КИМ БАЛКОВ
ИДУ НА ВЫ…
(роман)

ОТ АВТОРА: Я человек консервативный; жена, дети, друзья – это для меня свято. Впрочем, семья моя невелика, а друзей можно пересчитать на пальцах одной руки. Мало, скажете? Да нет… Случается, закрою глаза и мысленно вижу их, живых и мертвых, и говорю с ними, и спорю, и соглашаюсь, и долго еще сохраняю в себе тепло их душ, сияющих и благостных. И в том пространстве времени, которое я ныне занимаю, начинаю ощущать нечто неизбывное, не подверженное перемене, и тогда думаю, что жизнь-то продолжается и, даст Бог, окрепнет еще и утвердится в своем истинном назначении. Помню, лет пять назад как-то особенно тягостно и одиноко сделалось мне посреди большого неласкового мира, обожгла сердце какая-то странная, все в существе моем ломающая слабость, и подумал я: вот, кажется, и край… И вышел тогда из дому и долго брел по улице, а тут и встретил его, свычно с природой своего характера страстно озабоченного тем, что вершится вокруг нас, потребного ли душе человеческой, отвратного ли, он со вниманием посмотрел мне в глаза и сказал легко, а вместе и напористо:

--Не поездить ли нам по Сибири-матушке? Авось да и откроется нам благо дарующее и слабому деревцу, нечаянно взросшему посреди голой степи?

--А почему бы и нет?..

И были встретины с людьми, и долгие, но вовсе не утомительные, а как бы даже что-то благостное проливающие в душу разговоры у ночного ли костра, в крестьянской ли избе, и – укреплялось чуть было поослабшее во мне желание жить и работать.

Ему, Александру Шахматову, одному из немногих друзей моих, я и посвящаю этот роман, которому, кажется, отдал все, что еще сохранялось в душе моей.
 

1

Волны накатывали на берег, черные, угрюмоватые, невесть что в себе таящие: опасность ли для кого-то живущего на земле, уг-розу ли для чего-то пылью едкой, колючей пропитанного. Впрочем, не сказать, чтобы волны были вовсе не сходны с тем, что и прежде наблюдалось здешними людьми в их бешено пенящемся водовороте, отыскивалось тут немало и от раньше знаемого ими, утягиваемого к небесам, но не к дальним, а к ближним, где правит противная человеческому духу сатанинская сила. И все же…все же что-то заставляло держать себя в немалом напряжении русоголовых отроков и молодых гридей, дивно сходных друг с другом статью, а еще и тем горделивым огнем, что горел у них в глазах и казался привнесенным откуда-то издали, может, от божественного соизволения, в этот предвечерний час волею Великого князя оказавшихся на берегу Ладоги в том месте, где река зажата, подобно едва отошедшему от закаливания мечу в тесных серебряных ножнах, высоченными каменными горами, почему она, привыкшая к легкому, ни от чего независимому движению, разве что иной раз подчиняясь буйному непотребству природы, теперь яростно, противно небесной воле гудела и взъяривала мутные воды, взбугривала их, расталкивала острые, источенные до блеска охотничьего ножа островерхие валуны, отчего те вздрагивали и, мнилось, по-собачьи поскуливали. О, это буйство природы! Откуда бы ему взяться в тихой, осиянной Богами благодати северной росской земли? Но то и ладно, что есть оно, потребное жителям этого края. А может, даже не потребное, а исходящее из души, приподымающее над сущим и малую птаху, которая вдруг ощутит в своей слабой птичьей груди необычайно волнительную силу и взовьется в синюю стынь, запамятовав про вчера еще угнетавшие ее страхи и обернется во что-то дивное, горделивое, ничему в земном, опостылевшем ей мире неподчиняемое. И не беда, что время спустя вознесшее птаху к небесам подостынет в ней, ослабнет, и она опять ощутит в теле привычную дрожь. Она видела небо. Она, хотя и недолго, дышала пьянящим воздухом свободы.
Святослав вместе с отроками стоял на берегу реки и дивовался на ее неугомонность. В ней было что-то живое, ощущаемое не только им и ближним его окружением, но и всем сущим в земном мире. В нем тоже наблюдалось брожение прежде дремавших сил. Видать, тесно им стало в пространстве, неприютно во времени, и захотелось оборвать цепи, протянувшиеся невесть из каких глубин, дарующие кому радость, коль скоро в те поры укреплен был в человеках дух гордый, унаследованный от отца росских племен, и смущение, коль скоро ломалось в духе и делался человек слаб и не движим ни к чему благо дарующему. И как же тогда становилось больно на сердце!.. И восклицал впавший в смущение, воздевая руки к высокому небу:
“Всемогущие Боги, что же вы не подвинули отчичей к свету, отчего не вложили в ножны вождя наших племен меч Таргитая?!”
О, Русь! Сколь удивительно в существе твоем рождаемое из леты в лету, сладостное, возносящее высоко над миром, но порою и отнимающее последнюю надежду, когда мнится не только слабому, а и укрепленному в духе, что вот он, край… И дальше уже ничего не будет, одна пустота, да не та, про которую волхвы говорят, что она есть Свет, и постигший ее обретет спокойствие и отсечет от корня все, что мешало ему раньше. И это поможет ему отказатся от желаний, а они есть нечто привнесенное в земную жизнь злыми духами. Та пустота другая, холодная, из мрака восставшая, она вне времени и пространства, она порождение дьявола, во чреве его побывавшая. Да, случалось и так, вроде бы уже умерла последняя надежда, ан нет… Через какое-то время она восставала из пепла росских сердец и безмерного земного порушья и - Русь обретала некогда утерянный дух, вольный, к свету влекущий.

Святослав стоял на берегу реки, предаваясь восторгу и пони-мая про свою соединенность с сущим и радуясь этой соединенности, как если бы она укрепляла в душе его, как вдруг увидел посреди вздыбленного водного пространства нечто живое и трепетное, влекомое к тому месту, где Ладога и вовсе сужалась, стиснутая острогрудыми каменьями; иные из них были выброшены на берег реки.

-Что там?.. – с тревогой, отчетливой в сильном, с легкой хрипотцой, голосе, спросил Святослав у ближнего к нему отрока, а не дождавшись ответа, сказал: - Никак жеребенок?.. Вынесло на каменья? Погибнет же!

А это и был жеребенок, искряно черный, живой уголечек, опущенный в дымящуюся воду. И оказался он в ней по неразумью младенческому: вдруг вздумалось поиграть на ближнем к крутоярью лужке, испробовать удаль, вот и носился что есть мочи, стаптывая зелену траву острыми копытцами; меж тем матерь его, старая, тоже вороной масти, кобыла, все пыталась оттеснить жеребенка от крутоярья, да где там, иль совладаешь с юной необузданностью, что одна ныне и правила чадом ее; в какой-то момент жеребенок оторвался от земли и как бы воспарил над ближним миром; и был полет удивительно приятен, жаль только, уж очень короток, через мгновение-другое прервался, и жеребенок почувствовал саднящую боль в напружиненном теле от удара об воду. Но именно она, эта боль, спасла его, отодвинула от мертвенно холодного страха, который он должен был бы испытать, коль скоро догадался бы, что произошло и куда теперь несут его безжалостные волны. Но матерь все поняла сразу, и страх за неразумное чадо сдавил ее большое сердце. Она какое-то время трусила по берегу, а когда тот сделался чуть положе, видя, что жеребенка относит все дальше от земной тверди, и, осознав, что самому ему не сладить со вздыбленной речной крепью, она кинулась в бурлящий поток, который тут же накрыл ее с головой. Все же чуть погодя кобыла вроде бы совладала с ним и, загребая под себя яростную волну, поплыла встречь жеребенку. Казалось, еще немного, и она настигнет его, но что-то вдруг в ней оборвалось, сделалось нечем дышать. Старая кобыла с тоской посмотрела вслед жеребенку и тоненько, слабо, едва обозначаемо в пространстве заржала. Ее горестное ржание услышал Святослав и сказал грустно:

--О, Боги!..

И, скинув красные сафьяновые сапоги, бросился в волны реки. Он едва ли понимал, что с ним творится, отчего вдруг защемило в груди, заныло, словно бы только что потерял близкого человека. Да, ныне он не все понимал в себе. Впрочем, теперь такого понимания, наверное, и не требовалось, если уж не умел унять давящую на сердце щемоту, а скоро не предпринимал и малой попытки что-то поменять в себе, точно бы смирился с тем, что взбулгатило душу. Он, и верно, смирился. В памяти всплыли слова волхва из Оковского леса прозваньем Богомил, сказывал тот, щуря большие, сияющие от дивного, из него самого исходящего света:

--Все на земле, княже, преходяще; в кое-то мгновение узрится чудо сулящее и тут же угаснет, коснувшись реки жизни, а ей нету ни конца ни края. Но во благо ли сие человеку? Иль не в небесном мире надобно искать ему успокоение душе своей?.. Сказано древними мудрецами: входя в жилище, чуть только и прикрой дверь, не запирая ее. Помни, что и ты смертен.
Воистину так!

Святослав мощно загребал кипящую воду, высоко вскидываясь над волной и боясь хотя бы на короткое время потерять из виду выбившегося из сил жеребенка, которого несло на острогрудые камни, раскидавшиеся от одного берега до другого. Сразу же за камнями, взбугрившись, река упадала вниз и уже там, как бы очнувшись от дурного беснования, усмиряла норов и текла размеренно и ровно, не выталкиваясь из естественной своей сути.
Великий князь неотступно преследовал взглядом иссиня черное живое пятно, скользящее по водной поверхности. Иной раз ему казалось, что, несмотря на все его усилия, оно не приближается к нему, и тогда злая досада сжимала сердце, и он цедил сквозь сжатые зубы:

--Ну, нет…нет…нет…

Упорство помогло. Он подплыл к жеребенку в тот момент, ко-гда до ближайшего камня оставалось не больше сажени, и, напрягшись, столкнул жеребенка с ближней волны, и через мгновение - другое они полетели вниз, туда, где вода, словно бы обессилев, утрачивала прежнюю мощь и влекла в лоно свое тихим и сладостным покоем. Святослав еще успел подумать, что, наверное, в такой, ничем не тревожимой воде и живут русалки, в лунные ночи они выходят на берег, облюбовав ближние земные окрестности, в свое время покинутые ими, но которые продолжают жить в их неостывающей памяти, как вдруг все исчезло, и малого чувства уж не отыщешь в нем. Но благо, это продолжалось недолго. Скоро он ощутил студеную плоть воды, а вынырнув из речных глубин, уже был способен сознавать в себе прежнюю силу. И тогда он, едва ль не по грудь вытолкнувшись из воды, глянул окрест и увидел жеребенка; тот, неумело выбрасывая передние копытца и бия ими о тихую речную стынь, подгребал к берегу, как раз к тому месту, где, проваливаясь в мягкий влажный песок, суетливо и бестолково бегали отроки, еще не унявшие страха. Но вот они увидели плывущего встречь им князя и замахали руками и что-то зазывно начали кричать, кто истово, а кто осипше и глухо, как если бы внутри у них все оборвалось и уж не было подчиняемо им. А потом отроки вытянули подплывшего к берегу жеребенка, накинули ему на шею аркан из сыромятного ремня, и тот ничему, исходящему от людей, не воспротивился, и даже был доволен, что все кончилось. Впрочем, так ли?.. Жеребенок покрутил мордой, ища старую матерь, а не найдя, всхлипывающе заржал, призывая ее, но что-то в существе его, счастливо избежавшем насильственной перемены формы, подсказало, что матерь теперь далеко, и он уже не встретится с нею. Это чувство было щемяще и угнетающе, и, не умея совладать с ним, жеребенок забеспокоился и попытался вырваться из рук людей, державших его, и не сумел, и тогда всхлипывающее ржание перетекло в странный, прежде никем из отроков не слышимый скулеж не то побитой собачонки, не то впавшего в отчаяние старого больного человека, потерявшего в безмерно охлоа-девшей к нему людской суете ту нить, которая связывала его с жизнью.
--Что с ним? – спросил один из отроков, светловолосый и ясноглазый вьюноша, из летголи.
--Матку потерял, - ответил кто-то, оглаживая жеребенка по мокрой спине со взъерошенной шерсткой.
Святослав вышел на берег, долго стоял, покачиваясь из стороны в сторону, переминаясь, как если бы не умел обрести опору под ногами. А и вправду, в голове у него все кружилось и перед глазами промелькивали какие-то смутные образы, облитые глаз режущей синевой, оттого что не от небес она, а отчего-то заматерело стылого и паскудного; про нее не скажешь, что живая она, угрюмоватая и упрямая, не отодвинется, не даст никому передышки, даже если и захочешь отделаться от нее.
Богомил, немолодой уже, пятидесятую весну дохаживает, в волховании искусник великий, многое наперед угадывающий, понимающий про себя как про малую часть сущего, окормляемого им, всеблагим, в халате белом, сияющем, подошел к Святославу, укоризненно покачивая головой:
--Что же ты, княже, вытворяешь? Мыслимо ли тягаться с речным потоком, когда он предерзостно силен? А что как бросило бы тебя на острые кваменья? Иль запамятовал, что ты нужен Руси-матери как воздух? На великом волховании близ Слав-города иль не сказано было провидящими глухую неблизь и в ней отыскивающими от судьбы пролегшее, что стать тебе Освободителем земли росской? Ах, княже, княже!..
Про меж отроков пробежало легкое, едва приметное шевеле-ние, и в нем при желании можно было прочесть одобрение Богоми-ловых слов и понимание его беспокойства. Но у Святослава не воз-никло такого желания, пред очами все еще не очистилось, синева, даже разбившись на мелкие сколки, не утратила прежнего упорства, хотя уже и не казалась мертвенной и гнетущей, как если бы полегча-ла… Святослав подошел к жеребенку, потрепал его по мягкой грив-ке, с которой стекали пузырчатые градинки серебристо белой воды, и сказал с легкой, замешанной на грусти, чуть только скользнувшей по жестким, обветренным губам, усмешкой:
--Что же ты, дурачок? Захотелось поиграться?..
Вспомнилась матерь жеребенка и – на сердце сдавило, стало трудно дышать, ясно узрились большие, лиловые, налитые страхом глаза старой кобылы. Она ведь понимала, что едва ли сумеет помочь неразумному чаду и наверняка знала про падающую с трехсаженной высоты чумную воду, знала и про острые, как лезвие охотничьего ножа, каменья, которые, в конце концов, и сделались причиной ее смерти. Да, она знала про это и все ж не удавила в себе жадного, утробного стремления отвести от жеребенка беду. Не удалось. О, Боги, отчего же вы спокойно наблюдали за тем, как матерь выбивалась из последних, источенных летами, сил? Иль тут сокрыто что-то от тайного Знака, про который неведомо и людскому племени?
--Должно быть, так и есть, - сказал Святослав, с трудом прогоняя тяжким гнетом легшее на сердце видение, обернулся к отрокам и пытливо всмотрелся в их одинаково погрустневшие лица. – А кобылу надо вытащить из воды да где-нибудь на обережье закопать.
--Хорошо, - сказал Мирослав из Дреговичей. – Мы уж послали за смердами. – Помедлив, добавил чуть слышно, как если только для ушей Великого князя. – Зря ты… А если бы… О, Боги!
Святослав поморщился, но промолчал, а потом медленно пошел вверх по течению, туда, где табунились черные камни, обламывая мерное речное движение. А дойдя до зелено посверкивающего низкорослого прилеска, чуть только отступившего от яростно гудящего водопада, где отроки побросали коней, велел подвести к себе серого, в яблоках, жеребца и вскочил в седло, обшитое легкими серебряными пластинами, с высокой деревянной лукой, и отъехал, не запамятовав наказать конюшенному про жеребенка: чтоб привели на княжье подворье да приставили к нему мальчонку, ведающего про лошадей.
--Зайду ввечеру на подворье, говорить с ним буду.
Был такой мальчонка, прилепившийся к великокняжьей челяди, русоволосый, с зернисто сияющими глазами, коль скоро взгляд его отыскивал скакуна из вольных степей иль смердовскую завалящую лошаденку. Святослав давно приметил его и хотел бы приблизить к себе, но мальчонка на его сердечный позыв отвечал холодностью, точно бы был не найденышем, однажды прибившимся к челяди. Святослав, стоило ему зайти на конюшенное подворье, вспоминал об этом мальчонке и нередко спрашивал у конюшенного:
--Ну, как он, не балует?
--Да нет, княже. Разве что иной раз чуть ли не силком приходится прогонять его с подворья. Все бы пропадал там, счищая со стригунка и малую запотевшую шерстку. Я думаю, он среди коней и возрастал, и более ничего не знал.
--А может, так и есть?
--Про то не ведаю, княже, - вяло говорил конюшенный, и можно было подумать, что он в чем-то виноват перед князем.
--Ну, не ведаешь, и ладно. Мало ли что? – вздыхал Святослав и одобрительно смотрел на уже немолодого человека. Из слов доброхотов он знал, что конюшенный повидал лиха, но не поломал в себе от росских Богов даденного. – И я не про все ведаю, хотя матушка и сказывает нередко с досадой, что тебе надо знать про все, ты князь Великий.
Впрочем, виноватость иной раз соскальзываала с лица старого конюшенного, это когда он брал в руки гусли и пел про давние леты, чаще про Бусово время, дивное в своем изначальном понимании росского человека, не подвластной ничьей, хотя бы и от Богов исходящей, воле. Да что там Боги! Иной раз и всевеликий Род, управляющий небесной твердью, впадал в удивление, замешанное на нечаянной радости, а она проливалась на землю очистительным дождем, коль скоро пред огненными очами Его вставало нечто, сотворенное терпеливыми руками росского человека. И Он говорил тогда ближним к Нему Богам:
--Видите ли сие творение сынов Солнца?
И, если кто-то из Богов отвечал, что не видит, хотя и напрягает сущее в себе, Род хмурил искряно белые брови и говорил о несовершенстве небесной природы, а не только земной, из края в край обозреваемой даже душами тех, кто грешил при жизни, отчего теперь вынужден пребывать между Навью и Ирием.
--Сие есть истина, а начало ей положено в те леты, когда и Небеса изнывали от незнания собственного назначения и над всеми живущими или только предполагающими определиться в новой, никем не познанной форме зависало черное покрывало густой, непроглядной тьмы. Но вот отступила тьма, разорванная солнечным светом, этот свет есть мое тело, и вы, Боги, дети мои, сделались зримы в небесных сферах. А чуть погодя с ног моих осыпалась земная пыль. Она время спустя затвердела и приняла на свою поверхность множество земных существ. И прозрели иные из них, и мыслью вознеслись высоко, ища пути к совершенству. Нашли ли?..
Боги молчали. И тогда Род отлетал от них, распростершись над земным и небесным мирами. И да не покинет Его Им же самим явленная чудодейственная благодать!
Святослав не однажды обращался мыслью к старому конюшенному и, в конце концов, пришел к убеждению, что виноватость в скуластом, посеченном глубоко вдавленными в жесткую задубевшую кожу морщинами, как бы даже не совсем правильном лице конюшенного оттого, что он повидал лиха, когда подрубленной березой упал с боевого коня, но не для того, чтобы очутиться в небесном Ирии, куда ушли други его, защищавшие отчую землю и честь Великого князя, другое довелось испытать ему, очнувшемся в жестоком хазарском плену. И, о, Боги, как же тяжко было сознавать себя не властным над собственной судьбой, отчаянно смелым и горделиво смотрящим вперед русским воином, но рабом, унижаемым дерзким племенем, главной сутью которого являлось стремление доказывать изо дня в день свою избранность перед другими народами не с помощью меча или благо несущей земному миру молитвы, но с помощью кнута свирепого надсмотрщика или упругой гибкой сабли чужедальнего инородца, привыкшего продавать свои услуги и воинскую умелость кому угодно, хотя бы и дъяволу, лишь бы в просторных карманах широченных штанов не переставали звенеть упругим, греющим дерзкое сердце гудом серебряные монеты, и понимающим, что все на земле временно, придет день, когда Аллах призовет и его и возблагодарит за те неисчислимые страдания, которые он принес людям другой веры, ибо что они есть, как не пыль, сбитая с его кожаных сапог коленопреклоненным рабом?..
“Воистину так!” – думал Святослав, и что-то щемящее, болезненно острое почти физически ощущаемо обжигало грудь, и было трудно обрести себя после жестокой щемоты и снова сделаться тем, кем хотели бы видеть своего князя отроки и молодые гриди, волей управительницы Ольги оказавшиеся ныне рядом с ним на суровой неласковой земле Ладожья, изодранного на куски мночисленными рукавами рек и речек и томно посверкивающими озерами.
Конюшенного звали Радогостем, и было это имя как бы про-тивно истинной сути этого человека, но только в те поры, когда он не брал в руки гусли и не выплескивал из груди грустную, а вместе радостную песнь, чудными, едва ли не райскими звуками оттесняю-щими хладность жизни, а пуще того ласкающими ослабевшее в тя-гостных бореньях человеческое сердце. В эти поры тем, кто оказы-вался возле сказителя, мнилось, что Радогость одно только и знает: возносить в небесные дали песнь свою, и возносить так высоко, что-бы от нее исходила благодать на все росские земли, хотя бы и не-стойкая, способная в любое мгновение растаять. Но то и ладно, что этого еще не случалось, а если даже случится, то не скоро…
Радогость со вниманием наблюдал за тем, как Найден, так по прошествии времени стали звать мальчонку, оглаживал маленькой жесткой ладонью вороного жеребенка, запустив руку в свалявшуюся гривку и что-то бормотал невесть на каком наречье, но, должно быть, на том, о котором ныне и сам запамятовал, а только нечто допрежь его прихода на Русь, вроде бы удавленное, когда кажется, что уже и не сыщешь ничего в душе, вдруг да и давало о себе знать, и чаще нечаянно, ничем со стороны не подталкиваемо.
Святослав, подойдя поближе к Радогостю, прислушался к бормотанию Найдена и вдруг понял, откуда этот вьюноша?.. Ну, конечно же, с Вольного Поля, должно быть, проживал в поселье бродников, с малолетства обученных держаться в седле; не в один день сыщешь сходного с ними повадками и умелостью в верховой езде.
--Вот значит как! – сказал Святослав, улыбаясь, и украдливо, так что Радогость даже не заметил, что князь побывал ныне на конюшенном подворье, отошел от него.

2
Писал иудейсуий царь Иосиф восточному владыке Хасдаи Ибн – Шафруту: “Я живу на островах в дельте могучей реки, прозываемой в нижнем ее течении Итилем, а в верхнем – на славянский лад Воложей, и не пускаю воинственных россов. Не будь меня, они давно покорили бы всю страну исмаильтян. Племена россов сильны и многочисленны, и всяк вьюноша, взросший в сих племенах, не расстается с мечом даже и в те поры, когда тот непотребен ему…”
Песах, ныне редко выходящий из дворцовых покоев, со вни-манием вглядывался в чуть затененные от времени, как бы даже что-то утратившие от прежнего звучания, письмена, а думал не об этом, не о том, что написано на тусклосиних пергаментных листах, а о времени, которого у него, по всему, оставалось мало: земное время подвигает лишь к перемене формы, а ему, царственному, возвели-ченному не только иудеями, но и теми народами и народцами, что подпали под его власть, не хотелось бы отказываться от прежней формы, но ощущать бессмертие в душе, холодной и суровой, дос-тойной возвышения среди Богом избранных. "Что я есть, – думал Песах, - Как не земной посох в руках Господа?..” Мысль сама по се-бе мало о чем говорила ему, тем не менее влекла его, дерзкого в су-ждениях, невесть к какому порогу, но только не к тому, что доступен живущему на земле обычной человеческой жизнью. Она как бы от-страняла его от остального мира, возвышала над ним. Это было при-ятно Песаху. Представлялась возможность видеть себя в ряду с дру-гими, пускай и отмеченными Знаком небесного благословения, но стоящим выше их, одинаково с ним поднявшимися от земли и су-мевшими воспарить над нею и повести за собой, подобно Вседержи-телю истинной Веры солнцеликому Моисею, тысячи неразумных своих соплеменников.
Все так… Но тогда почему у него на сердце непокой или что-то приближенное к нему? Отчего не радует даже уход в воспоми-нания о минувших летах, когда он стоял во главе могучего войска и с упорством необычайным продвигался в глубь чужих земель, захватывая города и оселья иноверцев и сея про меж них лютую смерть, ибо сказано Вседержителем духа иудейского: “Убей врага, убей жену и брата врага, убей детей его, чтобы, войдя в леты, они не подняли на тебя руку…”? Песах был тверд и непреклонен, даже если побежденный клялся, что никогда не пойдет войной на земли, где ныне правят его соплеменники, и детям и внукам повелит обходить их стороной. Он и повинившегося и раскаявшегося не оставлял в живых. Что есть раскаянье врага, как не проявление слабости? Надо ли, чтобы спустя время он отошел от нее и опять прилепился к силе?.. Песах был сыном своего племени, исто верил в его избранность меж другими народами и часто говорил:
--Что из того, что мы рассеянны по белу свету? Придет время, и сделаемся как един кулак, и вознесем его над миром. Да и что есть нынешнее рассеяние, как не стремление Бога чрез это укрепить дух наш?.. Лишь в муках и страданиях рождается народная крепь. После многих лет странствий осев в Хазарии и сделав ее землю своею, пусть и не обетованной (Это еще впереди!), испытав на собственной шкуре, что значит быть гонимым за веру и унижаемым, мы только укрепились в духе.
--Ты царь наш!.. – говорили Песаху не только в ближнем окружении, сверкающем златотканными одеждами, а и про меж простолюдинов-иудеев. – И мы пойдет за тобой хотя бы и на смерть!
И то были не просто слова. Песах понимал это и умело поль-зовался властью, врученной ему хаберами, которая вначале распро-странялась лишь на воинство, а потом уж и на те города и оселья, куда ступала нога его боевого коня. Песах воевал с буртасами и тюркютами, пайнилами и ясами, касогами и черными булгарами, и с другими племенами, и все они сделались его данниками. Подобно царю Иосифу, он уничтожил великое множество необрезанных, а когда князь Руси Хельга подступил ко граду Самкраи, который на-зывали в те поры вратами в Русское море, и, чуть помедлив под ка-менными стенами, взял город на щит и прогнал оттуда хитроумного рабе Хашмоноя, Песах выступил против Хельги и одолел его, и убил много мужчин и женщин. Князь Руси подчинился его воле и пошел с дружинниками на Царьград, но был поражен греческим огнем и бе-жал, и постыдился вернуться в отчие владения и отпылыл в Итиль и был умершвлен там… И тогда Русь подпала под власть иудейского царя. В те леты Песах понял, что мысль об избранности народа, к которому имел честь принадлежать, как и об его собственной из-бранности среди хаберов, блещущих остротой ума и дерзновенно-стью помыслов, не просто символ, помогающий выстоять, не поте-рять лица своего пред ликом смерти, но нечто большее. Она, эта мысль, начала обретать реальные очертания, укрепляться в сознании иудеев. Да и как было не утвердиться ей, родившейся в горячих пес-ках, чуть только коснувшейся тусклых волн Мервого моря, коль скоро она всемерно подталкивалась горячими сердцами, изгнавши-ми из нутра своего рабскую покорность всевластию народов, под-нявшихся над ними силой меча?.. Именно в те поры, отгородив ка-гана от потомков гуннов и сарматских женщин – хазаров, воздвиг-нув белокаменный дворец на зеленогрудом осторове Хинки, где, по преданию, был похоронен блистательный Истеми-хан вместе с че-тырьмя умершвленными воинами, дабы сопровождали владыку в его путешествии по стране мертвых, хаберы взяли власть в свои руки, а время спустя вручили ее Обадии, который стал первым царем Хаза-рии. Про него говорили, что он ни в чем не отступал от веры праде-дов и, не ведая устали, насаждал ее среди местной хазарской знати. И было однажды, пришел к нему старый муж из близлежащего по-селья и просил приявшего власть от кагана не ломать древних усто-ев: пусть всяк обретший своего Бога да верует ему!.. И Обадия, на-хмурив темным серебром блеснувшие подковки бровей, ответил:
--Нет Бога, кроме того, которому я верую, и потому говорю: отошедший от моей веры иль не принявший ее да сделается моим врагом.
И ушел старый муж, не солоно хлебавши, и смотрел вослед ему, согбенному, народ Хазарии и слезьми обливался, понимая, что вместе со старцем ушла от него надежда. “И то справедливо. Надежда даруется сильному, - думал Песах. – Слабый умирает во тьме.”
Он был среди тех, кто пришел в Хазарию не потому, что ниче-го другого не оставалось, только бегство, хотя как раз тогда, в цар-ствование Романа, возомнившего себя представителем Бога на зем-ле, в Царьграде начались гонения на иудейскую веру, а по осознан-ному убеждению. Их было немного, истых избранников Иеговы, кто не поддался панике, кто надеялся обуздать нрав ромейского царя и вернуть доброе старое время, когда иудеи были свободны вершить все, что хотели, не понукаемо никем со стороны хотя бы и теми, кто ненавидел их и желал им зла. В те поры пышным цветом расцвело учение Маздака, который ратовал за божественное начало в жизни людей, когда про меж них не будет богатых и бедных, все сделаются равны и всяк будет иметь столько женщин, сколько кому заблаго-рассудится. И сказал Маздак: “Есть сыны Иеговы, и есть все осталь-ные, лишь тут проходит черта, разделяющая людей. И это высшая справедливость. Одни призваны управлять, другие быть управляе-мыми…” Но утекали дни в бездонную синеву неба, ночи растворя-лись в глухой мгле безвременья, а хаберы не замечали и малой пе-ремены в ромейской жизни. И сказал тогда некто вознесшийся над ними, более кого бы то ни было приблизившийся к постижению Ис-тины, седоголовый, уже как бы отошедший от земного начала и не-весть где пребывающий ныне в духе своем:
--Минувшее есть цепь, она мешает свободному продвижению по летам. Надо оборвать эту цепь и стать ни от кого независимыми. Пусть другие мечутся и страдают, вы же, постигшие Иегову, оставайтесь холодны рассудком и бесчувственны к чужой боли, и тогда откроется вам истинное ваше назначение и возгорятся домы чуждых вам племен и сделаетесь вы вершителями судеб земного мира.Сие прозревается мной пускай и не в ближнем времени.
Кажется, то и был сиятельный Маздак. Или тень его?.. Во всяком случае, ныне так вдруг увиделось Песаху, и на сердце, редко когда страгиваемом с привычного течения жизни, не поддающемся ни гневу, ни радости, ни каким-то еще страстям, вострепетало, и он с легким недоумением прислушался к себе и был доволен тем, что совершалось в сердце его. “Значит, не все во мне охолодело, и я еще живу…” – сказал он мысленно. И это было странно: никогда прежде ничего подобного не приходило ему в голову. Он принимал исходящее от жизни спокойно и бестрепетно, даже если ему предстояло пройти чрез море крови. Не далее как вчера он повелел казнить две сотни воинов – агарян, вставших под его высокую руку, но не сумевших выполнить его повеление и взять малую росскую крепостцу на подступах к Вышгороду, где проживала княгиня Ольга. О, как хотелось Песаху показать управительнице северных земель, кто ныне хозяин на Руси! Но получилось дурно. Воины Аллаха не сумели совладать с малой горсткой росских дружинников и отступили. И тогда Песах поступил так, как и предполагал его договор с агарянами, а там черным по белому было написано: слава победителю, смерть побежденному… Он повелел пригнать повинных на обшитую смоляным деревом площадь близ Белой Башни, в которой проживал каган, и там на глазах у почтенного старца отсекли головы его соплеменникам, а потом нацепили их на длинные шесты и укрепили у высоких башенных ворот. И сказал Песах, поднвшись на лобное возвышение:
-И да помнят все, кто пришел ко мне и к моему племени в услужение: щедрость моя и благосклонность к тем, кто верен слову, бесконечна. Отступивших же от него ждет суровое наказание.
Смотрел каган с высоты смотровой башни на то, что вершилось на площади, и слезы бессилия текли из его глаз. И да станет Господь свидетелем его сердечных мук и покарает тех, кто сделался причиною их!
Песах усмехнулся, вспомнив, сколь удручен был каган Хазарии, утративший власть не только над пришлыми иудеями, а и над собственными племенами. Нет, внешне тут вроде бы ничего не изменилось, при надобности, а она чаще выпадала на дни праздненств и гуляний, ближние к кагану люди, а среди них теперь преобладали люди одной с Песахом веры, выводили Досточтимого на главную площадь Итиля или на какое-то другое украсное место и оказывали старцу знаки внимания. Но и только-то... Стоило праздненству завершиться, кагана, порой и вовсе запамятовав о приличии, заталкивали в царский возок и увозили в Башню, где он и пребывал большую часть времени под строгим надзором.
Песах знал, что при желании мог бы и вовсе отказаться от услуг кагана, но понимал, как, впрочем, и хаберы, пришедшие из Ромейского царства и из тех земель, что подпали под власть арабского Халифа, и сумевшие оттеснить от кагана вождей местных племен, используя где злато, а где и кривую саблю сынов Пророка, что не надо этого делать. Не вчера сказано: “Не царствуйте, но управляйте…” Воистину так! Все же не в одно лето совершилось угодное иудейскому племени. Много крови пролилось, прежде чем хазары смирились с новоявленными хозяевами и сделались покорны и слабейшему из них. Но поверсталось-таки, как хотелось Песаху, и ныне он и все, кто держал его руку, с тайной надеждой думали, что Хазария станет прообразом царства обетованного, мысль о коем сопровождала и худшее писание фарисеев. А почему бы и нет? Необходимо еще одно усилие, и тогда… О, Иегова, сколь велик дух в твоем народе, даже и рассеянном по миру! А может, от него, от этого рассеяния, и сила его? Ибо однажды униженный, воспрянув, трижды унизит врага своего. Не в небесах Истина, но в устремлении к ним, хотя бы и сминающем все на своем пути, но в жажде земной власти. Иль не сказано древним пророком: “Ищите себя средь подобных себе, и да возвыситесь!..”
Песах в сущности мало знал ту землю, где проживал ныне, и не хотел знать более того, что позволяло ему чувствовать себя Гос-подином. И, когда однажды хранитель иудейской веры рабе Хашмо-ной сказал, что ему нужно стать ближе к людям, признавшим его власть, он лишь усмехнулся, а потом заговорил о необходимости быть суровым в обращении с подданными: они покорились не духу Моисееву, но силе. Впрочем, и со своими соплеменниками Песах обращался холодно, а если замечал в ком-то пускай и малое недо-вольство, не задумываясь, предавал строптивца суду старейшин.
Да, Песах не знал ту землю, на которой проживал ныне, зато хорошо знал, для чего пришел сюда и почему так стремительно совершилось возвышение его племени и его самого, наипервейшего среди равных. Конечно же, потому, что всякое гонение, унижение человеческой сущности, в конце концов, рождает нечто могущественное, дерзкое, и это, однажды войдя в душу, укрепится там и будет ждать лишь момента, чтобы выхлестнуться из нее и залить все окрест гневом, хотя бы и неправедным. Ну и что? Иль возвышение одних не влечет за собой унижения других? Вот почему, когда Песаху говорили, что в стране Парас жестоким гонениям подвергаются прошедшие обрезание плоти, он отвечал, как истинный хабер, что это неплохо: потерпевшие от нечестивцев еще более возлюбят Моисеевы Заповеди и станут настойчивей в деяньях, ибо Бог в лице избранного им народа создал равных себе по духу, потому и назначение иудея на земле – поиск совершенства, а коль кто-то встанет на его пути, то и быть ему растоптану боевыми конями.
--Нам неоткуда ждать помощи, - говорил Песах. – Она в нас самих, в наших помыслах, тайных и явных, в стремлении к совершенству.
Песах поднялся из-за стола, на котором были раскиданы жел-тые, с изогнутыми углами, чуть потемневшие от долгожития листы пергамента с письменами и прошел к круглому, тускло поблески-вающему окну. Стоял, глядя в него с напряженным вниманием, и не потому, что хотелось разглядеть что-то в обычном потоке дневной жизни, протекающей по ту сторону, вовсе нет, напряжение не от фи-зических нагрузок, от все еще зорких глаз Песаха едва ли что-либо ускользнуло бы, если бы он пожелал что-то увидеть, напряжение, остро ощущаемое ныне им, скорее, от душевного неурядья. Вдруг сделалось неуютно в собственных покоях, стеснило сердце нечто упругое и сильное, подобное черной комковитой туче, вон она, за окном, мгновение назад была плотная и тугая, а вот теперь растре-палась, растеклась по синему полотну. И, видать, часть ее проникла сквозь стекло в дворцовые покои и подействовала на Песаха, поче-му отдалились приятные мысли о высоком назначении сынов Из-раиля. Другое нечаянно, противно теперешнему душевному состоя-нию его, выстроилось перед ним и подтолкнуло к краю. Он так и по-думал, что к краю… Странно, мысль о смерти в последние, прият-ные для него леты не приходила в голову. Несмотря на почтенный возраст, он как бы запамятовал про нее, но, оказывается, не так, и что-то, остужающее на сердце, жило в его сознании хотя бы и оттес-ненно от сущего в нем, обращенного к земной жизни и в ней чер-пающего все новые и новые силы. Но вот выяснилось, что он, пре-мудрый, всевластный над ближним и дальним миром, иной раз он и так про себя думал и не находил в этом ничего противного своему естеству, ошибался. Получается, что и он подвержен страстям, да не тем, что подводят к высшему порогу, а ближним, слабым и ничтож-ным, точно бы он не Господин, а раб. Так случилось, когда он поду-мал о росских племенах, многие из которых вроде бы покорились ему после того, как неразумный Хельга был умершвлен в царском узилище, расположенном в подвалах его Дворца. Песах тогда про-шел со своим войском едва ли не всю Русь, сея смерть и унижение, и вернулся в Итиль с великой добычей, а чуть погодя близ Киева на приднепровском угорье, обильно заросшем могучими вековечными дубами, воздвиг крепость Самватас в унижение Игорю, принявшему власть из рук светлых князей и старейшин: чтобы помнил, не он ны-не хозяин на Руси, но чужеземец, знатный своим происхождением и опирающийся на воинскую умелость сынов Пророка, вручивших ему свои гибкие, отлитые из отменной стали кривые сабли и жизни свои. Все ж и этого Песаху показалось мало, и он повелел из Игоре-ва полюдья изымать две третьих в казну Итиля. А когда услышал про недовольство подпавших под его власть росских племен, то по-велел брать с них еще и дань мечами, хотя и знал про гордый нрав россов. Но, может, потому, что знал, и поступил так?.. А чуть погодя с удовлетворением воспринял весть о гибели Игоря. Надеялся, что после смерти своего князя Русь, мнившаяся ему могучей полновод-ной рекой, иссякнет в своем верхнем течении и распадется на мно-жество малых ручейков, и тогда ничто не помешает ему сделаться истинным ее властелином. Он подумал так, как если бы уже теперь не воздвиг к югу от Киева на мертвой горе, где не росли и хилые кусты ивняка и где трава была изжелта серая, а местами темная и хладная, точно бы неживая, мощную, с бойницами в толстых стенах, крепость. Тут несли сторожевую службу воины древнего Хорезма. Их было тысяч пять, и они верили своему атабеку, поставленному им, и пошли бы за ним хоть на край света не только из уважения к своему вождю, хотя Песах знал из донесений доглядчиков – иудеев, что наблюдалось и это, а из страха быть предану унизительной казни и не попасть в благословенную обитель Аллаха. После смерти Игоря Песах посчитал, принимая во внимание малолетство его сына, что уже никто не помешает ему править на свой лад. “Что Ольга? – го-варивал он, приняв сан экзарха иудейской общины Хазарии. – Она не посмеет перечить моему слову.” Посмела! И на требование сбор-щиков дани, ныне проживающих на Пасынчей горе в желтотканном шатре, не всегда обращала внимание, отгородившись высокими сте-нами Вышгорода и отослав сына в далекое Ладожье, куда воинам иудейского царя не было хода. Понимал Песах, что-то тут неладно, а и проявить свою власть в полной мере уже не осмеливался: широка Русь, своевольна, не терпит над собой ничьей узды хотя бы и на-сильнейшего, вот и медлил, и терзался, и не находил себе места… И это было унизительно для него, всемогущего, обладающего высшим знанием истинного назначения Земли и Неба и сделавшегося мостом меж ними, ибо что есть его Вера, как не луч света, проникший в сердце?


