяю? По какому праву?..

А коль подумается, тут и скажется по первости себе, потом и содельникам, и тогда смута, родившаяся в одном сердце, коснется другого, третьего, десятого… И падет непокой в души, и люди вспомнят все, не смятое яростью, если и не находившееся в приближении ко благу, то обращавшееся к нему пускай и в редкие минуты.

Но надежда Евдокимыча была слабая, вроде ручейников, что пробиваются по весне сквозь толстый байкальский лед, а потом оказываются на поверхности, блестящей от солнечного света. Многим кажется, коль пробились ручейники, неповоротливые и внешне вяловатые, тускло серые червячки, значит, приспело время ледоходу, и зашумит Байкал, разгуляется. Но ожидание призрачно, и не скоро еще сломается лед. Совсем немного понадобилось Евдокимычу времени, чтобы понять, что этого не произойдет: нет в разбушевавшейся лагерной ватаге смущения, лишь торжество, злое, над ближним миром зависшее. Можно ли совладать с ним?.. Одно напоминание об этом способно подвинуть одуревший от нечаянной воли люд к сотворению еще большего зла, направленного против деревенского мира, что нынче приник к окошкам, силясь дознаться, что творится в ночи. А есть в нем и такие, кто, подобно Евдокимычу, вышел на крыльцо, да так и застыл в растерянности, завороженный яростью за воротами, что вот-вот захлестнет и отчее подворье. И, если этого пока не случилось, то лишь потому, что варначное племя еще не осознало такой надобности и удовлетворяется тем, что попало под руку. Но появится надобность и в крестьянских подворьях. А может, уже появилась? Чего крушить на улочке в малых числом присутственных местах, куда кинулась ошалевшая от вседозволенности толпа? Небось потешится, разнося по бревнышку слабые, на старых связях, дома, да и кинется в мужичьи избы, ища пропитанье своему ненасытью. Так и утворилось. Вдруг дико закричали ребятишки в соседском дворе, а их там - не приведи сколько, и все мал мала меньше. Страшно, как под пытку поставлена, завыла баба, а потом все смешалось, хотя крику вроде бы не уменьшилось, четко слышалось что-то тонкое и мяучное, протяжное и жалобное, так и бьется, так и бьется, словно бы кипяточек через край из загудевшего самовара выплескивается, подняв крышку, пошамкует, погаулкает и опять выплескивается… Евдокимыч повидал лиха, а и то словно бы оборотился в камень. Но вот он одолел в себе замертвелость, сдвинулся с места, засуетился, забегал, вырвал важину из забора и, уж ничего не помня, кроме того, что надо помочь соседу, толкнул ногой калитку. Но выйти в улочку не успел: перед ним варначье выросло. И, хоть темно на дворе, луна лишь слабым краем светит, закатившись за облако, он разглядел лагерных людишек. Один из них, малой ростом, изловчась, прошмыгнул под важину, но поостерегся напасть на Евдокимыча сзади: углядел что-то в мужике, вызвавшее в нем, одуревшем, опаску.

Зэки шныряли по подворью, ища поживу, а скоро, довольные собою, вывели из стайки корову с опавшими от худобы боками. Евдокимыч увидел ее и - заныло на сердце. Корова тянула ноздрями воздух и словно бы искала кого-то, но вот углядела хозяина и успокоилась, опустила морду, точно бы доверившись чужим людям, которые, надо полагать, все вышли из-под хозяйской руки и не сделают ей худа. Она нагнула морду и замычала, как бы пытаясь сказать что-то, вдруг открывшееся ей, но сказать не успела, в глазах потемнело, страшная оглушающая боль пронзила всю ее, достав и до теленка, а он жил в ней и уже не был с нею одно целое, а как бы существовал отдельно, хотя и в ее теле. В том месте, где толкался теленок, было особенно больно, и она хотела оборотиться к хозяину и по его виду догадаться, что с нею, отчего она все заваливается на бок и ноги не держат, и не смогла… Она так и упала, ни до чего не дотянувшись своим коровьим инстинктом. Все для нее кончилось раньше, чем хозяин что-то понял. Но потом и он закричал, наливаясь яростью:

- Вы что вытворяете, гады?!..

Но те, подле коровы, павшие на колени, ничего не услышали, они рвали на куски теплое мясо.