3
Старейшины полагали, что не время еще подыматься на агаря-нина, силен и крепок тот, весь в железе. Да и не один он, подпали под его власть пайнилы и буртасы, черные булгары и дру-гие племена. А что как разом все навалятся? Иль устоят вятичи, не стопчет их дъявольская сила? Но князь Удал не послушал старей-шин, побил сторожу чужеземца, взял сребро и злато и пушистую рухлядь и сказал, мрачнея в лице, светловолосый и широкоскулый, в глухих раменях взросший:
--Иль не наше все это, не потом россов полито? Доколь платить дань окаянному? Не пора ли затачивать мечи и идти на Итиль?
И ответили удалые и дерзкие в ратном деле, детские да пасынки, поднявшиеся в суровых лесах, вбрасывая тяжелые мечи в посеребряные ножны:
--Пора, княже!.. Больно глядеть на разор росской земли. Мытари иудейские шныряют по городам да осельям, житья от них нету ни малому, ни старому, берут что ни попадя, коль не сыщется у хозяев двух гривен. Жалобятся смерды и ремесленных приворотий умельцы, что если и дальше так продолжится, то оскудеет Русь, и люд ее бёгом умчит в изверги.
И сказал Удал:
--Прямая дорога нам к Святославу в Ладожье. С ним и помыслим, как быть дальше?
На том и порешили, и чуть только рассвело, сели в лодьи и оттолкнулись от берега. Плыли долго, налегая на весла, раздвигая встречь несущиеся искряно-белые волны, взламывая их небесную сущность, которая от Сварога, ясная и чистая, ко благу склоняющая и остудившего сердечные порывы.
Святослав встретил их на пятачке земли у каменной, мрачно-ватой ликом, крепости и сказал с легкой доброй усмешкой, привыч-ной для него, если обращался к близким ему по духу людям:
--Боги с нами, братья!
И в то же мгновение, едва ли не опережая княжьи слова, зависло над ратными людьми, молодыми и старыми, кровью пытанными и теми, кто впервые опоясался темноскулым мечом, старательно выкованным из тугой упругой стали, добротно, на единой дыхании выплеснувшееся:
--С нами!.. Боги с нами!
И это благодатью окутанное сложение упало на сердце Святослава тихой, в самой себе, радостью, и сделалось тепло и сиятельно, а прежде мучавшее беспокойство отступило, как если бы ничего другого там сроду не было. Как не было досады, вызванной словами наипервейшего воеводы Свенельда. Сей муж на минувшей седмице, в первый день ее, придя на лесную близ Ильмень-озера поляну, где дружина Святослава оттачивала воинскую умелость, встречая супротивника жесткими, хотя и щадящими ударами отливающих звонкой синью мечей, сказал, отозвав Великого князя под тень высокородных дерев и хмуря темные, срыжа, легкими подковками прикрывающие острые, глубинно серые глаза, чуть подрагивающие, должно быть, от внутреннего волнения, которое редко когда примечалось в лице у него, взлохмаченно дерзкие брови:
--Чудно… Как если бы к войне готовился. Не рановато ли? Гляди, как бы худа не сотворилось. Надысь имел встречу с Песаховыми слугами, спрашивали те: пошто на Руси ныне неурядье, а в деревлянах и того хуже: побили мытарей, после чего сожгли их тела, привязав к сухоруким деревам, а пепел развеяли по ветру. Неладно это. А что как беки двинут на Русь свое войско? Не сделается ли тогда, как во времена Хельги? Смотри, кровью умоется Русь…
Больно, как ножом по сердцу. Всякое упоминание о несчастном Хельге, при котором Русь подпала под власть иудейск-ого царя, неприятно Святославу, сказал хлестко и упруго, будто стальную вервь натягивая на парусиновое полотно, как только он один и умел:
--Что, страшно стало, как и в те поры, когда покинул своего Господина в чужых землях?
Свенельд побледнел, большая красная рука метнулась к мечу, ржаво посверкивающему золочеными ножнами; толстые сильные пальцы сжали темную, шершавую рукоять. Воеводе стоило немалых усилий сдержать себя, сказал с досадой:
--Вижу, стал неугоден тебе. Что ж, отъеду завтра же. Поутру.
Святослав не удерживал его: вольному – воля… Но так ли? На сердце – кошки скребли. С малых лет был Святослав рядом с этим воеводой, тот на коня саживал его, учил владеть мечом, не однажды сказывал слово доброе о временах, в летах затерянных, однако ж и по сию пору светящихся дивно, да про отчаянные вряжьи набеги на дальние земли да про плаванья по великому Русскому морю на лодьях, да про города, в коих довелось побывать воеводе. Но и то верно, что поступить иначе Святослав не мог, коль скоро ратное дело, к которому готовил себя и Русь-матушку, ныне пребывающую в неволе, не грело сердце Свенельда. Чувствовал молодой князь: не по нраву воеводе, что стекаются к нему со всех концов росской земли лихие удальцы. Не однажды спрашивал: “Иль на войну наладился? Мыслимо ли это? Хельгова дружина посильней была, чем твоя, и то не устояла.” Нередко добавлял с усмешкой, и про то доносили Святославу доброхоты: “А вьюноша-то не иначе как мнит себя заступою Руси. И то сказать: сидя на Ладоге, за каменными стенами, пошто бы не попугать агарянина? А ты с ним в Поле встреться. Тогда и поглядим, чего ты стоишь.” Уж давно предерзостно вел себя Большой воевода, но Святослав, сдерживаемый Ольгиными послухами, а они пребывали около него в немалом числе, усмирял свой нрав. Но вот не сдержался и не жалел об этом, хотя на сердце ныло, но, скорее, оттого, что не хотел бы услышать из материных уст осуждения своего поступка. Доверял управительнице Руси, ее осторожности и умению вести дела, ладить и с теми, кто противился ее намерениям, благостным для Руси. Часто вставало пред очами Святослава дальнее, но еще не размытое летами, а как бы даже укрепившееся в сознании, возжегшее в душе огнь небесный. Он так и думал, что – небесный. Невесть откуда пришло к нему это понимание, может статься, из дальних далей, от Мокоши – матери, а она есть сущее, ко всеблагому миру влекущее тех, кто преклонил пред нею колена. Но не рабски покорно, а от сердечной сути, от любви к Истине, хотя и едва только взблескивающей средь тягот жизни, придавливающих не одного смерда, а и властных над себе подобными. Но не зря сказано: и придет время, и будет не скоротечно, не угнетающе, а свет даряще, и восстанет тогда мать – земля из пепла и воссияет в необъятной славе своей.
И восстанет из пепла… О, запамятуется ли, как мальчонкой увидел однажды обжегшее сердце и вострепетал в гневе, захлест-нувшем его обильными горючими слезами. Горело ближнее от Вру-чия селище, где он в ту пору оказался с княгиней – матушкой, и лю-ди бежали по улочкам и, посеченные гибкими, как змеи, саблями, падали на белую, в снежном обагрении землю и воздевали руки к небу, как если бы просили у небесного Владыки Сварога помощи себе ли, тем ли, кто еще не попал под копыта вражьих коней. Юный Святослав не сразу понял, что происходит, когда же понял, а может, даже не так, не понял – сердцем почувствовал ту беду, что разлилась по отчей земле, горько сделалось, и больно, и недоумение накатило: пошто же так, иль не властны россы прогнать сеющих смерть чуже-земцев?
Княгиня увидела, как замутнило сыновью душу, сказала устало:
--Еще не время, княже… Наберись терпения. Придет очищение земель россов от возгордившихся сынов Яхве и обломаются они об нашу силу.
Мудра и прозорлива Ольга, провидела многое из того, к чему потом, повзрослев и возмужав духом, потянулся Святослав. И то благо, что от великомудрия ее свет проливался на него, поклявшего-ся еще в те поры отомстить неразумному иудею за посрамление от-чины. И это были не просто слова, они от великой обиды, что ско-пилась в душах россов, оказавшихся в неволе по неразумью княжье-го управления, а не от слабости духа. Иль кто-то сказал бы про них, что поддались они хитроумию правителей, привыкших заместо меча держать в руках яд и кинжал? Но так уж несчастливо все сложилось, как если бы одно цеплялось за другое и о худобу, горькой полынью пропахшую, билось изо дня в день, отчего той худобой пропахло ок-рест, подавляя дух истинный, к воле влекущий. И вот уж в каждом росском селище, в городище ли, что в давние еще леты устроялись в тихом, сокрытом от шальных ветров с дикой степи, дурманяще пах-нущем дивным ароматом пышнотелых цветов приднепровском по-низовье замаячили чужеродные конники. За малую провинность, а то и вовсе без оной, сходу, с плеча, никем не понукаемо, они хватали вольнопашцев и заковывали их в железа, гнали чрез сухую обезво-женную землю в хлад ли, в жару ли палящую на азийские невольни-чьи рынки. А чуть погодя мытари в темножелтых одеждах начали шарить по подворьям очумевших от напасти росских людей, не сра-зу взявших в толк, что они сделались подневольными. А потом по-требовалось и вовсе унизительное для росского духа: вздумали мы-тари брать по мечу от дыма. Для чего бы? Иль нехватка какая случи-лась у агарян? Да нет, все они с головы до ног обвешаны саблями и кинжалами. Тут другое… Захотелось чужеземцам унизить россов, вогнать их сердца в страх и слабость. Авось тогда запамятуют про старые леты? Только понапрасну все. Пожалуй, в те поры и строну-лось в душах, отступило тягостное недоумение, рассеялось, и самый слабый понял, что не вынести ему такого унижения, а если станет терпеть его и дальше, то и сделается никому не надобен даже в сво-ем роду. Тогда и взял он в руки меч отчичей и вознес его над голо-вой своих обидчиков. И пошло, и поехало. Взыграло ретивое… Из иных градков уж повыгоняли окаянных и по сей день не пущают их на порог, обнеся жилища высоченными стенами, зависшими над глубоким, в давние леты прорытым рвом. А в других градках вдруг да и схлестнутся княжьи дружинники с воинами Пророка, состоя-щими на службе у иудейского царя, и не всегда бывают биты. Да что там!.. Иной раз и смерды, и изверги, и разные малые людишки, кому опостылело жить в рабском унижении, возьмут в руки что ни попа-дя, хотя бы и ладно оструганную дубину, как если бы это была об-росшая колючими иглами смоляно блещущая палица, и погуляют на славу, обтесывая бока у чужеземца. И даже время годя, стоя под пыткой иль кладя голову на плаху, вдруг улыбнутся растерзанными губами, вспомнив веселое гулеванье, и скажут упрямо:
--Ну, годи!..
И отойдут в мир иной с твердой верой в собственное восставание из пепла. И да сбудется по сему, ибо реченное в мыслях рождается в слове, которое есть начало всему.
Легок шаг у человека, возжаждавшего Истины, коль скоро впереди ему отпущен срок; легок и быстр и невесть в какие дали влечет его, в ближние ли, в дальние ли?.. И вот уж идет он, сорванный с берега жизни, свычного с его людской сутью, в затененные деревами, широко раскиданные, посеченные множеством среброгрудых рек и речушек, лесные поляны. И нигде не помедлит, как если бы что-то подталкивает его в спину. А и впрямь шальной ветерок, вдруг взнявшийся над полянами, накручивает, насвистывает невесть какую мелодию, но уж точно не ту, что подравняла бы в душевной крепи человека, растолкала бы все, что смущало его. Так нет же, нет, как если бы изначально тянулся к чему-то другому, не к этой крепи. Ах, предерзостный, ах, неловкий, ну, чего ты насвистываешь, поиграть захотелось? Ну, так утянись вон к тому легонькому, как бы даже пористому, сравнимому с облачками на темнозеленой равнинности небесной тверди, рядку молодящихся березок-женок да и побалуй с ними, небось не откажут и втянутся в твою игру и будут довольны.
Если бы кто-то пригляделся к человеку, ныне легко и машисто отмеряющему таежные тропы, то и не сразу догадался бы, что перед ним князь Руси Святослав. Уж больно строг в лице и меж глаз про-легла глубокая морщина. Про нее и в ближнем ко князю урядье не все знали. Не часто она бывала так ясно и зримо обозначаема. Обра-тил бы любопытствующий внимание и на кое-что еще в странст-вующем человеке, приметно отличающим его от Великого князя. И подивился бы, когда бы сказали ему, что не прав. И он не сразу сми-рился бы и еще долго шептал бы в недоумении: “А почему кафтан на нем прохудился и на ногах сапоги разбитые? Нешто не доглядели постельничие? Ох уж эти навадки, все не смирятся, и наваживают, и подманивают! Вгоняют во грех!”
Только зря он… Не наваждение явлено пред очи его, а сам Святослав, но про это знают лишь в ближнем Великого князя окружении. Случалось, брал отрока и шел с ним в таежные рамени и подолгу бродил зверьими тропами, нередко захаживал в жилища извергов и дивился на их жизнь, понимая тяготность ее и горестное отступление от истинной, на божественном приятии настоенной благодати. Но и менять тут ничего не хотел, сызмала осознав: если не ты хозяин своей жизни, тогда кто же?.. Боги благодетельны, но они высоко, не сразу дотянется до них и обладатель острого ума. Рождаемое про меж людей им и принадлежит. Это от Истины, и не нам, смертным, тягаться с нею. Да и надо ли? Не всегда обжигающая людские сердца жажда познания во благо человеку, вдруг да и уведет его во мрак неведения.
Волхв Богомил, а именно к нему шел Святослав, ждал Великого князя. Провиделось ему в дреме, что прибудет тот уже на этой седмице. В широкой темнорусой бороде Богомила легкая седина пробивалась пока еще вслепую. Волхв стоял у темного зевла пещеры, опираясь на суковатую палку, и смотрел в таежную даль в тайной надежде увидеть Святослава на урманной тропе. Подле его ног лежал, положив морду на когтистые лапы, медведь-пестун, лишь ближними днями обретя хозяина, но уже успев сродниться с ним, точно бы они были слеплены из одного теста, так хорошо пестун понимал в человеке, даже и в той его чуть приметной озабоченности, которая теперь управляла чувствами волхва.Медведь тоже пристально всматривался в таежную россыпь маленькими, круглыми, острыми, как шило, глазками, и был доволен, когда услышал нечто поколебавшее в душном устоялом воздухе, а потом углядел слабое черное пятно на зеленом покрывале земли. Приподнял взлохмаченную голову и негромко рявкнул.
--Так ты думаешь, что?.. – сказал Богомил, потрепав медведя по вздыбленной холке. – И ты прав.
Святослав вышел из-за дерев, чуть помедлил у ледяно посверкивающего таежного ручья, а потом перепрыгнул через него и направился к пещере, вздыбившейся над таежной равнинностью и смурно и глубинно взблескивающей зевлом.
--Будь здрав, отче, - сказал князь, подойдя к волхву и почтительно склонив перед ним голову.
Пестун, привыкнув к присутствию возле хозяина еще кого-то, ничем не выказал неудовольствия, а оно-таки было: в последнее время кто только тут не перебывал! И все идут со своей болью и обидой, и каждому из них надо что-то от лесного отшельника и часто слышится грустное вопрошение в людских голосах, а иной раз и досада. Хозяину худо делается после этих встретин, печаль черно и глухо застит его глаза. Иль не горько ему, пестуну, пускай и слабому разумом, видеть это и не уметь помочь?
Богомил провел князя Руси в пещеру. Было под чуть взопревшими каменными сводами стыло и сумрачно, и стояла тишина такая, как если бы тут и вовсе не обозначалось никакой жизни. Улавливалось собственное дыхание и тихое поскрипывание капель на серой мшистой стене.
Волхв подвел Святослава к невысокому, искряно белому взлобью, слегка прикоснулся дрогнувшей рукой к изваянию великого Рода. Черты лица Бога грубо и как-то даже угрюмовато проступали на мшистых камнях. Сказал негромко:
--Знаю, матушка твоя полагает, что еще не время идти войной на Итиль. Но права ли она? Не сразу закипает вода в котле, а уж если закипела, то и надо снимать котел с костра, а не то разлетится на мелкие куски. То ж и здесь: потеряешь время – потеряешь Русь. Поспешай, пока не остыл праведный гнев в племенах; обопрешься об них – и вознесешься к славе, Я все сказал, княже.
И тут же, как бы запамятовав о Святославе, волхв отвернулся от него и забормотал чуть слышно, не то заклиная, не то произнося молитвенные слова, прежде не касавшиеся слуха князя. И было в этом смутном, влекущем к чему-то неближнему бормотании нечто подвигающее к небесному свету, и в душе у Святослава стронулось, и он увидел себя, молодого, жаждущего Истины в миру бытования, совсем в другом измерении, и, когда прошло смущение, вызванное неожиданной переменой в нем, почувствовал необычайную силу духа, как если бы прикоснулся к тайне, сказавшей ему о его высоком земном назначении.

4
Хмур Свенельд, злая досада гнетет его. Уж которую седмицу он пребывает в своих вотчинах над многоструйной и сладкоречивой Припядью, а не придет в себя после того, как претерпел от Свято-слава. В покоях воеводских скучно ему, все-то опостылело, и доб-рых женок ласки не греют, и даже больше, раздражают. А это и во-все непонятно, коль принять во внимание своенравие Свенельда и крепкую повязанность его с мирскими благами. Ныне он как бы про все запамятовал, вот и бродит по своим жизням, изредка забредая в становья да погосты, а иной раз, понабрав ватажку отчаянных лю-дей, посещает лесные ловы, но и там даже если случается изловить сильного вепря, в длинноскулом, обожженном ветрами, задублен-ном на степном морозе лице не дрогнет и малая жилка, в потуск-невших глазах не просияет, все та же хмурость в них, холодящая и придавливающая сущее и в хорошо знающем его человеке, отчего тот норовит оказаться подальше от воеводы, не попасть под его го-рячую руку. Вот уж не ожидал Свенельд, что Святослав так быстро наберет силу и станет все вершить собственным умом, а его отстра-нит от ратного дела, как если бы он не был Большим воеводой, с кем считаются в росских землях, к слову которого прислушиваются не только захребетники, а и люди высоких родов, князья светлые на-вроде Рославля иль Дмира. Да мало ли кто еще!.. Что же он, Свято-слав, иль запамятовал про это? А что, как я подыму на него роды росские, иль не пойдут за мной?.. Но чувствовал Свенельд: не все так просто, и Русь уже не та, не совладаешь с нею, хотя бы и встав-ши во главе вряжьего войска, обломаются сыны холодного Севера о мощь россов. Невесть отчего так возмужал дух их, иль вправду кре-пился в противоборстве с агарянами и уж не одолеть его никому? Может, и так. Едва ль не каждодневно доносят послухи о столкно-вениях родовичей с отрядами иль отрядиками чужеземцев, во главе которых нередко стоят иудеи. Впрочем, тут он, Свенельд, может и ошибаться: не больно-то уважают сыны Моисея ввязываться в дра-ки. Другое дело, уметь воспользоваться чьим-то неразумьем и по-вернуть это неразумье себе на пользу. О, Свенельд не однажды был тому свидетелем, и по первости возмущался, а чуть погодя стал не-доумевать. Но было недоумение не больно-то стойкое, скоро усту-пило место чему-то щемящему, а вместе постыдному: в раздумьях своих воевода уходил невесть в какие дебри, делалось смутно и рас-толканно на сердце, и он не всегда мог понять происходящее в себе, относя это к чему-то чуждому его духу, однако ж время спустя в нем поменялось, и он уже спокойно воспринимал исходящее из души его. Это случилось, когда волею судеб Свенельд оказался с князем Хельгой в иудейском городе. Он тогда ходил по узким, затененным широколистыми деревами улочкам, тихим и как бы даже миросуля-щим, малолюдным, и, еще не зная, отчего это, взращивал удивление на сердце. Впрочем, ничего в нем не поменялось, когда он узнал, что малолюдье на итильских улочках, застроенных добротными дере-вянными домами, оттого, что приехавшие сюда из Хорезма и Ромей-ского царства иудеи заставили коренных засельщиков, где с помо-щью хитроумия, а где и силой покинуть отчие земли. «Стало быть, так надо, миром изначально правит сила, у кого она есть, тот и Гос-подин.» - Недолго раздумывая, решил Свенельд и с еще пущим ин-тересом начал приглядываться к житью-бытью иудейского племени, и время спустя вынес о нем суждение, как о племени уверенном в себе и ничего не меняющим в духе, хотя иной раз иудеи старались казаться кем-то еще, а не тем, кем являлись на самом деле.
Эту двойственность чуждого ему племени Свенельд принял не сразу, все же был он роду росского, привыкшего жить открыто, что называется, нараспашку. Но, когда однажды стал нечаянным свиде-телем того, как изымалась у чужедальних гостей вира за провоз ис-кусной выделки восточных серебряных украшений и переливаю-щихся разноцветьем китайских шелков, вошла в сердце смута: уж больно умело, а порой казалось, и ласково изымалась вира, только вот беда: после этого в гостевых обозах, предназначавшихся для хладных стран, и для Киева тож, чуть ли не в половину поубавилось товару, и поскучнели гости, да только не переступишь черту, а коль осмелишься перечить властям Итиля, то и последней медной монеты лишишься. И подумал Свенельд: «А почему у нас вершится по-другому, и всяк гость, даже и принесший стольным базарам малый прибыток, почитаем, и пальцем не смей тронуть его, а не то головой поплатишься? Не потому ли не в пример воеводам Итиля слабы мы и скудны наши схроны, и всякий раз подымай полюдье, коль вполз-ла нужда на твой двор? Вдруг вспомнился Свенельду убитый дерев-лянами Игорь, поморщился: не по нраву ему обращаться памятью к бывшему князю Руси. Нет, не то, чтобы он был виноват в его гибели, и все же...все же... в нем трепыхалось, оскальзываясь, пускай и сла-бое, едва ли кем-то замечаемое чувство вины перед Игорем. Ведь это он подтолкнул его снова идти в деревляны, когда великокняжья дружина выразила недовольство прибытком, что дало полюдье. Да, да, он понимал, чем это может закончиться, и, кажется, втайне желал этого. А может, нет? Тогда почему же?.. Вопросы, вопросы, на кото-рые ему не хотелось отвечать, да вот напасть: вдруг, ничем не тре-вожимо, они вставали перед ним, и некуда было от них деться, и то-гда он пуще прежнего хмурился, и не дай-то Бог было в ту пору по-пасть под его тяжелую руку!
Он стремился отстраниться от того тягостного и тревожащего, причиною чему стал Игорь, но не умел этого сделать, вдруг всплы-вала в памяти и гнетом упадала на сердце не знающая предела, за-хлестнувшая с головы до ног, безумная радость, когда до него дока-тился слух о гибели Игоря. Он тогда в полной мере ощутил свою всевластность, уже никто не стоял впереди и некому было напом-нить о Хельге, якобы преданном им, ибо покинувший Господина в смертный час его должен быть умершвлен. А именно об этом в по-следние дни говорил Игорь, хотя и заглазно. Но земля-то слухами полнится, доходило и до Свенельда и надо было ответить на обви-нение, но не хватало душевной крепости явиться к Великокняжьему Двору и поклясться на священном огне, что он не повинен в смерти Хельги. О-ох, так ли это? Не лукавит ли он перед собой, не старается ли уползти в тень подобно гадюке, испившей чужой крови? И уж в который раз вставало перед глазами из давних лет выметнувшееся, а потом растекшееся темной глубокой лужей, не обойти ее, не намо-чив ноги. Вдруг да и виделось, как входил он с Хельгой да с росской дружиной, заметно поредевшей в непрестанных битвах с воинами правителя Бердаа Марбана ибн Мухаммеда, отягощенный великой добычей, в Итиль, и Песах встречал его и, кажется, был доволен: в худом, ярко смуглом лице что-то взблескивало, но тут же и затени-валось, уступая место натянутой, подобно тетиве лука, напряженно-сти, которую тот хотел бы утаить, и не мог утаить.
Песах предложил россам разбить лагерь за городскими стена-ми, чтобы не смущать жителей Итиля. Мало ли что взбредет им в голову, вдруг ополчатся противу иноверцев, и прольется тогда кровь?.. В словах Песаха прозвучала откровенная озабоченность, и Хельга легко согласился с ним и проследовал с дружиной на Боль-шой Остров, обильно поросший темнозеленым лесом, зажатый ти-хими проточными водами, после чего отъехал... А посреди ночи, ко-гда дружина, утомленная от долгого похода, видела десятые сны, агаряне, скрывавшиеся до сей поры в камышовых зарослях, напали на спящих ратников и многих перебили, а те, кто успел обнажить оружие, долго и упорно дрались, но вынуждены были отступить к лодьям, спрятанным в разводьях Великой реки. И тут кто-то из гри-дей вспомнил о Хельге, по всему, обманно захваченном иудеями, и предложил Свенельду выручить князя. Но Свенельд сказал, что ни-чего нельзя сделать: сила соломку ломит, и надо спасать остатнюю дружину. Старый росс не понял его и, собрав малую рать, повел ее на Итиль, но был поражен вражьими стрелами. Полегли и те, кто пошел с ним. Сгинул и Хельга.
Свенельд вернулся на отчину без славы и без своего Господи-на, и какое-то время не пользовался поддержкой великокняжьего Двора, его не любили и сородичи, но он не утратил могущества, и потому мало у кого рождалось желание потягаться с ним, а коль на-ходился отрок, не привыкший ломать свычая дедичей, то и оказы-вался в воеводском узилище, куда и в дневную пору не проникал свет.
Шли дни, тягостные, придавленные неволей, тем более горе-стной, что не привыкли россы ходить под ярмом чужеземца. Они уминали минувшее, оттесняли его, и оставалось не так уж много тех, кто принимал участие в походах неудачливого Хельги, когда легко-верный Игорь, воссевший на великокняжий стол, повелел Свенельду прибыть ко Двору, и там принят был ласково хозяином, хотя Ольга не хотела этого. Она так и не смирилась с повелением Великого кня-зя, но старалась не выказывать своей неприязни к чуждому ей чело-веку. Да, все так и было, и Свенельд ничего не запамятовал. Может, потому он с такой легкостью и пошел встречь пожеланиям Песаха, что и сам стремился к этому и только ждал случая, чтобы переки-нуть мостик к могущественному правителю Хазарии. Кто скажет, что стало тому причиной? Но так произошло. И однажды в проси-нец, легший на землю мягким и рыхлым белоснежьем, Свенельд ув-лечен был словесным узорочьем сладкоголосого раввина, прошлым летом прибывшего в стольный град, чтобы распутить там паутину для ловли заблудших душ. Однако ж сей муж не преуспел в своих деяньях. Не принялись они градским людом, остался тот равноду-шен к его мудроречивым проповедям, сохраняя на сердце благость иную, другими ветрами привнесенную. Это увлечение Свенельда обернулось тем, что он оказался в Самватасе, на серых холмах, засе-ленном пришлым воинским людом. Уже пребывая в крепости, Све-нельд не сразу понял, для чего он приехал сюда, и едва ли не со вра-ждебностью взирал на то, что открывалось глазам, нутром чуя ту неприязнь, что отмечалась в лицах чужеземцев, когда они смотрели на него. Вдруг запамятовалась смута, что поменяла в душе, и про которую он не хотел бы забывать, полагая потребным вынести ее на свет Божий, чтобы укрепилась она и придавила тех, кто посмел со-мневаться в нем. Свенельд не сказал бы, что это в нем от обиды на великокняжье окружение, как не сказал бы, что и не от нее. Было тут что-то от сути его, упорное, а вместе робеющее чего-то, может, сво-ей временности на земле, от непостоянства собственных суждений. Знать бы, отчего в нем так понамешано, тогда и стало бы легче. Ан нет! Все мутит и мутит, и негде спрятаться от шальных, как если бы они вовсе не принадлежали ему, мыслей. “А что, я хуже, чем те, кто принял на себя великокняжью власть? Почему они, а не я?..” Он гнал от себя эти мысли, но они, отличаясь упрямством, не отступали и приходили даже в те поры, когда он отстранялся от мирских забот и старался ни о чем не думать.
Свенельд бродил ныне по лесным уремным местам и ничего не видел перед собой, даже и то, как отроки, следовавшие за ним не-отступно, но так, чтобы он не замечал их присутствия, прятались за толстыми деревами, коль скоро он медлил, а потом опять поспешали за ним, мысленно досадуя на Господина, но и тогда не перешагивая ту черту, которая отведена воеводской волей. Всяк из них помнил, сколь суров Свенельд, если вдруг что-то ладилось не по его слову. Очень скоро свиноваченный оказывался в темном узилище и там претерпевал немало, прежде чем снова бывал явлен пред очи Госпо-дина. Нет уж, лучше справно и оглядно, чтоб не пристегнулось к суждению о тебе что-то неладное, исполнять службу, и за то благо-даря Сварога, повелевающего людскими помыслами и направляю-щего их ко благу.
Дружинники поспешали за Господином, а сам он никак не мог отряхнуть сердечный гнет, и виделось такое, что он не хотел бы пускать и на порог своей памяти, но почему-то вдруг сделался неволен поступать согласно собственному разумению, и постыдное вставало перед ним в какой-то холодящей все в нем нагловатой наготе. И мнилось тогда, что он опять в шатре у властелина Хазарии, и тот насмешливо разглядывал его черными, чуть косящими глазами и говорил:
--А я знал, что ты придешь ко мне. Куда же тебе еще идти? Некуда.
Ему не хотелось соглашаться:
--Отчего же некуда? Я и теперь на Руси не последний воевода.
Молчал Песах, как если бы не слышал, и теперь уже смотрел куда-то сквозь него. Неприятно! Но да что делать, коль сам, по собственной охоте, приехал в Самватас? Ой ли?!.. Смутно. Смутно и неугадливо, как если бы вдруг заплутал в глухом лесу и не найдет обратной дороги.
Говорят волхвы: входящий в мир да увидит небо. О, если бы изначально эта мысль была близка Свенельду, может, не случилось бы того, что случилось, и он не ощущал бы теперь смуты на сердце, и не были бы чувства его так утеснены, как если бы он совершил что-то супротивное отчему краю. Ну, а произошло то, что убаюкан-ный словами старого раввина он приехал в Самватас и там имел встречу с всемогущим Песахом. Песах говорил с ним и хитро смот-рел на него, а вместе властно, и это не понравилось, хотел уйти, но отчего-то не смог. Что-то в нем сломалось, когда Песах сказал, впрочем, не прямо, исподволь, намеками, не спеша в подборе слов, что в те поры, когда принял смерть Хельга, он, Песах, постарался вывести малое число росских воинов из-под сабель агарян и дозво-лил им уйти в отчие земли, и сделал это, никакой пользы для себя не предвидя, по сердечному влечению, ибо он, Свенельд, не безразли-чен ему: слышал, с каким трепетом тот взирал на кипящую на база-рах Итиля жизнь и понял про его тайные намеренья и хотел бы под-держать в нем дух, влекущий к истинной вере. Песах сказал только об этом и ничего не требовал, и малой службы, все же намекнул, что при надобности он или кто-то из его окружения обратится к нему, и надеется, что тот не откажет в просьбе. Вот, собственно, и все. Песах ушел из молельного иудейского дома, в стенах которого состоялась эта встреча, а Свенельд еще какое-то время оставался там и при тусклом свете миноры пытался что-то разглядеть в холодном нежи-вом полумраке, но так ничего и не разглядел. Позже смута на сердце усилилась, и он едва ль не каждодневно припоминал все, что про-изошло в далекой и по сию пору неразгаданной им Хазарии. Впро-чем, отчего неразгаданной? Кое-что он понял и принял сердцем и хотел бы привнести из чужой ему жизни в свою. А почему бы и нет? Иль не хотел бы и он, чтобы в его схронах оберегались шелка и се-ребряные гривны из далеких земель?.. Странно, что он до сих пор ничего для этого не сделал. Может статься, нечто от дедичей, несуп-рямливое и пред великой бедой, утаивалось в нем, и он не запамято-вал еще, что они ни перед кем не склоняли головы и жаждали боже-ственного света. Может, и так. Свенельд был сыном своего племени и не желал равнять себя с теми, кто стремился к власти над росски-ми землями. Он понимал про это, тем не менее пребывал в плену убеждения, скзавшего ему, что хорошо бы и россам перенять кое-то из жизни иудеев. Иль не станет тогда лучше всем нам, отчего же мы не хотим этого и упрямимся, когда надо быть покладистей? К чему постоянный огляд на Ромейское царство, как если бы что-то кровное соединяло нас? Туда ли надо устремлять свой взор? Все в Свенельде вразброд, и мысли, и толкование Истины, вернее,тени Истины, про-никшей в сознание и требующей чего-то, не в ближних весях сокры-того, но в дальних, глазом не видимых, однако ж доступных чувству, хотя он не сказал бы, чего тут больше: искреннего желания постичь непознанное или жадного, иступленного и в ночи не отступающего стремления найти оправдание собственным мыслям? Он не сказал бы об этом никому, даже если бы сделалось ему пуще прежнего одиноко среди людей. И не потому, что жила в нем робость, а она-таки утаивалась на сердце, а потому, что в этой отчетливо прозре-ваемой раздвоенности он находил успокоение. И это было удиви-тельно и ничем не объяснимо, и, наверное, из-за своей необъяснимо-сти влекущее к себе. Наверное, так.
Получалось, он не желал цельности в себе самом, такой, к примеру, какая наблюдалась в Святославе и, надо думать, перешла к нему от матушки княгини, которую Свенельд знал и в те поры, когда та была Прекрасой, еще не обретшей нового верования, и он хотел бы сделаться надобным ей, когда она поселилась в Великокняжьем дворце, но тут что-то не склеилось, Ольга не проявила понимания его душевной сути, и даже больше, у него возникло ощущение, что она избегает общения с ним. “Ну, что ж, - подумал тогда Свенельд. – Нет так нет…” – и отступил от своего намерения. Благо, это далось легко.
Да, Свенельд не желал цельности в себе, как если бы это могло взбулгатить в нем. Но, скорее, тут отметилось что-то иное. Втайне он думал про себя, что многое познал не только в воинском ремесле, а нередко провидит и то, что еще не обозначилось в жизни, о чем пока никто не догадывается. И ему было не по нраву, если вдруг по-являлись люди, ни в чем не уступающие ему. Он досадовал, не хотел бы знаться с ними, становясь пуще прежнего своеволен. Впрочем, и тут он соблюдал меру, преступить чрез которую не поспешал. Но после гибели Хельги, а потом Игоря он подумал, что все у него сла-дится, и княгиня Ольга станет послушной его воле. И тогда… О, сколь сладостны оказались те восхождения его с высшему пределу! Мнилось, еще немного, и он обретет полную власть над Русью. А почему бы и нет? Ведь он был Большим воеводой, и не только дру-жина с восторгом взирала на него, а и умудренные летами гриди со вниманием прислушивались к нему. Да что там! Иной раз и светлые князья, прежде чем предстать пред очи управительницы росских зе-мель, наведывались в его хоромы и подолгу вели беседы с ним, и те беседы грели его. Теперь Свенельд думал, что чего-то в те поры он не сделал, чего-то важного для себя, и все медлил, полагая, что вре-мя его не наступило. А вот теперь выяснилось, что время его мино-вало, а он и не заметил, когда?.., как не заметил и того, как возрос Святослав, окреп в духе.

5
В первоснежье серебряно взблескивающая Ладога катила воды мирно и домовито, как если бы в них было что-то и от небесного дыхания, легкого и вольного, глубинно чистого. Про него знает всяк в здешних местах поднявшийся, привыкши с малолетства ощущать себя свободным, не подвластным даже воле Богов, хотя и подчиняющимся ей, коль скоро это не было противно его сути. А не то почему бы и по сию пору не дотянулась до этих мест жадная рука злого чужеземца?.. В ту ночь обозначился в высоком небе сияюще белый столб, он недолго простоял меж двух ближних звезд умещаемо, человеческим глазом отмечаемо как единое мгновение, а потом сдвинулся с места, словно бы оттолкнувшись от небесной тверди, и потёк, и потёк, да все против ветра, и на земле борзо разгулявшегося, и вдруг на глазах у словых людей превратился в двух бешено скачущих встречь друг другу коней с укладенной на них златоблещущей сбруей. И сделалось так, что сшиблись кони грудью, и – загрохотало в земных пространствах, и раскололась скала, которую обтекала серебряная Ладога. И в ту щель хлынули яростные потоки студеной воды.
Волхв Богомил жил тогда в истоке северной реки близ Черно-вольского святилища отшельником, ищущим в душе благости, срав-нимой с той, что обретается в светлом Ирии. Ему почудилось, что в какое-то мгновение осиялось в каменных ликах Богов, и пал тот свет на людей и вострепетало у них в сердцах, восшевелилось, чтобы время спустя тихой тревогой упасть на землю. И он сказал:
--Быть великой битве. Верю, в той битве подняться Руси и обрести себя в силе, Богами хранимой, хотя и не отмечено в сиянии, какой из боевых коней одолел: белый ли, вороной ли?.. И тот, и другой исчезли разом, растворились в небесной глубине, не достигнув дна ее.
Словые люди услышали прорицание волхва, и смущение коснулось их, но было оно не то, чтобы легкое, а как бы источенное прежними чувствами, отчего сделалось тоньше льняного волоска, и скоро забылось. Впрочем, кое-кто еще долго держал в памяти явленное в небесных далях. Была среди них и Малуша. Она на прошлой седмице приехала в Ладожье, и не сказать, по своей ли воле, по прихоти ли матушки княгини, у которой долгое время состояла в обслуге, вывезенная из отчего дома по велению батюшки светлого князя Малка. Девица противилась этому: что за нужда идти в ключницы хотя бы и к управительнице росских земель ей, роду знатного, крепкого. Да только осталась ее воля близ матушкиного терема, в сребросиних ткацких пошивах, украшенных девичьими руками. У батюшки был свой резон. Но про него она и по сию пору не догадывается: знать, глубок узор, рожденный в мыслях светлого князя, хитро сплетенный его словесами. Одно время пыталась Малуша вызнать про истоки батюшкиного повеления у братца своего Добрыни, да впустую: отмолчался братец, сделался суров в лице, холоден даже, как если бы не дорога ему была сестрица. И Малуша отступила, покорство снизошло на нее, а в ярко синих, широко открытых глазах слегка стемняло и чуть отодвинулась в прежние леты сиявшая в них радость, оттого что она, Малуша, явлена миру дивному, и в малости непознанному ею, да что за беда, когда у нее все впереди. На прекрасную девицу обращал внимание и согбенный старец и тянулся к ней потухшим взором и говорил, вдруг ошалев от нечаянно нахлынувшего светлого приятия мира:
--А что?.. Мы еще живем, коль на нашей земле рождается красота, Богами отмеченная!
И поспешал дальше, как бы даже выпрямившись, и глаза у него еще долго блестели. Малуша смотрела вослед ему, пока не скрывался старец за ближним нагорьем, а потом бежала к реке и подолгу просиживала на влажном песке, опустив ноги в теплую плещущую воду и ощущая на сердце сладостный трепет.
Но однажды случилось то, что случилось, и она оказалась в великокняжьм дворце. Попервости втайне ото всех плакала, не умея понять, чего хотят от нее, но мало-помалу начала привыкать к ново-му своему положению. И за то она возблагодарила Бога, проявивше-го к ней милосердие и подарившего смирение и приятие мирских деяний хотя бы и направленных против того, что жило в ней самой тихой, никем не примечаемой жизнью. Она проводила время в двор-цовых покоях матушки княгини, редко выходила на подворье, почти ни с кем не общалась, разве что с девицами, приставленными к чер-ной работе. Но и тогда не выплескивала из души своей. И это было удивительно для нее, сызмала привыкшей к тому, что рядом с нею были люди, и радовались вместе с нею, и огорчались, если случалось что-то неладное. Но так сделалось, и она не сказала бы, что это ее угнетало. Понимая себя как малую часть сущего, она приняла про-изошедшее с нею естественно и подчинилась влекущему ее по тропе жизни. Однажды Малуша лицом к лицу столкнулась с молодым кня-зем и почувствовала на сердце обжегший ее трепет. С тем и отошла от Святослава, враз вспыхнув с головы до ног, и долго не могла об-рести прежнего спокойствия. В тот день все валилось у нее из рук, и это заметила матушка княгиня и строго спросила:
--Что с тобой? Эк-кая же ты неловкая!
Малуша виновато потупилась и стояла долго, как если бы за-памятовала про свои обязанности. А потом ушла на сени и сидела там, забившись в темный угол, опасаясь, чтобы кто-нибудь нечаянно не разгадал того, что у нее ныне на сердце, а там вдруг сделалось не только пугающе горячо, но еще и сладостно и вместе томяще, и нельзя было ничего поделать с этим, да, честно говоря, и не хоте-лось. Вот так бы все сидела и прислушивалась к себе, и дивилась, и умилялась, и недоумевала, отчего же она раньше не испытывала та-кого приятного чувства, влекущего к чему-то… О, если бы еще знать, к чему! А может, к кому-то? “Но нет, нет! Я не хочу этого! Не хочу!” – шептала она слова истые, хотя и противные ее нынешнему естеству. Когда бы Малуша теперь осмелилась сказать про что-то, она сказала бы, но вяло и безотносительно к кому бы то ни было. А меж тем на сердце накапливалась радость, о природе которой она еще не догадывалась, однако ж как могла лелеяла ее, боясь, что та обломается при первом же ветре подобно желтому листу березы. Но этого не случилось, да и не могло случиться. При редких встречах со Святославом, когда он заходил в теремные покои матери, Малуша примечала в его чуть скуластом лице с подковками темносиних усов откровенно явленную просветленность, коль скоро он смотрел на нее. И тогда на сердце у девицы делалось пуще прежнего сладостно. И, если бы он повелел пойти с ним, она и малости не помедлила бы. Но, к ее досаде, ту осветленность в лице у сына разглядела и матуш-ка княгиня, и ей нетрудно было догадаться, отчего эта перемена по-следовала, и она стала прогонять Малушу, если Святослав заходил в покои. Но это никак не повлияло на сердечную сущность девицы, а как бы даже подтолкнуло ее к чему-то в ней ли самой, в небесном ли пространстве, куда устремлялась душа, когда ей стновилось утес-ненно в земной жизни. Малуша остро, едва ли не болезненно вос-принимала это подталкивание в себе самой, отчего теперь часто по-кидала покои матушки княгини, и ее можно было увидеть и в малых хороминах, окружавших высокий, из белого камня, Ольгин дворец. Никто не знал, чего она там искала, не знала и она сама. Просто чув-ство, которое жило в ней, влекло невесть в какие дали, но, коль ско-ро дали ограничивались великокняжьими теремами, то и стали для нее в близком времени необходимы, и, когда бы вдруг Малуше за-претили выходить на подворье, то и захлестнула бы ее тоска лютая. Но то и ладно, что матушка княгиня не додумалась до этого, хотя нередко отчитывала ключницу, если та зедерживалась и не сразу яв-лялась на зов. И так продолжалось бы еще долго, да и куда было спешить Малуше, ее устраивало то, что совершалось в душе, и она не хотела бы перемены в себе, если бы однажды Святослав не подо-шел к ней и не сказал, взяв ее за руки:
--Приходи в полночь на сени.
Она вспыхнула, будто камышовая тростинка, на которую упал светящийся сколок черной молнии, сказать что-то хотела, да не по-смела, сделалась вялая и слабая, и с места не сразу стронулась, стоя-ла и смотрела вослед удаляющемуся князю. А ночью, о!.. Что-то ли-кующее, а вместе смущающее, влекущее к чему-то новому и светло-му, подобно солнышку посреди разодранных лучами туч, растолкало в существе ее. И уж нельзя было сказать: она ли пребывает в преж-ней оболочке, или уже не она, а другая, лишь внешне сходная с нею. Сказывал умудренный небесным знанием длиннобородый Богомил, что нередко меняется в существе нашем, иной раз и себя не узнаешь и станешь мучаться случившейся переменой, пока не обратится ду-ша к вечно синему небу и не отыщет там успокоения. «Иль и со мной случилось то же?..» – думала Малуша и все искала в себе, все искала. Но то и хорошо, что она не старалась расстаться с чувством, которое ныне сделалось едва ли не главным в ней, она только хотела бы, чтобы оно подчинялось ей и не застило других чувств, но не умела ничего поменять в себе. Эта неумелость от сути ее сокровен-ной. Малуша и прежде-то не сразу могла откинуть всколыхнувшее в ней и стать такой, какой ее желали бы видеть другие, отчего нередко ей приходилось слышать о себе суждения холодные, в унижение ее сердечной сути: вот, дескать, горделива девица, все бы поступала по-своему. Ах, если бы так! Может, тогда она и не подчинилась бы воле отца и не оказалась бы в Вышгороде. Но да что уж теперь! Ма-луша не сказала бы, спала она в ту ночь, нет ли, скорее, лишь окуну-лась в дрему, сладостно горькую, и, подчинившись ей, уже не искала ничего другого, точно взволновавшее чувство было божественного происхождения. «А почему бы и нет?.. – в иные моменты спрашива-ла она у себя и сама же отвечала: - Да, конечно, так и есть, и ничему другому тут не пристало иметь место.»
Утром Малуша выглядела вялой, невыспавшейся, и матушка княгиня заметила и была недовольна:
--Никак всю ночь просидела на сенях? С кем же?.. – И смотре-ла строго. Но странно, прежде робевшая перед матушкой княгиней, ныне Малуша не испытывала робости и спокойно глядела на нее дивными очами, в которых наблюдалось небесное сияние, и, если бы теперь она пожелала что-то скрыть от чужих глаз, не смогла бы, словно бы ощутила в себе божественные силы, помогающие ее сер-дечной сути оставаться неизменной и не будучи до конца свободной в своих деяниях. Ну, а что стало этому причиной? Иль случилось что-то необыкновенное, подтолкнуввшее Малушу к чему-то в себе самой? Да нет, она не сказала бы так, как не сказала бы, что и вовсе ничего не случилось. Он был рядом, князь мечты ее, и говорил с нею, и неземной ласковостью веяло от его речей, хотя он говорил о чем-то смутном. Но да что из того? Главное, он был рядом, и она смотрела него, хотя и со смущением, но без трепета, словно бы по-нимала себя в пространстве, как нечто способное подвигаться к Ис-тине, про которую знала с малых лет, что нету ей завершения в зем-ной жизни. Отец Малуши, малый князь Руси, но великий духом, не однажды водил ее вместе с братом Добрыней в дальнее святище, где в дремучих лесах, сокрывшись от чужого глаза, в глубокой пещере жил истый в святом веровании Богомил. И было малой дщери по-первости страшно. От хладных стен выступая, а может, и проламы-вая их: иль не во власти Мокоши – матери подводить ко благу ищу-щих Истины и в небесных деяниях? – смотрели на нее светлоликие Боги. И был неподвижен взгляд их и тягостен, как если бы они что-то знали и про нее, и не отыскивалось в грядущих летах малой дще-ри ничего, что стронуло бы их с хладного стояния в каменных сте-нах пещеры. По сию пору не запамятовала Малуша ту угнетенность духа, которую осознала тогда в себе, и сильно испугалась, еще не понимая смысла угнетенности, едва ли не вселенской, так велика и неодолима казалась исходящая от нее сила. Только и она в какой-то момент отступила, вроде бы даже растворилась в пространстве. Это когда к Малуше, чуть горбясь, подошел волхв и положил большую желтую, с синими прожилками, руку на ее голову. Она подумала, что Богомил скажет ей о чем-то добром и ласковом, и она оконча-тельно забудет про свои страхи, но он ничего не сказал, только по-смотрел на нее со вниманием и с тем тайным сердечным участием, которое способны почувствовать лишь те, кого еще не коснулась уг-рюмовато тяжелая коса жизни, а только свет от нее исходящий и благо дарующий хотя бы и на короткое мгновение. И Малуше сде-лалось легче и даже слабого намека на огорчение не осталось в ней оттого, что волхв не разомкнул уст своих. И теперь уже во все то время, пока она пребывала под ледяными пещерными сводами об руку с отцом, Малуша испытывала лишь радость познавания неве-домого, и божественные лики на мокрых стенах пещеры не смущали ее. Она со вниманием разглядывала те лики и дивилась ясному све-ту, проливающемуся от них, и вспоминала Крышеня – покровителя светлого любечецкого князя, знала, как бы он смотрелся, окажись в пещере волхва, и была довольна: покровитель отца ничем не отли-чался бы от других Богов, разве что тепла от него исходило бы чуть побольше. В те поры Малуша побывала и на капище и молилась ис-тово и просила у всевеликого Рода милости для любезной отчины, чтоб не смели злые духи терзать слабое тело ее. Тогда же она услы-шала читанное на старых деревянных дощечках Богомилом, нечто из древних Ильменских Вед: «Долог путь к Истине в любви к отчине пребывающего; короток для предавшего ее; Истина есть пожар, и не сгорит в ней душу имеющий…» Нет, не сразу Малуша поняла и приняла в сердце вещие слова. Многие леты минули, прежде чем они обрели для нее смысл. Но даже и тогда, когда сотворилось так, она редко обращалась к ним, точно бы опасалась, что от частого об-ращения к ним они потускнеют, ослабнут, облекутся в худые одеж-ды.
Чудно, однако ж, отойдя от сладостных воспоминаний, Малу-ша вдруг услышала от матушки княгини про Истину, до которой ед-ва ли можно дотянуться в обычной земной жизни, если душа ото-двинута от божественной благодати, не умеет обрести надобной крепости и окунаясь в небесное сияние. И сказала она, пытливо всматриваясь в Малушу, приметив в лице у нее отсвет неближний, как бы даже отмеченный нездешней метой:
--Ой ли? Правду ли говоришь мне, нет ли? Ну, гляди, гляди…
Однако ж озаботившее матушку княгиню не имело касатель-ства к ее ключнице, и она скоро запамятовала про Малушу и, обла-чившись в легкие светлые одежды, вышла из покоев, высока и дивно прекрасна, как если бы едва только распрощалась с девичеством. У Малуши аж дух захватило. Добро бы, это случилось с нею в первый раз, так нет же, нет, во всякую пору девица восторгалась матушкой княгиней и думала, что не будет ей сносу, и нечто схожее с гордо-стью рождалось в груди. И не беда, что иной раз владычица ее мыс-лей была несправедлива к ней. Но, может, тут утаивалось что-то другое? К примеру, желание держать девицу в строгости, чтобы зна-ла та меру и реже вспоминала о княжьем происхождении: отмечен-ное в роду должно еще пройти крещение жизнью и облечься в свои истинные одежды. Ольга и отцу Малуши обещала, беря его дочь в ключницы, что не будет девице обид и унижения в великокняжьем дворце, но, находясь под строгим присмотром, обретет она необхо-димые для вольной жизни познания, и тогда вернется в отчий дом осиянная изнутри. Может, поэтому в лето оное, про которое и поны-не не запамятовала Малуша, взяла матушка княгиня девицу за руку и вошла с нею в притвор церкви святого Илии. И было восхождение к Истине, и свет проливался откуда-то сверху. Божественный свет. И дивно сделалось на сердце у Малуши, сладостно и влекуще к неве-домому, дальнему, к чему и в прежние леты тянулась, да только на этом пути незримом, едва дойдя до середины его, что-то обрывалось в душе у Малуши, в пространстве, ей открывшемся, и затемнялася путь и было уж не стронуться с места, точно бы вставала перед нею неодолимая преграда. А вот ныне все поменялось, и отпала от серд-ца прежняя робость и легшее впереди и благо сулящее зрилось ясно. Сияли иконы, и лик Христов, умиротворенно чистый, притягивал к себе. Стояла Малуша в храме и уж как бы не принадлежала себе, но чему-то отделившемуся от ее душевной сути и поднявшемуся высо-ко, может, к райским кущам, про которые не однажды слышала от матушки княгини, принявшей во крещении имя святой Елены, одна-ко лишь теперь осознала всю благодать, что исходит от них. «Госпо-ди, как хорошо-то! Как сладостно в этом незримом мире!..» – шеп-тала Малуша, припадая губами к стопам Спасителя и понимая про себя, как про малую часть сущего, которой ничего не надо, лишь бы зрить лик Его и ощущать дух Его, ко блаженству зовущий. Малуша и время спустя не могла понять, что тогда с ней происходило. С опа-ской войдя в храм, она едва ли не в то же мгновение почувствовала перемену в себе, словно бы на нее снизошло божественное вдохно-вение, зачеркнувшее опаску, вызванную не однажды слышанными ею суждениями: дескать, не быть христианскому Богу на росских землях, ибо у словых племен своя вера, от дедичей, не стронуть ее с места, не поломать. Да отчего же не быть-то, Господи? Иль не к све-ту тянется всяк на отчей земле рожденный? Когда б не это, что сде-лалось бы с людьми? Иль сумели бы они вырваться из мрака души своей, не осиянной небесной благодатью?
А когда вышла Малуша из церкви святого Илии, то и была вроде бы и та, прежняя, и все же не та, другая, как бы очищенная от недавней смури, что иной раз измучивала, и капельки святой воды поблескивали на лице, и золотой крестик, принесенный матушкой княгиней и освященный во храме, согревал ее. Тем не менее она не отказалась от росских Богов, случалось, и они ободряли ее.
Много зим минуло с той поры, когда Малуша приобщилась к новой вере, воистину благо дарующей. Девица обрела в себе что-то чистое, к сладкой умиротворенности склоняемое и уже не чувство-вала себя одинокой среди людей, и к своему пребыванию во Дворце стала относиться спокойней, принимая все, отпущенное ей, с тихим покорством. Она и в чувствах сделалась ровней и уж никого не ди-чилась, даже худшего средь дворцовых слуг, а если вдруг начинало щемить на сердце от злого ли словца, кем-то брошенного по нечаян-ности, от глаза ли насмешливого и дерзкого, то про это она одна знала. Так все и было до тех пор, пока Малуша не встретилась со Святославом. Тот жил в Ладожье, изредка наведываясь в Вышгород, но подолгу тут не задерживался. Понимающие люди сказывали, что опасается матушка княгиня за жизнь князя. Мало ли что?!.. Рыщут по осельям да градкам Руси агаряне и иудеи, возомнившие себя во-лодетелями земель ее. Нету от них спасения ни малому, ни старому: коль не заберут в полон, то повелят платить виру от дыма. Малуша встретилась с Великим князем, и на сердце накатило что-то волною горячей. То еще удивительно, что и Святослав проникся к ней осо-бенным, иль обманешь девичье сердце, чувством. И она едва ли не в первый день поняла это и сделалось ей сладостно и вместе тревож-но, только и успокаивало, что и у Святослава на груди она заметила золотой крестик. Стало быть, и он тоже…тоже… А потом…потом была ночь любви, и Малуша вошла в сияющие врата и ни о чем больше не помышляла, только о возлюбленном, к нему были обра-щены ее мысли и чувства, и даже неудовольствие матушки княгини не могло поменять в ней.

6
Песах сидел в саду, густо заросшем высокими, обильно зеле-неющими деревами, с широкими тенистыми алеями, ходить по ко-торым, вдыхая в себя морской, сладко пахнущий водорослями воз-дух, разрешалось лишь хаберам да еще тем из воинской знати, кто приметен был делами и заслужил доверие мэлэха. Хмурость наблю-далась в смуглом, по-птичьи остром лице выссокородного мужа. Кресло под ним с высокой, обшитой собольими шкурками, спинкой поскрипывало, когда Песах вдруг вскидывал над головой руки, как бы обращаясь к Всевышнему, и, не получая от него ответа на му-чающие вопросы, досадовал. Но нет, не к Господу обращался царь Хазарии. Истина не в Нем, восседающем высоко, но в стремлении человека походить на Него. С юных лет Песах привык доверяться только себе, мысли, рождаемой в нем, смертном, а не уповать на Владыку небесного мира. И это пошло не от него, от племени, к ко-торому принадлежал, прошедшего через муки и унижения и не по-терявшего веры в свою избранность. Когда бы исчезла эта неколеб-лемость, что сталось бы со всеми ими, принявшими закон Яхве? Иль не растворились бы они в огромном людском потоке? Но то и благо, что они не ослабнут в духе, даже пребывая на смертном одре. Ибо что есть дух истинный, как не отражение божественной сути из-бранного Господом народа? Песах потому и воздевал над головой руки, что хотел бы, впрочем, и сам об этом не догадываясь, отогнать от себя все мешающее раздумьям, хотя бы и небесные видения, что иной раз прозревались им и смущали. Что-то странное отмечалось в них, смута какая-то, точно бы она, эта смута, чужеродная Небу, привнесена была от земли, от его племени, а может, и от него само-го, создавшего в дельте Великий реки иудейское царство и стремя-щегося к тому, чтобы воссияло оно в невиданном доселе блеске и воспринималось бы даже слабейшим из людей как земля обетован-ная, но вдруг подобно ослу, не совладавшему с хозяйской ношей, споткнувшегося на ровном месте, а потом упавшего на колени. О, как же это неприятно – чувствовать, как вянет на сердце уверен-ность. А ведь она в прежние леты никогда не покидала его. Он дога-дывался, отчего это происходит: княгиня Ольга по сей день выказы-вает непокорство, не желает мириться с тем, что Русь подпала под власть сынов Яхве, хотя внешне, как сказывают доброхоты, мало что меняется в ее лице при встрече со сборщиками дани для каганата, поднявшими шатер в центре стольного града у речки Киянки в Па-сынчей Беседе. Говорили доброхоты, что на прошлой седмице при-езжала она туда с немалой сторожей и встречалась с иудейской старшиной, и не было в ее словах уважения к ней, облаченной вла-стью. Смеялась дерзко, когда старшина спрашивала, отчего так скудна дань от великокняжьего Двора, иль ослабло полюдье и не прокормишься чрез него?.. Смеялась, отвечала уклончиво:
--Велико число земель росских, не каждую объедешь с по-людьем. Когда б на то была воля мэлэха, то и поехал бы сам. Может, чего и поклали бы в его торока?
Потому и говорила так Ольга, что знала: агаряне сильны в конном строю, а в лодьи их не посадишь, тут же и теряются, не умея совладать с веслом. А посуху далеко ли уйдешь?.. Знал про это и Песах, попытавшийся однажды пробиться с войском к Невогороду: чуть только и дотянули до северской земли, там и остановились в какой-то крепостце, а когда поели все припасы, что удалось добыть в ближних селищах, отступили, не солоно хлебавши.
Песах сидел в саду близ своего Дворца, высоко взнявшегося над Итилем, и мысли его были безрадостны. Странно это. Никогда прежде с ним не случалось ничего такого, он даже не очень огорчил-ся, когда девять весен назад управительница Руси ездила в Царьград. Он не увидел в ее поездке опасности для себя, полагая, что не сго-вориться ей с кесарем, властен и крут, во злате купаясь, неба не ви-дит, угасло оно для него, венценосного, еще в те поры, когда он, Пе-сах, огнем и мечом прошел всю Таврику, разрушая златоглавые церквы и сжигая жилища ромеев, изгоняя самый дух их. Песах остро ненавидел Ромейское царство, откуда во времена Романа бежало ве-ликое множество иудеев, не пожелавших поменять свою веру. Ска-зано про те черные дни в священных Письменах: «И шла впереди иудеев смерть, и падали слабые, но сильные укреплялись в духе. То-гда и открылась им Великая река, и в дельте ее, изрезанной семью-десятью протоками, на островах укрепились гонимые, и были до-вольны.» Здешний люд оказался податлив на ласковое слово, пове-рил гонимым, и стали те жить в соседстве с тем людом, ибо сказано было старейшиной иудеев: «Не мечом, но разумом вознесемся высо-ко». И было так: рожденное в тайне, в тайне и пребывало, постигае-мое лишь избранными. И пошел каган Хазарии со свитой на пус-тынную гору в сопровождении хаберов и отыскал там глубокую пе-щеру и сделал себе обрезание, а потом отпраздновал субботу. И ска-зала в те поры дочь знатного иудея Серах, обращаясь к владыке ближних и дальних земель Хазарии:
--Ты познал истинного Бога, которому поклоняюсь и я, и от-нене никто не помешает нам возлюбить друг друга и обрести земное блаженство.
И долгое время про это мало кому было ведомо. Не знал про это даже вездесущий Лев третий Исавр, император ромеев, почему повелел сыну своему Константину взять в жены дочь хазарского ка-гана, красавицу вольных степей Чечек. И было исполнено по слову наместника Божьего на земле, и тысячи торжествующих стрел рас-секли холодное небесное тело. Но уже в те поры заметили прозорли-вые, имеющие глаз острый и сильный: после того, как пролетели стрелы, в небе, допрежь чистом и ясном, как светлоструйное гор-лышко горного ручья близ Итиля, где весталкой стояла часовенка с иконой Божьей Матери, в свое время подаренной кагану патриархом Фотием, вдруг потемнело, а чуть погодя ближнее пространство сде-лалось кроваво-красным, точно бы испило от людского страдания. И сказал в те поры забредший в хазарское оселье старый волк чело-вечьим голосом:
--Не к свету, но к глухому мраку влечет эту землю рок. И не стать никому противу него, всемогущего. Погребутся под черной волной живущие ныне: отступивший от веры прадедов влеком к смерти...
И сделалось с той поры угнетенно духом в жилище хазарина, и уж не радовался он свету Божьему, вдруг протолкнувшемуся в его жилище сквозь тусклое слюдяное оконце, словно бы и в нем отмеча-лось что-то тягостное, придавившее в душе. С летами так и про-изошло: вдруг открылось, что на отчине он никому не надобен, ибо чужого корня, и все на отчине теперь чужое ему, и заламывал себе руки, не умея понять, отчего так случилось, что и на родной земле, потом и кровью его политой, никто не рад ему, и вера его в святость небесной благодати, коль скоро она не от Яхве, есть вера раба, а не свободного человека. Ему так сказывали властители его, и насмеха-лись над ним, и гнали из города… И шел он в глухие рамени и за-таивался там, а нередко брал в руки отцовскую саблю. Но силен Бог иудейский, нипочем ему малые числом хазарские ватаги, легко от-бивался от них. Скоро уж и в раменях стало несокрытно от него, то-гда-то и потянулся хазарский люд в северские земли и оседал там, принимаемый россами. И по сей день бегут в те земли гонимые и унижаемые. И хотел бы Песах перекрыть людской поток: иль дело, когда бегут сильные и умелые рабы, не пострадает ли от этого цар-ство иудейское?.. – да не в его теперь это власти. Князья росские, и самые малые, противятся его повелению, а в иные разы и насмеха-ются над ним, и уж не выкажут почтения и беку. Про то не однажды сказывал Песаху везирь Ахмад. Не далее как вчера этот воин Проро-ка приходил во Дворец и жаловался на россов, которые утратили страх перед ним и смотрят дерзко, а князья не пускают в свои пала-ти, принимают на подворье, словно бы он не стоит во главе тридца-титысячного войска, а пришел на Русь несабельно.
--Надо наказать строптивцев, - говорил Ахмад. – А не то бу-дет поздно и отколется Русь и примет руку кесаря. Тогда и ближние племена потянутся следом за Русью.
Знал про это Песах, слова Ахмадовы не были для него в дико-винку. Уж и сам подумывал потрясти Русь: больно скоро запамято-вала про его тяжелую руку, пора напомнить!.. Все так, однако ж медлил Песах, понимая, что Русь ныне не та, минули времена Хель-ги. Совладает ли он с ее племенами? А что, как нет? Да, сила пока на его стороне. Воины Гургана и Хорезма, семьи которых он поселил в Итиле и построил для них мечети много краше и просторнее, чем те, что стояли тут прежде, подобные красным угольям посреди город-ского белостенья, служат ему не за страх, а на совесть. Кто ныне совладает с ними?!.. Чего греха таить: непросто это далось. Не толь-ко про меж хаберов нашлись противники его намеренью, кое-кто, а в их числе и рабе Хашмоной, требовал не повожать исмаильтян: а что как пускай и не в ближнем времени они обратят жадный взор на ко-лонию рахдонитов и растащат все, до нитки? Песах не соглашался с ними, думал, что иные из иудеев, хотя и высокого рода, утратили понимание своего назначения в миру бытования, и слово их не стало отражением земной сути иудейского племени, его обозначенности в небесном мире. А жаль. Он верил в себя и в людей своего племени, в их укоренелость в летах грядущих, ныне во тьме суеты пребываю-щих, все ж уже и теперь осыпающих с древа познания благо суля-щие семена. И да прорастут они пышно и вольно, когда придет вре-мя! Про это время Песах не забывал и в худшие для себя дни и но-чи, а таковые случались все чаще и чаще. Это и угнетало. Угнетало еще и потому, что он видел нависшую над его племенем опасность более чем кто бы то ни было в ближнем к нему окружении. В нем жил дух, сильный и дерзкий, провидящий человеческое деяние, хотя бы оно вершилось вдали от него, хладное и темное. Что-то в сущест-ве его вдруг настраивалось на нужную волну, и ему открывалось прежде незнаемое им и чаще пугающее. Он не сказал бы, откуда это, томящееся в нем, придавливающее сущее, отчего иной раз и в малой травинке узревалось им пагубное для людей его племени, и тогда он с ненавистью смотрел на нее. И что-то на сердце все сжималось, по-ка оно не превращалось в ледяной камень. И тогда он, нагнувшись, срывал травинку и, смяв, бросал на землю, после чего шел дальше. Куда?.. Если бы он знал! Но в том-то и беда, что знание его ныне утратило прежний окрас и сделалось тускло и слабо, и уж не грело сердце.
Песах сидел в тени ветвистых дерев и ждал Ахмада, иа тот опаздывал, и повелитель Хазарии хмурился: везирь без веской при-чины не опаздывал, был строг и подтянут, умел ценить не только свое время. И, коль скоро опаздывал, значит, что-то важное задер-жало его. И теперь мысли Песаха потянулись невесть в какую сто-рону, но, может, во все сразу, раздвигая не только пространственные границы, а и временные. Тут не отыскать было какой-то определен-ной цели, скорее, ее вовсе не было, а мысли, что приходили к нему и влекли невесть куда, отличались бестолковостью и незавершенно-стью. Но как раз в этом он находил нечто приятное, как если бы пе-ред ним открывалось много дорог, и лишь от него зависело, по какой пойти. Ему хотелось бы, чтобы и в нем обозначалось нечто вроде колебания пускай и не душевного свойства, все же такое, что хотя бы в малости приближало его к общинным людям. Постоянно пре-бывать наверху становилось скучно, тянуло к чему-то иному. Он так думал не только из желания новизны в жизни, а от душевной уста-лости, начал замечать ее и недоумевал, отчего она проявлялась в нем. В конце концов, несмотря на беспокойство, которое испытывал, размышляя о судьбах своего племени, пока все шло, как и намеча-лось в давние леты, благостные для иудеев, привыкших отвечать за себя и за свои деяния, уже давно осознавших, что помощь от Бога есть позорный хлеб. Пусть слабые духом тешатся мыслью о загроб-ной жизни. Истинный иудей сам сотворяет себя, ища совершенства. Потому и стоит царство Хазарское нерушимо, опираясь на четыре стороны света, могущественное, день ото дня богатеющее, прини-мающее в свои бесчисленные кладовые шелка из Китая, серебро и злато из Багдада, пенную пушную рухлядь из Великой Перьми. Са-мим Яхвой предопределено иудейскому племени властвовать над караванными и водными путями, протянувшимися к Хвалисскому морю. Тут и стоять царству Иудейскому до скончания веков! Ах, как хотелось Песаху верить в это! И он верил истово и горячо, как если бы был не суровый муж, обретший мудрость на дорогах жизни, но вьюноша, принимающий близко к сердцу то, что идет от благих же-ланий, и отвергающий все, находящееся по другую от них руку. По правде-то, теперешнее положение Хазарии среди разных, а не толь-ко соседствующих с нею земель не должно бы внушать беспокойст-ва. Иль не воины Иудейского царя остановили продвижение арабов к северу? Не они ли огнем и мечом прошли по ромейской Таврике, вселяя ужас в людские сердца? Не они ли заставили отступить гор-дого росса, смирив нрав его необузданный и дерзкий? Так отчего же тогда смута в душе у повелителя Хазарии? И все крутит, и крутит, и разное встает перед глазами, чаще не радующее, а как бы даже разъ-едающее на сердце. Вдруг вспоминал, как упорны в противостоянии ему оказались россы. Их было легче убить, чем принудить служить себе. Они и по сию пору не ослабили противостояния, и даже боль-ше, окрепли в духе после тех поражений, которые он нанес им. На-верное, поэтому в письмах к сильнейшим Владыкам мира – импера-тору династии Тан, к вождю абасидов в Багдаде, к высокородным Омейядам в Кордове Песах жаловался на упорство россов, все еще не утративших веры в благополучный для них исход борьбы с ним. Он писал, что россы сбиваются в большие и малые ватаги и напада-ют на хазарские градки и селища и убивают его людей. Не однажды он посылал против них воинов, однако ж так и не сумел одолеть не-покорных. Он писал, что россы наловчились сплавляться в лодьях по Танаису и беспокоить набегами срединные земли иудейского царства и смущать потомков хуннов и сарматских женщин отвагой и вовлекать их в свои ряды. Потому-то и вынужден был он по леси-стым берегам Танаиса и Оскола строить крепости и заселять их во-инственными союзниками Хазарии. Но что это даст? Он и сам не сказал бы, пребывая в в чуждом для его духа смущении.
В последние леты он стал ощущать угрозу существованию своего племени на тех просторах, которые отпущены ему собствен-ной его волей. Вдруг посреди ночи являлся ему странный голос вро-де бы не от земли, но и не от небесных далей, и сказывал про грех великий, сопутствущий каждому шагу иудейского племени, ничем не смываемый, теснящий сущее в нем, в сути его изначальной. «Да почему бы это?! – в гневе восклицал Песах. – Иль не мой народ из-бран Богом для деяний великих? Иль не мы испили из чаши страда-ния, но не сникли, отыскали в себе силы не отойти от веры и под страхом смерти?..»
Он вопрошал, а голос странный, невесть кому принадлежащий прозревал в грядущем, теперь уже и не в дальнем, погибельное для страны, которую иудеи долго и упорно искали и которую приняли в сердце как землю для своего обетования.
Говорил Песах про этот голос с пророками, а им ныне несть числа в Итиле, при каждой синагоге отыщешь мудреца, истового в следовании Божественному слову, пророки отвечали, что голос, явившийся вождю племени, не в утешение, а в расталкивание сер-дечной смуты, есть нечто от девятого круга христианского ада отко-ловшееся, чтобы помешать верующим в свое назначение иудеям следовать собственной дорогой, не отступая от нее ни на шаг, ибо даже малый шаг в сторону способен затенить свет, льющийся из ду-ши. И потому следует позабыть о нем. И чем раньше, тем лучше. А чтоб впредь не тревожил его этот голос, необходимо пойти высоко-родному в синагогу и очистить душу молитвой. И сделается тогда в ней прежний мир и обратится она к Истине, ведомой на земле лишь последователям Иеговы. Песах так и поступил, однако желанного успокоения не обрел. Случались дни и ночи, когда в нем, суровом и как бы даже не подверженном воздействию извне, так неприступен и холоден бывал вид его, что-то страгивалось, и он предавался сер-дечной смуте. Впрочем, об этом знал только он, даже близкие ему люди и помыслить не могли, что творится с ним, хотя и замечали в глазах у него что-то сходное с легкой растерянностью.
Песах был благодарен Обадии, во дни царствования которого на острова приехали семьсот тысяч иудеев из страны Парас и почти столько же из Ромейского царства. Гонимые, они обрели тут право веровать в своего Бога, ни от кого не прячась, а время спустя стали строить молельные домы и хедеры. Благословен Господь, даровав-ший им это право, как и право обращаться к силе меча и злата, когда на пути их вставало зло, творимое другими племенами, ибо сказано в Святом Писании: «Неиудей, делающий зло иудею, причиняет его самому Господу, и потому заслуживает смерти.»
Жесток был Обадия, не менее жесток в обращении с иновер-цами был и царь Иосиф, при котором запылали православные храмы Хазарии, а ее жители, покинув городские домы, заселили заболочен-ные острова. Там они проживают и поныне. И да не отыщется за-щитник у них и в грядущие леты! Отрекшийся от веры отцов, ока-завшийся не способным пойти за нее на плаху достоен лишь презре-ния!
Так думал Песах, и находил в этих мыслях отраду. Казалось, не будет ей укорота. Но тогда почему в иные мгновения вдруг сжи-маось у него сердце и куда-то в глухую неоглядность укатывалась радость, и все окрест, даже каменные своды синагог и дворцовых покоев, казалось подверженным разрушению не только временем, а и злонамеренными людьми. Это случалось, когда он чаще нечаянно, сознательно он никогда не подвигал себя к этому, задумывался о том, что происходит на Руси. Вдруг да и виделся ему Вышгород, со-крытый от стороннего глаза высокими стенами, где проживала кня-гиня Ольга, пестрое, гудящее подобно улию, многолюдье, сошедшее на его улочки в позднее предвечерье, чуть только осветляемое фака-лами. Управительница росских земель стояла на сенях, пристально вглядываясь в замутненную сумерками даль. Такой Песах и запом-нил ее: стоящей на сенях в белом одеянии. Он тогда приехал в Вы-шгород в сопровождении сотни агарян, чтобы потолковать об уплате дани, которая уже не могла удовлетворить его. Но Ольга отказалась от встречи с ним. Она вышла на сени и обратилась к россам со сло-вами:
--Вот, - сказала она, выбросив руку вперед и указывая ею на верхоконных чужеземцев, прижатых к сеням многолюдьем, так что ко всему приученный за годы службы мэлэху Хазарии старый савра-сый конь запрядал ушами, загарцевал на месте, точно бы выкрады-вая момент, когда можно будет перемахнуть через людскую реку и укрыться в близлежащих раменях.
--Вот, - сказала она. – К нам приехал иудейский царь. Ему ста-ло мало того, что мы даем ему от бедности нашей. Как мы поступим с ним? Смиримся или прогоним с глаз долой?!
И ответило многолюдье в едином порыве:
--Прогоним! Прогоним!..
Смущен был Песах. Он чего угодно ожидал от княгини Ольги, но только не того, как она встретила его, хотя и незваного, но обла-дающего властью и над росскими землями. Он не забыл, как толпа, улюлюкая, вынесла его вместе с конем едва ли не на руках за город-ские ворота. Он потом долго не мог придти в себя, как бы утратив в душе некий стержень и хотел бы теперь же собрать войско и пойти войной на Русь. И он сделал бы так, противно совету старейшин, но в последний момент подумал, что Ольга не стала бы держаться так вызывающе дерзко по отношению к нему, если бы не чувствовала за собой силу. Что-то, видать, изменилось. Что же?.. Чуть позже выяс-нилось, что между Русью и Ромейским царством был заключен До-говор, прежде всего, направленный против Хазарии. Песах понял, что недооценил Ольгу, посчитав, что после смерти Игоря она не су-меет управлять подвластными ей племенами, и Русь распадется на множество мелких княжеств, и справиться с ними Песаху будет куда проще, чем если бы они составляли единое целое. Он ошибся, и был за это наказан. Нет, Ольга в открытую еще не выступила против не-го, тем не менее то, что она уже сделала по укреплению связей меж-ду росскими землями, вызывало у Песаха раздражение.
Появился Ахмад.
--Я был прав, - сказал везирь. – Святослав собирает ратников по всей Руси и намеревается выступить против нас.
--Даже так? Ну что ж, встретим его как подобает. Чтоб в дру-гой раз неповадно было соперничать с Хазарией не только Свято-славу, а и детям его и внукам. Так?!..
В искряно черных, широко и смело глядящих на мир глазах Ахмада зажглось неутайное, дерзкое, сказал в нетерпении, которое вдруг сделалось горячо и сильно:
--Так, Повелитель!

7
Старый конюшенный Радогость и на малое время не оставлял табуны, все при лошадях, и помощникам не давал роздыха, а если кто-то начинал бить баклуши, сурово наказывал провинившегося. У всех, а в первую голову у Найдена, это имя прочно закрепилось за мальчонкой, складывалось впечатление, что Радогость знает что-то важное, отчего и сделался строг и повелел пуще собственного глаза оберегать великокняжьи табуны. Впрочем, если поразмыслить, то не надо далеко искать причину перемены в старшем конюшенном. Ны-не едва ли не на каждом подворье идет толкованье, расплескивается, как масло на горячей сковороде, про скорое выступление росского войска. Правда, не всяк возьмет в разумение, в какую сторону дви-нется оно, когда окажется за толстыми, обшитыми железом ворота-ми. Иные сказывали, что войску и ходить далеко не потребуется: нурманны сами на рожон лезут, бесчестят обережные вряжские зем-ли и уж давно надо бы посчитаться с ними, обломать норов-то. А то небось начали забывать о силе духа росса, про тяготное обрушье ме-ча его. Другие сказывали про лет-голь: мол, замешана в угождении свейскому племени, а это во вред Руси. Потому и требуется попри-жать ее: хороша воля, да только если умеешь распорядиться ею ра-зумно. А без того она – пустой звук. И про это сказывали. И про многое другое, но едва ли кто-то, исключая старшину, мог помыс-лить о дальних походах. О них на Руси стали забывать. И не потому, что у словых людей короткая память, вовсе нет, и про то еще пом-нили в родах, как в обручье с воинами венценосного царя Атиллы хаживали по чуждым сердцу росса землям и утверждали право свое, которое мнилось пришедшим свыше, может, и от великого Сварога, не в унижение сущего в человеках, хотя бы и впавших в порабоще-ние, но в утверждение в них благо дарующего. Просто устали в осельях и градках пребывать в ожидании грядущего воздымания из тьмы унижения и скорби, примявшей ближние и дальние украины Руси, а рука, придерживающая меч, не то чтобы начала слабеть, но как бы понемногу приохотилась к бездействию. И уж нередко стала выплескиваться досада, все больше обращенная к князьям. И не только средь молодшей дружины иль смердов, но и средь прочего вольного люда, именуемого извергами или изгоями. Вдруг да и оты-скивался некто и сказывал чаще с горестным недоумением:
--Пошто князья медлят, не подымут дружины на иудея? Чего ждут? Уж и прохода не стало к отчему дому, то здесь, то там повяжут девицу ли красную, мальца ли в лапоточках, калику ли перехожую и пригонят на Великую реку и продадут басурманину.
И в песнях, что плелись дивным кружевом над ближними и дальними вотчинами и весями, говорилось про то же, про обиду великую, гнетом легшую на росса, про тоску его… Об этом не однажды пел и Радогость. Голос его с хрипотцою легкой, чуть подрагивающий от сердечного напряжения, как если бы отметилось в нем что-то от горной реченьки, перебегающей с камня на камень, и в той перебежке обретающей нечто свойственное только ей, грустное что-то, щемящее, слышался далеко окрест, даже в пору людского неугомонья обрушивая в нем, пробиваясь к сердцу человека. Пел Радогость про обиды, что претерпела от агарян земля росская, но больше про то, что близится день, когда восстанут все на Руси, от мала до велика, и сбросят с себя треклятое ярмо и вознесутся к высшему пределу Истины.
Радогость ныне и вправду как бы осиялся изнутри. Все в нем, до малой жилочки, настроилось на ясную и светлую волну, про ко-торую он не сказал бы, что она извне, как не сказал бы, что родилась в душе у него, хотя в ней было и от нее тоже, как и от внешнего ми-ра, в котором в прежние леты он мало что замечал, разве лишь то, что привязывало к ремеслу. Но теперь сильно поменялся, мог при-метить и то, что вроде бы не имело к нему отношения. К примеру, на прошлой седмице, проходя с табунами по ближним раменям, он долго смотрел на распаханные, сладко и вместе дурманяще пахну-щие жизни, а потом сказал Найдену, что быть ныне доброму хлебу: вон как роса цепляется за первые зеленя, налитая туго, матерая. От-ступило прежде угнетавшее, вгоняющее в тоску, стоило подумать, что далеко еще до того дня, когда воспылает в сердцах россов и поднимутся они на своих обидчиков. Радогостю было досадно на-блюдать легкость в мыслях, когда кто-либо говорил об отчине, как если бы она не подпала под власть иудеев, но, как в доброе старое время, сознавала свою мощь и строго следовала заветам дедичей. “О, Боги! – с горечью думал он, на собственной шкуре познав кре-пость бича надсмотрщика. – Что же, иль запамятовали в племенах про осиянные небесным светом леты и смирились с пагубой, прида-вившей Русь из-за неразумья Хельги?..” То и вносило в сердце со-мнение, что сам он и на малое время не забывал о том, что довелось пережить, когда его, беспамятного, посеченного саблями, бросили на дно старой скрипучей повозки, приковав к ней цепью, и привезли в Итиль, где и надругались над его ранами. Нет, он ничего не забыл. Да и не мог забыть, имея душу чистую, на вольной воле взращен-ную. Потому и ушел в побег из полона, чуть только подлечил раны травами, которые приносил в яму, где держали Радогостя, старый хазарин, ненавидевший иудейскую власть и не однажды предрекав-ший ей позорную кончину. Впрочем, чаще этот человек, и сам под-невольный, молчал, уйдя в то дальнее и трепетное, что жило в нем. И Радогость не делал попыток пробиться сквозь глухую стену и до-жидался, когда у старого хазарина иссякнет терпение держать в себе обиду, и она выплеснется в слова. Впрочем, что слова? И они влекут к действию, коль скоро горячи и тянутся к Божьему свету. Сказывал старый хазарин про те напасти, что пришли на его землю вместе с властью мэлэха, тяжелой и угрюмой, попытавшейся отнять у него веру. А верил старик в Сына Божьего и в Матерь Его, и в Бога-Отца. Он с душевным трепетом вспоминал, как однажды в Итиль пришел святой человек и говорил про царствие Божие и про то, кому пройти в него… И чудно было хазарину и всему его племени слушать про-поведи чужеземца, но мало-помалу западало в их сердца Слово Бо-жье, и вот уж сделалось как бы и от них идущее. И мир пришел в устье Великой реки, зажили люди спокойно, обретя истинную веру. Казалось, ничто не стронет их с тропы жизни, однажды выбранной ими. Но случилось не так, как думали в хазарских жилищах. В ти-хий, казалось бы, ничем не примечательный день появились в устье Великой реки слабые и гонимые и попросили пристанища. И в пле-мени не отказали им, раздавленным судьбой. Ну, что ж, сказали, жи-вите рядом с нами, места всем хватит. И верно что, попервости хва-тало, пришлые люди были добры и ласковы, завлекали в свои домы хазарских мужей, ища в них опору себе. Но потом начало вершиться что-то странное, вдруг стали утеснять хазар, как если бы не они вла-дели этими землями, а те, кто поселился тут недавно, но уже укре-пился не только в теле, а и в духе, захватив власть над прежде весе-лым и беззаботным восточным базаром, а потом и над всем горо-дом.И это как-то незаметно, точно бы с неудовольствием даже: мол, много ли нам-то, гонимым, надо, хватит и того, что мы имеем. Впрочем, если вы хотите, мы распространим свою власть и на эту часть земли.
Укреплялась власть иудеев, попервости мягкая и как бы даже угождающая и слабейшему, но с летами она становилась все круче, и вот уж не сказать было, что досталась им едва ли не как подношение от племени, которое утратило достоинство, доставшееся ему от воинственных предков, запамятовало про то горделивое и мужественное, что допрежь находило в нем укрепу. Отчего это случилось? Если бы знать! Иль не обидно старому хазарину сознавать слабость своего племени и не уметь отыскать в себе силы, чтобы восстать против этого воистину греховного падения?!
Пришлые, умелые в хитросплетениях слова и в торговом деле, оказались упорны и оттеснили здешний люд в глухие заболоченные места. Там, на островах, где земли худосочны и зыбучи, те и стали жить, проклиная судьбу. Старый хазарин не мог понять, за какие грехи было наказано его племя. И он говорил об этом, не таясь, плененному россу, и тот внимательно слушал и, кажется, понимал в нем и сочувствовал его горю. Мостик понимания перекинулся от одного к другому, и он все укреплялся, пока однажды хазарин не сказал Радогостю, что ночью выведет его на дальний остров, куда нередко заплывают лодьи ватажников, прозываемых бродниками, они и помогут ему достичь отчего берега.
--А почему бы и не помочь им? Ведь они одного с тобой корня.
Помогли, да не сразу. Не склеилось тогда у старого хазарина. Схватили их агаряне, когда беглецы миновали городские ворота, долго пытали, а потом бросили в узилище. Радогость еще многие ле-ты пребывал в плену, пока не пересекли караванные пути отчаянно-го ремесла вольные люди и не взяли его, скованного цепью, в свою ватагу. Уж там-то он погулял на славу! Небось памятка о нем и по сию пору кое у кого сохранилась от сабли его, от копья ли. Где толь-ко он не побывал за те леты! И по опаленной горячим солнцем пус-тыне не однажды хаживал, и по узким горным долинам, от которых до звездного неба рукой подать, и по гомонливому Тереку, серебря-ной саблей вскинувшемуся над ближними нагорьями, хаживал в ве-сельной лодье об руку с ватажниками. Чудно: плывешь по реке, а чувство такое, что не река это вовсе, а высоко поднятая над землей, вся в солнечном блеске, гибкая и ровная дорога, невесть кем проло-женная в горах, но верно что, не людской волей, Божьей. Знать, в свое время потребовалось кому-то из Богов воспользоваться ею, то-гда он и соорудил ее на потребу попервости себе, а потом и людям. Радогость не однажды задумывался про это, и в душе у него как бы что-то возжигалось, и мысль уносила в неведомые дали. И дивно было в тех далях взору его пытливому, про все-то хотя и неближнее желающему знать. Эта пытливость и гнала его все дальше и дальше, бросала из одного пекла в другое, и поприща немерянные остава-лись позади, и не обжигал страх даже и в те поры, когда смерть стояла у изголовья и, казалось, уже не уйти от нее, и он-таки под-ступил к своему пределу. Но нет, уходил Радогость и от смерти. И не потому, что прятался за спины братьев по духу, просто Боги про-являли милость к нему и отводили от напасти, как если бы для чего-то берегли его. Может, потому миновала Радогостя коса смерти, и когда он оказался в стране мертвых, один посреди огромного белого пространства, люто заметеленного сумасшедше гудящими ветрами, где трудно встретить не то что жилище человека, а и зверью тропу. Голым-голо округ и ровно, как если бы он находился в небесном пространстве, заброшенный туда по воле Богов. Не тронула его кри-вая косожья сабля, не задела отравленная стрела черного булгара, не растоптал бешеными копытами желтогривый скакун гузского вождя. Чрез огни и воды прошел Радогость, живым вышел. Знать, так ему на роду писано. Погулял бы еще, да вдруг тоска – окаянная девка навалилась, и все-то мучала, обстругивала на сердце, все-то нашеп-тывала про отчину да про то, как славно в те поры возжигалось в юной дуще его от сладостного приятия мира. И сказал однажды се-добородому атаману, истомленный, вдрызг от тоски исхудавший:
--Не могу больше… Прощевай!
Атаман не держал досады на сердце, иди, сказал, коль душа просит, иль заступишь тропу ей?.. Отпустил с миром, да еще кое-что дал отбившемуся от стаи: «Бери! Сгодится в дороге и золотишко. Мало ли что?» А и впрямь, сгодилось. Когда ехал по охуделым зем-лям Руси, одно и видел: горе да запустение во дворах у смердов и у другого какого люда, и на княжьих подворьях не во всякую пору сиятельны были лица хозяев, и тут иной раз наблюдалось запустенье и печаль выметывалась из темных углов и легкой наледью оседала на каменной кладки стенах.
Конь под Радогостем крепок в теле и легок на ходу, не доста-нешь его, коль возьмет в намет. Не однажды уходил наездник от иу-дейской сторожи, а ее на Руси поразвелось ныне падкой на чужое добро, немилостивой к людям. Бывало, он схлестывался с нею, опуская гибкую мазендаранскую саблю на головы тех, кто осмели-вался приблизиться к нему со злой отвагой. Все же Радогость чаще ехал по безлюдным раменям. Мало ли что?.. Уж и не скажет, сколь-ко седмиц провел в пути, и сильно удивился, когда вдруг расступи-лись дерева и открылась отчина – малое селище , вроде бы ничем не приметное с виду: те же домы и подворья, что по Руси раскиданы в великом множестве, разве что духовитости в них побольше, потому как строения тут сплошь из добротной, в яром соку, сосны. От нее и дух тот. И все же те и не те домы-то, вроде бы как поосанистей, по-приглядней, и в оконцах свет поярче, и тесовые крыши покруче. Ра-догость приметил это и заволновался пуще прежнего, в глазах вдруг зарябило, а в руках ощутилась мелкая противная дрожь. Он едва до-тянул до крайнего по нижней улице присадистого дома с легкой, гу-дящей на ветру крышей. Помнил Радогость, здесь жил пришлый старичок, вроде бы изверг, почему мало кто общался с ним. Стари-чок был невелик ростом, бороду имел длинную, не белую уж, а ка-кую-то серую, и глаза бойкие, все чего-то вызыркивающие, как если бы им не по силам было остановиться на чем-то одном. А почему, скажете? Да, наверное, потому, что все им обрыдло, и они хотели бы увидеть что-то еще, вдруг да повезет и углядится ими нечто способ-ное обжечь многотерпеливую душу. То-то возликовал бы тогда раб Божий, то-то возрадовался бы! Да уж, не больно-то привечали ста-ричка в селище, но Радогостю и его сверстникам он пришелся по сердцу. И они захаживали к нему и сказывали, сидя в светелке, иной раз и про сокровенное, о чем в другом месте сказать не посмели бы. Было что-то в старичке мягкое, ласковое, отчего и тянулись к нему вьюноши и подолгу слушали его чудные, нередко забавные, в ут-верждение доброго начала в человеке сказы. В тех сказах, как при-поминает Радогость, не отыскивалось ничего из ближней жизни, все они, подаваемые голосом тихим, как бы даже скользящим по внима-нию слушателей, не больно-то норовя завладеть им, состояли из то-го, что никем из вьюношей не наблюдалось ни в ближних краях, ни в дальних, из чего-то такого, что и словами-то не передать, разве только почувствовать, уловив в сказе ущипнувшее за сердце. Стран-но это, а вместе влекуще туда, где легко и незыбисто, и тишина ок-рест такая, что слух улавливает поскрипывание волос у вьюноши под тяжелым, из бычьего рога, гребнем. Опять-таки и то удивитель-но, что не угнетает тишина, напротив, притягивает к себе, и, коль скоро вдруг скрипнет ли дверь в ветхом жилище, впуская еще одно-го вьюношу, иль зазвенят слюдяные оконца под хлестким порывом ветра, то и отметится неудовольствие в юных лицах и сноровят по-живей настроиться на прежний душевный лад.
Про все про это вспомнил Радогость, подходя к ветхому жи-лищу в странной, ничем не объяснимой надежде встретить и ныне знакомого старичка. И откуда такая уверенность? Столько зим ми-нуло с той поры, когда Радогость покинул отчину! А ведь старичок уже и тогда был в немалых летах. И Радогость не удивился, когда, войдя в светлицу, увидел маленького длиннобородого старичка. Тот сидел на лавке у выскобленного до желтой белизны пристолья, при-двинутого к низкому, чуть только проглядываемому, порожку и за-ставленного деревянной посудой, и со вниманием в легко и как бы даже весело рыскающих глазах посмотрел на вошедшего и к нема-лому удивлению Радогостя признал в нем давнего знакомца, и тут же утратилась прежняя рыскающая веселость в глазах. Те вдруг по-мутнели и что-то угрюмоватое обозначилось в них, упругое, пре-дельно натянутое, от чего не так-то просто было избавиться, а ста-ричок, кажется, старался опустить придавившее его сердечную рас-пахнутость, но не умел и, зримо для Радогостя терзаясь от своей не-умелости, сказал:
--А вот и ты, сыне. Я уж заждался тебя!
И начал припоминать давнее, да все про него, про Радогостя, про то, сколь ловок и удачлив был тот в младые леты и как родовичи радовались ему, отчего и прозванье волхвы сыскали ему такое, как бы даже не от самой жизни: и в те поры тяготно было на Руси, до радости ли, да, видать, верили россы, что наладится в отчинах. Про многое сказывал старичок, и слова его, доброй вязью помеченные, лились легко, однако ж с какой-то внутренней напряженностью, ко-торую не мог не заметить Радогость, а заметив, заволновался и не сразу спросил про то, о чем и хотел бы знать с самого начала.
--Ну, как мои? Живы ли? Здоровы ли?
Старичок замолчал. В жилище с низко провисшим бревенча-тым потолком сделалось натянуто строго и безысходно, поубавилось света в оконце, распозналась паутина, зависшая над ближним углом, темная, дрожащая.
--Что с ними?
--Проклятый агарянин побил всех, - сказал старичок упавшим голосом: - И малого вьюношу не пожалел.
Лютая боль надавила на сердце Радогостя, и пошел он от род-ного селища, и долго шел, и день, и два, не разбирая пути, но серд-цем чуя, к какому берегу пристать. И вывели его Боги к Невогороду, и принят он был там молодым князем, и обласкан. Ему и поведал Радогость про свою беду.
--По всей Руси ныне, - сказал Святослав. – И в вятичах, и в се-верянах, и на земле полян лютуют отвергшие Богов наших, потоп-тавшие копытами коней многие кумиры. Но всему определен свой срок. И да вознесен будет над ними меч росса!