- Бесы! Бесы!.. - закричал Евдокимыч и приподнял одного из них за жесткий ворот бушлата и посмотрел ему в глаза и ничего не увидел, глаза были пустые. Тогда он схватил его за горло и стиснул, пальцы не почувствовали сопротивления, казалось, раздавили теплый хлебный мякиш. Он бросил на землю этого, первого, потянулся за вторым, потом за третьим… Он делал это уже не в ярости и даже не от большой душевной боли, все в груди смялось и стало садняще и глухо, а как бы от надобности, потому что нельзя по-другому, они и впрямь сатанинское отродье, и кому как не ему потягаться с ними. И он продолжал вершить почти пришедшее ему по рукам смертное дело спокойно и неторопливо.

Под утро загорелось на околичке, занялся иссиня бледным, потрескивающим огнем сарай, сшитый из худой, наскоро ошкуренной доски. Сарай нынче никому не принадлежал: хозяин еще в прошлом году отдал Богу душу. Доски в строении как бы даже постанывали на взнявшемся ветру, вдруг налетел шальной от ближних байкальских торосов, загудел, зашумел… Малость спустя огонь переметнулся на лагерную огорожу, она отделяла крайнее подворье от темной заболотины.

Пожар был виден далеко окрест, от ближних и дальних деревень, от казачьих станиц спешили люди, вооруженные кто охотничьими дробовиками, а кто и короткоствольными японскими карабинами, сохранявшимися в избах еще с гражданской войны. Они сходу втекали в узкую улочку Карымихи. Наверное, если бы зэки не подчинились инстинкту толпы, в них, пускай зачастую темных и дремучих, протолкалось бы и другое, не только тяга к разрушению. Может, тогда они и оттеснились бы ко благу того, что еще не подавлено в них от человеческой сущности. Возможно, так и случилось бы, но только в самом начале, а уж когда сердца не возроптали против насилия, они уже не могли поменять в себе, стали не люди - волки. Человеческое в зэках проснулось лишь в последний момент, когда их принялись отстреливать со спокойной деловитостью. Многие из них подумали, кто с горечью, а кто и с досадой, что они тоже люди, тогда отчего же они поступали так жестоко с себе подобными, отчего набросились на деревенский мир, и без того угнетаемый нуждой, когда и не скажешь, где хуже: за лагерными воротами иль подле них, на крестьянском подворье?.. Но и спрашивая, обеспокоенные неожиданно проснувшейся совестью, впрочем, трепетной и слабой, легко подавляемой дурными наклонностями, они ловчили хотя бы в собственных глазах выглядеть лучше своих лагерных сотоварищей, зачастую говорили мысленно:

- А что я-то?.. Я не разбойник. Я лишь побежал вместе со всеми.

Зэки боялись одиночества, ведь тогда возникала необходимость видеть в себе не привычно овцу ли из стада, зверя ли, тоже из стада, а существо мыслящее, в котором вдруг что-то проснулось, сдвинулось, повлекло… Иль не страшно? Еще как страшно! Это от неумения понять, что ты из себя представляешь, чему ты есть вершитель? Сказывают теперь мужики, выслеживая их, что злому делу. Верно. Но разве все они хотели этого? Многие с самого начала бунта испытывали желание послужить тем, кто ждет помощи. Но могло ли такое желание продержаться в них долго? Пожалуй, нет… стремление к возвышению есть несчастье не только для того, кто жаждет этого, а и для тех, кто окажется свидетелем пускай и невольным такого действа. Искание путей к возвышению есть нечто сатанинское, погублению человеческой души служащее, вытесняющее ее из слабого тела. А когда совершится вытеснение, тело сделается готовым к поступку жестокому и неправедному, направленному к собственному утверждению или к утверждению идеи, замешанной на унижении земной сущности. Горькое и отравляющее окрест действо, часто нет ему отпора, человек лишь наблюдатель его проявления. Может, он и желал бы поступить по-другому, да свет в душе мягкий и теплый не даст прибегнуть к насилию хотя бы и во имя утверждения своей правоты. Все ж надежда в сердце не погаснет, и человек станет терпеливо ждать дня, освященного таинством. И тот день придет. Но когда и будет ли зрим каждым, истомившимся от пития жизни.

Пожар, повалив лагерные бараки и точно бы удовлетворившись содеянным порушьем, подталкиваемый сильным, от священного моря, угонистым ветром, утянулся в таежный, меж скалами, с утра серебряный распадок. И здесь полыхал еще долго, пока не уморился, оставив после себя уже и не соленую от бабьих слез, а сухую и горькую, в жестоком нелюдьи, испечаленную землю.

Село Батурино, Прибайкалье, 1990г.      

Иркутск, 2003г.

Вернуться к началу текста>>>