8
Ахмад покинул дворцовые покои царя Хазарии с неудовольствием, ясно прочитываемом на длинноскулом смуглом лице. Он шел по тенистым, густо засаженном высокими деревами прямым улицам Итиля, едва сдерживаясь, чтобы не прогнать прочь поспешающих за ним воинов из сопровождения. Вдруг сделались неприятны ему старанием чего-либо не упустить и тем не прогневить Всемогущего, почему и оказывались часто не в том месте, где им надлежало быть в то или иное мгновение времени, которое есть пыль под сапогами везиря. Он шел и бормотал что-то досадливое и сущее в нем угнетающее, что-то такое, чего не должно бы наблюдаться в нем, но что укрепилось, отвратное и гунливое, и нашептывало про нерешительность Песаха, про нежелание мэлэха выслушать его до конца, хотя ему, Всецарственному, и надлежало бы выслушать предводителя войска, лишь на прошлой седмице побывавшего в росских землях и кое-что повидавшего, почему стронулось на сердце и накатила хлесткая, точно плеть погонщика мулов, тревога. Песах не пожелал выслушать везиря, как если бы испугался чего-то. Нет, сказал он, я не хочу ни о чем знать, я не верю слухам, которые опутали базары Итиля. Русь не уйдет из-под моей руки, у нее не хватит сил для этого. Но, если даже она вознамерится выступить против нас, то и будет, я уже говорил об этом, растоптана копытами моих коней.
Песах говорил так, как если бы не прозревал опасность для Хазарии, которая исходила от росских племен. Но зачем-то ведь мэлэх приказал ему объехать градки и крепостцы на границах с Русью, где стояли боевые заступы воинов Хорезма, обретших новую для себя Родину в Хазарии. Там ныне семьи их, жены и дети.
Так что же поменяло в Песахе? Иль не понравилось, как он, привыкши ничего не скрывать от правителя Хазарии, доложил о том, что увидел на Руси? Может, конечно, и так. Только вряд ли. Тут что-то другое…скорее, от прозрения, которое нередко посещало иудейского царя, отчего жители Хазарии умели вовремя увидеть опасность, угрожающую им, и сделать так, чтобы опасность обошла их стороной. Так все и было. Потому и не худела царская казна, а на базарах Итиля не умолкал гул голосов, и часто тут можно было услышать плавную, сходную с малым ручьем, пробивающим дорогу меж острогрудых камней, не утруждающих течения, а только слегка придерживающих его, речь гостя из далекого Китая, иль витиеватую, арабской всязью украшенную и в том находящую усладу для себя, речь жителя древнего Багдада, или хлесткую и жесткую речь иудея, только на прошлой седмице приехавшего с большим своим семейством из великой Перьми. Да мало ли гостевого люда на базарах Итиля! И вроде бы не очень-то милостивы к ним власти царственного города, не сильно-то разбогатеешь, стоя в гостевых рядах под строгим надзором хмурого урядника лавок. Однако ж ехали сюда и из Киева, как если бы россам тоже было не обойтись без тех базаров. А может, так и есть? Где как не тут можно было поменять первостатейную рухлядь на арабских скакунов иль на злато, привозимое сюда из ромейских городов, иль на дивных красавиц Востока? Вдруг да и заприметишь черноокую, с тонким, едва ли не прозрачным станом, а потом надолго лишишься покоя; и будешь хаживать с той поры, словно бы стронутый с привычного круга, и не очнешься до тех пор, пока не приголубишь черноокую, взяв ее на отчее подворье, и не рабыней, нет, хозяйкой. О, сколько их ныне на Руси, управных в деле, податливых на мужескую ласку!
Так что же случилось с Песахом? Везирь даже замедлил шаг, пребывая в тягостном раздумье. Но в какой-то момент вдруг взыграло в нем, проблеск какой-то обозначился в созании. Да, да, чего же проще-то?.. На прошлой седмице, когда Песах и везирь выходили из синагоги, близ нее на широкой, таровитой, как бы утягивающейся к макушке неба, чуть только зауженной по краям площади, где красовались друг перед другом добротные деревянные домы, встретили странного человечка, малого совсем, почти вьюношу, стоял тот посреди площади и люто смотрел на Песаха и на него, кричал что-то дерзко, и не захотел подчиниться страже правителя Хазарии, и присмирел лишь когда ближний к въюноше воин опустил на его непокрытую, с длинными русыми волосами, спадающими на плечи, голову сладострастно блеснувшую саблю. Но и тогда въюноша не сразу упал, стоял какое-то время, и кровь густо и упористо стекала по скуластому лицу на усеянную белыми цветами землю. Когда же въюноша упал, раскидав руки, жизнь не сразу утекла из его тела. Везирь, склонившийся над ним, встретил взгляд еще живых, непримиримой ненавистью горящих глаз, и невольно отшатнулся. На сердце сделалось утесненно, и он, повидавший немало смертей, еще долго не мог совладать с собой. И, уже отойдя от окаянного места, все думал про въношу. Кажется, в те поры и Песах почувствовал непокой на сердце. Во всяком случае, в строгом, обрамленном темносиней бородой, лице его поменялось и уж не было оно холодно и затвердело, вдруг выступили на нем глубокие морщины, и в черных ямищах глаз застыла хлесткая, давящая на сердце напряженность, она сделалась ясно выраженной, когда он спросил у начальника стражи:
--Кто такой?
Тот замешкался, не ответил, и тогда Песах сказал:
--Знаю, из россов. Упрям и дерзок. М-да, не зря царь Иосиф в свое время говорил об упорстве этого племени и предупреждал, чтоб остерегались его. Нет, миром не поладить нам с ними. Впереди нас ждет еще долгая борьба с нечестивцами. Кому одолеть в ней?..
То и странно, что он спрашивал об этом. Раньше Ахмад не замечал в мэлэхе и малого сомнения. Худо еще и то, что сомнение как бы меняло облик царственного правителя, вдруг везирь увидел в нем что-то слабое, колеблемое на хлестких ветрах времени. Да неужто и впрямь так и есть? Что же тогда будет со всеми ими, с теми, кто живет в Хазарии, с иудеями и их семьями, с сынами Пророка? А их тут тоже немало. В свое время они пришли сюда из светоносных городов, приглашенные иудейскими царями, и стали верно служить им, мало-помалу обвыкаясь со здешней землей. В прежние леты Ахмад думал, что, коль скоро Высокое Небо поделено между Аллахом, Иеговой и Богом-отцом и нет про меж них войн, то их не должно быть и на земле. Но Песах однажды сказал, что это не так, и не на Небе надо искать подобие земной жизни, но в преисподней, где царствуют Асмодей, Иблис и Сатана. А владыки тьмы находятся в постоянной борьбе друг с другом, но нередко и божьими тварями, населяющими Землю, и радуются, если подымают над подземным царством свое Знамя. Не то ли во все леты, отпущенные Господом, происходило и на Земле, и будет вершиться до той поры, пока существует мир людей? Ахмад, услышав об этом, будучи молодым человеком, взятым во Дворец за резвость мысли и старательность в делах, не сразу поверил, и еще не одну зиму пребывал в сомнении. Все же однажды и он сказал себе, что так и есть, и не земному миру равняться с Божьим, а только с тем, где царствуют владыки тьмы. Впрочем, он тут делал исключение для сынов Пророка. Никогда не сомневался в чистоте Его учения и находил для себя усладу в долгих молитвах. Тогда в существе его словно бы все застывало, не отмечалось и малого движения мысли, только благостное успокоение чувств и утягиваемость к чему-то светлому и возвышенному, имеющему быть в небесном мире, куда открыт доступ лишь правоверному. Впрочем, он уважал и Яхве, и, если оказывался в синагоге, клал ему поклоны. Тем не менее он и для Песаха и его племени не делал исключения, хотя и признавал в них стремление властвовать над людьми. Он не позволял им прикасаться к его вере, которую считал способной возвысить человека, расправляя в душе. Но ведь иудеи тоже не принимали в свои ряды инородцев, разве что тех, кто отказывался от прежней веры.
Меж иудеями и последователями Пророка наблюдалось нечто единящее их, почему Ахмад и все те, чьи деды в свое время пришли из восточных земель, не чувствовали себя чужими в Итиле и пуще всего невзлюбили христиан и охотно подчинились закону, который управлял ныне каганатом. Они чувствовали себя свободно и расселялись на тех землях, что поглянулись им, оттесняя местных жителей на острова, а их в истоке Великой реки оказалось огромное множество, даже и в люто засушливое время пышно обрастающих зеленью, но, коль скоро пройдут дожди, то и превращающихся в непроходимые неудобины со слабой, обильно заболоченной почвой. Впрочем, об этом ли думать правоверному, иль мало у него других забот? Чуждые им по духу и вере вдруг да и покажут истинный лик свой, и тогда в мечетях сделается неспокойно, в а глазах у бродячих дервишей забегают тусклые огоньки страха, то ж и в глазах у раввинов, уже привыкших утолять жажду питием из Великой реки, как если бы в ней текла святая вода. Это чаще случалось в те поры, когда на Руси иль в ромейских городах на обережье Русского моря возгорался огнь неповиновения чужеземцам. Тот огнь возжигался не только в очах неустрашимых воинов, но и в ближних звездах, как если бы и звезды ощущали небесную необратимость и жаждали Истины, ища ее на пути следования ко Всевышнему. Та необратимость виделась им в соединенности Земли и Неба, в том, что близко сердцу ромея и чуждо иудею, привыкшему ровнять себя с божественным началом, которое есть его сущностью рожденное благо.
В каких только землях не побывал везирь Ахмад! Иль упомнишь их все-то? Его сабле покорились камские булгары; он жесткой рукой усмирил пайнилов; он подчинил каганату вольнолюбивых горцев Мезендарана; его боевой конь не однажды топтал земли гузов; он оттеснил к горам упорных алан; не однажды ходил со своими арбазами в хладные заяицкие степи, сделавшисъ грозой для племен, обитающих в стране мертвых. Сабля его, даже вброшенная в серебряные ножны и висящая на стене, не пребывала в покое, он ощущал исходящую от нее силу, а нередко и жесткое нетерпение, все ж не хотел бы подчиняться ее жадному зову, но не всегда оказывался спсобен противостоять ей. И вот уже снова, оседлав аргамака, он мчался невесть в какие дали, ища себе не славы, нет, чего-то другого, а слава, она во всякую пору сопровождала его, даже отчаянные гулямы, не способные дорожить собственной жизнью, а проще сказать, не привыкшие принимать ее в тихом, ни к чему не влекущем недвижении, завидовали его яростной, не знающей устали отваге и хотели бы походить на него.
Так было везде, но не в землях россов. Он чувствовал это и не мог понять, отчего в городах и селищах Руси, где он оказывался по велению Песаха, он утрачивал привычную уверенность, почему становился раздражителен и суров со здешним людом. Здесь, в росских княжествах, подпавших под власть каганата, но не смирившихся с этим, Ахмад впервые осознал временность человеческого деяния, даже стойкого, пробившегося чрез леты и отметившегося в небесах. А осознав, он ощутил собственную слабость, нет, не физическую, а ту, что исходила из души. Эта слабость унижала, сказывала о временности человеческого деяния, низводила с престола трепетно живущее в нем, говорящее о том, что он великолепен и некому сравниться с ним. Может статься, именно это пуще всего угнетало Ахмада, привыкшего к тому, чтоб всяк восторгался им, его боевой выправкой и дерзким взглядом пронзительно черных глаз.
Воистину в росской земле, а не только в племенах словых, живущих на ней, есть нечто обламыващее в нем, отчего и она тоже стала ненавистна ему. Он с неохотой шел в ту землю, а коль скоро шел, то и оставлял после себя широкий след, густо залитый кровью неверных. Попервости это хотя бы смущало, но со временем он привык и уже не представлял, что можно как-то иначе властвовать в чуждых его духу племенах. Впрочем, если бы Песах сказал, что не надо сеять зло, Ахмад, может, и согласился бы с ним. Но Песах не говорил этого, одобрял его старательность в укреплении державной крепи Хазарии и находил подтверждение своей правоты в святых Писаниях иудеев. Впрочем, иначе и быть не могло: существующее рядом не обязательно существует во имя утверждения Истины и нередко противоречит ей. А коль скоро есть такое противоречие, то и надо избыть его, и желательно силой. Потому-то правитель Хазарии был суров даже с потомками сарматских женщин и гуннов, принявших в свое время христианство, прогонял их в глухие заболотья, а если кто-то начинал выказывать противодействие, то и сурово наказывал именем Божьим. О, Ахмад не запамятовал в минувшее лето содеянное по воле Песаха! Посреди порушья святынь православных, ставленных многие леты назад досточтимым святым старцем Константином, прибывшим из Ромейского царства, сохранялся в Итиле рубленый из черного дерева храм со крестом. Был тот крест дивно сияющий, шло от него свечение на все четыре стороны и трогало в людских сердцах и склоняло сущее в человеке ко благу. И вот однажды храм увидел Песах, прежде он как бы не замечал этого творения рук человеческих. А тут заметил и – поменялось в жестком, холодно взблескивающем длинноскуклом лице, спросил сурово, обращаясь к полнотелому, с редкой серебряной бородкой коротконогому раввину, на почтительном расстоянии следовавшему за ним:
--Что это значит?
Старый раввин смутился, ответил не сразу, и ответ не понравился высокородному Песаху, повелел стереть с лица земли храм, дабы очистилось в людских сердцах. Он так и сказал: “Дабы очистилось в людских сердцах..." Раввин согласно закивал маленькой круглой головой, а малое время спустя возжегся синий огнь у врат храма, хотя в приделах его было в ту пору людно, и доносились оттуда молитвенные слова. Иль забудешь про это? Память, как колесо пыточное, неуступчива. Ахмад и теперь еще помнит, как мимо него пробегали люди в горящей одежде, стеная, и как больно сжималось у него сердце, и он с надеждой смотрел на Владыку Хазарии, точно бы ждал от него чего-то… Но свычно со своей натурой суров был Песах, ничто не дрогнуло в хмуром лице, даже когда из горящего храма выбрел на слабых ногах опаленный огнем православный священник и пошел встречь иудейскому царю, высоко вздымая над головой золоченый крест, и принят был на пики сардарами. И, уже мертвый, долго стоял, упрямо глядя неживыми глазами на гонителя православной веры, и гнев читался в застывших глазах, боль сердечная, закаменевшая в горестном недоумении…
Ахмад как раз и проходил мимо того места, где прежде красовался православный храм, теперь тут было пусто и голо, даже трава не росла, словно бы горестное недоумение служителя Христа передалось и ей, нерожденной, и она так и не расправила в существе своем бледном и все пребывала в пространственном небытие, не смея потревожить однажды отпавшее от Божественной сути.
Ахмад любил вступать в противоборство с сильнейшими, тут он чувствовал себя в своей тарелке, испытывая сладостное наслаждение, если находил единственно верное решение, способное привести к победе. В нем все возжигалось при встрече с таким противником, он как бы обретал в душе нечто возносящее над ближним и дальним миром, принадлежащее только ему, сиятельное и страстное, как если бы то был сколок с небесной тверди. Но он терялся, когда выпадала надобность наказывать слабого, не умеющего постоять за себя; он хмурился и в такую пору даже те, кого причисляли к его братьям по духу и называли хлестким словом – дада – избегали встреч с везирем. Впрочем, им самим тоже не очень-то хотелось увязать в грязной работе. В конце концов, сделалось так, как, наверное, и должно было сделаться. Песах, по совету имамов, пользовавшихся его благосклонностью, стал использовать войско Ахмада лишь в битвах с ближними и дальними племенами, не отвлекая ни на что другое. Для очищения земли от неправедно верующих Песах создал отряды из своих соплеменников, те и вершили суд в племенах, что подпали под власть каганата.
Ахмад шел по прямой улице Итиля, пока она не уткнулась в низкие деревянные строения. Тут жили сардары со своими семьями. Улоочки здесь были узкие и кривые, обрывались вдруг, а то с такой же поспешностью выталкивались из какого-либо подворья и бежали, петляя, пока не упирались еще в одно жилище. Чуть подальше, на пологом берегу Великой реки, раскидались конюшенные подворья. Их было немало. Оттуда доносились голоса конюхов, то нетерпеливые, с явной досадой, а то, напротив, ласковые. Слышалось ржание степных скакунов и хлесткий цокот копыт.
Ахмад остановился, жадно вдыхая полной грудью солоноватый, пропахший конским потом, чуть даже горчащий воздух, и не скоро еще сдвинулся с места, чувствуя, как недавно смущавшее мало-помалу начало отпускать. И слава Аллаху! Ахмад не хотел бы долго сердиться на мэлэха, привыкши держать его сторону, чего бы это ни стоило. Все же, когда он зашел в просторное жилище атабека (Сам-то он жил во Дворце Песаха, имея там все, что ему нужно, включая многочисленных жен и евнухов), кое-что от досады еще оставалось на сердце. Но он сумел заглушить ее окончательно, когда встречь ему поднялся высокорослый и лобастый, в темносинем халате, небрежно наброшенном на широкие сильные плечи, один из его военачальников, кого он любил за смелость, а еще за то, что тот умел, если выпадала надобнсть, следовать холодному трезвому расчету. Звали его Бикчир-баши, рожден он был в Итиле и готов был душу отдать за этот город.
Они прошли в соседнюю, застеленную коврами, просторную комнату с широко распахнутыми окнами, опустились на низкий, золотой бархатистой тканью обшитый диван и, отпивая из серебряных кружек горячий, сладко ароматический напиток, настоенный на редких горных травах, повели тихую, как бы ни к чему не обращенную беседу. В ней не было ничего, что могло бы затронуть в душе, подвинуть хотя бы и к малому волнению. Но так лишь попервости, чуть погодя отличавшая беседу умиротворенность пропала, заместо нее появилась озабоченность и какая-то странная неопределенность, точно бы собеседники вдруг утратили нить разговора и уж не отыскать ее, исчезнувшую невесть почему и наверняка не по их желанию.
Ахмад поставил чашку с недопитым напитком на поднос и со вниманием, если и не строгим, все же и не прежним, и к малому душевному напряжению не призывающим, оглядев собеседника, сказал:
--Ты пойдешь со своими гулямами в росские земли. Там теперь тихо и спокойно. Прежние волнения пошли на убыль, даже бродники, раньше не оставлявшие в покое гостевые караваны, ведут себя смирно, как если бы запамятовали про свои давние устои. Но мне не нравится эта тишина. Она напоминает затишье перед бурей. Ты согласен со мной?
--Да, высокочтимый. Я чувствую, что-то происходит на Руси. Там не только люди, а и сама земля пребывают в ожидании перемены, от которой нам не стоит ждать чего-то потребного каганату.

9

В то зоревое ярко-красное утро, когда дружины Святослава выходили из Невогорода за крепостные стены, в дальнем небе обо-значилось что-то сияющее, обжигающее своей несвычностью со всем, что нависало над землей-матерью. Вдруг да и прозревалось навроде бы как скопление небесной воинской силы, теснящейся под могучей рукой великого Рода. Да и лик Бога тоже был виден если и не отчетливо, то вполне осознаваемо и слабейшим. Сияние выпле-скивалось из ясных очей Всемогущего. То сияние и увидел волхв Богомил. Он еще на прошлой седьмице появился в войске, да так и не покинул Невогорода. На опросные слова сородичей отвечал, что он с теми, кто жаждет благостной воли для русских племен, стало быть, и пойдет с ними, так угодно Богам. Богомил увидел сияние и сказал, прозревая в грядущем, как если бы грядущее составляло зем-ную суть его:
-Великий Род повел свое небесное воинство противу окаянно-го Иблиса, которому поклоняются иудеи. И это в помощь нашим дружинам. Так возрадуемся же, ибо не одни мы. С нами Боги!
Возликовалось в дружинах Святославовых. И пошли они к Ладоге и сели в лодьи, столкнув их с теплого песчаного берега. И долго плыли, обходя черные глазастые затоны, а коль скоро чью-то лодью заносило туда, то и ловчили побыстрее вытащить ее оттуда, вытолкнуть на стремнину: там широко и вольно, приятно росскому сердцу, там и небо близко, и хлесткий ветерок бьет в лицо и насви-стывает удалый про что-то тихой щемотой задевающее сердце, но задевающее не так, чтоб сильно, а как бы слегка, едва приметно. От такой грусти росс лишь взбодряется и подтягивает сущее в себе к надежде, что все будет хорошо, и он вернется из похода в славе и будет с лаской принят родовичами и обнимет возлюбленную свою, и матерь свою, и землю свою… Да, теперь-то, уж верно что, свою, за-щищенную от лютой напасти, возвеличенную светлым духом Рода великого. А так и станется, иначе зачем бы являться ему, светлоли-кому, людскому взору во главе небесного воинства?
Святослав с конной дружиной шел узкими зверьими тропами, держась берега реки, а коль скоро тропа уводила в сторону, то и бросал ее, чуть погодя отыскивал в дурнолесье другую тропу, когда же не оказывалось ее, то и вел дружину чернотропьем. Тягостен сей труд, а для другого кого и неподсилен. Дюжину лет назад Песах, царь Хазарии, дабы обломать в росских племенах, попытался пройти заокскими таежными тропами, но не долог был путь его. И не только потому, что отрядила Северная Русь на борьбу с его войском лихих удальцов – лучников, быстрых и ловких, умелых в стрельбе из лука (То-то порезвились удальцы, не одна варначная кольчужка оказалась пробита тяжелыми стрелами!), а еще и потому, что сурово встретили росские таежные просторы злых пришельцев, в столетних деревах вдруг пробудилось что-то, чуждое сердцу незваного гостя, словно бы даже угроза какая-то, ее и неразумный учует в холодном шелесте густозеленых крон да и в траве-путаньке тож, вдруг да и заплетет чью-либо ногу и держит упорно. Забеспокоился Песах и все те, кто шел в его войске, сбились с шага, а время годя повернули обратно, гонимые ветром, невесть в какую пору павшем с ближних темносе-рых облаков и теперь прижатым к раменям и уж в них разгулявшем-ся на славу. О, тяжела земля русская, не каждому в радость хожде-ние по ней, бывает, что и заплутает иной из человеков, ведомый ле-шаками, и восплачет горючими слезами, коль не сумеет отыскать за-вершение пути. Да, да, случается и так, и чаще с теми, кто пришел в рамени не с добрыми намерениями, как если бы некто соблюдаю-щий надобное для возрастания лесной жизни равновесие противится вхождению зла в свои владения. А почему бы и нет?.. Иль не он, ро-жденный от божественной благодати, не чинит обид и последнему извергу, но примет и его, многогрешного, и не откажет в пропита-нии? Ибо что есть от старого дерева отпавшее семя, как не новый, еще мало что познавший от сути своей истинной, росток жизни?.. Но дай ему время, и он поднимется, расправит крылья и вознесется вы-соко.
Подле Святослава тож на боевых конях, борзых, легко околь-чуженных, други юных забав его, принявшие волю Великого князя, как если бы она исходила из их сердец и принадлежала только им; тут и дивноликий, уже и в младые леты зело умудренный светлый князь дреговичей Мирослав, и нетерпеливый Удал, князь вятичей, и Добромил Северской, возлюбивший мать Скуфь – землю росскую и готовый продать за нее душу хотя бы и предерзкому злому духу, о чем не однажды сказывал и при волхвах, вызывая в них неудоволь-ствие. Тут и многие другие, в лета вошедшие неближние, поднако-пившие седины в бороде и усах, и едва только оперившиеся, не да-лее, как третьего дни принявшие из Святославовых рук дар высокий, о чем давно уж мечтали, - право именоваться отроками. Про меж них не было слабых и сильных, стоящие в одном ряду и поклоняю-щиеся единой воле, они пришли из разных мест, прослышав о наме-рении Святослава, хотя и сказанном глухо и неугадливо старцем ли в малом заброшенном оселье, откуда только вчера ушли варначные орды чежеземцев, мужем ли стойким, держащим гордо серебряную голову и не опустившим ее пред грозным ликом смертной муки, уготованной ему хорезмийским иудеем, и встали под знамена Вели-кого князя не о себе думая, но об отчине, растоптанной лиходеями, о матушке со старым отцом, благословившем их на дела славные, угодные матери сущего Мокоши, о девице возлюбленной, давшей слово дождаться своего благоверного, а коль скоро падет сей юный муж в жестокой сече, то и быть похороненну ей вместе с ним, о чем уже теперь знает стражница смерти – слепая старуха в черном, жи-вущая про меж живых и мертвых, одинаково молчаливая и с теми, и с другими, прозревающая сквозь тьму очей нечто в людских душах сокрытое и внимающая сему со скорбью, одной ей подвластной и ни к чему не устремленной, разве что к укреплению духа Божьего в людях. И да не погаснет огнь в ее обмороженном сердце и да возды-мет ее на вершину блаженного устояния русских родов и отметится там чисто и пространственно, как если бы отходяще от вечного огня жизни!
Рядом со Святославом волхв Богомил, он в белом халате, не молод уже, но крепок, надежно держат большие, с синеватыми про-жилками, руки упругие кожаные поводья, он сидит в деревянном, под толстой темнорозовой полстью, седле упруго и натянуто всеми жилами сухого тела, а взор устремлен ввысь. Что он там еще хотел бы увидеть, избранник Божий, знак ли какой или нечто от земной жизни отколовшееся, но и в небесах не обретшее покоя?.. Должно быть, и знак тоже, благостный для росской земли и ее князя, ибо сказано еще в древние леты, что истина не обретается в одном месте, утесненно себя чувствует и на раскинувшихся синей гладью просто-рах, но только тогда обретает силу, когда свет от нее устремлен в небесные чертоги, там и укрепляется и приметно глазу избранника Божьего упадает на землю. Про сей знак ныне и хотел бы знать Бо-гомил, думая о людских родах, затерянных в безмерности мира. Что они есть, отмечен ли их путь в Книге Судеб, иль не коснулись они вещей книги, затерявшись в хладных глубинах мира? Скуден ум че-ловеческий, коль скоро питаем лишь земной пищей, не помышляю-щий о небесном, вдруг да и сделается слаб и худ и уж не отвержен от обыкновенных страстей, а как бы даже направляем ими. И что же тогда?.. А тогда ломается про меж земных существ искони живущее в них душевное равновесие и оскудевает в сердцах, а в глазах туск-неет, исчезает из них Богами данный свет. Тогда и земля истощается быстро и уж редко когда порадует блаженного духом, и ему станет не по силам обрести прежнее, тихое, ни к чему не влекущее созерца-ние, и он сделается беспокоен и суетлив не в меру. И скажет встречь ему идущий, умудренный летами старец:
-Воистину к погублению устремленное утрачивает последний разум.
Но нет, не быть по сему! Смущение, правившее в росских ро-дах немалые леты, отступило ныне, утянулось в лесные заболотья. Там и пребывать ему! Богомил верил, что человеку предначертано познать от судьбы отлегшее, помеченное знаками. Другое дело, что не всегда удается понять, что скрыто за ними. Но это уже зависит от того, близок ли человек к матери сущего. Коль скоро есть в нем уважение ко всему, возросшему на земле, питаемому ею и ею же на-правляемому к совершенству, только в нем и постигается истиная суть любой жизни, даже и малой твари, то и на сердце у того чело-века не угаснет Божья искра и укажет на знаки, определяя каждый из них, и проведет чрез укрепы зла. То и дивно, что человеку дано знать многое в судьбе своей. Когда б не это, сделалось бы ему смут-но и тоскливо, и путь по жизни затруднился бы и не дано было бы познать язык сущего, и омертвело бы в душе у него и ужался бы ум и не увлекал бы в дальние дали, не манил сладостью открытия. А что ж без того, иль не потускнело бы в земном мире, иль не сделался бы он слеп и ненадежен, утратив сердечное чувство, которым матерь сущего одарила людей?
Богомил, как если бы все еще пребывал в пещере, затянутой густыми кронами дерев, так что и вход в нее отыщешь не сразу, ясно увидел однажды поутру вдруг проступившие на сырой стене, точно бы горячей кровью пропитанные знаки: не то неизвестные ему до сей поры буквицы, не то еще что-то вещающее про ближнее. И это было удивительно. Он отчетливо ощущал их близость, как если бы они им самим и были начертаны на стене. Но ведь не так же, нет… Он долго пребывал в раздумьи, разглядывая их, и, когда, отчаяв-шись, решил, что так и не разгадает тайный смысл их и уж хотел выйти из пещеры, как вдруг окрест осиялось, и странные буквы на стене проступили еще ярче, и сказал некто голосом тихим и шеле-стящим:
-Отмерянное Богами, ими же и укорочено. Пришло время от-пасть худому листу от набравшего силы дерева. И да услышится про это в жилищах россов и да отступит от них душевное угнетение!
Воистину час пробил. И про это сказано во множестве знаков, наблюдаемых в росских осельях и городищах. Воспылало в сердцах и уж не погасить святое пламя не то что хазарину, а и самим Богам, когда бы вдруг вздумалось им пойти против поломавшего в душе росса и сказавшего, что не быть более на Руси владычеству чуже-земца. О, Богомил понимал, что совершается окрест, и отмеченное в сердцах согревало его пребывание в стенах холодной пещеры, и мрак, обволакивающий ее глухое нутро, словно бы сам в себе восси-ялся, как если бы некто всемогущий поменял в его естестве, отчего тот сделался не так угнетающ и несвычен с людской сутью. Впро-чем, и без того волхв, многие леты безвыходно проведший в пещере, не особенно ощущал гнет, чаще слышал про это от тех, кто нарушал его одиночество, сладостное для души, ищущей Истины и привык-шей отмерять путь к ней не прожитыми летами, но зарубами, что ос-тавались в памяти после встреч с диковинным миром, который от-крывался ему в редкие, исполненые высокого торжества духа мгно-вения.
И сказал некто голосом тихим и шелестящим про то, что уже было отмечено сердцем отшельника, и теперь он подумал, что это он сам сказал, хотя и влекомый чужой мыслью, у которой нет предела, ибо она от Божественного Неба, от его вселенской сути. Отсекшись от нее, она пришла к нему благодатная и повелела покинуть пещеру и пойти к тем, кто жаждал Истины, не подвластной ярму чужеземца. Он так и сделал, и всюду, в селищах и градках, куда ступала нога его, встречаем был как высокий гость, познавший язык сущего, с ра-достным нетерпением и со слезами надежды. И пришел Богомил в Невогород и сказал Святославу:
-Время подобно морскому ветру, коль поставишь под него па-рус, то и ощутишь благость земного мира и поклонишься ему и по-знаешь торжество вселенского духа. Пришло твое время, княже. Ты есть избранный Богами для высшей цели.
Не смутился молодой князь, как если бы только этого и ждал, сказал легко, не утруждаемо душевной смутой:
-Да исполнится по сему, отче!
И день и ночь шли дружины Святославовы: кто в конном строю, кто в лодьях по рекам, часто снимая их с темногрудых кам-ней,облитых зеленью плесени. Они не удалялись друг от друга: тя-желы лодьи, груженные припасом, иной раз, чтоб управиться с ни-ми, перетащить с одной лесной реки, вдруг обмелевшей и открыв-шей свою глубинную суть : лето в Щедрец зноем пышет, того и гля-ди, подожжет рамени, и тогда вспыхнут дерева от края до края, - на другую реку, еще не уронившую пенной волны, потребны были и воины, идущие в конном строю.
Тягостен путь, но ни в одном воине не погасла надежда, всяк понимал, пришло время скинуть ненавистное ярмо, это предсказано Богами и великомудрым волхвом, соединившим в себе земное и не-бесное начала. Нельзя упустить время, а не то потеряешь Русь на все грядущие леты. Про это и в малом селище, затерянном среди веко-вечных дерев, знали и с радостью встречали Святослава и старались угодить ему чем только могли, а нередко, усевшись в круг, под со-сной ли, под березой ли, сказывали уставшим воинам про свое уме-ние понимать в языке дерев и норовили обучить этому отрока ли со дружины, приставшего ли к ней изверга, крепкого телом и дерзкого в помыслах, не утратившего надежды стать полезным воинству и отметиться в сердце Святослава с тем, чтобы быть произведенну хо-тя бы в детские. А почему бы и нет? Вон приятель, тож отвергнутый отчим родом за провинности великие, уже зачислен в дружину, и те-перь не сыщешь различия меж ним и заматерелым в служении Вели-кому князю воином.
В изначале земли вятичей, в редких лесных остережьях, где сидели скрытно зорчие Удала, узнали, что близ градка вятичей едва ль не на полную седмицу рвут лесной дерн, вздымая резвые от сухо-летья табунки пыли, конники атабека. Не скажешь сразу, сколько их, тысяч пять, должно быть, черный дым стелется за ними: то дым по-жарищ, зависший над росскими осельями и городищами. А в уро-чище Мокоши – матери нечестивцы пожгли Божьи лики и порушили архонское капище, а премудрого волхва Чистоглаза бросили в кос-тер.
Посмурнели в лице воины Святослава, воспылали гневом, за-говорили про то, что надо бы теперь же ударить всею силой по не-честивому войску, да чтоб следа от него не осталось. Про то сказы-вал и князь Удал, горяча ходившего под ним вороного скакуна. Свя-тослав, кажется, и сам того не желая, любовался воином, его золоче-ной справой, горделивой посадкой златокудрой головы, но молчал, раздумывая, наслышан был про хитроумие воевод Песаха, про их удачливость, догадывался, что атабек едва ль подставится под рос-ские мечи, небось начнет кружить и петлять, заманивая супротив-ную сторону в глухие заболотья, где у него сидят в тайных схронах лучники из камских булгар. Об этом сказывали сарбазы хана гузско-го, перебежавшие к россам еще не прошлой седмице. С ними гово-рил конюшенный Великого князя, разумеющий в их языке, после че-го пришел к Святославу и сказал, что сарбазам можно верить: оби-жены иудейского царя властью и готовы в любой момент восстать на нее.
И сказал Святослав, все еще не умея оторваться от разгляды-вания князя вятичей: уж больно приятен глазу этот воин, - и неволь-но улыбаясь в русые усы:
-Что ж, начнем!
Вспомнил: в предверии выступления дружин из крепостных ворот Невогорода он собрал Совет старейшин от разных земель да гридей с отроками, говорил о времени выступления. И в те поры он ощущал в людях жесткое нетерпение, а еще и усталость от долгого ожидания. Тогда он тоже сказал, как и теперь:
-Что ж, начнем!
На том Совете порешили идти попервости в вятичи, а уж там укрепившись, перекинуть лодьи в быстроструйную Каму, чтобы, сплавившись по ней, достичь Великой реки, в тамошних родах про-зываемой Воложей. А уж далее все исполнится по воле Богов.
-А они теперь с нами. Об этом еще на Пробуди провещали волхвы.
Воистину, всему благостному свое время, и надо уметь следо-вать ему, предупреждая каждое движение его от доброго сердца влекущимся словом. Знал Песах, ныне сидя во дворце в Итиле, про тайные намерения Святослава, а иначе зачем бы стал укреплять кре-постные стены в южных градках Руси да ставить заслоны на прямо-езжих дорогах и зорко следить за лодьями, проплывающими по Днепру-батюшке. Святослав усмехнулся: еще бы не знать ему, ока-янному! Сами ж россы и пустили слух, что пойдут привычной для них дорогой, с тем, чтобы попервости взять в осаду ромейские горо-да на берегу Русского моря, ныне подпавшие под власть каганата, а уж потом, коль счастливо все сложится, повернуть встречь солнцу на Итиль.
--Ну, что ж, - сказал Святослав, уже не глядя на Удала, однако ж обращаясь именно к нему. – Пойдешь на атабека со своей дружи-ной да с летучими стрелками из лет-голи. Совладаешь с ворогом, честь тебе и хвала, а прибудешь на щите, то и не быть тебе погре-бенну по великому завету предков. Ступай, воевода! Всему ж войску пока оставаться на месте. Не хочу, чтоб допрежь времени иудейский царь прознал о моем намереньи.
Удал, все так же прямо держась в седле, ускакал прочь, а Свя-тослав спрыгнул с коня, пошел, сопровождаемый старшими гридя-ми, к ближнему урезу тускло взблескивающей про меж дерев про-точной воде, где суетились воины, приплывшие на лодьях, и откуда слышался многоголосый людской гомон, но теперь уже как бы зати-хающий, чуть даже заглушаемый раскатывающейся по ближним ок-рестностям песней. Слов ее не разобрать было, не успев окрепнуть, они рассыпались на множество приятных для слуха звуков, многие из которых, может статься, и не принадлежали земле, но небесному пространству, отчего в людях и не возникало желания собрать их воедино и сделать песню привычно понятной для себя. Всяк, при-слушиваясь к ней, угадывал что-то близкое для души своей, щемя-щее, слегка облитое грустью, пускай и нездешней, томящей, но лег-ко и ненапористо, а как бы со смущением, впрочем, тоже обладаю-щим странным свойством, когда и не скажешь, отчего оно возникло и повинен ли в его появлении некто пребывающий в небесах, иль кто-то еще, о ком не дано знать смертному человеку.
Святослав какое-то время стоял, прислушиваясь к песне, и на сердце у него заныло, он разом вспомнил все, что у него было связа-но с Малушей, и вдруг понял, что ближе и родней ее у него никого нет. Он мысленно видел глаза девицы, тихую робость, заплескав-шуюся в них, когда он взял ее за руку и повел в ближние рамени, где горели костры, зажженные старейшинами родов, и где было ныне шумно и весело, и утратилось все худое, в прежние леты отстраняв-шее один род от другого, и самые упорные в неприязни к соседу протягивали теперь ему руку дружбы и клялись в верности свычаям дедичей, умевших прощать и врага своего, если тот приходил на лесную поляну, где вершилось великое праздненство, угодное Богам и потребное людям.
Шла ночь любви, и была она прекрасна яркой зеленью звезд, низко свисающих с темносинего неба и как бы даже кланяющихся земле-матери и всем тем, кто вершил праздник любви.
Малуша робела, у нее горели щеки, в ясных, небесно синих глазах попрежнему не утрачивалась робость, однако ж, когда подо-шли к большому костру, разведенному посреди лесной поляны, че-рез который прыгали разгоряченные вьюноши, и остановились, ди-вясь их молодечеству и удали, робость из глаз девицы начала уте-кать, уталкиваться в ближнее пространство, которое дышало возду-хом любви. Это заметил Святослав и тоже включился в азартную игру вьюношей, легко перепрыгивал через высокий костер и все по-глядывал на Малушу и, когда видел волнение в ее лице, радовался тайно. А потом они ушли от людей, и она сказала, что он –любим ею, и в душе у него сделалось светло и чисто. И с тех пор, как только оказывался в Вышгороде, встречался с нею, хотя матушка-княгиня серчала и не хотела этих встреч, но он уже был не властен над собой и лишь виновато разводил руками, а то и говорил, с легкой досадой глядя на управительницу росских земель:
-Что делать, матушка? Иль мы вольны отречься от отпущенно-го нам Богами?
А потом родился сын, и они назвали его Владимиром.
… -Да, - сказал Святослав, отгоняя видение и снова озаботясь тем, что вершилось ныне и мысленно прикидывая, не упустил ли че-го, все ли предусмотрел? Получалось, что все шло по задуманному им и его гридями. Войско справно продвигалось вперед, не утрачи-вая силы духа, а как бы даже укрепляясь в нем. Вон и Удала послал вдогон за гулямами атабека. Так и задумывалось, про тех гулямов в Невогороде знали с того дня, как они были посланы на росские зем-ли Песахом. Видать, для того и посланы, чтоб угадать, куда пойдет Святослав, вошедший в силу и открыто поносящий власть иудейско-го царя. «Пусть-ка Удал погоняется за атабеком, - сказал на Совете гридей Святослав. – Да не упускает его далеко, следует за ним всю-ду. Надо сделать так, чтоб Песах подумал, что мы сплавимся по Днепру-батюшке. Но мы туда не пойдем: там прочны иудейские ук-репы, а по дикой степи гуляют конные сотни Ахмада. Нам пока не с руки схлестываться с ними. Мы пойдем к Великой реке. А там…»
Он замолчал, но всяк в Совете понял, о чем бы хотел сказать Великий князь, и одобрил его решение.
Дружины в виду градка Удалова располагались на ночлег, раскидывая шатры и ставя палатки из зверьих шкур.
Святослав вздохнул и спустился к темносерому песчаному урезу реки.

10
Атабек, пройдя чуть больше двух фарсахов, развернул конные сотни встречь россам, которые неотступно следовали за ним, и по-велел атаковать чело войска Святослава. Он так и подумал: уж боль-но разбродно и раскидано по степному неоглядью продвигались ве-ликокняжьи дружины. Атабек не знал, что этот маневр был приду-ман Удалом с вятичами да лет-голью, они и шли, широко разбро-савшись, по следу атабека, а Святослав пребывал ныне совсем в дру-гом месте. Атабек понимал, что ему не совладать с россами, да он и не держал этого в голове. На Военном Совете Песах повелел ему ис-кать столкновения со Святославом и постараться увлечь его за со-бой, чтоб тот шел обережьем Днепра. «А уж возле Самватаса, у кре-постных стен, мы встретим его и положим конец предерзостным на-мереньям своевольного князя, навалившись на него всею мощью. Князь молод, горяч, мало ныне рядом с ним старых воевод. И это на руку нам. Так что дерзай, атабек!»
Бикчир-баши понаблюдал за приближением россов, а потом выдернул из темносеребряных ножен алым посверком блеснувшую саблю и крикнул в неистовом порыве, все тихое и благостное смяв-шем в душе:
--Аллах акбар! Вперед, сыны Пророка!..
И поскакал встречь росскому воинству, но чуть погодя стал придерживать коня, давая обогнать себя, а потом поднялся с тремя гулямами из охранной сотни на невысокий землисто серый взгорок, круто упадающий к темносинему урезу днепровской воды. Отсюда он внимательно следил за тем, как сшибались, всхрапывая и яростно грызя удила, взмыленные кони и падали на землю, коль скоро в гру-ди у них обрывалось и делалось больно, и подминали под себя на-ездников. Какое-то время те еще пытались встать на ноги, но их стаптывали скачущие следом и едва ли что-либо помнящие о себе. И пролилась кровь росская и кровь агарян, и небо потемнело при виде этого непотребства. Толпящиеся у горизонта облака придвинулись к тому месту, где шло смертоубийство, и теперь были тяжелы, угрю-моваты и, казалось, вот-вот прольются дождем. Однако время шло, а облака, хотя и набухнув, все не могли оборотиться в грозовые тучи, как если бы что-то мешало им. Было душно. А сражение все про-должалось, и сбитые с седел воины падали на землю. Стон глухой и утробный, прежде не больно-то резавший слух, при случае, от него можно было отстраниться и сделать так, чтобы не вносил в душу смуту, чуть погодя усилился и для многих, услышавших его в пылу битвы, стал невыносимым. Впрочем, не так, чтобы теперь же и вы-биться из общего ряда и утянуться в степь, где и набрать полную грудь воздуха и сказать не без торжества в голосе:
--Слава Аллаху, жив я!
В какой-то момент атабек увидел густую черную пыль, взмет-нувшуюся над дальним угорьем, сизоватым от небесного ли сияния, от трав ли, высоко и рядно вскинувших синие головки, и подумал, что это подходят главные силы Святослава и повелел гулямам ска-кать в сотни с приказаньем разворачивать коней и, не задерживаясь, уходить с поля боя. Бикчир-баши не знал, что пыль была поднята не войском Святослава, а теми из лет-голи, кого Удал посадил на взводных коней. Они, не привыкши к верховой езде, поотстали и те-перь поспешали к месту сражения, взмахивая луками и крича что-то гортанное и хриплое на птичьем своем языке. Да, Бикчир-баши не знал об этом и потому повелел прекратить сражение, помня о наказе Песаха: выведать, какими дорогами пойдет росское войско… Атабек посчитал свою задачу выполненной и с легким сердцем покинул по-ле битвы.
Он повел сотни, заметно поубавившиеся после столкновения с дружиною князя Удала, левобережьем Днепра, минуя большие осе-лья россов, дотла сжигая малые. Вдруг понял, что везирь был прав, и тихое нестрагивание в росских землях, как бы даже примирение с новым миропорядком оказалось не стойким, преднамеренно кем-то устроенным, скорее, светлыми князьями по тайному уговору со Свя-тославом. Этому не надо было доверяться с самого начала, а крепить в воинах твердость и понимание необходимости полного разгрома Руси. Чтобы дерево не плодоносило, надо сжечь и отпавшие от него побеги.
Потемну, на исходе седмицы, освященной волей Пророка, Бикчир-баши подступил к Самватасу. Крепость была обнесена рвом, заполненным водой. В изжелта-сером полусумраке угрюмо гляде-лись высокие земляные валы. Впрочем, в этой угрюмости атабек уловил и нечто приятное для сердца, и сходу, не раздумывая, пове-рил в неприступность ее. «Вот тут-то, - сказал мысленно. - Молодой князь, порождение Иблиса, сломает себе шею.Прав был Песах, когда повелел строить крепости по южным украинам Руси с тем, чтобы оградить Хазарию от злых набегов неразумных россов.»
В мыслях Бикчир-баши чаще обращался к мэлэху, а не к еди-новерцу, управляющему воинскими силами Хазарского царства. Но, если бы кто-то выразил недоумение, догадавшись о его мыслях, он сказал бы, и малости не помешкав, что действительно более чем ко-му бы то ни было он доверяет иудейскому царю, волею которого ук-реплялись и ширились владения каганата. И не беда, что он другой веры. Что есть вера, как не способ обрести себя в божественном ми-ре? Ничто не может помешать единству людей, однажды изгнанных с родных подворий, но не сломавшихся и, даже больше, обретших себя в новых землях. Наверное, поэтому отношения между иудеями, первыми проникшими в Хазарию, и исмаильтянами складывались как нельзя лучше. Да и что было делить им? Всяк занимался своим делом, чему обучался сызмала. Иудеи правили торговлей на итиль-ских базарах, перекрыв караванные тропы: никто не мог беспо-шлинно провезти товары в солнечный Багдад или в Великую Пермь. Ну, а сыны Пророка, верные своему ремеслу, держали на замке гра-ницы Хазарии, а при надобности несли угнетение и порушье сосед-ним племенам. Они были прекрасными воинами и вряд ли кто-то мог сравняться с ними. Разве что россы, дерзкие в набегах, прини-мающие смерть как что-то обычное, сопутствующее человеку при естественной перемене формы, презирающие ее, верящие в гряду-щее восхождение к жизни, хотя бы и к той, про которую они ныне мало что ведали.
Встретил атабека начальник крепости, низкорослый, длинно-рукий и широкоплечий человек со странно желтыми злыми глазка-ми. Они одни и светились на его остроносом лице. Высокочтимые улемы говорили, что сей муж из рода кыпчакских эмиров, близко стоявших ко Двору великомудрого Правителя Хорезма. Так ли, нет ли, кто скажет. Верно другое, сей муж был суров в обращении с подвластными ему и жесток с ревнителями иной веры. Не однажды он хаживал на Русь, и след от этих хождений надолго запечатлелся в памяти россов. Не один раз взметывался над его круглой бритой го-ловой длинный обоюдоострый меч. Но судьба хранила Махмуда (так его звали), и он ускользал от смерти подобно угрю.
Махмуд встретил атабека на пороге высокого деревянного до-ма, провел в просторную комнату, выложенную изразцами, отчего стены посверкивали чудными, как бы даже неземными гранями, столь ярко и весело играли, касаясь изразцов, солнечные лучи, вте-кающие ничем не сдерживаемо в широкие окна. Пол был застлан мягкими, приглушающими звук шагов, коврами.
Махмуд провел гостя в передний угол, усадил на подушки и хлопнул в круглые темные ладони. В комнату бесшумно вошли слу-ги, расстелили перед гостем златотканный дастархан, принесли на серебряных подносах миндалевые пирожные, разрезанные на тол-стые ломти, сохраняющие тепло южного солнца, дыни, орехи, запе-ченные в тесте…
Но Бикчир-баши только и взглянул на угощения, поспешно и как бы даже с досадой произнес потребные для случая молитвенные слова. Он старался не смотреть на хозяина, тот вдруг сделался ему неприятен самодовольством и уверенностью, что все будет так, как тому и положено быть, и ничто не в состоянии помешать этому. Все ж, переступив через неприязнь , а это далось ему с трудом, Бикчир-баши спросил хрипло и задышливо, как если бы запершило в горле и стало трудно дышать:
--Чем порадуешь старого воина, почтенный?
--О, если бы я мог, то и одарил бы тебя, Высокочтимый, при-ятными для слуха вестями, и тогда тело твое, истомленное долгим изнурительным походом, обрело бы необходимый ему покой.
--Что случилось?
Махмуд слегка помедлил, вздыхая и тем не менее не утрачивая как бы въевшегося в поры круглого лица самоудовлетворения, и можно было подумать, что ему жаль атабека, хотя пауза вряд ли имела какое-то отношение к жалости и была что-то другое, скорее, легкой досадой: ведь теперь ему одному придется отвечать за все, что может произойти на Руси, а он чувствовал, что-то должно про-изойти, сказал:
--Блистательный везирь повелел тебе, покинув войско, дву-конь скакать в Итиль, взяв с собой лишь охранную сотню. А еще сказал, чтоб поспешал ты…
Атабек задумался, долго пребывал в несвычном для него со-стоянии смущения, как если бы плохо исполнил поручение Песаха. Но ведь это не так. Он сделал все, что было велено, заставил росско-го кагана втянуться в погоню за ним. Но тогда отчего смущение не оставляет его, многоопытного в воинских делах и в суждениях о жизни? Что же он все-таки сделал не так? Атабек еще и еще раз об-ращался мыслью к последнему походу на Русь, но не умел найти ни-чего, что стронуло бы с тропы Истины. И, наверное, потому, что смущение, несмотря на душевные подвиги, не исчезало, а даже ук-реплялось в нем, он едва прикоснулся к угощению и, сопровождае-мый синебородым слугой, прошел в отведенные ему покои и прилег на разостланные пуховые одеяла. Во всю ночь он не сомкнул глаз, а едва запосверкивали утренние лучи солнца, в этих местах знобящие и как бы даже придавливающие в сердечной сути человека, совер-шил омовение зеленоватой водой, сладко, но вместе горчаще пах-нущей речными травами, после чего встал на молитвенный коврик и долго, старательно бил поклоны, стремясь вызвать в воображении божественный лик Пророка. Но, к его досаде, не преуспел в этом. Все вспоминался дед по отцовской линии. Та линия вела к хорез-мийскому воителю, прославившему свое имя в битвах с буртасами и черными булгарами. Он потеснил их и поставил свои знаки в прежде принадлежавших им землях. Дед не однажды совершал и набеги на Русь по воле царя иудейского, принявшего род его и многие другие роды. Он проверил крепость щита Рюрика, внука Гостомысла и сына его прекрасной дочери Умилы, которая во владении мечом не усту-пала и знатному гридю, и сказал после этого, что не надо воевать с россами, сильны те не только духом, а и Богами, коим поклоняются тьму лет. Иль совладаешь с россами, знатными еще и в становлении городов, обнесенных каменными стенами?
Но почему-то атабек вспомнил об этом лишь теперь. Седмицу-другую назад у него не возникало и малого желания оборотиться лицом к минувшему. Должно быть, затмила разум Бикчира-баши блистательная победа Песаха над незадачливым князем Хельгой? Должно быть, так. Свет от Истины ярче виден тому, кто слаб и ни-куда не влеком, кто привык жить малым, как если бы душа в нем ис-тончилась подобно тележной оси на долгой караванной дороге. Но ведь и в леты, славные для каганата, когда многие князья на Руси подчинились воле иудейского царя, можно было увидеть в глазах у россов болезненно острую неприязнь к тем, кто поломал в их жизни.
--Да, да, так и есть, - негромко сказал атабек, поднимаясь с ко-лен. – Что-то мы упустили. А теперь вернешь ли? В силах ли чело-век управлять движением времени? Не ослабнет ли в духе, совершая неимоверное усилие?
О, если бы он мог!.. Но в том-то и дело, что надломилось и в нем, прошедшем сквозь огонь и воду, как если бы это были обыкно-венные знаки, познать которые ему, сыну своего племени, не так уж и сложно. И надломилось недавно. Ехал тогда по северской земле впереди войска с сотней гулямов, вдруг на лесной опушке, слегка отступившей от тропы, приметил низкое и слабое в связях, из тонко-го дерева, чуть ли не качающееся на ветру, с медвяно темными, поч-ти слепыми окошками покосившееся жилище. Приметил и невесть почему, как если бы кто-то подталкивал в спину, повернул скакуна к тому жилищу. И, несмотря на упрямое нежелание скакуна, а тот упорно тянул в сторону, словно бы предчувствовал что-то неладное, подъехал к полусгнившим пряслам и вяло и неуверенно, как если бы что-то передалось ему от скакуна, сполз с обшитого блескучим се-ребром, перемешанным с золоченой крупкой, кожаного седла с вы-соко вздернутой лукой. Долго стоял, прислушиваясь к звенящей от расшалившегося сиверка тишине, но, может, и не к ней, а к тому, что совершалось в душе, а там совершалось что-то диковинное, едва ли имеющее к нему отношение, что-то придавливающее грустным том-лением. Отчего же появилось это томление, чуждое его душевной сути, он не знал. Или хотел бы думать, что не знал?.. «О, Всемогу-щий, владычествующий над безбрежностью небесного и земного мира, скажи, отчего мной овладело томление и в теле обозначилась слабость?» Атабек помедлил, точно бы ждал ответа, не дождался, толкнул острым носком мягкого сапога с серебряной обшивкой низ-кую дверь и распахнул ее. Кто-то из гулямов забежал вперед, но Бикчир-баши, опять же невесть чему следуя, но скорее тому, что творилось в душе, уже и не томящее, а как бы даже притопляющее сущее в ней, схватил воина за полу длинного желтого халата и велел ему посторониться, а сам прошел в жилище. Долго привыкал к су-мраку, висящему в нем и ничем не оживляемому, даже дыханием ве-терка, залетающего в распахнутую дверь. И уже решил, что тут ни-кто не живет, когда услышал тихий стукоток, донесшийся из дальне-го темного угла, и увидел белого, подобно облаку, затерявшемуся в пронзительно чистой синеве неба, старца и сказал что-то, имеющее отношение к приветствию, но, может, и что-то другое, он и сам не осознал этого до конца, а чуть погодя подумал, что старец не понял его, и он хотел бы выразиться как-то яснее, и не успел. Старец, си-дящий с заженными лучинами в руках, сказал легко и свободно, словно бы ждал атабека и был доволен, что тот пришел к нему:
--Проходи… гостем будешь, человек, бредущий не своею до-рогой.
Бикчир-баши вздрогнул, спросил с недоумением, к которой примешалось неприятное чувство страха:
--Отчего же не своей?
И откуда бы взяться этому страху? В жилище, кроме дряхлого старика, никого не было.
--Ты что же, не веришь мне? Да, я темен, мои глаза закрыты для солнечного дня, но ночью они, уже многие леты незрячие, про-зревают, и тогда я вижу вьюношу, бегущего по теплому весеннему лесу и радующемуся малой травинке. Она шелестит под его босыми ногами так приятно, что ему хочется плакать от счастья, ведь земной мир принял его, неразумного. Тот вьюноша – я … И я вижу себя та-ким, каким был многие леты назад, а еще вижу путь, которым прой-дет вьюноша по жизни, пока злые руки не схватят его и не поднесут к его сияющим, зрящим всю безмерность мира очам раскаленные прутья… Случается, я вижу и тебя рядом с тем вьюношей, хотя ты еще пребываешь в утробе матери, и спрашиваю у тебя, нерожденно-го: чего ты хочешь, к чему устремлена душа твоя? Кто предаст ей надобную для существования в пространственном мире огранку? И не нахожу ответа. Уста твои немы. И я не знаю, почему? Разве тебе нечего сказать в ответ на тревожные мысли, которые иной раз при-ходят и в твою голову?
--Я не понимаю, о чем ты говоришь, старик, - сухо сказал ата-бек. – Я даже думаю, что слова твои бегут впереди мысли. А может, ее уже нет у тебя? Может, она разрушена летами?
--Я так не считаю. Рожденное в мыслях облекается в слова. Те слова могущественны и способны увлечь, но только того, кто хотел бы понять, что скрывается за ними. Ты не хочешь понять. Ты бо-ишься. Как боятся и все твои соплеменники, ступившие на чужую тропу и пролившие кровь невинных. Зачем ты пришел в росские земли? Скажешь, по собственному разумению? Да нет… Ты давно догадался про это, и тебе стало страшно. Рожденный для благих дел, ты, хотя бы и не по своей воле, сделался гонителем племен, не при-нявших чужого Устава. А не боишься: придет время, и внуки твои и правнуки будут гонимы и избиваемы теми, кому ты служишь ныне?
Старик еще о чем-то говорил, но атабек не слушал, смута во-шла в его сердце, великая и гнетущая. Нельзя было совладать с нею еще и потому, что она ни к чему не звала, как если бы уже давно отыскала в нем надобное для себя пристанище.А почему бы и нет? Иль все, что сказано старцем, не волновало его в прежние леты? Да нет. Случалось, задумывался об этом, хотя и не так, чтобы растол-кать в душе, а как бы с нежеланием что-то поменять в однажды об-ретенном пространстве.
Лучины в руках у старца догорали. Еще немного, и в жилище сделается темно и ни к чему не притягиваемо. Но атабек все стоял и не знал, как ему поступить: лишить ли старца, вторгнувшегося в его душу, жизни, даровать ли ее ему? И, не умея отыскать правильного решения, Бикчир-баши, в конце концов, горбясь, вышел из ветхого жилища, которое непонятно, на чем только держалось, не развалива-лось, расшурованное ветром, не оседало на землю гниющей древес-ной плотью. Отъехал хмурый.
Бикчир-баши с сотней гулямов, закованных в легкое, упругое и надежное железо, каленая стрела со злым наконечником обламы-валась об него, оставил позади Самватас, свернул на те тропы, что вели к кочевьям пайнилов. Но не доехал до них, поскакал встречь вольному Полю, а оказавшись на самой макушке его, повел отряд по едва проглядываемой сквозь степное разнотравье прямой и гибкой тропе. Он уверенно сидел в седле, еще недавно мучавшие мысли от-ступили, точно бы стало трудно бороться со сладким, чуть горчащим воздухом вольного Поля. На смену пришло свычное с его сердечным настроем чувство уверенности в себе и воинах, которые следовали за ним, о чем-то негромко переговариваясь, но так, чтобы не помешать ни чему происходящему в них ли самих, в атабеке ли. Им, привык-шим к непростому нраву своего командира, было теперь приятно наблюдать за ним, отряхнувшим с себя недавнее оцепенение. Каж-дый думал: значит, все идет так, как надо, и даже то, что, сразив-шись с россами, они оставили за ними поле сражения, ничего не по-меняло в них. Зато они поняли, что теперь имеют дело с людьми, от-лично овладевшими воинским ремеслом. Непросто будет одолеть их. Что ж, тем лучше. Будет с кем сразиться!
Атабек часто сменял заводного коня. Ближе к ночи он опреде-лял, в каком месте дать отдохнуть людям и лошадям, если вдруг по-близости не оказывалось обжитой ямы. В Саркеле он провел ночь, а через день стоял у ворот Итиля.

11
-Э-ге-гей!.. – кричал некто голосом натянутым и упругим, по-добно тетиве лука, но вдруг что-то сотворялось, и голос слабел, де-лался мягче, напевнее и обретал сходство с лопнувшей струной в гуслях. Кричал некто; Святославу же казалось, что голос принадле-жал не живому существу, а раменям, дивно густым и почти непро-ходимым возле Удалого градка, куда привел он дружины. Уже тре-тий день пошел, как они в вятичах. Много чего за это время сделано Великим князем по укреплению Ольгиных Уставов. Не все, конечно, проходило гладко, случалось, старейшины выступали против нови-ны, не видя смысла, к примеру, в установлении погостов и прочих укреп единой власти, говоря, что это противно закону свободного племени. «Иль ладно будет, если мы все сделаемся как един человек, не утратится ли тогда в душе нашей, не заглохнет ли она в хладном недвижении, не умея оборотиться ликом к Истине, в небесах меж Богов обретающейся?»
Святослав не раз и не два ходил на племенные Советы и убеж-дал старейшин. И то были не пустые хождения. Он открыл в себе способность говорить ясно и с легкою страстью, не в угнетение су-щего в человеке; слова, произносимые им, нередко приобретали тайный смысл, соединяющий его с пространством времени. Увлек-шись, он сказывал о Словене и Русе, которые жили за тысячу лет до сего дня, но уже тогда помышляли о сильном княжестве словых лю-дей, с тем, чтобы открывшееся в других племенах не поломало ду-шевной сути росса. Они-то и подняли средь глухих заболотин див-ный град Словенск.
--Было это в те поры, когда во все стороны от града и по пра-вую от него руку, и по левую кочевали полудикие племена, ряженые в зверьи шкуры. Един град сиял, и свет от него и благость разлива-лись по миру.
Помедлив, продолжал со страстью:
--Иль запамятовали про это, старейшины? Иль мы уже не рос-сы, коим не пристало жить розно, в развале? Станем же едины в по-мыслах и чаяниях, так же и в деяньях, и тогда возвеличится земля росская, и Божеское усердие отметится в ее градках и селищах, и воссияет она в могучей красе!
Святослав медленно шел по узкой, меж дерев вихляющей тро-пе, потом свернул с нее и шел прямиком, чернопутьем, разгребая сильными руками пригнувшеся к земле ветви, к тому месту, откуда доносился чей-то голос; про него он хотел бы думать, что принад-лежал не человеку, но земле-матери, приметившей его и пожелав-шей поведать про что-то утайное, едва ли не потустороннее. И он, помнилось, пришел к тому месту, откуда доносилось трепетно жи-вое: «Э-ге-гей!..» Пришел и к удовольствию своему никого не уви-дел. Место было чуть приподнявшееся над раменями, искряно синее, видать, оттого, что тут пробивался из-под земли белопенный ручей, гомонящий, как бы даже спешащий к чему-то в себе ли самом, в не-бесном ли сиянии, откуда он притягивал синеву и разбрасывал при-горшнями окрест себя.
Святослав нагнулся над ручьем, сполоснул руки, а потом при-сел на валунок, тоже на удивление белый, как бы даже омытый про-зрачной водой. Долго пребывал в раздумьи, наблюдая, как, пробив-шись из-под земли, вода скапливается, бурля, у изножья ручья, а ко-гда ей делается там тесно, выталкивается из ямки и, чуть покуроле-сив средь камней, острогрудо выпятившихся из-под земли, обретает собственную суть, становясь ручьем, которому уже ни до чего нет дела, ибо он совершил то, что и предполагалось при его рождении.
Святослав смотрел на движение воды, хотя еще не обретшее покоя, но уже утвердившееся в истинном своем назначении, а сам думал о чем-то далеком от того, что открывалось взору, и мысли те были нелегкие. Он вдруг видел себя мальчиком, впервые оказав-шемся в сторожевой башне на городской стене, упросил матушку – княгиню взять его с собой, и теперь стоял и глядел в узкую смотро-вую щель на высокие, с широкими, чуть сморщенными листьями, дерева, подступающие к Вышгороду, на тропы, не то зверьи, не то пробитые хожалым людом, петляющие по раменям. В какой-то мо-мент он увидел небольшое селище на опушке леса. Было селище по-добно синему блюдцу на столе, накрытом зеленой скатертью. Чер-ные и прямые дымы, кое над какими крышами изрядно кудрявясь, висели над домами. Они напомнили мальчику недавний сон: в нем тоже были домы, и они походили на эти, только двери там были от-крыты настежь, и люди, смеясь и подзадоривая друг друга, то вбега-ли в них, неся в руках золоченые подносы с яствами, то выходили оттуда, не утратив радости в лицах. И он, вдруг очутившись на ши-роком подворье, хотел бы понять, чему они так радуются. Люди не сразу обратили на него внимание, а только когда узнали, откуда он и кто он?.. И сказал вьюноша в длинной синей рубахе, взяв его за руку и подведя к крыльцу с высокими, смоляно поблескивающими ступе-нями:
--Чему радуемся? Освобождению своему, княже.
--Освобождению от чего?..
Он ли спросил, иль только помнилось, что спросил, теперь и не скажешь. Прервался сон. А жаль! Он так и не узнал, что за люди привидились и о чем хотели бы поведать ему. Он еще долго не отхо-дил от смотровой щели в надежде разглядеть кого-либо, кто живет в селище. Но так и не дождался, обернулся к матушке и спросил у нее, отчего люди не выйдут из жилищ, иль так все заняты растопкой пе-чей?
--Да нет, - отвечала Ольга. - Нет там теперь никого. Сказывали зорчие из ближней сторожи, что идут воины с враждебной стороны, не жди от них пощады. Вот смерды и побросали растопленные печи и укрылись за крепостной стеной.
Он тогда впервые увидел чужеземцев. Они пожгли домы в се-лище и подошли к Вышгороду. Долго грозились, подтянувшись ко рву, залитому водой, и рассекая воздух длинным и гибким полу-кружьем сабель. Уж когда возвращались ко Дворцу Ольгиному юный Святослав удивился многолюдью на узких улочках Вышгоро-да. Возникло чувство, что тут собрались все жители окрестных град-ков и селищ. Он сказал про это княгине, та вздорхнула и отвечала, что так, наверное, и есть, а еще сказала, что иудейскому царю надо бы умерить свою неприязнь к Руси:
--Иль мала дань, которую мы платим за неразумье Хельгино? Уж и вовсе опустела казна Великокняжья. Но да, видать, не зря про меж малого и большого люда гуляет сказ про волка да стадо овечье: покуда не порежет все стало, не уйдет восвояси. Судя по всему, и Песах той же породы, волчьей.
И верно, волчьей… Святослав не однажды убеждался в этом, и копилась на сердце обида, и боль, нахлестываясь на нее, измучивала, не покидала и в ночи, отчего сон сделался коротким и прерывистым. Однако ж и то понял он, что Русь надеется на него. Про это не одна-жды сказывали ему в осельях, про то, что он князь Великий не толь-ко по рождению, а и по духу.
Невесть сколько времени просидел Святослав возле лесного ручья, очнулся, когда услышал за спиной чьи-то мягко ступающие по влажной земле шаги и обернулся, увидел Богомила, поднялся с камня, а когда волхв подошел к нему, спросил:
--Что-то случилось, отче?
Богомил вздохнул:
--Да, княже, - огладил темной узкой ладонью длинную, с лег-кой проседью бороду, сказал: - Ладно ли, что при приближении тво-их дружин в осельях начинается колобродье, и самые смирные бе-гают по улицам, ищут ставленных иудейской властью и удавливают их, накинув им на шею веревку, будь то хоть и сородич их? Но надо сказать, что переметчиков средь россов мало.
--И что же? Тебе это не по нраву? Не по нраву, что смерды расправляются со своими обидчиками? Придет срок, и опустится тишина да благодать на росские земли. А пока… Суров в гневе росс, но и отходчив, и врагу спустит, коль тот принесет ему повинную свою голову.
--В градке Удаловом вятичи пожгли домы, в которых жили чужеземцы, а потом раздели их донага и свели на капище.
--Я слышал, Боги не приняли жертвы? – усмехнулся Свято-слав. – И тогда их передали в руки древней старухи в черном. Всякая обида да будет отмщена. На том стоит и будет стоять Русь.
Со стороны Удалова градка вдруг донеслись крики, окрашен-ные в светлые тона, как если бы сородичи встречали близких им лю-дей, а потом послышалось лошадиное ржание, в нем тоже можно было уловить удовлетворение от хорошо выполненной работы. Свя-тослав слету, смаху смял суровость в лице, оно сделалось мягче и светлей, жесткие морщины на лбу разгладились, темные обвислые усы встопорщились и как бы даже повеселели, пуще прежнего взъе-рошился упрямый клок русых волос на макушке со старанием бри-той головы и обрел озорной вид, почему Богомил невольно улыб-нулся. Он потому и улыбнулся, что углядел перемену в Святославе, и она пришлась ему по душе. Перед волхвом теперь стоял не суро-вый воин, отягощенный нелегкими заботами, но едва вошедший в лета отрок, умеющий взять от жизни и малую радость, не упускаю-щий ничего от ближнего мира отлегшее, хотя бы и испуганный тре-пет деревца, чуть искривленного в тонком стволике, которое он те-перь не без сердечной ласковости оглаживал сухой жесткой ладо-нью, как бы желая сказать, что, если бы все зависело от него, то он подсобил бы деревцу, подвинул бы его поближе к большим, знатно раскидавшим широкие ветви деревам, и тогда, глядишь, оно, сызма-ла обреченное на одиночество, выправило бы стволик и весело по-тянулось бы к солнцу, осознав в себе прежде незнамую силу.
--Удал вернулся, - сказал Святослав и уж намеревался стро-нуться с места и направить стопы в градок вятичей, чтобы встретить светлого князя, когда ближние заросли раздвинулись и к нему подъ-ехал на белом, в желтых крапинах, скакуне сам Удал. Спрыгнул с седла и, покачиваясь на длинных ногах, вяловатых после долгой скачки, подошел к Святославу и обнял его правой рукой, позвенивая серебряными бляхами, нашитыми на рукав златотканной куртки:
--Княже…княже…княже…
--Ну, что, проводил атабека? – спросил Святослав, пуще преж-него светлея в лице.
--До Самватаса. Там лет-голь со князцом оставил, попросил пошуметь у крепостных стен.
Святослав был доволен:
--Добро! Стало быть, завтра выступаем!
Он, кажется, сумел обмануть воевод Песаха. А коль так, то и будет путь его до Итиля много легче, хотя и раза в три длиннее.
Богомил, помедлив, стронулся с места, пошел узкой и гибкой, про меж дерев, тропой к тому месту близ градка Удалова, где полос-кались на ветру пестрые паруса для лодий. Шили их из крепкой ма-терчатой тканины умелицы смердовы жены да девы. Он шел и думал о Святославе, о том, что тот не прислушался к его суждению, не принял к сердцу. Но странно, это не огорчало, как если бы не ожи-дал ничего другого. Но тогда чего же он хотел от князя?.. Да, собст-венно, ни к чему и не стремился, понимая про росские роды, ищу-щие себя не на тропе зла, привыкшие доверяться матери Мокоши, а она есть свет радости дарующая только тому, кто пребывает не один на земле, но бок о бок с другими племенами, хотя бы и чуждыми по духу, однако ж не сеющими семена вражды. Иль не так было во времена свелоликого Буса? Тот не желал унижения и слабейшему, к чему и призывал россов. Его призыв был услышан, и свет и тепло снизошли на отчие земли, все взбодрилось в них и самые слова об-леклись в сияющие одежды, всяк старался видеть в иноплеменнике брата. И не вина ясноликого князя, что однажды пролилась кровь и оборвала узы меж племенами. Нет, не его в том вина, но тех, кто не принял дарованного матерью Мокошью и возжелал возвыситься над другими, отобрать земли их и домы их, и жен их.
Все ж Богомил верил: коротки ноги у зла и легки, сноровисты у добра. Иль не про это сказано в Ведах праотцами россов, приняв-ших слово не как Знак, отделяющий одно племя от другого, а как дар Божий, единящий их. И да не угаснет это понимание Истины, облаченной в божеские одежды и открывшей себя в слове!
Когда Богомил ушел, Святослав с грустью, которая противно радости, что полыхала на сердце подобно ярко горящему костерку, обозначилась в нем, бледная, чуть только сдерживаемая, сказал:
--Отче пребывает в беспокойстве, вызванном нежеланием ви-деть, как умертвляется сущее в человеке. И я понимаю его, но я так же понимаю, что нельзя сдержать гнев, поднявший племена россов на борьбу с иудеем.
Удал мало что уловил из слов Великого князя, в прищуренных глазах которого вдруг увиделось что-то придавившее в нем радость, и даже слегка обиделся: вот, дескать, зря что ли я поспешал с доброй вестью ко князю: небось не одну седмицу агаряне простоят в Самва-тасе, прежде чем дойдет до атабека, что Святослав выбрал другой путь? «Мне ли, сотворившему маленькую победу, выслушивать про озабоченность волхва?..»
Так, или примерно так, думал Удал и уж хотел выразить Свя-тославу свое неудовольствие, но проследил за выражением его лица, вдруг сделавшегося строгим и как бы даже затвердевшим на какой-то напряженной мысли, и сдержался. Знал, не любил каган Руси, ко-гда сбивали его с мысли пустыми, мало что значащими словами, мог и сурово оборвать говоруна, после чего свиноваченный долго еще пребывал в смущении, а то и в растерянности.
К счастью, Святослав через малое время отринул потрево-жившее его, сказал, ласково поглядывая на Удала и пряча лукавую усмешку в длинных усах:
--А что, воевода, не пора ли нам пойти к войску? Небось твои детские уже про все поведали собратьям, не преминув обронить гор-деливое слово и про удаль молодецкую? Иль не так?
--Истинно так, княже, - охотно согласился Удал. – У нас, у вя-тичей, слово неотрывно от дела. И, коль скоро повязано цветным узорочьем, украшено зело, то и отпавшее от него дело не хуже гля-дится.
--Верю, -- сказал Святослав все с тою же улыбкой, затаившей-ся в уголках губ.
Градок Удалов стоял на реке Вятке, быстрой, шустроногой, про нее вятичи так и сказывали, как если бы в ней было что-то от человеков. В летнюю пору на ее обильно заросшие густым, местами и вовсе непроходимым кустарником, берега хаживали не только вьюноши и девицы, чтоб подивоваться друг на друга, а и те, кто по-старше. Нередко на крутом взлобье, чуть приподнявшемся над гус-толесьем, можно было увидеть древнего старца и услышать его длинную и грустную песню, вроде бы ни к чему не обращенную, а как бы сосредоточенную на самой себе, однако ж берущую за душу и захолодевшего сердцем от горьких напастей смерда ли, утратив-шего связь с отчиной не по своей воле, но по чьей-то другой, быть может, и не этому миру принадлежащей. Бог весть отчего так уст-роена душа росского человека, что и в самую благополучную для него пору вдруг встоскуется ему и потянет невесть в какие заоблач-ные дали. И он устремится к ним, точно бы ему под силу – взять да и очутиться в другом, славном и украсном месте. Только в какой-то момент на него снизойдет просветление, и он сообразит, что не доб-раться ему до заветного места. И тогда он затоскует пуще прежнего, и его сердечное колобродье, в конце концов, выльется в песенные слова. Они полетят над вятскими раменями, коим нету конца и края, а то вдруг прикоснутся к притихшим после недавнего непогодья де-ревам и обретут в них вторую сущность, впрочем, мало чем отли-чающуюся от первой, все ж не такую ясную и понятную, всплывет в ней нечто присущее лишь деревам и восстанет над миром в сладком трепете едва пробившейся сквозь землю березки, и редкий прохо-жий не приметит этого и не ощутит на сердце невесть к чему обра-щенного трепета, и долго будет прислушиваться к нему, стараясь понять в нем. А когда покажется, что понял что-то, тогда и оборо-тится ликом к младодреву и обоймет слабые листочки с тонкими, как бы слепленными из воздуха, прожилками, и почувствует исхо-дящее от них тепло, и отпадет грусть – печаль от сердца.
Градок Удалов стоял на реке Вятке, и был невелик, но дивно складен: улочки тут прямые да строгие, и домы все из добротного дерева под тесовыми крышами, не теснятся, ставлены поодаль друг от друга, глядят на свет Божий широкими окнами. Если кому-то по-надобится испить водицы иль отдохнуть в застолье, пройдя десятки поприщ по таежным забродьям, то и примется странник миром, и никто не спросит у него, откуда он да чьего роду-племени, сызмала приучены вятичи понимать людскую заботу и не хорониться от нее за толстыми запорами, но сознавать как свою, хотя бы она и была привнесена в их жизнь не лучшим из людей. Уж так повелось с тех пор, когда пришел сюда, в места глухие, где не ступала нога челове-ка и где устраивали гульбища лишь лесные лешаи да ведьмаки, пра-родитель племени, дерзкий и сильный духом Вятка, рожденный ру-салкой, обитавшей в водах Днепра-батюшки, и забил высокий, теса-ный из матерого дерева столб в землю и сказал:
--Тут и жить всем, кто придет следом за мной. Сказано в Книге Судеб: идущий впереди да увидит след того, кто только вынашивает намерение ступить на тропу жизни.
И были пришедшие в новые земли, подобно Вятке, умелы и сноровисты в деле, и время спустя воздвигли посреди раменей домы и стали жить в них и множить жизнь, которая от доброго сердца и от любви к сущему.
Поутру в градке Удаловом сделалось шумно и хлопотно. Всяк норовил побыстрей оказаться у ворот, где скапливались дружинные люди, подтянутые, в ладно сшитых кафтанах с легкими белыми бля-хами, а нередко и окольчуженные. И вот уж все стены облепили мо-лодицы да старцы, и слышалось про меж них надежду сулящее, и сказывал кто-то, пробившись сквозь теплое многоголосье, соседу своему справа:
--А вчера сотворилось волхование великое, и изрек премудрый Богомил, возжигая костры у капища, что путь у россов будет труден, но благостен для Руси.
--И то… И то… - отвечал сосед, как если бы сам заранее про все знал, уверенно, едва ли не с торжеством в голосе. - И ничему другому не быть!
А войско меж тем построилось, невеликое числом, коль скоро принять во внимание, что предстояло сделать ему, тысяч пятьдесят, быть может. Святослав противился вовлечению в дружины людей, мало сведующих в ратном ремесле. Приглядны дружины, молодец к молодцу, и в очах что-то орлиное, всяк про себя думал, что он не хуже соседа снаряжен, небось не один день собирал с молодицей во-инскую справу, зато все теперь на нем посверкивает, поблескивает. «Надо думать, любо – дорого посмотреть на меня. То-то красна – де-вица, вон та, что отыскала местечко возле башенки, синеокая, глаз с меня не сводит. Эх, жаль, не повстречалась мне раньше! Но да всему свое время.» И улыбаются отроки, детские и пасынки, всяк обретя свое место в строю. И даже седоусые гриди не могут сдержать улыбки. В их сердцах возгорается нечто вроде бы уже давно угас-шее: тихая радость оттого, что он не один ныне, с братьями по духу, тож рядными, блещущими особой, лишь в воинском строю обретае-мой пригожестью. А еще оттого радость, что ныне смотрит на него вся Русь и надеется на него, и верит, что он совладает с недругом. И срываются с уст слова горячие: «Так и будет! Будет! Будет!..»
Уходят дружины в зоревое утро, а в градке Удаловом все не угаснет, не примнется многоголосая суета. Люди долго еще толкуют о разном, и тихая грусть высвечивается в лицах, у иного она легка и прозрачна, углядишь и самое дно ее, а у других щемяща и влекуща к чему-то неведомому. Все ж грусть эта как бы одна на всех, соеди-нившая людей, она точно бы возносит их к какому-то дальнему при-делу в самих себе. В прежние леты человек не смел и заглянуть туда, даже если и догадывался о его существовании, что-то мешало, а вот теперь, влекомый общей грустью, увидел нечто возвышающее его сущность над пространством времени, а вместе соединяющее с ним, ближним и дальним, и малость, за которую привык принимать себя, как бы высветилась и обрела искрометность и близость к небесному миру.


12
Песах недолго пробыл в Божьем храме, вышел оттуда раньше времени, это было в удивление не только ему самому, но и раввину. И то, что было в удивление еще и раввину, чего не мог не заметить правитель Хазарии, неприятно поразило. Он-то полагал, что сокрыт от людей, и прочитать в душе у него вряд ли кому под силу, разве что Владыке небесному, коль скоро сей муж управляет духовной сущностью земного мира. Если, конечно, управляет… А если нет? Песах досадливо усмехнулся. Невесть какие мысли приходят в голо-ву. Да что ему за дело до небес? Он живет на земле и хотел бы иметь дело лишь с тем, что есть на ней.
Так что же произошло? Властный над собственными племенем и над теми, кто подчинился его воле, он, оказывается, не всегда уме-ет подавлять чувства, чтобы никто про них не мог знать. Неприятно!
Песах шел по улице без какой-либо определенной цели, не сказал бы, куда и зачем идет? И почему идет в обратную от Дворца сторону? Тем не менее, оказавшись на синебрюхом взлобье великого итильского торговища, не очень-то удивился: и в прежнее время не-редко захаживал сюда и смотрел, как идет торговля, как, разгоря-чась, спорят гостевые люди, и у него возникало чувство причастно-сти к тому, что влекло человека по тропе жизни. Ему казалось, что он оберегатель этой тропы. Ведь не зря все дороги сошлись на Ити-ле. Город стал для его племени чем-то вроде земли обетованной. А почему бы и нет? Ведь только здесь иудеи обрели силу духа и воис-тину стали избранным народом; живя бок о бок с чуждыми им пле-менами, они не поменяли в себе, следуя правилам, изложенным в великой книге Мишну и соблюдая то, что взято из Ветхого Завета, где сказано: «…истреби все, что у него есть, и не давай пощады ему, но предай смерти и мужа, и жену, и отрока, и грудного младенца, и вола, и овцу, и верблюда…» И было так. И пребудет до скончания веков! Только в избранном народе, обреченном на рассеяние, могли укрепиться законы, однажды обретенные на тропе странствий и му-чительных поисков в себе самом. Царь Иосиф, мудрый правитель Хазарии, перед кончиной сказывал Песаху про необходимость уметь приспосабливаться к жизни с другими племенами, при этом не сли-ваясь с ними, но возносясь над ними, ибо сущность однажды укре-пившегося в сознании иудея есть сколок от Истины, которую всяк из страждущих хотел бы приблизить к себе.
--Многие леты назад, - говорил царь Иосиф на смертном одре. – Когда мы ушли из Палестины, гонимые гоями, и вынуждены были жить среди исмаильтян, некто из нашей общины, обретя высшую мудрость, взял имя Абдуллы ибн-Сабаха и сказал «праверным», что близок конец света, и тогда пророк Мохаммед вернется в мир и бу-дет вершить суд над неверными, а пока его должен замещать прави-тель Параса. И случилось так, что ему, оставшемуся в душе истин-ным иудеем, поверили исмаильтяне и пошли за ним. И он, сей иу-дей, силой духа своего растоптал чуждую нам силу. Так и надо по-ступать. И я поступал так же… И тебе оставляю эту мудрость. Пом-ни: чем раздорнее в соседствующих с нами племенах, тем легче управлять ими. И еще помни: худшие наши враги – это те, кто об-ласкан заветным словом Христа. Это хорошо понимали наши пред-ки. Вспомни, как они купили у агарян семьдесят тысяч жителей Ие-русалима, принявших в свое сердце Христа, и умертвили их на глав-ной площади великого города. Да будет деяние прадедов благосло-венно в летах и откроет нам путь к прозрению Истины, у которой два тела - божественное и земное. Они соединены только в нашем сознании, ибо мы избранные от Иеговы. Здесь, в устье Великой ре-ки, на семидесяти островах, мы заложили начало единому для иуде-ев царству. Но еще далеко до завершения этого деяния. По сию пору Мехина, надевшая темные одежды, оплакивает детей, рассеянных по миру. Но верю, настанет день, и признают во всех землях силу на-шего духа, восставшего с мертвых берегов Роны и Гароны. И тогда улыбнется Шехина.
Песах стоял на взлобье великого торжища и наблюдал за гос-тевыми людьми, за тем, как они умело управлялись с резными мери-лами, свесами и спудами, и уже было угасшее в нем чувство удовле-творения от работы, что сотворена не только им, а и теми, кто жил до него и укреплял в человеках, кого Яхве признал равными себе, мало-помалу рассеивало смуту, что встревожила всемогущего, побе-дителя многих племен, познавшего суть человеческого естества, устремленного чаще не к поиску совершенства, но к утехам, не спо-собного пройти сквозь них, рабски покорного и легко принимающе-го любое деяние, коль скоро исходило оно от сынов Израилевых. И оттого, что смута отодвинулась, и оттого, что это сделалось в при-ближении к людям, справно ведущим торговлю, в нем и вовсе воз-ликовало, и он уже не думал о Святославе, бросившему дерзкий вы-зов иудеям. Он, наверное, потому перестал думать о нем, что ис-кренне уверовал в собственную избранность, подаренную божест-венной волей, с которой никто не справится: обитающая в простран-стве, она в иные моменты, как бы наскучав в небесной безбрежно-сти, приобретает реальные очертания и поселяется в душах сильных мира сего и придает им особую, помеченную знаками Иеговы, зна-чимость и неповторимость. Песаху еще и потому было приятно смотреть на торжище, что он понимал: в том, что ныне вершат гос-тевые люди его племени, сокрыто нечто приподнимающее их над всеми народами. Они-то знают, что черен и грязен хлеб неимущего, и не к блаженству определяет нищего духом, но ведет поверившего во Христа к умершвлению собственной плоти. Да, он понимал это и был доволен собой. Кто, как не он, стоял на страже и этого торгово-го места, куда стекались товары со всех концов света, пополняя цар-скую казну и придавая ей особенный блеск? Все же в какой-то мо-мент он почувствовал, что радость на сердце стала ужиматься, осла-бевать. Он не сразу догадался, отчего это?.. Догадался позже, когда обратил внимание на то, что гости ныне не так суетливы, как рань-ше, и спорят не так горячо и страстно. В них что-то сдвинулось, ис-чезла необходимая в торговом месте душевная напряга. А без нее многого ли добьешься? Нет, не с подостывшим сердцем встают в торговые ряды, но с твердой решимостью. А вот ее-то как раз и не было. Странно, что он не заметил этого раньше. А ведь глаз у него по-прежнему остер и зорок, по сию пору стрела, пущенная им, дос-тигает цели. Значит, что-то другое помешало ему сразу разглядеть то, что он увидел теперь. Но, может, кто-то?.. А почему бы и нет? Может, Властелин Небес, понимая про его озабоченность, дал ему возможность отвлечься от тягостного раздумья хотя бы на короткое время?
Песах неожиданно почувствовал нечто соединяющее его с не-бом. И это было странно. Он ни в какие поры, даже и самые неудач-ливые, не обращался к Всевышнему, полагая себя способным ре-шать все, что отпущено земной его жизнью. А вот теперь и к нему пришло такое чувство, и он не обрадовался, даже больше, оно вы-звало в нем раздражение, от которого не так-то просто было отде-латься, хотя он и прилагал к этому немалые усилия. Но их оказалось недостаточно для того, чтобы снова ощутить свою властность над людьми, живущими бок о бок с ним, а еще и над теми, кто проти-вился его воле.
Песах, подчиняясь тому, что на сердце, в великой досаде ушел с торговой площади. Она, эта досада, потому и обрела такую силу, что он прежде никогда не подчинялся ничему исходящему от Небес, мысленно говоря, что это не для него, а для слабых и униженных в своем человеческом естестве. Сам же он сделан из другого теста. Ему не нужна ничья помощь, даже от Господа. Воистину на земле рожденное земле и принадлежит, духом ее пропитанное. И стремле-ние к небесам есть стремление слабого и немощного, не способного осознать свое земное назначение.
Все так, так… Но тогда отчего в нем вдруг обозначилось, в существе его что-то повязанное с небесным миром, нечто, сказавшее ему, что все на земле временно, и великие деяния есть лишь малый сколок, оторвавшийся от небесной тверди. Он пока благостно сия-ющ, но ведь и огонь не вечен и подвержен угасанию. Отбушевав, он теряет силу, постепенно утрачивает протяженность в пространстве, и вот уж мало кем вспоминается на земле, там все скудно и свычно с умиранием изначальной человеческой сути.
--И ты умрешь. И через леты никто не вспомнит, что ты сделал для своего народа, более других способного продлевать человече-скую память. Но и она бессильна обессмертить твою мысль.
Песах вздрогнул. Помнилось, с ним говорило Небо, а он не был готов к этому, и смущение в нем усилилось. Странно. Все-то ныне странно и так не похоже на то, как он судил о себе. Он хотел бы ответить Небу, но в мыслях проявилась слабость, как если бы по-лотно, которое ткал многие леты, прохудилось и стало обыкновен-ной рваниной, валяющейся в тяжелой пыли меж торговых рядов.
Он долго пребывал в растолканном и ни к чему не устремлен-ном душевном состоянии, дивясь ему: ведь он уже давно все опре-делил для себя. Во всяком случае, он хотел бы так считать. Другое дело, что это не удавалось. И он догадывался, почему? Если бы он знал, что каган Руси уже взял Самватас, крепость под стенами стольного града россов, то и тогда он был бы спокойней, нашел бы, как достойно ответить на наглые притязания молодого князя. Но он этого не знал. Неопределенность мучала, как мучала и странная вы-ходка Святослава. Конечно же, выходка, недостойная великого му-жа. Ну, а если нет? Если тут сокрыто такое, чего он никак не пой-мет? Впрочем, что может быть сокрыто за обыкновенными словами, писанными на березовой дщице: «Иду на Вы?..» Песах еще не встречался с таким странным вызовом. Всяк, коль скоро поднимался против Хазарии, обставлял это тайной, проникнуть в которую было не так-то просто. Что же, каган Руси ума лишился? Что подвинуло его к дерзости? Только ли молодость и неопытность в военных де-лах?
В свое время Песах не однажды говорил царю Иосифу, что на-до довести войну с Русью до полного ее разгрома.
--И сделать это необходимо теперь, воспользовавшись тем, что князь Игорь убит, а выдвинутая старейшинами Ольга, жена его, еще не обрела опоры в росских княжествах.
Но царь Иосиф не внял совету военачальника, говоря, что Русь сама развалится на малые княжества, а уж потом они все отойдут к Хазарии. Куда им деваться? Иль не так произошло с племенами, что признали нашу власть над ними?
Песах не захотел спорить, хотя понимал, что Русь другая, он смутно чувствовал это, наблюдая в ее племенах твердость духа, ко-торую желал бы видеть только в своем народе. Он не раз наблюдал, как россы подымали домы, разрушенные исмаильтянами. Было в этом что-то неземное, как если бы они поступали так не по жестокой необходимости, а от сладостного приятия мира, хотя бы и утонув-шего во зле. Россы словно бы понимали о своем грядущем назначе-нии, и это вселяло в них ни в ком прежде невиданное упорство. Они, кажется, верили не только в бессмертие души, но и в бессмертие родных племен. Тут они удивительно походили на иудеев. То и раз-дражало Песаха, а вместе вызывало недоумение, впрочем, слабое и легкое, подобное морской пене, вот только что оседлала волну, а уж нет ее. Это потому, что недоумение очень скоро обращалось в злую досаду. «Как же так? – думал он. – Иль избранность моего народа не от божественной воли? С чего бы вдруг была она дана погрязшим во тьме неведения?» Про неведение он зря, сам потом понял, что зря… Не могли россы, если бы пребывали во тьме неведения, как племена, обитавшие на берегах Рейна и Сены, построить столько городов и приобрести знания о ближнем и дальнем мире, которые способен осознать разве что фарисей, многие леты не обронявший из рук древние книги. А он-таки не однажды встречал россов, удивлявших познаниями, а вместе и вселявших в него опаску, попервости едва приметную, но со временем усилившуюся. А потом он узнал, что Ольга привезла на Русь Договор с ромеями, а их Песах ненавидел больше всех на свете, помня про те гонения, коим подвергались иу-деи в Царьграде. Песах теперь же хотел пойти на Русь и наказать управительницу, но в ближних к Итилю землях началось брожение, поднялись и коренные жители Хазарии, и он вынужден был отка-заться от своего намерения. Тогда-то у него возникла опаска, коль скоро он обращался мыслью к Руси. Правду сказать, не только царь Иосиф, а и он сам недооценил Ольгу, вдруг взявшуюся за объедине-ние словых племен. Ольга повела дело расчетливо и хитроумно, и можно было подумать, что она печется не об одних россах, а и о Ха-зарии, которой вынуждена платить дань. Что можно взять с разорен-ных земель?.. Так это и поняли советники Песаха. Но вот стали до-ходить слухи о намерениях молодого кагана Руси, укрывшегося в Невогороде, и опаска окончательно завладела Песахом. Тогда-то он и сказал советникам, уже не принимая в расчет их мнение:
--Пора!..
Но в те дни Святослав уже пришел в вятичи и водрузил над Удаловым градком свой стяг. Это и стало причиной того, что Песах решил повременить с походом на Русь, хотя незадолго до этого от-правил пять тысяч хорезмийцев в землю вятичей. Сказывали тайного посыла людишки, что россы пожгли судные домы, поднятые в се-лищах сборщиками дани, а самих податных Хазарии прогнали вме-сте с семьями. А еще сказывали, что бросали во след уходящим злые слова.
Песах шел по примолкшей в предвечернюю пору улице, не за-мечая охранного сопровождения и уж не помня про благостное со-стояние духа, которое испытал недавно. Если бы теперь он был спо-собен рассуждать спокойно, то и подивился бы перемене, произо-шедшей в нем. Но в том-то и дело, что уже не был способен: доко-нали мысли о Руси. Знать бы, отчего медлит Святослав и не обру-шится на Самватас? Что мешает ему? Или понял, что не совладать ему с великой Хазарией? Но тогда отчего не шлет вестника своей немощи в Итиль? Почему медлит?
Песах слово в слово вспомнил свой разговор с атабеком. Бик-чир-баши утверждал, что каган Руси привел к крепости все свое войско, и теперь надо ждать, когда пойдет на штурм.
--Тут не может быть сомнения, - говорил атабек. – Смел росс, твердо верит в свою звезду. Уже не однажды показывал воинскую умелость. Все северные народцы и нурманны тож едва ускользнули от тяжелой руки Святослава и теперь присмирели, а многие взяли его сторону, и тем горды.
«Но, если Бикчир-баши прав, отчего же не начнется штурм Самватаса? – неослабно думал Песах. – Случись это, и я бы знал, что предпринять. Мои хорезмийцы начинают проявлять недовольство, что я приказал им разбить табор в голой степи в трех фарсахах от Танаиса и в тридцати от Самватаса, и ждать..."
И в тот момент, когда он оказался близок к решению, пришел везирь и, склонив голову, тихо сказал:
-Вчера объявился меж дворовых людей не то дервиш, не то торк, избравший тропу странствий. Сказывает, от Свенельда.
Песах усилием воли прогнал тревогу с лица, оно сделалось привычно холодно и непроницаемо, спросил:
--Ты говорил с ним?
--Он отказался отвечать на мои вопросы, сказал, что у него есть дщица со знаками, и он передаст ее только тебе, о, Господин мой!
Они вошли в просторную, обильно залитую солнечным све-том, застеленную коврами комнату, сели на мягкие подушки, бро-шенные на пол. Появился слуга, поставил перед ними пиалы с ду-шисто пахнущим чаем и так же незаметно, как если бы он был те-нью, выскользнул из присутственной комнаты.
Они недолго оставались одни, в комнату вошел человек ма-ленького роста, чуть сгорбленный, непотребно одетый и столь же непотребно пахнущий и, подталкиваемый в спину стражником, упал на колени и забормотал что-то хрипяще и нудно. Песах поморщил-сяч, спросил жестко:
--Что воевода велел передать мне?
--Ах, да… да…
Он долго рылся в рванье, стянув его с плеч, а когда нащупал дщицу под грязной подкладкой старого, со множеством дыр плаща, ловко, с помощью длинных, темно-бурого цвета ногтей распорол рванину, сказал:
--Вот она…
Протянул джицу Песаху. Но тот отвернулся. Дщицу взял Ах-мад и вопросительно посмотрел на мэлэха. Песах какое-то время медлил, в груди опять зажглось что-то острое и болезненное, как ес-ли бы он вдруг оказался на лобном месте и теперь ждал, когда у него вырвут сердце. Он приказал выпроводить странника, а потом спро-сил у везиря:
--Ну, что там?..
Ахмад поднес к глазам дщицу, долго водил по ней мягкими круглыми пальцами, и по мере того, как шло время, мрачнел в лице, темная бороздка пролегла меж глаз, и она все замутнялась, замутня-лась.
--Ну, что там?.. – снова спросил Песах.
Если бы везирь был в состоянии теперь думать еще о чем-то, кроме того, о чем поведали Свенельдовы знаки, то и удивился бы жадному нетерпению в словах правителя Хазарии.
--Свенельд сообщает, - бледнея, сказал Ахмад, положив дщицу себе на колени. – Святослав перегнал лодьи на Каму и дальше будет сплавляться по Великой реке.
--Что?!.. – вскричал Песах и схватил дщицу, но читать не стал, бросил ее на пол, вскочил с подушек, начал мерить длинными шага-ми застеленный коврами пол, говоря со страстью, которая вогнала трепет в сердце везиря:
--Матерый зверь вырос. Матерый… А я-то считал его нера-зумным волчонком. Не по зубам он моим бекам. Надо брать все в свои руки. – Зло посмотрел на везиря: - Но как же он обманул вас, хитроумные шакалы?
--Кто же мог поредполагать, что каган Руси изберет другой путь? В прежние леты князья ходили лишь по Днепру, а про Вели-кукю реку только и слышали. Вот и Бикчир-баши, старый воин, ошибся.
--Отрубить ему голову! – сурово сказал Песах. – Но да еще не время. – Чуть подостыв, со вниманием посмотрел в странно белое теперь, отталкивающее лицо везиря. – Ты хоть понимаешь, что это значит? Россы, обойдя крепости, ставленные против них, сильно об-легчили свой путь до Итиля.
Он помедлил и, все еще не отрывая горящих острой неприяз-нью глаз от везиря, сказал чуть ослабшим от напряжения, как бы даже слегка уставшим голосом:
--Повелеваю всему воинству Хазарии встать под мои стяги. Срединного пути тут быть не может. Или мы растопчем их и сдела-ем рабами, или они нас…

13

В устье Камы вышли из глухих раменей. Наскучав без солнца, лучи которого редко когда пробивались сквозь обвислые, бок о бок стоящие дерева, конные отряды оказались в широкой степи, ровной и гладкой, с чуть только пробившимся разнотравьем, как если бы ему что-то мешало войти в силу. А и впрямь, мешало. Про то узнали позже от конюшенного, человека бывалого, поплутавшего по чуже-земью. Сказывал Радогость, что облысение степи оттого, что денно и нощно даже в те поры, когда лютуют морозы, тут бродят бесчис-ленные табуны лошадей и отары овец. После такого гона степь дела-ется сиротливо голой, только и пробиваются хилые кусты караганы и скудное разнотравье.
Мирослав, князь дреговичей, недолго предавался удивлению. Выше медного ворота, стягивающее ему шею, забот у него ныне. Конные-то отряды им ведомы. А сам Святослав в лодьях с большею частью войска. Не все вышли из лесу. Часть воинов, ведомая малы-ми воеводами, еще пробивалась через рамени. Но Мирослав медлил не только поэтому. Великий князь просил его обождать подхода лет-голи, дивное время простоявшей у Самватаса.
Мирослав светел и прекрасен в ярко блещущем воинском об-лачении. Вороной конь нервно пританцовывал, гордясь статью, все ж не особенно увлекаясь, охотно подчинялся хозяйской воле, и в этом подчинении отыскивая приятное для своего естества.
Мирослав, отдав надобные распоряжения, напряженно вгля-дывался в синюю, с белесым окоемом, даль. Он высматривал дозо-ры, засланные им накануне. Когда же увидел наездников в расшитых серебром кафтанах, облегченно вздохнул. Впрочем, скоро в нем все напряглось. Это когда он разглядел тяжело и угрюмовато нависаю-щую над землей пыль, о происхождении которой догадался сразу же. Значит, сторожа наткнулась на чье-то войско и повернула обрат-но. Знал Мирослав, много гулямов бродит по здешним местам, сея смерть и унижение в родах, не способных защитить себя.
Не мешкая, он выстроил конные сотни встречь противнику. Пропустив воинов, вернувшихся из поиска, он лицом к лицу столк-нулся с пайнилами. Он узнал их по желто-зеленым кафтанам, по то-му, как ловко те вскидывались в седлах, обшитых костяными пла-стинами, как прижимали круглые стремена к бокам взмыленных скакунов. Понял, встречь им неслась не одуревшая от сладкого вет-ряного хмеля орда степных разбойников, а воины, четко подчиняю-щиеся приказу бека. А вот и он, скачущий впереди, взмахивая тон-кой и гибкой саблей, за храбрость и удаль награжденный лентой канг-ёра, крест на крест перепоясавшей окольчуженную грудь.
В последний момент Мирослав рассмотрел и небольшой отряд барсилов, скачущий чуть в стороне от пайнилов. Он помедлил, сдерживая вдруг все в груди растолкавшую ярость, оглядел отроков, плотно сдвинувших свои ряды, сказал негромко, подняв над головой меч:
--Вперед!..
Странно, что он поступил несвычно с воинсками повадками россов, привыкших встречать противника, насаживая его на копья, а уж потом берясь за мечи. Мирослав и сам не понял, отчего поступил так. Может статься, подчинился чему-то в себе, четко сказавшему, что по-другому нельзя: первое сражение, выигранное в открытом соперничестве, важно не только ему и его дружине, а и всему рос-скому войску, покинувшему отчие пределы.
--С нами Боги! За нами – мать Скуфь! – вскричал Мирослав, врубаясь во вражеские ряды.
Состояние духа, владевшее Мирославом, передалось отрокам. Те ощутила на сердце чувство сопричастности к чему-то далекому, а вместе близкому, к вездесущему Небу, к которому привыкли обра-щаться во дни радости, но чаще во дни печали. Их, родившихся в дреговических землях, называли детьми Солнца. Они и впрямь были сиятельны и светлы ликом и не хотели бы никому чинить зла, даже если от них этого требовали властные свычаи, закрепленные в Уста-вах россов. «Да, да, - говорили они. – Мы понимаем, что надо нака-зывать за провинность. – Но лишь выпадал удобный момент, с вели-кой охотой добавляли: – А лучше бы, если б про все земное судили Боги, а также Небо, которое есть от ясного и чистого разума рож-денное вместилище всесветного блага. Иль не про это сказано в Ве-дах?».
Упорны дреговичи в мыслях и в деяниях. Влекомые к свету, они умело отвращались от несущего пагубу отчим родам, почему и в тягостные дни меж них не возникало ссор. Обиды, порой и немалые, быстро забывались, утрачивали остроту, коль скоро родовичи схо-дились у капища и творили молитвы, упиваясь златотканными сло-вами.
Про это хорошо знали на Руси, как и про то, что крепки дрего-вичи телом и не переменчивы в слове. Однажды дав обещание сто-ять твердо, не поменяют в себе, даже если судьбе будет угодно под-вести их к пределу жизни и ощутить смертный хлад ее угасания. Вот и Святослав, провидящий в человеках (Про него сказывали, что не упустит тайной дурной мысли, забредшей в чью-либо голову, уви-дит ее и взыщет сурово), едва ль не первым зазвал в Невогород свет-лого князя дреговичей и поведал ему про свою думку.
Да, есть в дреговичах что-то от вечного синего Неба отколов-шееся и сделавшееся частью души их. Есть и великое приятие Руси как матери Скуфи, отчего в кой-то миг меняется в них и они делают-ся беспощадны к тем, кто вознамерился унизить ее. И не дрогнет ру-ка, поднявшая меч, и узрится Божья кара в сверкании его.
Смел и открыт миру взгляд пронзительно синих глаз Миро-слава, нет страха на сердце, нет даже малой опаски. Он полностью отдался воле Богов и уж не думал ни о чем, как только о том, чтобы пробиться к беку и сразиться с ним. Невесть отчего вдруг возникло это желание. Он был спокойным и рассудительным человеком, ред-ко поддавался чувству, больше уповая на разум. И это в его-то со-всем младые леты!.. Но ныне что-то сдвинулось в нем, когда он в темноволосом беке в длинном желтом халате, наброшенном на щи-рокие сильные плечи, закованные в железа, узнал князца пайнилов прозваньем Кури. Не однажды встречался с ним в прежние леты: то нагонял его, топча голую степь копытами остервеневшего от погони скакуна, то сам уходил от печенежской лавы, нахлестывая взмылен-ного коня. Раза два сталкивался с ним лицом к лицу, но не пришло тогда одоленье ни на чью сторону: выдержала гибкая аравийская кольчужка тяжелые удары длинного росского меча.
Ах, молодость, молодость!.. Хотя и удерживаемая жесткими цепами разума, в кой-то миг вдруг выхлестнется, распрямится, сов-ладай тогда с нею!.. Мирослав про все запамятовал, видел в рядах сражающихся лишь смуглое, широкоскулое, с тонкими, плотно сжа-тыми губами лицо, которое порой искривлялось в самодовольной ухмылке. Мирослав почти пробился к беку, когда случилось что-то, поломавшее ход сражения. Вдруг растерянность пробежала по рядам барсилов, те, видать, не желая смешиваться с гулямами Кури, еще в начале сражения отдалились от них и дрались едва ли не под крона-ми нависающих над ними высокорослых дерев. Растерянность была столь сильна и так удивительно соединилась с упорством россов, что в какой-то момент барсилы, больше полагавшиеся на резвость ко-ней, чем на силу сабельного удара, не выдержали напора и попяти-лись, а потом и вовсе повернули коней и поскакали в степь. Это ко-гда из лесу вымахнула на маленьких длинногривых лошадях люто гомонящая лет-голь. Тогда сломалось и в рядах пайнилов, и уж не углядеть было, куда подевался бек, его заслонили хрипатые морды боевых коней. Мирослав, чуть отойдя от боя, горько усмехнулся, как если бы потерял что-то потребное душе, а потом стал со вниманием наблюдать за отходом вражеской конницы. Он запретил преследо-вать ее и сурово говорил с князцами от лет-голи, которые не желали отрываться от ухоящего противника, нанося ему урон, но и сами те-ряя людей. Он успокоился, когда воины от лет-голи подвели к нему маленького смуглого человека в мягких, из телячьей кожи сапогах, с кингаром на боку, вложенном в металлические ножны.
--Хабер?..
--Да, - сказал тот спокойно, как если бы ничего с ним не слу-чилось, и он теперь не в плену, а рядом со своими сородичами.
--Хорош! – усмехнулся Мирослав, втайне радуясь, что плени-ли хабера. Он не однажды встречался с людьми подобного рода, они выполняли особенную работу, следили за тем, как воюют агаряне с враждебными Хазарии племенами и доносили обо всем Песаху, бы-ли его глазами и ушами. Помнится, сказывал дед, что и в Хельгином войске бало немало хаберов. Они и подтолкнули несчастного рос-ского князя к неприятию мисян и Ромейского царства, а потом и бесславной гибели. О, коварно это семя! На Руси издавна ненавиде-ли хаберов и при случае жестоко расправлялись с ними. Вот и те-перь в дружине обозначилось жесткое неприятие чужеземца. Но Мирослав сказал:
--Свезем его к Святославу. Должно быть, о многом, замыш-ляемом правителем Хазарии, знает.
Отобрали у хабера кинжал, сорвали кафтан, накинули на шею ременную петлю, длинный конец кожаной веревки ближний к свет-лому князю пасынок привязал к своему седлу.
Россы потеряли семерых дружинников, их тела свезли к кам-ской протоке, быстроструйной и шипящей, как если бы вода проби-валась из-под земли и, взбугриваясь, поднималась вверх, отчего реч-ная гладь пузырилась, и пузырьки, оторвавшись от водного круже-ния, какое-то время сохраняли свою первоначальность, пока, обжи-гаемые горячим солнцем, не лопались. Здесь, на обережном крутоя-рье, на гладко и ровно стелющемся песке, пасынки и отроки об руку с лет-голью, умелой в плотницком ремесле, под приглядом суровых гридей, сколотили из сухостойных дерев большой плот, на него по-ложили тела погибших воинов, потом забросали их сухостойными ветками, отчего плот сделался похож на прошлолетнего укоса копну, и под молитвенные слова, произносимые Радогостем, подожгли ее с четырех сторон и пустили по течению. И был виден этот символ скоротечности человеческой жизни до тех пор, пока протока не по-вернула вправо, облегая серебряными блестками густо и таровито оплетенный гибкими ветвями низкорослый темносиний ивняк. К тому времени и лет-голь, горестно завывая, предала земле своих воинов, павших в бою, отмеченном скоротечностью и упорством.
Когда солнце оседлало срединный небесный круг и, как бы слегка уморившись, ослабло, ратники Мирослава и лет-голь были далеко от того места, где они попрощались с соплеменниками, те-перь пребывающими в духе, который устремился к Ирию. Где еще найти приют душе воина, как не в этом осиянном Божьей благода-тью месте?..
Они ехали степью, широкой и вольной, находящейся в миро-сулящем покое. От него на сердце у людей щемило. И виделись им домы, жены, матери. Стояли те на высоких сенях и вглядывались в безоблачную синеватую даль, точно бы надеясь увидеть родимых не по охоте к дальним странствиям, но по суровой необходимости по-кинувших отчину. Всяк в сердце от юного, едва ль не впервые в ка-нун великого похода ступившего ногой в стремя, до старого гридя, побывавшего не в одном сражении и обильно посеченного шрамами – суровыми метами боевого пути, испытывал нежность к тем, кто оставался в отчине и теперь молился за них матери ли Мокоши, Христу ли Спасителю. В войске Святослава были и те, и другие, об-ретшие понимание истинного смысла безбрежного мира, который не сам по себе рожден, но от движения небесной сущности, увидеть ее дано не каждому, зато всяк способен ощутить это движение и утвер-диться в вере.
Они ехали почти голой, иссушенной степью, ведомые Радого-стем, не однажды бывавшем в этих местах. В те поры гонимый и униженный он умел приметить и самую малость, как если бы уже тогда сознавал некую потребность в запоминании, пусть даже под-хлестываемый ременной плетью злого кочевника. Он и про это не забыл, но, имея сердце отважное, а вместе и доброе, зорко оглядывая ближние окрестности и угадывая дальние, еще сокрытые за туман-ными завесями, он не хотел про это помнить, знал, лелеющий на сердце обиду утрачивает ясность мысли, а она так необходима ему теперь. Однажды воины приметили раскиданные в голой степи юр-ты и низко обвислые, плетеные из гибкого ивняка загоны для скота. И сказал Радогость, что у воды, судя по всему, ставлены юрты бул-гар, круглые, сходные с дирхемами, чьей-то беззаботной рукой рас-сыпанные по щербатой глади стола.
--Надо проведать, так ли? А если так, то и напоить коней. Уж дивное время они без воды, отчего хрипят задышливо при скорой езде. Да и ратникам не мешает отдохнуть.
--Добро! – сказал Мирослав, и дружина его, после того, как вернулись зорничающие, вступила в чуждое русскому глазу оселье, где жила вервь черных булгар, уже многие леты назад отколовшаяся от родного племени, ушедшего на заход солнца.
Мирослав спрыгнул с седла и в сопровождении черноусого степняка прошел к высокой островерхой юрте, распахнул полог ее:
--Ну, сказывай, где тут старейшина?
Сопровождающий, легкий на ногу, бормоча чуть слышно: «Дада… дада…» – и с почтением заглядывая в глаза Мирославу, провел его на половину юрты, осветленную горящими аргальными лепехами. На земляной пол были настелены сухие бычьи шкуры. Старец в темносинем халате, кряхтя, поднялся с пола, глянул на светлого князя прищуренными слезящимися глазами, сказал что-то на своем языке. Подоспевший Радогость перевел слова хозяина юр-ты, и Мирослав сел на подушки рядом со старцем. К тому времени тот дышал не так стесняемо недугами, дыхание у него сделалось ровнее и в прежде замутненных глазах прояснило.
--Это хорошо, что россы пришли к нам, - сказал он мягким и спокойным, ни к чему не влекущим голосом. – Истеми- хан заждал-ся тебя. Нынче он в степи со своими тумэнами.
--Истеми-хан?.. – с удивлением спросил Мирослав. Вспомнил, хан отписывал Святославу, обещал поддержку, если тот надумает идти на Итиль. Понял, что старец принимает его за Великого князя, улыбнулся:
--Весть твоя приятна моему слуху, только я не каган Руси, но князь его. Князь дреговичей.
--Мирослав?.. – оживился старец. В длинноскулом, со впалы-ми щеками лице его осиялось. – Продолжал, заметно оживившись: - С отцом твоим (И да будут слуги Бурхана, земные внуки его, ве-дающие царством мертвых, доброжелательны к сошедшему в Верх-ний Мир!) мы не однажды ходили во владения злых пайнилов, учи-ли их уму-разуму. Не словом, нет, мечом! Есть люди, с кем по-другому нельзя, в груди у них черное сердце, и мысли черные, и, ко-гда появляются они в степи, та на много фарсахов делается черной, в такую пору даже ковыльные травы никнут.
--Ты говорил об Истеми-хане, - напомнил Мирослав. – Что же он?
--Истеми-хан послал гонца в Невогород к кагану Руси. Так он теперь у меня, гонец-то.
Хлопнул в ладони. Стоящий у входа в юрту смуглолицый ну-кер раздвинул полог. Старец что-то сказал ему, и тот, кивнув темно-волосой головой, исчез, но ненадолго, появился со светлоликим воином в темносинем кафтане и с саблей на боку, оправленной в де-ревянные ножны. Воин, когда нукер, уходя, закрыл за собой полог юрты, низко поклонился хозяину, а потом Мирославу. Князь дрего-вичей поднялся с подушек, приветствуя гостя. Он узнал в нем давне-го знакомца. Было время, наезжал тот в дреговичи, принимал уча-стие в мене на городском торжище. Случалось, проникнувшись теп-лым чувством друг к другу, они подолгу беседовали, в те поры со-всем юные, но уже познавшие тяготность подъяремной жизни, когда и по своей земле свободно не пройдешь, того и гляди, попадешь под удар кривой сабли агарянина. Бывало, что и делились мыслями о том, как сладить с напастью, и оба находили, что надо копить силу, да чтоб втайне от худого глаза, сказывали и про юного кагана Руси, проживающего в Ладожье, в хладных раменях, надеялись на него. Звали гонца Борджу, он тоже узнал Мирослава, сказал, освобожда-ясь от дружеских объятий светлого князя:
--Истеми-хан не знал, что каган Руси уже выступил. Хорошо, что я не поехал по старой дороге, цепляющейся за берега крутост-руйной Камы. Не то разминулись бы мы, и тогда Истеми-хан был бы недоволен мной.
Меж тем дружинники расседлали коней, долго выгуливали их по юртовым окрестным местам, чтобы те охладились после много-трудного дня, а потом сгоняли их на водопой, после чего скинули с себя железные чешуйчатые рубашки и шеломы, начали готовиться к ночлегу. Мирослав разослал в разные концы оселья доглядчиков, хотя Борджу и сказывал, что тут некого опасаться: пайнилы ушли в понизовья Танаиса. Все ж осторожный Мирослав сделал так, как сделал, памятуя про коварство ночей, проведенных им в степныъх просторах, которые вдруг, никем не ожидаемо, наполнялись опасно-стями и духом неприятия новых людей, и это измучивало уставшее воинство.
Ратники Мирослава стали табором в двух поприщах от госте-преимного оселья, раскидав шатры из легкого матерчатого полотна, а кое-кто предпочел спать прямо на земле, скинув с себя усменный кафтан и подложив под голову седло. Тут были пытники старой и новой веры, и всяк из них, отходя ко сну, молился своему Богу. И не было про меж них раскола, всяк мыслил не только о себе, но и о со-седе, об отчине, покинутой не от жажды пития из чужого кувшина.
А чуть только рассвело, гриди подняли дружину и повели ее к Великой реке навстречу своей судьбе. Какая она она будет, уже и теперь отмеченная в небесных прописях, они не знали, да и не об этом думали, а о том, как поскорее пройти степным чернотропьем, минуя дымные опалища, бегущие по сухостойной траве, и не по-мышляя про то, самопально ли возгорание иль кем-то со злым наме-рением устроено. А потом ратники какое-то время держались речно-го обережья, обильно заросшего диколесьем, до рези в притомлен-ных глазах напрягая зрение. Земля ходуном ходила под ногами у лошадей, через малое время выталкивались на погляд плывуны-багинцы, а потом пропадали из виду, сокрытые камышовыми зарос-лями. Не раз и не два кони проваливались, и не всегда удавалось вы-тащить лошадей из зыбучего, черно поблескивающего зеленого пле-на, и тогда слышалось тоскливое предсмертное ржание. Все ж ближе к полудню Мирослав вывел дружину на широкую лесную поляну, где и был встречен сторожевыми постами Великого князя Руси.

14
Везирь Хазарии досточтимый Ахмад всю ночь просидел в ди-ване с близкими ему воинственно настроенными беками. Впрочем, этот настрой, когда мгла за окном начала рассеиваться, чуть поос-лаб. В глазах у беков, явно противно их желанию, отобразилось едва скрываемое беспокойство. Рядом с везирем глава мусульманской общины Итиля шейх Абубас и рабе Хашмоной. Оба они в яркой, глазам больно смотреть на нее, одежде. Они сидели на высоких ро-зовых подушках, выпрямив худые спины, и с одинаковым напряже-нием в черных глазах слушали беков. Правду сказать, они стесняли Ахмада своим присутствием. Но он понимал необходимость этого их присутствия, коль скоро речь шла о защите границ каганата от нападения россов. Почтил своим присутствием Совет и благородный Песах. Но, едва только речь зашла о продвижении войска Святосла-ва, он покинул Совет. Он покинул Совет еще и потому, что все уже определил для себя, в том числе, и свое место в войне с россами. Ве-зирь был доволен, что владыка Хазарии не стал мешать ему. Так происходило и раньше, но, в конце концов, оказывалось, что малое его деяние было подвигнуто мыслью Песаха. Ахмад привык к этому н ничего не хотел тут менять. Огромно было его почтение к прави-телю Хазарии, одинаково блестяще разумеющему как в воинском ремесле, так и в мирской жизни, отчего каганат ныне сделался из-вестен во всех концах мира знаменитыми базарами и виноградника-ми, а им несть числа, как несть числа арыкам, бегущим подобно се-ребряным змеям по всем улицам славного города Итиля, где сыны Пророка и иудеи обрели слиянность в мирском, их объединившем деле, да и в духе тоже. Чего ж еще желать? И да будет благословен-но имя Аллаха!
Военный Совет был распущен заполдень. Уставшие, но до-вольные решениями, принятыми ими, беки, сопровождаемые веки-лем, покинули Диван. Следом за ними поднялись с подушек шейх с рабе Хашмоноем. И, мягко ступая по ворсистому ковру, скрылись за широкой, выложенной блестящими изразцами, дверью. Везирь еще какое-то время сидел, чуть склонив набок лобастую голову, потом встал и вышел из Дворца.
Несвычно со здешней природой небо было чистое и ясное, и малое исчерненное дождевыми потеками облачко не потревожит его. В теплом влажном воздухе не наблюдалось и слабого шевеления ветра. Дышалось легко и свободно, не обращенно к живой сути сво-ей, как если бы он теперь принадлежал не земле – матери, но Небу, и только Небу. Ахмад и в самом обрел в себе некую небесную струну. Она пела в нем, сладостно умиротворяющая в сущем, звала к чему-то несвычному, сияющему. В какой-то момент ему страстно захоте-лось там и остаться, в глубинно ясных просторах, куда утянулся дух его. Но тут нечаянно взыгравшая в нем струна лопнула, и боль уда-рила Ахмаду в уши и не сразу отпустила. Когда же отпустила, он увидел, что стоит возле минарета, протянувшего к высокому небу сияющее копье, опершись рукой о гробницу славных хорезмийских мужей, обретших успокоение в Итиле. Он не удивился тому, что пришел сюда. И раньше, когда на сердце делалось неспокойно, при-ходил сюда и подолгу стоял возле гробницы, размышляя о минув-шем и отыскивая в нем благостное для себя. Им, первым, было не-просто оказаться в чужом краю в соседстве с людьми, кого в преж-ние леты они не то чтобы сторонились, скорее, старались не заме-чать. Впрочем, и тогда было нечто, соединявшее их, наверное, ре-шительность, с какой и те, и другие обрушивались на иноверцев, кто поклонялся своему Богу, видя его в облике ли человека, восседаю-щего на плывущем по небу облаке, в солнечных ли лучах, скользя-щих по земной поверхности, живительных, наполненных вселен-ским духом, говорящих о малости сущего, требующих от людей, чтобы они не отрекались от сей малости, но воплощались в ней, об-ретя бессмертную душу. Может, это, соединяющее людей разной веры и было причиной того, что хорезмийцы охотно приняли при-глашение иудейского царя и стали служить ему. Впрочем, так про-изошло не сразу, а лишь время спустя, когда они поняли, что ходу назад им нет: земли Хорезма к тому времени оказались под тяжелой рукой Халифа, а тот не прощал отступников. Перемена в судьбе вы-ходцев из Хорезма, хотя и была многими воспринята болезненно, не поколебала в их духе, тем более, что пришли они сюда вместе с семьями и обосновались на новых землях прочно и ничем не утес-няемо. Они стали верной опорой мэлэха. Блестяще владея воинским ремеслом, понимая истинное его назначение, как и свое собствен-ное, они укрепили мощь Хазарии, приведя в повиновение ей все со-седствующие с каганатом племена. За то и были вознаграждены. Для них соорудили из красного кирпича мечеть недалеко от царского дворца, в разных концах города воздвигли сиящие пики минаретов. А потом появилась гробница, возле которой теперь стоял везирь и считывал из памяти, и на сердце у него не то, чтобы укреплялось, он был истинным сыном Пророка, и понимал земную жизнь как вре-менное пристанище, после миновения которой надобно ждать чего-то другого, ослепительно яркого и дивно прозрачного, подобно хру-стальной воде в горном арыке, но как бы расслаблялось, утишива-лось, отстраняя от надвинувшейся на него тревоги. Про нее не ска-жешь, что она отчетливо обозначаема в сознании, она точно бы при-глушена привычными чувствами, говорящими о надежности всего, что сделано им по воле Песаха, которая принималась, как если бы рождена была его мыслью, благожелательно и с тихой, ничего в нем не сдвигающей покорностью.
Воздух возле гробницы пропитался запахом роз и виноградной лозы. Ахмад с удовольствием вдыхал его и все более укреплялся в духе. И к тому времени, когда к нему подошли длиннобородые има-мы и заговорили, перебивая друг друга, о том, что из города Булгара пришел некто, засланный туда для наблюдения за умами исмаиль-тян, и сказал, что среди них ныне наблюдается разброд и шатание, везирь стал спокоен и с легкой усмешкой оглядел имамов. У одного из правоверных слегка размоталась чалма, но тот не замечал этого, упорно смотрел на везиря, как если бы требовал от него немедлен-ного наказания пошатнувшихся в вере. Ахмад сказал жестко:
--Видать, прослышали правоверные Булгара о приближении к городу ратников росского кагана и пустили в душу смуту. Но за этим надо следить вам, почтенные хранители Истины. Я ж только воин, стоящий на ее страже.
Он и не посмотрел на имамов, когда уходил. Они вдруг сдела-лись ему неприятны. Странно, он не сказал бы, отчего так? Иль в прежнее время имамы не требовали от него вмешательства в чью-то жизнь, чтобы утвердить ее или оборвать ударом сабли? Но раньше он не противился этому, понимая про свою власть над людьми. Что же поменялось теперь?
Имамы с досадливым недоумением глядели, как он удалялся от них, сопровождаемый немногочисленной охраной. Служителям Аллаха помнилось, что он пренебрегает ими, чего никогда не на-блюдалось прежде, и в них что-то стронулось. Значит, и впрямь не-ладно в каганате, что-то подтачивает ту жизнь, к которой они при-выкли? Значит, и она, эта жизнь, способна обрушиться или обрести новые черты, противные их суждению о земном и небесном мирах?
Имамы молчали, прислушиваясь к себе, и было слышно, как журчит протекающий у их ног сребротелый арык, как шелестят тон-кие пузырчатые листья, утяжеляя виноградную лозу. С нее, убыст-ряясь, стекают крупные водяные капли. Что же все-таки происхо-дит? Отчего на прежде многоголосых улицах, утопающих в яркой, чуть даже выспренной зелени, не колеблемой и малым ветерком, угасло всякое движение? Только приметишь путника в холщовом халате с заткнутыми у черного кожаного пояса полами, как тут же он завернет на чей-либо двор, и опять на улице сделается пустынно и словно бы даже заброшенно. Во всяком случае, так ныне казалось и не самому слабейшему духом имаму. Странно. Можно подумать, что и в старые леты не хаживала Русь походами в их земли. Хажива-ла. Но всякий раз правоверные вместе с иудеями находили на нее управу. Что же изменилось?.. Ну, подошел каган Руси со дружиной к Булгару. Но ведь не взял город. Сказывают, стоит у стен его. Надо думать, через какое-то время уйдет восвояси. Высокочтимым хоте-лось верить в это, и они напрягали в душе все укрепляющее в ней, однако ж не могли ничего поделать с беспокойством. С тем и разо-шлись, хотя и предполагали оказаться на приеме у высокородного везиря. Но тот даже и не вспомнил о недавнем уговоре и покинул их. И да простятся ему прегрешения его! А они есть у него. Есть. Уж давно ползет слух, что повязан он крепко с держателями иудейской веры и тайно ходит в синагогу.
К тому времени, когда имамы начали расходиться, Ахмад вы-езжал из городских ворот. Теперь в нем не осталось и тени сомне-ния, тем более душевной смуты. А ведь она какое-то время преобла-дала и подталкивала его к нелегким раздумьям. Он со вниманием оглядел городские стены, а потом широкий ров, заполненный водой, и остался доволен. Нет, не одолеть этой преграды строптивому кага-ну Руси!
Ахмад переехал на ту сторону по узкому мостику, перебро-шенному через ров. Тут было сооружено много сторожевых башен, откуда наблюдали за ним сотни глаз. И он опять мысленно сказал, нет, не одолеть Святославу этой преграды. Надо думать, тут он и найдет свой конец. Впрочем, почему именно тут, а не раньше? Ве-зирь не сразу согласился с беками, когда они предложили держать войско на островных землях.
--Нам не следует дробить силы, - сказал тогда. – Святослав крепок своими ратями, а вместе решителен и хитер. Разве кто-то другой осмелился бы сплавляться в лодьях по Великой реке, на бе-регах которой живут враждебные ему племена?
Может, и так. Но, может, и нет? Везирь не очень-то доверял племенам, в свое время признавшим над собой власть каганата, хотя причины для этого вроде бы не было. Но мало ли как может повер-нуться? Он был осторожен, а вместе с тем безоговорочно верил мэ-лэху, на этот раз принявшему сторону беков, привыкнув проникать-ся его суждениями, отыскивая в них надобное каганату, нашедшему в своем вожде нерушимую укрепу. И да не обломается она ни о чью силу и воссияет в истинной мощи!
Нет, конечно же, Ахмад не считал иудейского царя тенью Бога на земле, но полагал, что он более других блещет умом и знанием истинной сути земной жизни. А она есть красная пыль на длинной караванной тропе. Вот подует суховей и унесет ее, и уж не отыщешь следа от той малости. Пребывающая сама в себе, она ни к чему в земном мире не притягиваема, но как бы даже чужда ему изначаль-но: всякое рождение есть предтеча смертного увядания. Она, эта суть, несет в своем зародыше зерна отчуждения и от небесного мира, хотя и во всякую пору притягиваема к нему слабой мыслью.
Удивительно все-таки… С того дня, когда Песах ввел его во Дворец, Ахмад охотно подчинился воле мэлэха. Не возражал и то-гда, когда тот привел к нему черноокую девицу из своего рода и ска-зал, что она сделается жемчужиной его гарема и нарожает ему много сынов, которыми будет гордиться каганат. Воистину и самое малое, коль скоро от земной благодати, способно воссиять ярко и неизбыв-но. Сарра, жена его, стала для него чем-то вроде божественного от-кровения, которого всегда мало. И очень скоро случилось так, что он и дня не мог прожить без нее, доброй и нежной, умеющей быть не-приметной и ненавязчивой, а вместе желанной. И с годами Сарра не утратила прежней красоты. Она родила ему пятерых сыновей. Вы-падали дни, когда Ахмад подумывал: «А на что мне гарем? Не рас-пустить ли?..» И он, наверное, так бы и поступил, если бы не опасал-ся, что правоверные не поймут его. А это было бы худо: человек не властен над тем, что дано волей небес. К тому же возлюбленная же-на воспротивилась этому его намерению. Сарра часто говорила, что и жемчужное ожерелье, если сокрыто от людских глаз, блестит ярче, и узор на нем многогранней и тоньше.
Ахмад ныне в светлом чекмене, на голове высокая хорезмий-ская шапка, сидит в седле прямо, строго смотрит перед собой, уже отвлекшись от приятных мыслей, думая про войско, которое стало табором на Большом Острове. Тут собраны лучшие из лучших, их называли гулямами за удаль и бесстрашие, за презрение к смерти, но, скорее, даже не так, за уважение к ней, ибо лишь переступив черту в священной войне за веру можно оказаться в небесных сфе-рах в соседстве с Пророком и обернуться малым лучом в сиянии его Славы. А эта начавшаяся война с неверными, кажется, таковой и станет. Так понимали ее не только атабеки и беки, но и сарбазы в уз-ких чапанах и в легких, выделанных из воловьей кожи, сапогах, а часто и в бараньих шапках, как если бы, однажды придя в Хорезм и поступив на службу к хаджибам шаха, они не хотели поменять в се-бе и оставались верны традициям, рожденным в Великой степи и со-храняемым ими теперь уже противно естеству здешней природы. Разумеется, везирь мог и поменять в их душевном настрое и обло-мать еще сохраняющееся в степняках, но он был мудр и знал, что всякое обламывание сердечной сущности человека делает его сла-бее, оброняет дух в нем.
Земля, по которой ехал везирь, была мягкой, зыбучей, местами обильно устланной камышовыми зарослями. Иной раз кони «съез-жали» с тропы, обозначенной редкими колышками, и тогда сардарам приходилось вытаскивать их из темного гнилого болота с притай-ными гиблыми местами, денно и нощно ухающего с какой-то даже страстью, пугающей и самого смелого. Ахмаду вдруг пришло в го-лову почти невероятное, противное сути его, сказавшее: а если каган Руси окажется в этих болотах, то и погибнет, как и те сородичи его, кто, однажды пройдя Хвалисским морем, напал на прибрежные го-рода, преклонившие колена пред ликом священного Пророка. Тогда россы попросили царя Иосифа пропустить их чрез свои земли с бо-гатой добычей. И мэлэх не отказал и притворно ласково принял их и поил следостно терпким вином, а потом повелел умертвить россов, а их было тысяч тридцать. И гулямы с охотой набросились на спящих россов и почти всех перебили, а те из них, кто сумел прорваться сквозь тесные ряды воинов Хазарии, нашли погибель в этих, прозы-ваемых мертвыми, болотах.
«Так будет всегда!..» – досадуя на себя, однако ж не умея от-делаться от нечаянно обжегшей его мысли, буркнул Ахмад и стегнул скакуна плетью. Тот рванул и, высоко вскинув гривастую голову и всхрапнув, выметнулся на сухой, берестяно белый берег болота. Случись такое на проложенной меж гиблых мест тропе, скакун мог и провалиться и едва ли потом удалось бы вытащить его. Но про это знал лишь старый боевой конь везиря, привыкший понимать хозяи-на, и обиженный тем, что тот хлестнул его плетью. Еще какое-то время он сохранял обиду на хозяина и капризничал, норовил осла-бить тонкие ременные поводья и переступал точеными легкими но-гами, а потом успокоился и подавил в себе обиду. Это случилось, наверное, потому, что хозяин, хотя и пребывал в не лучшем состоя-нии духа, потрепал скакуна по шее и что-то ласково сказал ему.
Везиря ждали и как только он в сопровождении сардаров в яр-ких цветных кафтанах подъехал к высокому шатру, блистающему светлорозовой тканиной, к нему подошел высокорослый, с дерзкими черными глазами атабек Бикчир-баши, облаченный в темные, иг-рающие золотом боевые доспехи. На прошлой седмице владыка Ха-зарии приказал ему ведать передовыми тысячами воинов, часть из которых ушла к Булгару, куда подступил каган Руси со своими ра-тями. Бикчир-баши придержал стремя, пока везирь слазил с коня, а потом провел его в шатер, справляясь о здоровье. Ахмад слушал и не слушал, со вниманием оглядывал Остров, заставленный множест-вом шатров, видел, как наказывали плетью молодого воина за ка-кую-то провинность, привязав его за руки к конюшенному столбу, обратил внимание и на то, как ухожены были пасущиеся на широкой поляне, утопающей в густой зелени, стреноженные боевые кони, как спокойно и деловито беки, тоже в боевых доспехах, отдавали распо-ряжения, и как тут же эти распоряжения подхватывались сардарами. Все четко и строго, нигде не наблюдалось суеты, все было отлажено не сегодня и не вчера, многие леты назад стараниями тех, кто при-вык полагаться на разум командиров и на собственную воинскую умелость, а она вырабатывалась упорными трудами, и тут не нахо-дилось места жалости, всяк понимал: лучше теперь поистязать себя, зато потом в столкновениях с неверными можно будет показать, на что ты способен.
«Воистину Бикчир-баши знает, что делает!» – не без удоволь-ствия подумал везирь, входя в шатер. И уж потом, отпивая из ма-леньких фарфоровых чашек густо заваренный душистый чай, сказал:
--Нас ждут трудные времена. Надо будет приложить немало усилий, чтобы одолеть кагана Руси. Но Аллах милостив. Я уверен, мы разметаем рати неверных, а потом приведем оставшихся в живых на аркане на берег Великой реки и заставим их есть песок.
--Послухи, ряженые в странствующих дервишей, сказывают, что племена берендеев и торков ждут-не дождутся Святослава, а кое-кто уже переметнулся на его сторону, - сказал Бикчир-баши и слегка наморщил высокий и смуглый лоб, испещренный тонкими бороздками. Не понравилось, что везирь уже определил неверным их место. Это не очень-то было похоже на старого полководца, при-выкшего дорожить каждым словом, не разбрасывать их подобно ве-леречивым имамам, впервые взошедшим на мимбар. Что есть слово, как не отражение душевной сути? Слабое и беспомощное в устах неуверенного в себе человека, оно обретает мощь, коль скоро про-шло через сердце, познавшее истинное его назначение. Все же он постарался не выказать смущения и, обретя в лице прежнее, свычное с его внутренней сутью, выражение, стал говорить о том, что он предпринял для укрепления духа войска, но более о том, что намеча-ет предпринять с тем, чтобы усилить этот дух.

15
И пришел Святослав. Остановился у стен Булгара, долго смот-рел на деревянный город, укрытый за каменными стенами. В преж-ние леты город принадлежал коренным жителям здешних мест и сюда часто наезжали, иной раз и без надобности, россы из ближних земель. Многие обрели тут друзей, подолгу сиживали с ними в до-мах ли за гостевым столом, в юрте ли на земляном полу, небрежно застланном бычьими шкурами, и вели неторопливые беседы. Но по-том сюда понаехали торговые люди из Итиля с великой обслугой и воинорядцами. Булгары вынуждены были, теснимые иноземцами, покидать отчие домы и уходить в степь. Благо, она тут велика и рас-кидиста, едва ль объедешь ее и за седмицу, если даже под тобой бор-зой, многотерпеливый и неприхотливый бегунец: и сухой травы по-жует, и лютый мороз не пробьет его задубевшую шкуру.
Святослав в белой рубахе и в синих шароварах, заправленных в блестящие черные сапоги. Он стоял и смотрел на город, но видел лишь редкие дымы над крышами да черного ястреба, рассекающего низкое вечернее небо в бешеном полете к земле, где он, должно быть, приметил утиный выводок, забившийся в камышовые заросли. Он наблюдал за ястребом до тех пор, пока тот не скрылся за низкой и темной дымкой, подымающейся от ближнего крутоярого уреза ре-ки, и почему-то вспомнил о человеке в красном плаще, который час-то посещал его. И, если первое время испытывал острое, почти бо-лезненное неприятие, то время спустя привык к его гостеванию в собственных снах и стал относиться к нему если и не благожела-тельно, то и не выказывая неприязни, тем более что человек в крас-ном плаще не докучал излишними вопросами, больше молчал. Но, случалось, у них завязывался разговор о чем-то дальнем, не отме-ченном в ближнем мире. И тогда у Святослава возникало чувство полета, вот как если бы вдруг он сделался птицей и взмыл ввысь, от-куда и матери-земли не видать. Пространственное и сиятельное небо уже не зависало над ним, смертным, а как бы парило рядом с ним. Чувство полета держалось в Святославе до тех пор, пока человек в красном плаще не говорил с нескрываемой досадой:
--Ты ищешь себя в земных деяниях, хотя принадлежишь небу.
Что-то срабатывало в душе у Святослава, и тогда в существе его утрачивалась легкость, тело наливалось живой, ясно осознавае-мой им силой, отчего ему не хотелось соглашаться с человеком в красном плаще, и он ронял жестко:
--Не то говоришь ты, человек невесть откуда явившийся. Я ищу себя не в каких-то отдельных деяниях, но в Руси, и она ищет во мне.
Однако тому, другому, едва ли не ставшему тенью Святослава, так часто теперь он являлся перед ним, было все равно, согласен ли с ним каган Руси, нет ли? Он был сам в себе, в упругой натянутости мысли, и он говорил:
--Ты познал многое. Мудрость Востока укрепилась в твоем ра-зуме. Дивные, помеченные Божьей благодатью, храмы, в одном из коих в юные леты, ведомый матушкой Ольгой, соединившей свой дух с царственной Еленой, ты принял крещение святой водой, живут в твоем сердце. Отчего же ты, познав надобность мирского знания для восстания человеческой души из тьмы неведения, все еще верен тому, что пришло из глубины веков, а мета в сердце есть лишь мета для тебя, и не для кого больше? Отчего так?
--Всему свое время, - отвечал Святослав, уже прочно стано-вясь на землю и мало-помалу приходя в прежнее душевное состоя-ние после недавнего полета. – Великое рождается из малого, малое до поры держится в стороне от торных путей, чтобы не быть растоп-танну до срока. Но грянет день, и расцветет древо познания, и всяк жаждущий Истины потянется к нему горячими губами, и удовлетво-рен будет.
Святослав стоял и смотрел на город, укрытый за каменными стенами, и думал про то, что отсюда, как в свое время из Итиля, из-гнали сидевших тут берендеев и булгар, а заместо них поселили иу-деев, агарян и разный торговый люд, близкий по крови присланному сюда царем Иосифом, тайному советнику его, хаберу рабе Хашмо-ною. Суров Хашмоной, в чести у него лишь принявшие обрезание, говорил не однажды, что мои единоверцы суть цветы, а все другие назем. Ныне пришло время взрыхлить назем. И мы это сделаем, ибо это потребно не только нам, избранным, а и Богу.
Не однажды слышал про это Святослав и недоумевал, и гне-вался, и старался вникнуть в открывшееся ему и растолкавшее на сердце. Иной раз казалось, что понял нечто важное в рабе Хашмоное и в его племени. Но время спустя уверенность пропадала. Смущала невозможность соотнести всколыхнувшее на сердце и то, что откры-валось внутреннему взору. Эта невозможность от понимания своего назначения в мире, от стремления и в малом деянии увидеть нечто от Истины, хотя бы иной раз и помраченное излишней суетой, свой-ственной человеку. Спрашивал у себя: иль зло соседствует с доб-ром? Иль унижение сущего в себе подобном есть багодарующее действие? А если так, не обломается ли коренная связь между зем-лей и небом? И уж много спустя отвечал самому себе: «Не так. Не так!.. Не в расколе племен, но в единении надо искать тропу, которая приведет к Ирию и существо слабое, не способное подняться над бе-дами мира. Воистину всякое благо от Божьих лучей, и, коль скоро воссияют ярко, то и зажжется огнь надежды. А если нет? А если тьма окажется сильнеее света?
И об этом Святослав не однажды беседовал с премудрыми волхвами – носителями племенного знания, чаще с Богомилом, а он теперь подошел к нему и со вниманием смотрел на него, как если бы что несвычное с его обликом увидел в нем. А и впрямь увидел, пройдя чрез леты, судьбу Святослава. Была она ярко белой и цвету-щей, подобно дивному небесному цветку, взросшему на лесной по-ляне. Но то и взволновало волхва, что слабым показался стебель, поднявший цветок, колеблемым, хотя на поляне властвовало зате-ненное редкими деревами, ни к чему в живом мире не обращенное безветрие.
Усилием воли Богомил придавил смутившее его чувство, ска-зал тихо, как бы даже про себя:
--Рожденное в душе в ней и останется. Но и то верно, что ка-кая-то часть передастся племенам россов и обретут они истинную, ничем не омрачаемую свободу.
--Да будет так, - тоже тихо сказал Святослав и махнул рукой. В тот же миг из-за бугра, в изножье которого пенилась и бурлила речная вода, выехали всадники и в виду городских стен, откуда в смотровые щели глядели на них сардары, взгорячили коней, и те за-гарцевали, кося бешеным глазом на крепостные стены.
К Святославу подъехал Удал, спрыгнул с седла, спросил легко и весело:
--Что, княже, начнем?..
И оттого, что он спросил легко и весело, как если бы им, сту-пившим на чужую землю, предстояло поверстать ничем не затруд-няемое дело, странным образом повлияло на Святослава. В нем вдруг проснулось озорство, как если бы он снова ощутил себя вью-ношей, впервые взявшим в руки меч и вдруг осознавшим искромет-ную силу, исходящую от него. Сказал, чему-то усмехаясь, но, ско-рее, тому, что совершалось в нем:
--А почему бы и нет?
Впрочем, состояние просветленности, вполне соединенное с легкостью мысли, продолжалось недолго. Полюбовавшись на Удала, снова запрыгнувшего в седло, Святослав сказал:
--Не торопись, воевода!
И пошел к великокняжьему яркокрасному шатру, ставленному на крутоярье открыто всем ветрам. Следом за ним поспешали свет-лые князья и воеводы, старейшины из тех, кто пожелал принять уча-стие в походе, хотя Святослав и противился, не хотел подвергать их опасностям войны. Но никого не убедил. Те остались в войске, как и жены гридей, обученные владеть мечом.
Когда все в шатре успокоились, Святослав заговорил о пред-стоящем штурме города. Был он строг, и уже как бы даже с неудо-вольствием посмотрел на Удала, которому не сиделось на месте, и он все норовил что-то сказать задумчиво жующему кончик длинного рыжего уса Мирославу.
Уже третий день скатывался к закату, как россы подошли к Булгару, а Святослав все не начинал приступа, и можно было поду-мать, что он опасается чего-то. На самом деле, не опаска двигала Великим князем Руси, а желание, чтобы в нее поверили защитники города. К ним на прошлой неделе, сказывали доглядчики берендей-ского князца Ярун-Бия, принявшего сторону Святослава, подоспел отряд в пять тысяч всадников. Надо было как-то выманить их из крепости. Но как? Конечно, можно было послать на стены обручни-ков, но Святослав не желал рисковать ими. Без роду и племени, взя-тые с малых лет на великокняжье подворье, где они и прошли обу-чение воинскому ремеслу, обручники были бесконечно преданы По-велителю. Обрученные со смертью, они не боялись ее, принимали, как суровую потребность. Они были надобны Великому князю не на один день.
--Нет, нет, еще рано, - отвечая на свои мысли, сказал Свято-слав. – А начнем мы теперь вот с чего…
И сделано было по слову его. Посреди ночи, непробиваемо глухой и темной, в таборе Святослава вдруг погасли костры И сде-лалось шумно и суетливо, а потом наступила тишина. Слышно было, как плещутся волны в реке и пошумливает у городских ворот тяже-ловатая от росы ли, от другой ли какой влаги зеленокудрая трава. Сторожевые людишки в башнях заволновались, до рези в глазах вглядываясь в ночную темень. Кое-кто сорвался с места и побежал к начальствующему над сторожевой башней сардару. А тот, выслу-шав, прильнул к смотровой щели, а чуть погодя тоже засуетился и поспешил к беку Махмуду, а тот еще дальше к рабе Хашмоною. Все же город не сразу открыл ворота, хотя было ясно, что россы ушли, кто-то даже видел отчаливающие от песчаного крутоярья острогру-дые лодьи. Город дождался, когда начало светать и стали ясно вид-ны раскиданные кострища под толстым слоем придавленной обиль-ной росой темносерой золы на том месте, где раньше таборилось вражье войско. Вот тогда и распахнулись нудно скрипящие в метал-лических связях ворота и оттуда выехали всадники, ведомые беком в высокой хорезмийской шапке. И тут случилось что-то непонятное. Едва агаряне оказались за воротами, как словно бы из-под земли вы-нырнули пешие воины с красными щитами и длинными пиками, в легких шеломах, посверкивающих в дрожащих лучах утреннего солнца. Суров был лик воинов, от них исходило что-то необъясни-мое, сияние какое-то, и, прикрытые им, они легко оттеснили от во-рот конные сотни хорезмийцев и проникли в город.
Город только проснулся и мало что понимал в том, что проис-ходит на его узких кривоватых улочках, заставленных деревянными домами и легкими, из тонкого тростника, юртами. А происходило в сущности нечто свычное с людской природой, коль скоро сталкива-лись противоборствующие силы, одна из которых считала себя вправе нападать, а другая защищаться. Дружины Святослава шаг за шагом продвигались в глубь города, к тому месту, где стоял Дворец рабе Хащмоноя, сминая беспорядочное сопротивление гарнизона. Впрочем, не сказать, что это давалось легко. Иной раз сопротивле-ние усиливалось,и ратники долго не могли стронуться с места, осы-паемые вражескими стрелами. Дружины теряли воинов, но на место павших заступали их товарищи, и сражение продолжалось с еще большим упорством.
Сам Святослав оставался с тою частью войска, которая отсек-ла от городских ворот конных сарбазов и, взяв их в тесное кольцо после того, как бек отказался положить саблю к ногам кагана Руси, начала истребление их. Россы, приученные к пешему строю, все бо-лее сжимали кольцо, внутри которого обезумевшие люди сшибали друг друга с седел, и те, кто падал, тут же оказывались под копыта-ми коней и умирали в мучениях. В какой-то момент и сам бек не ос-терегся и был сбит с коня острозубой пикой.
Сражение длилось недолго. Святослав, наблюдая за дерущи-мися с высокого прибрежного холма, когда в смертном кольце оста-валось не более полусотни взмыленных скакунов, еще не потеряв-ших своих хозяев, подумал, что дружинники быстро управились, и был доволен еще и тем, что потери среди россов оказались незначи-тельны. Он еще какое-то время понаблюдал за затихающим сраже-нием, а потом сказал Мирославу, у которого горели глаза, и, если бы не повеление Великого князя, он тут же занял бы место в боевом строю:
--Теперь уж недолго. Управишься и без меня. А я хочу поехать в город.
Ратники Святослава подошли ко Дворцу. Хашмоной, седовла-сый правитель города с темной рыжей бородой, упадающей на грудь, в белой рубахе, обшитой золотом по вороту, в свое время по-даренной ему кем-то из беков, вернувшихся из похода на Русь, на-ходился среди тех, кто защищал Дворец. Впрочем, он ни во что не вмешивался, а лишь наблюдал за тщетными усилиями защитников, число которых все уменьшалось. Хашмоной понимал, что еще не-много, и Дворец будет взят. Но это ни о чем не сказало ему. В мыс-лях его нечаянно отметилось другое. Раньше он, равно как и все ха-беры, мало размышлял о небесных сферах, а теперь подумал, что там, конечно, все про него знают и, наверное, уже вынесли о нем суждение, и оно в любом случае не будет верным. Там, где правит суд, хотя бы и внешне справедливый, не может быть места никаким чувствам, кроме страха. А к чему приводит страх, уж он-то, прожив утомительно долгую жизнь, повидав хотя бы мысленно восхождение своего племени к вершине, а потом и рассеяние его по миру, угаса-ние, пускай и сдерживаемое силой духа, возносящего иудея к одно-му ему ведомому пределу, знает, что страх живет в сердце каждого человека. А как же иначе? Всяк сущий на земле находится во власти племени ли, верования ли в небесное осияние, которое грядет и не-весть что принесет ему: освобождение ли от гнета жизни, осуждение ли? А проще сказать, всяк на земле ждет суда над собой. И кто ска-жет, каким будет суд? И, если даже человек оправдан земным судом, будет ли к нему столь же милостив небесный суд? О, рабе Хашмо-ной не уверен в этом. Да, по правде говоря, не очень-то озабочен тем, чтобы в лучшем свете предстать пред грозным ликом судии? Обозрев человеческую жизнь снизу доверху со всеми ее страстями, он уяснил для себя, что нет на земле никого, кто хотя бы однажды не погрешил против Истины. Ведь и то верно, что уже своим рождени-ем человек обязан греху.
Хашмоной ходил в рубахе, сшитой кем-то из словых людей, и был не похож на защитников Дворца. Случалось, те раздражались при встрече с ним и успокаивались, лишь когда узнавали его в лицо. Но в том-то и дело, что не все знали его в лицо. Он был чаще замк-нут на себе, редко общался даже с людьми его племени, не любил ни с кем говорить, и, чем убедительней и умней выглядел собеседник, тем большую неприязнь он испытывал к нему. Нет, конечно же, так было не всегда. В лучшие леты свои он умел привлекать к себе лю-дей, отличившихся в каком-либо важном деле. Но с годами начал сознавать, что все происходящее на земле неинтересно и скучно и одинаково с тем, что бывало с людьми и прежде. Он понял, что в мире все повторяется, и эти повторения раздражали. У него возник-ло чувство, что все племена, населяющие земную поверхность, оста-новились где-то посередине пути, и теперь не знают, продолжится ли их путь и куда приведет? Впрочем, многие об этом не задумыва-ются, полагаясь на руку Судьбы. Но она в сущности тоже есть что-то время от времени повторяющееся и ни к чему не влекущее, разве что к остыванию чувственности в себе самой. Кто скажет, для чего люди его племени создали Хазарское царство и возлюбили его, как если бы это воистину была земля обетованная? Однажды все поме-няется, и ныне властвующие над ближними и дальними землями они узрят пропасть перед собой. И что же тогда? Не оборвется ли их не-скончаемая дорога на пути к себе?
Истинно лишь то, что пришло от Иеговы и закрепилось в сердце хотя бы и удушающим сущее в человеке рубцом. Но тогда причем тут Небо и все, что обитает в пространстве времени, которое есть бесконечность для ума слабого, не способного возвыситься над мирскими желаниями, но не для того, кто обладает дерзким и сме-лым умом?
Рабе Хашмоной ходил в белой рубахе. И можно было поду-мать, что он, следуя обычаю россов, приготовился к смерти. А и в самом деле, когда понял, что все кончено, он пошел встречь росским мечам, как если бы искал смерти. И нашел бы ее, но россы все время обходили его, дивясь его бесстрашию, а еще и тому, что зажглось в глазах у него, а там увиделось им унижение его собственной челове-ческой сути, живое и трепетное, как только не выплеснется из русла, подобно полой воде, утратившей свое отмечание на теле земли. Это унижение было так велико, что никто из россов не захотел поднять руку на Хашмоноя. Он так и прошел сквозь их ряды и покинул го-род, никем не узнанный. Позднее он не станет говорить никому о том, что в тот день происходило с ним, и постарается забыть обо всем, как если бы все, что он прочувствовал тогда, было унизитель-но для него.
Святослав, проезжая на боевом коне по улицам покоренного города, увидел белоголового старца, лежавшего на приступках дворцового крыльца, широко разбросав руки, заглянул в мертвые глаза, и ему сделалось не по себе. Спросил:
-Это кто?
--Правая рука правителя города, - отвечал кто-то из старей-шин, сопровождающих его.
--Вот как? – Вздохнул устало: --Не я пришел к тебе с мечом, но ты ко мне…
И был день горяч и труден. И все, кого помиловал каган Руси, подходили к нему и прикасались горячими губами к позолоченному стремени и просили для себя и своего рода, и клялись в верности но-вому Господину:
--И да будет жизнь твоя долгой и светлой! И да не омрачит ее злая тень Иблиса!
Святослав был спокоен и холоден, и только когда спустили на воду лодьи с погибшими при взятии города ратниками и возжегся над ними животворящий огонь, что-то дрогнуло в суровом лице его, напряглось каждой жилкой.

16
Оборвалась нить жизни. Толпы людей слонялись по улицам, зато торговище опустело. Уже не встретишь никого, кто приехал бы сюда из дальних стран. А гостевые люди Итиля попрятались на сво-их подворьях, заставленных складками товаров, привезенных с Вос-тока. Иной раз они жадно прислушивались, прильнув ухом к плот-ному камышовому забору, к тому, о чем судила – рядила запружен-ная горожанами прежде тихая и спокойная улица. А там говорили одно и то же: вот де россы, ведомые каганом Руси, захватили Булгар и ряд селищ, взяли там большую добычу и отправили в Киев. А еще говорили, что они сурово обошлись с теми, кто выступал против них с оружием, зато не тронули иноземных гостей. Сказали им:
--Езжайте в Киев и торгуйте там безбоязно. Благоверная Ольга обережет гостевые обозы и поможет каждому, кто обратится к ней с просьбой.
И про то еще говорили, что племена, живущие по берегам Ве-ликой реки, в старые леты почитавшие мэлэха Хазарии, теперь зако-лебались в духе, и пошло меж них брожение, а кое-кто, к примеру, хан берендеев и сам встал на разбойную тропу, истребив бывших при нем иудеев и похваляясь этим.
Смутно и горько, и всяк, ныне затаившийся на отчем подво-рье, с болью в сердце спрашивал у себя ли, у соседа ли справа: «Что же будет? Неужели все пойдет прахом?» Но и только-то. Вдруг страх нападал на человека: «А что как послухи донесут в царевы службы про мое сомненье? Там не посмотрят, что я иудей, отдадут палачу.» И, подумав так, посмотрит, охваченный сомнением, на со-седа справа и вздохнет, а потом повернется в другую сторону и уви-дит там глаз черный, как бы даже освещаемый изнутри острой к не-му неприязнью и сникнет. Оторвется от щели и спрячется в тени са-довых деревьев, будет сидеть там, пока не процокают мимо его под-ворья копыта быстроногих скакунов и на улице не сделается тихо и почти безлюдно. И скажет тогда, придя в себя от недавнего жгучего, как если бы облитого горячим смоляным варевом, страха:
--Кажется, наладилось. Значит, власть еще крепка. Некому тя-гаться с нею.
Про кагана Руси и не вспомнит, отогнав от себя как утратив-шее свою силу наваждение, а кое-кто и усмехнется: мол, ему ли, ди-карю, про кого говорят, что он ест сырое мясо и спит под открытым небом, подложив под голову седло, тягаться с высокородным Песа-хом?! И – успокоит себя и, нырнув с головой в виноградники, станет погонять рабов плетеной плеткой и будет пуще прежнего гневен и не помилует русоволосую молодицу, еще не привыкшую к положе-нию человека, не властного над собой. И останется доволен, когда молодая рабыня, обливаясь горючими слезами, стеная, упадет на влажную мягкую землю. «Вот так-то! - скажет как бы даже не про эту несчастную, про кого-то еще, сделавшегося причиной его недав-него душевного неустройства. – И с тобой мы поступим так же! Так же! Так же!..»
Песах был во Дворце, когда пришел везирь и сказал, что Сам-ватас разграблен гулящими степными людьми – бродниками, и мало кто уцелел из жителей крепости, а те, кто уцелел, пришли в земли Хазарии босыми.
Везирь сказал про это голосом слабым, чуть слышным, был уверен, Песах не помилует его. Перед тем, как придти сюда, он на коленях выслушал Хадис Пророка, после чего облачился в старый, снятый с плеча дервиша, разодранный под мышками, халат.
Везирь сказал про это и вытащил из ножен саблю и положил ее к ногам иудейского царя, а чуть погодя и фетву, данную ему слу-жителями Пророка, и упал на колени, воздев руки к мэлэху, непод-вижно сидящему на невысоком каменном возвышении, украшенном драгоценными камнями, и воскликнул:
--О, Владыка Судного дня, прости меня, недостойного, или покарай, коль на то будет воля твоя!
Ахмад понимал, что повинен, хотя и не сказал бы, в чем имен-но, и почему только он? Коль скоро начать вспоминать тех, кто при-ложил руку к несчастью, обрушившемуся на великую Хазарию, то и не хватит пальцев, чтоб перечесть их всех. Где-то в глубине души Ахмад уже давно ждал чего-то такого, что сорвет покров благополу-чия с Итиля. Иной раз возникало чувство непостоянства в нем ли самом, окрест ли него. Он не сказал бы, почему так, хотя и догады-вался, что непостоянство от странной двойственности, которую ощущали и те, кто поднялся на вершину власти, и те, кто пребывал внизу, вроде бы ни о чем не ведая и ни к чему не стремясь, разве что к личному благополучию. Впрочем, почему же странной? Наверно, ее можно было бы назвать другим словом, но Ахмад сознательно из-бегал этого, понимая, что теперь уже поздно что-либо предпринять. Все смешалось в Итиле, и не всяк скажет про себя, кто он и какому поклоняется Богу? В самом деле, сам-то он, взяв в жены двоюрод-ную сестру Песаха, иль не поменялся в духе? Ну, а дети его, внешне принимающие учение Пророка, иль не признали верховенство Яхве в сердце своем? Да и те, другие, ставшие опорой трона иудейского царя, иль не поменяли в душе? О, он-то знает, что они тайно посе-шают молитвенный Дом иудеев. Да что там! Даже каган, последний отпрыск древнего рода Ашинов, живущий в Белой Башне, куда за-крыт доступ правоверным, ласкаемый сладкоречьем старого раввина Зутры, уже давно пил воду не из горного ручья Истины, а из свя-щенного сосуда Иеговы.
Воистину все стронулось в Итиле с места и не сегодня и не вчера, а многие леты назад, когда было оборвано привычное течение земной жизни. И, если на одной улице восхваляли змея – искусителя и ругали Того, Кто не дал первому на Земле человеку вкусить от Древа познания, то на другой утверждали, что ничего этого никогда не было, как нет и не было реального мира, а все, что открывается человеческому взору, есть призрачность, никому не принадлежащая и ничего в себе не таящая, и малого ростка жизни. Слушая их, нель-зя было не согласиться с древним мудрецом, однажды сказавшим: «Их внутреннее – да проклянет их Господь! – противоположно внешнему, подобно тому, как слово противоположно делу!»
«Наверно, так и есть, - думал Ахмад. – И растаптывание нашей человеческой сущности началось от смешения всех и вся, когда одно племя приняло принадлежащее другому, мало что понимая в сути принимаемого и находя удовлетворение во внешнем следовании то-му, что влеклось чаще не по своей воле.»
--Да, пожалуй, так и есть, - мысленно сказал Ахмад, еще ниже опуская голову перед человеком, сидящим на троне, как если бы те-перь был согласен только на худшее, а если бы вдруг предложили и дальше вершить дело, которым занимался, и, кажется, был надобен хотя бы своим соплеменникам, он отказался бы.
Песах смотрел на стоящего перед ним на коленях везиря и ни-чего не испытывал к нему, и малой неприязни, понимал, что взо-шедшее на Руси и обломавшее в самых стойких сынах великой Ха-зарии не зависело от воли или безволия склонившегося перед ним человека, не зависело и от его личной воли, но отчего-то вознесше-гося над ними, чему нельзя отыскать названия, а только можно ска-зать, что сие есть рок, в иные моменты набирающий великую силу и управляющий движением народов. Его нельзя предугадать и вы-строить против него защиту. Рок не имеет ничего общего с шахма-тами, которые теперь стоят у него на столике рядом с чайными чаш-ками. Он всесилен и дерзок. Все же бороться с ним можно, для чего надо проникнуть в глубинную суть его. Но как это сделать?
Песах в какой-то момент обратил внимание на шею везиря и удивился тому, какая она длинная и тонкая. Непонятно, как на такой слабой шее держится голова? «Так, так…» – с легкой усмешкой над собой ли: невесть что вдруг обеспокоит, - над везирем ли, в ком, по-думал, почти ничего не осталось от прежде уверенного в себе воена-чальника, подумал он, а потом сказал жестко, с нескрываемой доса-дой:
--Встань! Не к лицу великому воину собирать коленями пыль с ковровых дорожек!
А когда везирь поднялся на ноги и посмотрел в глаза царю Ха-зарии, тот проговорил привычно властно:
--Мне нужны сильные духом люди. Уверен, ты сумеешь про-должить дело, котрое я поручил тебе. – Чуть помедлил. – Все ли ты-сячи собраны в кулак? Где мы дадим бой русскому кагану?
Песах спрашивал, хотя все уже решил для себя, и Ахмад знал об этом и сказал про то, о чем между ними было не однажды гово-рено. Он сказал, что войско заняло островную землю, прикрываю-щую Итиль с юга, а встречь русскому кагану направлены гилянцы и дейлемиты, асы и пайнилы, воспринявшие благодатое учение Про-рока, а во главе тысяч поставлен бек Махмуд, столь неудачно распорядившийся своей властью над Самватасом.
--Впрочем, если ты, Всемогущий, пожелаешь, я отзову бека и прикажу отсечь ему голову.
Он еще не знал, что Махмуда уже нет в живых и что Булгар пал. Странно, что этого не знал и сам Песах, а вот улица знала и уже немалое время судачила об этом.
--Нет, - сурово сказал Песах. – Пусть будет по-твоему. Не вче-ра сказано: повинную голову меч не сечет. Махмуд был у меня, и я говорил с ним. Он дрался в Самватасе, пока был в этом смысл, а по-том с малым числом воинов ушел в степь.
Песах долго молчал, после чего, усмехаясь, сказал, что каган Хазарии, пожалуй, засиделся в Белой Башне.Пора показать его под-данным. Пусть глашатаи идут рядом с колесницей и призывают всех, кто еще не утратил в руках силы, вынуть из заржавелых ножен сабли и идти на войну с неверными. И сделать это надо так, чтобы ни у кого не возникло желания спрятаться за спину соседа.
--Проследи! Потом направишь их в помощь Махмуду. А я пойду по синагогам и буду говорить со своим народом. Все. Ступай!
Песах усмехнулся, едва не сказал: «Блистательный!..», как на-зывал везиря кое-кто из агарян, но в последний момент удержался. Он снова поверил в Ахмада, прочитав в глазах у него возжегшуюся уверенность. Царь иудеев понимал в людях и прощал проявленную ими слабость, если она проистекала не от страха перед опасностью, а от душевного неустройства. Ему ли не знать этого? Вдруг да охо-лонет всего с головы до ног, когда и не ждешь, остудит сердце, сму-тит разум. Но то и ладно, что он-то сам умеет справиться с ним и вернуть прежнюю стойкость. Вот и везирь тоже справился.
Ахмад ушел. Песах какое-то время пребывал во Дворце, пере-бирая в уме, что сделал в последние дни, и ни в чем не нашел прояв-ления не то чтобы слабости, а и малого колебания, и остался доволен собой. Кстати, его не смутило стремительное продвижение ратников Святослава, он ничего другого и не ждал, зная, как упрямы россы. Он, кажется, все про них знал, вплоть до того, каким Богам и в какие поры они поклоняются, и отчего крепки духом, но так же и то, что необходимо делать, чтобы распылить этот дух, унизить, растоптать.
Песах так и сказал, сходя со своего места:
--Растоптать!
Найденное слово понравилось ему, как понравилось и то, что в синагогах внимательно слушали его и не опускали глаз, хотя он го-ворил сурово, почти зло, и в правом глазу у него подергивалось ве-ко, а на высокий смуглый лоб легла темная глубокая морщь. И была она неподвижная, как бы даже застывшая. И всяк, обращавший на нее внимание, ощущал тяготность на сердце.
Он говорил:
--Вы обросли богатством и сделались ленивы и базрассудны, забыли о словах царя Иосифа. А ведь он не однажды говорил: «Все народы ограничены в пространстве и времени их пребывания на земле, и только один народ бессмертен, ибо избран Богом. Но из-бранность должна быть питаема мыслью и сердечными муками иу-дея. А если примет сердце умиротворенность и подчинится непо-требному, в угоду собственным страстям, блужданию по свету, то и погаснет в душе и станет она ни в чем не отличаема от едва прови-дящей себя в ближнем мире души гоя.»
--Я не знаю, что будет завтра, - говорил Песах. – И не потому, что не хочу провидеть в грядущем. Как раз оно для меня светло и чисто. Я вижу там яркий свет, дарующий божественное благо моему народу. – Помедлив, продолжал: - Борьба с гоями только начинает-ся. И будет она жестокой. Дело тут не в Святославе. С ним-то, да поможет нам Иегова, мы сладим. Я говорю о другой борьбе. Готовь-тесь к ней, крепите дух, а вместе истязайте себя сомнениями, лишь пройдя через них, можно подвинуться к Истине.
Он говорил, хмуро глядя в лица соплеменников:
--Вспомните Обадию, мечтавшего о земле обетованной. Об-нажите мужество сердец ваших, оставьте торговые ряды, возьмите в руки сабли! И да падет нечестивец, посмевший обнажить меч против пытников истинной веры!
И было в храмах ветхозаветного Бога испытующе тихо и тор-жественно, и всяк проникался мыслью о неодолимости Закона, дан-ного Яхвой. Это поднимало в собственных глазах, и возгоралось в них.
Белая Башня, где жил каган Хазарии, возвышалась над Ити-лем. Она была отсечена от города проточными водами, исполосо-вавшими устье Великой реки. Через них перекинули деревянные мосты, не узкие и не широкие, как раз такие, чтобы могла проехать колесница, влекомая шестеркой лошадей, мосты охранялись страж-никами – иудеями. И, если бы кому-то вздумалось без разрешения правителя Хазарии проникнуть в Башню, то и поймали бы его тотчас же и отвели в узилище, где он и был бы удавлен.
В Белой Башне было привычно тихо и сонно. Во всем соблю-дался строгий порядок. Когда же распахнулись золотые ворота и от-туда вышел, блестя великолепными одеждами, каган Хазарии, ве-зирь и сопровождение его, окрест сделалось пуще прежнего тихо, как бы даже настороженно тихо. Гулямы, не смея поднять глаз, стояли, чуть отступив от каменной кладки высоких стен и терпеливо ждали, когда каган сядет в колесницу. Никто из гулямов ни разу не видел кагана, только его одежды, хотя не однажды слышал чей-то дребезжащий и хрипловатый старческий голос. Скорее всего, голос принадлежал царственной особе. Но мог принадлежать и кому-то другому. Приученные к строгой подчиненности, гулямы редко заду-мывались про это. От прежних лет сохранилось в их памяти: если кто-то оказывался болтлив, и об этом становилось известно беку, от-ступник лишался языка, а потом его вместе с семьей изгоняли из Итиля. Впрочем, так случалось нечасто: в Белую Башню допускали лишь тех, кто понимал молчание как высшую добродетель, отпу-щенную человеку разумному, во всем соблюдающему меру и при-нимающему жизнь не как сладкую воду, настоенную на травах, а как жестокую необходимость.
Песах наблюдал за выездом кагана Хазарии, подъехав к Башне с той стороны, где земля узким, и двум всадникам не разминуться, перешейком зависала над гирловыми водами Великой реки. Ему не хотелось смешиваться с толпой, скапливающейся у ворот. Он сидел в седле прямо, бросив серебряную уздечку на луку. Старый боевой конь был спокоен, ничем не выдавал напряжения, которое скаплива-лось в его большом сильном теле. Все же для того, чтобы найти ему какой-то выход, конь то и дело потряхивал головой, и серебряная уздечка тонко позвякивала.
В какой-то момент Песах, наблюдавший за общим движением людской массы, увидел кагана и поразился старческому лику, как бы застывшему и утратившему всякий интерес к жизни. А меж тем пра-воверные тянули к нему руки и что-то кричали, исхлестывая из себя сердечное возбуждение, вызванное возможностью увидеть кагана.
«Как же он постарел! – чуть слышно сказал Песах. – А ведь он ненамного старше меня.» Сказал и тут же осекся. Ему не хотелось ровнять себя с человеком, несмотря на блестящие одежды, выгля-девшим тускло и невыразительно, одряхлевше, почему нельзя было ничего запомнить в нем.
--Странно! Странно! – недовольно буркнул Песах. Он и сам не понял, отчего в нем вспыхнуло недовольство, как если бы не он был повинен в том, что случилось с каганом, отчего в нем не осталось и намека на былое величие. Впрочем, о каком величии можно было говорить и в прежние леты, ведь и тогда каган, хотя и купался в рос-коши, жил в заточении? Да и не могло быть иначе. Не для того иу-дейские цари укрепляли свою власть в Хазхарии, чтобы отдать ее в чужие руки.
Песах наблюдал за выездом кагана со все более возрастающим раздражением. Он вдруг подумал, что, может, и не стоило тревожить старца. Какой прок от него? Впрочем, когда увидел, как при въезде в город толпа, сопровождавшая колесницу, увеличилась едва ли не вдвое, а глашатаи стали выкрикивать призывы к правоверным о не-обходимости всем подняться на борьбу с неверными, он успокоился. Но ненадолго. Подумал, что и ему теперь уже немного отпущено времени. Удивительно даже. Прежде он не брал этого в голову. И никто не сказал бы, что хоть однажды прочитал усталость у него в глазах. А может, не так? Может, все-таки он что-то упустил, чего-то не приметил в отношении людей к нему?
В побледневшем лице Песаха что-то дрогнуло, тень какая-то набежала на него и не скоро еще исчезла. Она исчезла, когда к нему подошел везирь и заговорил о том, что воины Пророка рвутся в бой, и беки едва сдерживают их.
--Хорошо! – сказал Песах. – Они вступят в бой, когда придет время. А пока мы понаблюдаем, как Святослав управится с племен-ными вождями, что остались верны нам. Там, где Танаис ближе все-го подходит к Великой реке, собраны немалые воинские силы. Кага-ну Руси нет смысла оставлять их у себя за спиной. Он вынужден бу-дет сразиться с ними, коль скоро управится с Булгаром.

17

Лодьи медленно продвигались по Великой реке, часто оста-навливались, приткнувшись к берегу и прикрыв высокими красными щитами борта. Изредка ратники спускались с лодей, углублялись в камышовые заросли и терпеливо дожидались, когда подойдут легко-конные наездники Мирослава и лет-голь. Но не успевали те стрено-жить лошадей и пустить их на попас, как налетали буртасы и черные булгары. И тогда завязывались тяжелые бои. Гриди поднимали дру-жины и врубались в ряды кочевников и отгоняли их. Нередко бурта-сы поджигали степь. И тогда огонь бежал по камышовым зарослям, вскипали плывуны, черный дым стлался далеко окрест. Ратники снова садились в лодьи и отталкивались от берега, а конники Миро-слава и бродники, примкнувшие к Святославу, и лет-голь, оседлав коней, вынуждены были пробиваться к Танаису, чтобы обойти по-лыхавшую землю. Но и тогда они нередко сталкивались с отрядами пайнилов и черных булгар, и завязывалась жестокая схватка. Дра-лись россы не на жизнь, а на смерть. Лет-голь тоже делалась неисто-ва и яростна. И бродники, привыкшие не отступать, даже если это и грозило гибелью, были упорны, и, коль скоро что-то случилось бы, способное обломать в их упорстве, то и тогда они спокойно приняли бы отпущенное Богом и не дрогнули бы. Но слава Матери Сущего, не отступила Мокошь от росской рати, и та, хотя и медленно и теряя воинов, продвигалась вперед. Все ж когда всадники пробились к уз-кому горловому разлому, где Великая река чуть ли не смыкалась с Танаисом, и увидели, сколь велико числом скопление поднявшихся против них, то и вынуждены были остановиться и укрыться с ло-шадьми в тальниковых зарослях. А ближе к ночи к берегу причалили лодьи, и каган Руси говорил с Мирославом и остался доволен им, и велел выслать в дозор сторожевую сотню. А чуть только рассвело, россы заняли прибрежные холмы, откуда хорошо был виден враже-ский табор. О, Боги, сколь же велики были толпы, согнаные в раз-лом! Глянешь на раскидавшиеся по земле легкие, из бычьей шкуры, юрты и на цветастые, невесть для какой надобности украсно расцве-ченные палатки, то и в голове сделается кружение, и, хотя бы утай-но, не в пригляд гридю, захолонет на сердце. Да не потому, что див-но оружны те, кого пригнали сюда. Как раз этого и не углядишь. За-то другое приметит глаз зоркий: мало истых воинов среди тех, что ныне противостоят россам, все больше простой люд, едва ль не впервые взявший в руки сабельку ли, пику ли с легкими крылышка-ми, которую иной из иудеев волочит по земле, как случайно подоб-ранную в степном разнотравье палку, памятую про то, что и она сго-дится. А вон тот, худотелый, держит боевой топор, изрядно проржа-вевший, даже издали видна тусклая чернь на длинном лезвии, за па-зухой, да неловко как-то, случается, выскользнет топор и упадет на землю. Верно что, слабы толпы оружно, но уж больно велики чис-лом. Небось непросто будет совладать с ними?
Святослав подошел к дружине Мирослава об руку с Богоми-лом. Была в его теперешней думке легкая досада, и, не желая скры-вать ее, он обернулся к волхву и сказал:
--Жесток царь иудеев. Калечного и немощного выставил про-тив меня. И хитер не в меру, и жалости в нем ни к кому нету.
--О какой жалости ты говоришь, княже? Запамятовал, как лю-товал сей муж в росских городах и селищах? Тут другое. Уверовал царь иудеев, подстрекаемый доброхотами, что он один такой, и само небо не властно над ним, и всяк на земле рожденный – раб его: захо-чу – сгною в узилище, захочу – подвину к трону и осыплю златом. Приходили и ко мне Божьи люди от покоренных им племен, сказы-вали про это, и страх читался в лицах, и неумение оборвать узы, свя-завшие их с правителем Хазарии. Иной понимал в сердце: недолог век царства, ставленного противно естеству человека, в унижение сущему, но не умел ничего противопоставить злу. Все ж думаю, униженное злой силой торжеством духа иного из человеков подви-нется к Истине.
Святослав задумчиво посмотрел на Богомила:
--Да, пожалуй, - сказал тихо, с какой-то даже грустью, как если бы ему привиделось впереди пролегшее, черным пятном обозначен-ное в пространстве. Откуда ж взялось это пятно? И вдруг словно бы обожгло Святослава, ярко и сильно узрилось, как на теле белого, ос-лепительно белого пространства начало накапливаться что-то мут-ное, холодящее в душе. И он догадался, откуда пятно? Да, конечно же, в него, умерши, превратились те племена, что жили в здешних местах. Но почему? Что случилось с ними? Ведь не могли же они все разом покинуть лоно земли? Иль что-то и в прежние леты висело над ними, проклятье какое-то, через которое не смогли они пересту-пить, и сделались огромной, черной, едва ли не в полнеба, тенью? Но Святослав понимал, что пятно недолговечно, исчезнет, не оста-вив следа, и уж никто не вспомнит о тех, кто жил в здешних местах, не останется от них и малого знака, все будет поглощено временем, смято, раздавлено его суровой поступью.
Еще не скоро Святослав пришел в себя, но, когда посмотрел на нетерпеливо взмахивающего темной, смоляно взблескивающей пи-кой, точно бы не умея сразу определить ей место, Удала (Светлый князь подъехал только что и не хотел спрыгнуть с седла и поигривал пикой, перекидывая ее с руки на руку), взгляд темносерых, однако ж как бы осветленных небесной синевой, глаз кагана Руси стал чист и светел, и в жестких, резко обозначенных чертах лица отметилась решимость, но вместе и едва уловимое смущение. И это было так странно и так непохоже на Великого князя, что Удал невольно под-дался этому смущению и придержал гарцующего коня, говоря:
--Ну, ты, охолонись! охолонись!
Но вот смущение, бывшее в лице у Святослава, отпало ли само собой, оборотилось ли во что-то другое, во всяком случае, его не стало видно, когда каган Руси, еще раз глянув на забитый людьми разлом, сказал сурово:
--Нет, не пристало мне подымать меч на черный люд. – По-медлил. – Повелеваю конникам Мирослава и твоим, Удал, молодцам вместе с бродниками подергать толпу, да с краю, с краю, не расше-веливая ее. Пощипайте и постарайтесь выманить бека с его тысяча-ми, притворно отступая и заманивая в танаисские степи. Там и возь-мете его. А толпа сама рассыплется, подобно шалашу, ставленному на зыбучем песке. Без головы-то и тело не плачет.
Выметнулась лет-голь из скрадка, а чуть в стороне от нее вя-тичи выбежали на гребень холма, взмахивая мечами, далее от них бродники на резвых конях с длинными хвостами да лохматыми гри-вами. Они сходу врубились во вражьи ряды. И началась сеча. Пада-ли воины с той и с другой стороны. Никто не понимал, отчего имен-но его настиг хлесткий сабельный удар. Иль не он был ловок и мог увернуться и считал себя сродни небесной силе, против которой не устоять никому? Отчего в нем-то вдруг все ослабло и в теле вялость такая, что и не совладать с нею? « О, Боги, что со мной? Иль впрямь я уж не увижу родимой отчины ?» И всяк спрашивал, уже оборотясь во что-то другое, принадлежащее не земному миру, про дела земные, как если бы вдруг сделался струной, протянувшейся в пространстве, живой и трепетной и еще не смятой поспешающим к извечному по-рогу временем.
Сваятослав видел, как полегла лет-голь, оттянув на себя чер-ных булгар, хладнокровных и умелых в конной схватке, как отчаян-но, держа плечо друг друга, дрались вятичи, мало-помалу уступая навалившеся на них силе. Впрочем, приметно было, что это делалось намеренно. Святослав видел, как утягивались в степь бродники, те-ряя в нестройных рядах, уступая бешеному напору буртаси.
--Так, так… - сквозь сжатые зубы говорил каган Руси, понимая в развернувшемся сражении более, чем кто бы то ни был, и не огор-чаясь и не радуясь своему пониманию, наверное, еще и потому, что происходящее на поле вершилось не совсем так, как задумывал. Впрочем, даже тут угадывалась определенная закономерность, кото-рая неизбежно заявляет о себе с тем большим упорством, чем силь-нее человек желал бы избавиться от нее. Уже не раз нечто подобное случалось и с ним, и можно было привыкнуть к этому, а только сердце все не перестанет страдать об ушедших в иной мир. Он толь-ко тогда успокоился, когда сражение заметно отодвинулось в степь, оставив позади тысячи, десятки тысячи людей, необученных воин-скому ремеслу, приставленных к нему противно их собственной во-ле. Его слегка удивило, что никто из этих тысяч не сделал и шага встречь удаляющемуся сражению, как если бы среди них не нашлось никого, кто мог бы сделать толпу хоть в малости пригодной для во-инского ремесла. Но Святослав недолго раздумывал об этом. Обер-нувшись к князю Мирославу, сказал:
--Замкнешь своими ратниками кольцо. Да так, чтоб ни один агарянин не выскользнул из него. Ступай!
А сам спустился вниз, к лодьям, поднялся на борт, поддержи-ваемый воинами, повелел им сплавляться вниз по течению, держась берега, и вести неприцельную стрельбу из луков, поверх толпы, а она к этому времени вышла из разлома и с удивлением смотрела на плывущие лодьи. Лодей было так много и так блистали на воинах кольчужные рубашки, что смятение пало на всех, кто вышел из раз-лома. И оно все ширилось, сминало то, что еще оставалось в людях дерзостного и горделивого. Иль не от Хазарского царства посланы они великим Правителем, владеющим многими землями и властным над сотнями разноликих племен? Нет, теперь в зажатых страхом сердцах уже не угадывалось этого сладкого чувства, исчезло, следа по себе не оставив. И всяк, уже обретя душевную трепетность, по-думал: «Ну, куда мне с малым топориком и с копьецом против рос-сов? Враз сомнут!» И дрогнули в сердце своем, стронулись с места, побежали… И дичалые от ошалелости крики, и стоны растаптывае-мых зависли над Великой рекой. Небо к тому времени почернело, тучи легли на покатые плечи прибрежных холмов, а потом пошел дождь, яростный, хлещущий по головам бегущих. И было это как наказание Божие. Вдруг да и спрашивал некто у соседа задышливо: «За что?..» И не получал ответа.
Лодьи сплавлялись неходко. В преддверии устья Великая река неспешна, но вольнолюбива, даже крепкий ветерок, придя вместе с дождем, не обламывал в ее спокойном течении.
Святослав сидел на корме рядом с Богомилом и уже не смот-рел на бегущую толпу разноплеменных людей. Среди них, судя по говору, преобладали иудеи. Их вытолкали с родных подворий, как если бы это могло что-то поменять в движении жизни. Святослав смотрел на воду, была она прозрачная и в малости не замутненная; чудотворная сила угадывалась в ней; и была та сила не от мирового зла, столь широко и жадно раскидавшегося по земле, а от людского сердечного тепла и от небесного света. Но то и удивительно, что и в мерно, как бы даже с неохотой покачивающейся воде Святослав не-ожиданно уловил что-то грустное и усталое. Невесть почему в нем возникло такое ощущение, но оно возникло и долго не отпускало. Он поглядел на Богомила, тоже опустившего голову и что-то со вниманием в дальнозорких глазах высматривающего в ясноликой воде, и хотел бы сказать ему про нечаянно, ничем со стороны не подстегиваемо открывшееся сердцу, но промолчал, вдруг подумал про Малушу и щемота подобно подступившей икоте накатила и сде-лалось трудно дышать. Так захотелось, чтобы она теперь была рядом с ним, сияюще светлая и прекрасная, и он припал бы ее к груди и сказал бы слово ласковое, способное передать все, что истомило душу. Ах, отчего же раньше он не умел сказать этого! Ему так пом-нилось, что не умел. Но это было не так. Он говорил возлюбленной о многом, в том числе и о своих чувствах, и в прежние леты, от коих теперь отодвинут не времнем, нет, не расстоянием, чем-то другим, имеющим быть в пространстве, ясно сказавшем про ту перемену, что произошла в его душе. В ней как бы заново осиялось и недавнее еще молодечество бесследно растворилось в пространстве и что-то смутное, тревожащее глухой, чуждой его существу немотой надави-ло на сердце, как если бы он принял на себя все вины мира и теперь не ведает, совладает ли с этой тяжестью. А что как нет? Иль не сдвинется тогда в душе его? Не переметнется ли трещина, образо-вавшаяся в ней, и на Русь-матерь и не обломается ли и в ней, не ос-кудеет ли она в духе, едва поднявшем ее на высоту немалую?
Богомил оторвал взгляд от тихого, чуть только отмечаемого движения воды и посмотрел на Святослава отстраненно, точно бы не отойдя от видения другого мира, все еще пребывая в нем, свет и благо дарующего земле россов. Однако ж мало-помалу в глазах у не-го прояснивало, сказал чуть погодя голосом мягким и напевным, словно бы не желал сразу прервать ту песнь, что родилась в его сердце:
--От этой реки почерпнет Русь славу и крепь и сделается едина и могуча, и уж никому не одолеть ее. То и вижу в неближних летах. Но что есть время, как не движение мысли в пространстве? Иль не от нее сокращаются расстояния, а ночь утрачивает хмурь и хла-дость?
Встал Богомил во весь рост, и был лик его светел, а вместе грустен. От грядущего почерпнутое душой его накатило снова. И помнилось Святославу, что в глазах у волхва была не только ра-дость, а и печаль. И туманила она взор его и влекла к чему-то рас-талкивающему на сердце. К чему же? И спросил бы об этом у муд-реца, привыкшего принимать земную жизнь как малую часть небес-ной, извечно обращенной в немую пространственность, где обитают не только Боги, а и души тех, кто постиг высшую Истину или хотя бы приблизился к ней, ибо постигших единицы, а приблизившихся сотни, но сдержался и ни о чем не спросил, зная, сколь тягостны те пути, которыми идет волхв в своих мыслях. Терпеливо ждал, когда волхв покинет небесные чертоги и опустится на землю и обретет свою коренную соединенность с нею. Дождался, глянул в усталые глаза Богомила и сказал про то, что беспокоило. Он сказал, что вой-не еще не видно завершения, а он уже потерял много воинов.
--Ты, княже, кажется, не понял, какую ведешь войну и с кем? – укоризненно покачал головой Богомил. – Ищи победы в ней, но не завершения ее. День не отторжим от ночи, одно поглощается дру-гим. А что происходит, когда свет сталкивается с тьмой? Ведомо ли это кому-то? Не знаю. Не постигнул того мой ум.
Когда толпа растерянных людей, теперь уже не бегущих, а ед-ва поспешающих за вожаками, скрылась за ближней дымкой: дождь к тому времени прекратился, и небо снова прояснило, хотя уже не было розовато синим, потускнело, а ближе к горизонту как бы обуг-лилось, прикоснувшись к еще невидимой раскаленной сковороде солнца, - лодьи россов пристали к заросшему бледнозеленой кугой болотистому берегу. Святослав в сопровождении Богомила и витязя Атанаса сошел с передней лодьи и со вниманием оглядел окрестно-сти. Все еще слышны были проклятья умирающих и неровный, рыс-кающий шум затихающего сражения. Святослав улавливал не толь-ко звон мечей, не только ярость и решимость вступивших в смерт-ное единоборство, а и ту едва обозначенную в ближнем пространст-ве черту, которая отделяет начало сражения от его завершения. Это вошло в него с молоком матери и сделалось частью его существа, как и то, что он оставался верен истинной своей сути, влекущей по тропе жизни и постоянно напоминающей о благости земного мира, коль скоро тот не подчинен злой силе, а устремлен к небесному све-ту. О, он хотел бы во всякую пору быть верным своей сути, ни в чем не меняя ее, и, наверное, так и поступал бы, если бы все зависело от его воли, но не все зависело от его воли, а нередко от воли более мо-гущественной, чем его, собственная, она, случалось, скрадывала в нем, но часто и воздымала над сущим, и тогда сущее представало в ином свете, и виделось многое, о чем он даже не догадывался, обо-зревался и его собственный путь на земле, и был путь, хотя и усыпан терниями, благостен и устремлен к Истине. О, Святослав и про нее задумывался и нередко она ускользала от него, однако ж через ка-кое-то время вновь представала перед глазами манящая, и он всею сутью, рожденной благостным порывом молодого горячего сердца, тянулся к ней, и бывал счастлив, если она не торопилась укрыться во тьме неведения. В первые леты свои на земле он смущался, когда так происходило, потом понял, что иначе и быть не может: Истина по-добна солнечному лучу, короткому ли, длинному ли, но всякий раз по прошествии времени ускользающему.
Святослав вышел из густолистых, решетчато темных ивняко-вых зарослей, поднялся на ближнее угорье, покрытое щетинистой темно-рыжей травой, глянул в ту сторону, где теперь уже чуть толь-ко приметна была рассыпающаяся толпа, поднятая Песахом, скорее, для устрашения россов многочисленностью, после чего кинул взгляд на ближнее степное зауголье и понял, что был прав: сражение заби-рало остатнее, наступил момент, когда смертная схватка ослабла, и от голой, изжелта синей степи к тихому, обвально сыплющемуся обережью потянулись росские рати: кто пеше, а кто на вусмерть ус-талых, спотыкающихся и на ровном месте конях. Тех же, кто всту-пил с ними в сраженье, не было видно вовсе: они, кажется, все по-легли… Из лодей выскакивали воины и поспешали встречь ратни-кам.
Возле Святослава оказался князец лет-гольский с длинными распущенными волосами, в изодранной, местами окрававленной кольчужной рубашке, в узких, синью речной ладожской воды отли-вающими глазами, припал к плечу кагана Руси, сказал слабым всхлипывающим голосом:
--Худо! Все мои полегли. Я один остался.
--Зато не посрамил чести своей и чести земли росской! – ска-зал Святослав и, чуть отстранив от себя князца, обнял его:
--Спасибо тебе, урягаш. Русь не забудет отдавших жизни за нее.
Немало полегло и упрямых вятичей, и кротких нравом дрего-вичей, и прочих разных росских земель ратников, и вольных брод-ников, для кого сестрица – сабля вострая, а отчина – степь широкая. Воины с лодей подымали убиенных и стаскивали тела их к зернисто влажному обережью. И был кровавый сбор грустен и тягостен, ущемлял на сердце почище любой занозы. А только и то верно, что в глазах у живых возжигалась ярость, и была она как сыплющий ис-кры кремень холодна и тверда. И слабейший запнется об нее, и вос-пылает у него сердце, и стронется в душе посмурневшей и уж ни о чем не станет ведать, даже и о собственной хрупкости и колеблемо-сти в неласковом к нему мире.
И был зажжен костер великий. Богомил сказал слово вещее, к истой жизни воина обращенное, которая и там, за чертой, может статься, не менее суровая и дерзновенная, чем та, покинутая ими с открытым миру сердцем, ибо мир этот огромен и необъятен и подо-бен душе росса, возлюбившего родную землю, как матерь, и остав-шегося до конца верным ей и перед смертью не отвернувшему от нее очей своих.
Сотни плотов, сделавшихся последним пристанищем утра-тивших прежнюю форму воинов, были спущены на воду, освящен-ные святым словом волхва, обращенным к матери сущего, и молит-вой предстателя соборной церкви Святого Илии: средь убиенных были и христиане. И на каждом плоту воспылал очищающий огнь. И мнилось, вся река воспылала вдруг; языки пламени, длинные, сереб-ряно белые, вознеслись до самого неба и там, соединившись с не-бесным огнем, обрели новые очертания. И были те очертания дивно схожи с убиенными ратниками, и в том увиделся стройными рядами идущим по берегу дрежинникам некий знак, вещающий о торжестве начатого во благо Руси дела. И всяк укреплялся в сердце и искал глазами мелькающий про меж рядов красный плащ Святослава, а когда находил, делался пуще прежнего спокоен и тверд, и горячая решимость читалась в лице его. И да будет извечная, властная со-единенность живых и мертвых ничем не омрачаема и да вознесет и слабого духом к торжеству жизни!
Великая река спокойно, как если бы издревле жила в согласии со словыми племенами, почитая их равными себе, приняла ступив-ших за черту земного мира, и, чуть колебля волной, открыла им путь, хотя и не близкий, но ровный, злому Иблису недоступный, к светлому Ирию. Про то теперь уже для себя только говорил Бого-мил, понимая слово, облаченное в мысль, принадлежащим не только ему, но и тем, кто шел рядом с ним, а еще Небу, Богам, с напряжен-ным вниманием следящих за Походом Святослава.

18
Песах весь день вместе везирем и атабеком Бикчиром-баши под приглядом бессмертной сотни объезжал островные земли. Сотня получила такое прозванье за то, что в ней собраны лучшие из луч-ших, агаряне и иудеи, в совершенстве овладевшие воинским ремес-лом, не ведающие страха смерти. Песах устал, но был доволен тем, что увидел. Еще вчера в нем жило опасение, что рабы и разный низ-кий люд, согнанный со всей Хазарии, не успеют перекрыть малые речные русла, а их в истоках Великой реки огромное множество. И, коль скоро их бы не перекрыли, россы могли бы воспользоваться ими и протолкнуть лодьи. Но его опасения оказались напрасны: на проточинах торчали из воды, поигривая тугим древесным естеством, темногрудые засеки. Россам тут не пробиться. Слава царю Иосифу, тот в свое время перекрыл два основных русла реки, омывающих Большой Остров. Песах проверил: толстые цепи, переброшенные через протоки, хоть и заржавели и сделались зелены от накатываю-щей с верховьев илистой накипи, крепки еще, и стальные опоры, поддерживающие их, устойчивы, как если бы намертво вросли в землю. Россам остается одно: побросав лодьи, пеще идти на Боль-шой остров. А там…
--Сколько же ратников у Святослава? – негромко спросил Пе-сах, обращаясь к везирю и Бикчиру-баши, когда они возвращались и уже виден стал золоченый шатер правителя Хазарии, поднятый на южной стороне Острова на невысоком каменном выступе, где и тра-ва не росла, обжигаемая горячим солнцем.
Никто не ответил ему, и не потому, что не услышал, а потому, что и Ахмад, и атабек прониклись душевным состоянием правителя Хазарии и посчитали невозможным потревожить тихое, ни к чему не влекущее состояние покоя, которое приходит к военачальнику лишь в те мгновения, когда он может сказать о себе: я сделал все, что мог, и даже больше, чем мог…
--Тысяч пятьдесят, я думаю, - все так же негромко, точно бы прислушиваясь к звучанию собственного голоса, сказал Песах. – Впрочем, про это доносили и доглядчики Свенельда. – Со внимани-ем посмотрел на везиря. – А у нас? Тысяч семьдесят? Да еще в Ити-ле тысяч двадцать. Так?
Везирь кивнул. Но вдруг тень пробежала по его худому, блед-носинему, как бы даже бескровному лицу, и он сказал про то, о чем хотел бы умолчать, но подумал, что про это все равно узнается, а коль скоро узнается позже, то и могут обвинить его в сокрытии правды, и тогда уж точно ему не миновать черной сабли палача.
--Нет, мой повелитель, - дрогнувшим голосом сказал Ахмад. - Теперь уже не двадцать – десять тысяч. Россы Свенельда поутру ушли из Итиля. Но не к кагану Руси – в море…
Песах как будто не услышал, и мускул не дрогнул в холодном лице его, и даже пуще, в какой-то момент Ахмаду, с робостью на-блюдавшему за правителем, почудилось, что тот не только не рас-строен, но даже доволен, что россы, в свое время правитель зазвал их в Хазарию для борьбы с ясами и касогами, ушли. Песах и в самом деле испытал едва ли не облегчение: не хотел бы он иметь у себя за спиной россов, пусть даже и поклявшихся ему в верности, и уже давно подумывал о том, как расправиться с ними, да все откладывал, полагая, что еще не время… Ну, а теперь-то что же мешает посту-пить так, как он считает нужным? Странно, что он почувствовал это именно в тот момент, когда россы опускали в воду лодьи. А впро-чем, почему же странно? Не есть ли человек – камушек, вброшен-ный в пространство реки, не равен ли он тем, что оказались возле него, такие же слабые и безвольные, не способные выгрести на вол-ну, чтобы увидеть безмерность мира? Так они и пребудут один под-ле другого многие леты, пока вода не обратит их в пыль, да не в ту, что проносится над караванными тропами и нередко сулит надежду страждущему, а в водную, отягощенную безвременьем, не способ-ную к сотворению и слабой жизни? Да, человек – камушек, вбро-шенный в пространство реки. Но он не один там, рядом его собратья по несчастью. Это и помогает им не сразу утерять себя, а хотя бы немного, пока не остыло в них вплетенное солнечными лучами теп-ло, понимать не только в своей судьбе.
Песах, отпустив приближенных, зашел в шатер,опустился на мягкие подушки, вытянул ноги, расслабился. Долго сидел так, на манер кочевников чуть клонясь вперед. Раза три в шатер бесшумно заходили слуги, робея, останавливались у яркожелтого полога, тер-пеливо ждали распоряжений, а не дождавшись, так же бесшумно уходили.
Песах сидел и невесть о чем думал, а может, и не так, и он не прилагал усилий, чтобы оборотиться к чему-то мыслью, а если ка-кая-то из них наведывалась к нему, то без его участия, потому была недолгой, пропадала, не затенив сознания, а уж тем более того, что жило в самой глубине его человеческой сущности. Там все было умиротворенно и не страгиваемо с места. Впрочем, случалось, иная из шальных мыслей сказывала ему про то, что никто не вернулся из тех, кого он подобрал на улицах Итиля и в хазарских осельях и по-слал встречь воинству Святослава, полагая, что от этого если и не будет толку, то уж смущение-то внесет в душу кагана Руси. Пошто бы и не задуматься Святославу, коль скоро и слабейший берет в ру-ки копье? М-да! Куда же они все подевались? Хотя… Сказывали ви-даки, что многие подались в заднепровские степи к пайнилам, а кое-кто навострился на Русь. А ведь среди них было немало иудеев. Что же они-то? Отчего же они-то откололись от общины? Иль правы ха-беры, говоря, что все они есть навоз, надобный для взращивания пригодных Иегове злаков? Иль не так же в свое время произошло с ветхозаветными Истинами? Ведь не все они взращены на земле Из-раиля, многие обретены в странах Востока. Чуждые попервости, со временем они сделались своими, как если бы рождены были мыслью иудея. О, Песах не с чужих слов знал: не всякое дерево и на отчине дает тень, а лишь то, у которого крепки корни. Но ведь их надо пи-тать. А где взять ту силу, что способна поддержать слабые дерева, не дать им засохнуть? «Всяк в миру живущий хотя бы и неправедно да послужит нашему племени! – не устают повторять хаберы. – И нера-зумный прозрит в сердце своем и оборотится к Иегове смущенным ликом.»
А потом мысль Песаха отяжелела и потянулась в другую сто-рону, и попервости была отчетливо зрима, но чуть погодя сделалась хрупкой и едва сознаваемой, скорее, уже не мыслью, а чем-то при-зрачным и далеким, и все, что теперь окружало его, отодвинулось, растворилось в пространстве, а он сам сделался зеркальным бликом, про который не скажешь, откуда он, как не скажешь, кому принад-лежит теперь, ибо самого Песаха, каким привык понимать себя, уже не было, заместо него появился кто-то другой, легкий в движениях, способный проникать в такие глубины подсознания, про которые прежде и помыслить не мог. И он проник туда и увидел там смуту, много больше, чем та, с какою имел дело на земле. И ему сделалось страшно. Что же получается? Значит, и в глубинах подсознания тоже совершается нечто такое, что не в состоянии принести умиротворе-ния. И там идет борьба противостоящих друг другу сил, и нет меж ними мира, как нет благо дарующего начала. А ведь в прежние леты он наблюдал его там, прикасался к нему и отходил сердцем. Неужто теперь он лишился этого? Почему? Иль хотя бы однажды поступил он противно законам истинного верования? Обретя уверенность в себе, он никогда не изменял им, и все, что не мешало чувствовать себя облаченным земной властью, сохранялось в нем неизменно и казалось естественно, придя из глубины веков от прародителей его племени, ощутивших себя избранными Богом. Что же теперь во мне поменялось? Отчего?.. Нет, он не спрашивал, хранил это в себе, в той зеркальной глади, которою стал. Холодна гладь, не обогрета ничьим дыханием, точно бы сделалась Знаком, предвещающим не-что. Странно, он не задумывался: добро ли, зло ли? Для него это не имело значения. В какой-то момент он понял, что гладь есть часть небесной пространственности, а она вечна и не соприкасаема с зем-ной жизнью. Для нее безразлично, что станется с людьми, попытав-шимися отыскать меру своего существования в далекой Хазарии. Да, ей это безразлично. А ему, сиятельному, нет?.. Какое-то время он думал об этом, но так ни к чему и не пришел, вздохнул:
--Мысль человека бесконечна. Но можно ли то же сказать о народе? Наверное, нет. Самый могущественный народ не бессмер-тен. Однажды придя на землю, он, прожив отпущенный ему срок, уйдет в нее.
Раньше Песах и мысли не допускал о возможности проигрыша в битве с каганом Руси. Но теперь… А если вдруг случится непопра-вимое? Что тогда? Падет царство иудеев, и они уже в который раз раскидаются по разным землям? А может, и вовсе погибнут? Но он тут же сказал себе: нет, не погибнут, еще не вышел срок избранному Богом народу, и возможно, никогда не выйдет. Он несет в себе эту избранность как знак, отпущенный свыше, и не в земных распрях решается, жить ему далее или исчезнуть? Умирает трава, засыхают реки, опадают горы, провисая над пропастью, да и сама пропасть бессильна перед временем, вдруг да и оборотится в холодную, без-жизенную равнинность, где не взрастет и малое деревце, если даже пало на землю благим семенем. Всему свой срок, но только не тому, что отпущено всесильной волей небесного Владыки. Иль не про это свойство, нашедшее воплощение в духе избранного народа, говорит-ся в священных книгах?
Песах поднял голову, сказал спокойно:
--Воистину так. Если даже погибнет мое царство, мечта о нем не перестанет жить в сердцах иудеев.
Он, прежде не умевший отделять себя от других, как если бы они все, верующие в истинного Бога, вблизи ли него пребывающие иль в отдалении, не подвластные его воле, являлись частью его са-мого, вдруг нечаянно обрел такой дар. Совершаемое в нем, пусть даже подталкиваемо с небесных вершин, а про них он знал, что они сотворены сердцем его, уже как бы не принадлежало ему. Он увидел себя в пространстве времени и поразился той малости, что откры-лась ему. Но то и успокоило, что малость не теснилась подле других, сходных с нею, была единственно возможна и имела цвет удиви-тельный, сходный с небесным. «Значит, так, - подумал он. - Я живу сам по себе, и все они живут сами по себе, и всяк, имеющий душу, да оборотится к сиятельному небу, чтобы обрести в нем изначально даденное его существу. Ну и как, хорошо это или плохо? – Он скри-вил губы. – Невесть какие вопросы приходят, как если бы ими оп-ределялся смысл бытия. Да кто сказал, что это возможно? Из века в век мудрецы ищут Истину, а разве скажешь, что кто-то нашел ее?» И в прежние леты у него вызывали неприязнь те, кто направил себя на поиск Истины, как если бы она была что-то осязаемое.
Песах, следуя традициям, по ним жило его племя, ценил лишь то, что касалось реалий быта, и могло повлиять на него в ту или иную сторону. И ни разу сомнения не потревожили его. И теперь они, коль скоро и коснулись чего-то в душе, то лишь с самого края, не страгивая в нем. Другое дело, что общинность, которою горди-лось его племя, вдруг показалась ему не такой уж надежной. А и впрямь: если он сам за себя и много меньший его тоже сам за себя, то кто же тогда за всех? Хаберы? О, нет, уж он-то знает, как изви-лист их ум. А может, Бог? Если бы так! Только он не привык пола-гаться на Него. «Это рабу пристало верить в небесную жизнь, но не мне, не подобным мне, осознавшим свое назначение на земле не вчера и не сегодня, тысячи лет назад, когда воссияла звезда небесно-го Иерусалима. Иль не тогда было дано людям моего племени: вы избраны Богом, и потому богоподобны, и все, кто посмеет усом-ниться в этом, примет смерть лютую. Так записано в скрижалях Времени. А это значит, не в царстве Хазарском дело, оно может по-гибнуть, а может через малое ли, великое ли время возродиться в другом месте и сделаться еще более могущественным.
Песах подумал об этом с облегчением, тогда же он подумал о царской казне, сокрытой в пещерах. Про нее известно малому числу избранных. При надобности они могут воспользоваться ею. Война есть война, и он, как ни печально, тоже смертен. Впрочем, смертен ли дух его, обретший никому не подчиняемую силу? Пожалуй, нет. Неважно, где потом будет пребывать дух: в райских ли кущах, а в них Песах не очень-то верил, считая сказкой, сочиненной для сла-бых, иль, освободившись от тела, станет витать над землей, следуя как тень за кем-то из иудеев, осознавшим себя поднявшимся над людьми, пребывающими в душевной и телесной слабости. Он всегда поможет такому человеку, проведет его великими путями Судьбы.
В шатер вошел везирь, низко склонил голову перед повелите-лем Хазарии, слегка удивленный отчетливо зримой тенью, легшей на лицо Песаха, сказал осторожно:
--Те, двое, прибегшие из Булгара, ждут твоего решения.
--Они не достойны жить среди людей. Разве не так?
--Так, царственный. Они находились возле своего бека Мах-муда и должны были умереть вместе с ним, но предпочли жить. Я пойду распоряжусь?
--Да, конечно.
Ахмад покинул шатер так же бесшумно, как и вошел в него. Он испытывал странное чувство, точно бы разглядел в правителе нечто такое, о чем и не догадывался, и это, увиденное внутренним зрением, не обрадовало, помнилось придавившем сущее в мэлэхе. «Видать, пустил он в свое сердце джентернаков-оборотней, те и му-чают его, лишают покоя. А ведь все идет как надо. Иль устоять ма-лому числом войску росского кагана против воинов Пророка? Не-бось легко побьем россов. Нет, не это беспокоит правителя, что-то другое… Как если бы он утратил опору в жизни. Уж не раз Ахмад замечал: исчезла страстность, с которой мэлэх решал царственные дела. И в глазах нет прежнего блеска. «Худо это. Худо.» Мыслил так-то, а в душе все что-то ворочалось, вдруг да и открывалось даль-нее, сияющее, дух захватывало. Неужто и впрямь такое возможно? А почему бы и нет?.. Но тут же и усмирял растолкавшее, говорил чуть слышно: «Может, я ошибаюсь?»
Если бы Песах знал про мысли везиря, разгневался бы. Не хо-тел, чтобы кто-то угадывал происходящее в нем. Это началось не се-годня и не вчера. Еще царь Иосиф говорил своему любимцу: «Не могу понять, что ты из себя представляешь? То светел, как утрення заря, чист ликом, а то странно темен.» Случалось, Песах обижался на Владыку, но ничего не менял в себе, оставался сдержан даже с теми, кто был ему по нраву. Впрочем, это касалось лишь жен его, детей его, да и то лишь в пору , когда на сердце было томяще сладко.
В молодые леты, исполняя волю царя Иосифа, Песах часто ез-живал по землям каганата, иной раз что-то было ему в диковинку, что-то западало в память, хотя и ненадолго, и вызывало несходные с его мироощущением чувства. Однажды он оказался, сопровождае-мый воинами, каждого из которых с полным правом можно назвать канг-ёром, храбрейшим из храбрейших, в селище телесцев. Спрыг-нув с седла и бросив поводья коноводу, он зашел сначала в одну юр-ту, потом в другую, и никого не встретил и налился прокисшим мо-локом досады. Но потом ему сказали, что жители ушли на ближний холм, унеся с собой погибших в схватке с блудящими касогами. За-чем-то поднялся на холм и заглянул в могилу. В ней во весь рост стоял мертвый воин, опоясанный мечом, в руках он держал боевой лук. Но не это удивило, а то, что рядом с воином стояла молодая женщина с распущенными волосами, опустив голову ему на грудь, тоже мертвая. Песах не знал, сама ли она наложила на себя руки, чтобы соединиться с возлюбленным, или кто-то помог ей? И все же он решил, что сама… И это, пускай и ненадолго, взволновало. Вдруг подумал, что и в телесцах, а их он относил к гоям, как и все другие племена, с кем вынужден делить воздух, питающий Небо и Землю, есть что-то разумное. Он хотел сказать об этом, не сходя с холма, но его не стали слушать. Были недовольны, что он пришел сюда околь-чуженный, с саблей на боку. Сами телесцы натянули на себя длин-ные белые рубахи, а в руках держали зеленые ветки и обмахивали ими лица мертвых и пели… Они пели о бесконечности небесного мира, который только и достоен внимания, верили в животворящую силу его, в то, что поменявшие земную жизнь на небесную не оста-нутся сиротами в ином мире, и будут встречены братьями и сестра-ми, и те проведут их в края сияющие, благо дарующие и слебейше-му. Песах не сумел сдержать досады и, чертыхаясь, спустился с холма. Теперь он уже не думал, что и телесцы не обделены разумом. И не потому, что не выполнил своего намерения, как раз про это он быстро запамятовал, а потому, что подобно всем гоям телесцы вери-ли в иную жизнь, отличную от земной, как если бы там их кто-то ждал. «Воистину всяк пребывающий в рабстве мечтает о небесном царстве, где он, наконец-то, сделается свободен. Кто внушил им эту мысль, рассслабляющую на сердце, уводящую человека от истинно-го его назначения – быть полезным власть предержащим и не где-то в небесах, а на земле?.. Иешуа, окончивший свои дни на кресте? Или кто-то еще, столь же рьяно радеющий за сирых и слабых? И доныне ищущие Истины догадываются ли, что ее нет в природе? Стремле-ние к ней рождено слабым человеческим умом и не может никого возвысить, а только унизить, сделать посмешищем. Имеющее быть в душе слабой, созерцающей в иных мирах и да не примется людьми гордыми и решительными в земных деяниях!»
Странно, почему-то теперь Песах вспоминал лишь то, что не способно согреть душу. К примеру, вроде бы ни с того – ни с сего на память пришли те дни, когда он во исполнение воли царя Иосифа строил белокаменные крепости на меловых мысах по Танаису и Днепру, а так же на обережье Великой реки, сгоняя с тех мест оби-тавшие там племена. Чаще это были хазарские племена, не эти, при-смиревшие, другие, своевольные, еще помнящие времена, когда им-ператор ромеев Лев 111 Исавр женил своего сына Константина на дочери кагана Чичек, после чего вера в Христа у хазарян стала едва ли не главной. Сказывали местных кровей князцы:
--Ромеи шли к нам с добром и лаской, с верой великой, кото-рая сделалась и нашей верой. И не было от них никому унижения. А вы, иудеи, с чем пришли к нам?.. – Смотрели Песаху в лицо дерзко. – Вправе ли вы распоряжаться жизнями чуждых вам людей?
И он сказал им, что вправе, ибо народ его избран Богом. Они не поверили и смеялись в лицо. И тогда он наслал на них бешеные сотни агарян. И – пролилась кровь. И долго еще не было мира меж племенами. Он думал: «Да, мы, верные Соломоновым заповедям, установили свое правление в здешних землях. Я надеюсь, эти земли станут частью той, божественной, обетованной. В леты хотя и не-ближние мы вернемся туда и построим великое царство.»
Он хотел бы так думать и теперь, только вдруг слабость какая-то обозначилась в его мыслях. Впрочем, вдруг ли? Пожалуй, нет. Нечто едва приметно для живой сути его накапливалось в нем, пока не проявилось четко и не смутило. Спрашивал у себя: «Что же это значит?..» И не мог ответить.
Песах вышел из шатра как раз в тот момент, когда сардары в ярких цветных одеждах вытолкали на середину круга двух голых по пояс, крепкотелых, с сильными покатыми плечами, воинов, моля-щихся не одному Богу. Иудей был поменьше ростом и более, чем исмаильтянин, напуган. У него мелко дрожали руки, а из больших черных глаз неостановимо текли слезы. Песах посмотрел на сопле-менника с жестким презрением и ни один мускул не дрогнул в лице у него.
Их, повинных, поставили на колени. Из круга вышел здоро-венный сарбаз с длинной, посверкивающей в лучах дряблого вечер-него солнца, черной саблей и занес ее над головами несчастных, уже утративших всякое представление о том, что произошло, но еще не обретших надобного для спокойного прохождения в иной мир тер-пения.

19
Велика река. Велика!.. Разбившись на семь десятков русел, меж которых зажата землица сырая, болотистая, впадает она в Хва-лисское море.
--Это ж надо! Тут, поди, и лешай не водится! – смущенно ска-зал лихой бродничек Ян Шалый, пристегнувшийся к Радогостю. Тот с десятью зорчими не одну седмицу шел впереди войска, являя со-бой его глаза и уши. Ян Шалый, щуря и без того узкие, темной ази-атчиной крашенные глаза, подымался вместе с ним на обросшее желтой прелой осокой обережье, хватаясь за хилые, едва уцепив-шиеся за мягкий дерн тонколистые кусты и обжигая широкие бугри-стые ладони. Легконогий Радогость с малой досадой посмотрел на бродничка, сказал:
--Человек, верно что, слаб телом, может жить и в самых худых местах. Ты скоро убедишься в этом.
Так и сделалось. Недолго брели по хлюпающей под ногами желтой островной хляби, оглядывая со вниманием впереди легшее, раздвигая камышовые заросли. В прежние леты, а про них Радогость не хотел бы помнить, он бывал тут, прятался от злых людишек. Ближе к полудню зорчие вышли на странное, чуть только подняв-шееся над землей, малорослое оселье. Не сразу поверили, что и тут обитают люди, но, когда увидели, как из норы, ближней к Радого-стю, выполз худой сгорбленный старец и подслеповато, вздернув тощую, травянисто желтую бородку, посмотрел на чужеземцев, то и отпало неверье и смутно сделалось на сердце. Когда же старец сно-ровил уползти в нору, подобно зазеленевшему от долгожития узко-спинному ящуру, Радогость настиг его и спросил на непонятном для россов языке о чем-то таком, что не только не встревожило старца, а кажется, успокоило. Тот поднялся с четверенек, долго оглядывал зорчего, как бы пытая в нем, а когда узнавание совершилось, захло-пал дивно голубыми глазами и что-то сказал. Радогость обнял его и долго стоял так, и слезы чуть приметно для стороннего текли по об-росшим густым русым волосом щекам его.
Старец зазвал к себе Радогостя, хотел бы пригласить всех, кто шел с ним, но те отказались, поопасшись лезть в нору. Бродничек же сказал легко:
--Я еще и не такую диву видал. Мне што?.. – И принял при-глашение старого хозяина.
Недолго Радогость пробыл у старца. Когда управились с раз-говором, надобным Радогостю, расстались. Но из норы вышли уже не трое, а четверо. Был тут и молодой хазарин. Он напросился про-вести зорчих через тайные схроны, где могли прятаться гулямы. Их видели не далее, как вчера. И они пытались взять с собой кого-либо из потомков сарматских женщин и гуннов. Но те, у кого были быст-рые ноги, подались в бега, а кто претворился не встающим с постели болящего. Нет, не хотели бы хазары помогать тем, кто лишил их от-чего крова и загнал в глухие смертные хляби. Крепка в них обида, не вытолкаешь из сердца, не просечешь саблей. Повертелись – покру-тились гулямы, ушли ни с чем.
Но старец сказал Радогостю, с которым в свое время закован-ный в цепи гнул спину на винограднике у богатого иудея, что малой, кого он отпускает с ним, сын его единственный, кормилец, он про все окрест ведает, поможет обойти атабековы схроны, не подведет, под Христовой тенью рожден и крест на груди носит, на том кресте и поклялся быть верным своему племени и слову своему, хотя бы и опять был подведен под пытку. Дальбеем кличут его, честным, зна-чит, верным отчему ряду.
Дальше пошли с Дальбеем. На сердце у Радогостя стало спо-койней. Опасался он, что многое из того, что знал прежде, скрываясь после побега из иудейского плена в устье Великой реки, запамятова-лось. Странное чувство испытывал он, продвигаясь по старым тро-пам, то и дело проваливаясь, коль скоро искряно желтый дерн ока-зывался слабым и не держал… Не отыскивалось в этом чувстве ка-кой-то особенной, казалось бы естественной для Радогостя неприяз-ни к здешним местам. А ведь сколько тут испытать довелось! И до полусмерти избиваем был, когда излавливали беглого, и злыми длинношерстными собаками, привезенными из страны Парас кнуто-боями, смотрящими за рабами, травили. Бывало, и не однажды, опу-хал с голоду. Ан, нет, все как бы вычеркнулось из памяти, стоило поговорить со старым хазарином и увидеть в дивно голубых глазах его муку нечеловеческую, тогда и понял про малость собственного страдания, а еще про то, что нет меры ему. Отпущенное невесть по какой надобности на землю, тут-то оно и разгулялось, не ведая чуру, а чур, надо думать, был у страдания, когда то обреталось среди не-божителей. Растеклось по земле, расплескалось по морям-окиянам всевластное и ничему в земном мире неподчиняемое, не ведающее усталости, как если бы только среди людей отыскало истинную свою сущность и уж никому не откроет ее. А без того иль властно человеку избыть окаянное или хотя бы ослабить его? Нет. Пожалуй, нет.
Радогость шел след в след за молодым хазарином, стараясь, чтоб и камышинка под ногой не хрустнула. Так же сторожко, со вниманием глядя окрест, тянулась за Радогостем цепочка охотников. Иной раз они лицом к лицу сталкивались с агарянами, и тогда вы-хватывали мечи и молча набрасывались на них. И так же молча, если противник был резвей и находчивей, получив смертельную рану, па-дали на сырую, тяжелом духом отдающую землю. Но чаще охотни-ки-россы оказывались удачливей и, одолев агарян, шли дальше. Од-нако ж так и не смогли отыскать свободное, не опутанное ржавыми толстыми цепями, проточное русло. Свободным оставался лишь путь, по которому могли пройти лодьи, и это путь вел к Большому Острову, где укрепилось войско иудейского царя. Про это и сказали Святославу, вернувшись. Тот спокойно выслушал, и ничто не встем-нило лицо его, оно оставалось таким же суровым и напряженным, сосредоточенным на какой-то одной мысли. Впрочем, это было не совсем так: мысль и впрямь жила в нем, горячая и сильная, но теперь уже на излете. Все, в чем нужно было определиться, теперь приоб-рело ясные очертания, им уже не исчезнуть, не превратиться в прах. И вот, когда мысль, отметившись в памяти, и вовсе отступила, он увидел внутренним взором человека в красном плаще. Человек был зело задумчив, смотрел на него с грустью. И тогда каган Руси велел всем выйти из шатра. И никто не помешкал…
--Ты пришел не в свое время, - сказал Святослав, обращаясь к человеку в красном плаще. – Раньше ты гостевал в моих снах.
--Что есть сон и что есть явь? Не в единстве ли взращены они и даны Божьей твари для утверждения себя в сущем? Пребывая в ином мире, я, тень твоя, сколок души твоей, понимаю в пространст-ве времени и вижу в неближних летах пролегшее и благо дарующее земле россов. Но не только это, а еще и людскую слабость и сердеч-ную утесненность, неизбывную в человеках.
--Что же делать?
--Тебе ли, высокородному, плоть от плоти племени своего, спрашивать? Ты меч, врученный россам матерью сущего. Короток срок твоего пребывания на земле, отпущенный Богами, но благостен для Руси. И восстанет она из тьмы унижения и прорвется к свету!
Святослав чуть прикрыл глаза, раздумывая над услышанным. Когда же снова посмотрел на утемненную сумрачными вечерними тенями, чуть колеблемую на ветру стену шатра, где только что обо-значен был человек в красном плаще, не увидел его и вздохнул. Ве-лел позвать Богомила. Когда же тот, чуть горбясь, вошел в велико-княжий шатер, он передал ему слова человека в красном плаще, на-звавшемся тенью его, сколком души его.
Богомил оживился, сказал, блеснув светозарными глазами:
--То есть небесный знак, княже. Добрый знак!
Странно, сколько помнит себя Святослав, ему все время гово-рили о небесных знаках. И не только волхвы. Однажды лет пять на-зад чудным образом оказался на площади в Ладожье человек ино-земный, в цветных тряпках заместо одежды, с худыми, сквозь про-глядными узкими черными коленями. Но на ногах у него были лап-ти явно северного плетения. Видать, кто-то из россов, сердоболь-ный, видя страдания восточного голопятого человека, обул его. Так вот, этот человек встретил Святослава в темном заулье у велико-княжьих теремов, куда лучи солнца только и пробиваются вяловатые от усталости, подтиснулся ко князю, ловко проскользнув меж рук сторожи, сказал:
--О, каган Руси! Я долго шел к тебе. День шел и ночь. И опять день и ночь. И опять… Не сосчитать, сколько их, светло-и-темноструйных, рождалось перед моими глазами и умирало. Но зато вижу тебя. И теперь знаю, каков ты. Молод, да, но в глазах прозре-вается ум ясный, и крепка рука, не дрогнет, когда придет срок. А он близок. Ждут этого не только на Руси, а и в дальней степи и в горах народцы малые, и надеются, что предстоящий тебе великий поход принесет облегчение им, слабым. Будь суров с обидчиками, но ми-лостив к униженным!
Святослав так и не успел спросить, кто он: дервиш ли иль про-сто странник? Когда же человек так же неожиданно, как и появился, исчез, Святослав велел разыскать его, для чего послал во все концы ладожской земли людей. Но никто не вернулся к нему с доброй ве-стью, всяк выказал недоумение, и сказал некто, отряженный в поиск, утирая со лба пот:
--Не мог он уйти далеко: и слепой бы споткнулся об него, и глухой бы услышал слаботравный шелест его цветного платья.
А еще сказал он со смущением:
--Знать, с небес спускался этот человек, туда и поднялся ведо-мой лишь ему тропой.
Так ли, нет ли, кто скажет? Однако ж и великомудрый Бого-мил разглядел в этом нечто сиятельное, к Божьему свету влекущее. Про то и сказал в великий молитвенный день росскому войску, и все, от сурового обручника до малого князца, поверили ему и сошли с холма, где проходило молебствие, с легким сердцем и с чистой ра-достью во взоре, не замутняемом и слабой опаской.
Славен и чуден Богомил, когда глаголет о высшей Истине, доступной лишь Богам. В такие мгновения он меняется в облике, и люди прозревают в нем нечто удивительное, не в земной жизни ро-жденное, возносящее волхва к небесным чертогам и помогающее напрямую беседовать с небожителями. И впрямь, Богомил видит их сидящими рядом с ним на воздушных подушках и внимает словам их, а потом передае смысл тех слов людям. Он знает про эту свою способность, обретенную еще в те поры, когда был молод и жил в пещере со старым волхвом, прошедшим великую школу волхования и осознавшим, что человек есть малая часть сущего, неотрывная от земли-матери, но устремленная к небесной жизни, норовящая опре-делиться в ней, коль скоро в душе осветлеет и горькая травинка сде-лается ему понятной, как и блуждания по уремным раменям оша-левшего от одиночества зверя. Но часто ли эти устремления обора-чиваются благостной силой для человека? Да нет, нет. Сказывают, во времена оные всяк мог подвинуть себя к Истине. Но с летами что-то утратилось в человеке, растаяло, обжегшись о бушующее в груди пламя.
Что есть от небесной Истины павшее на землю, как не сла-дость, рождаемая душевной умиротворенностью? Она, и только она, способна приблизить человека к Истине, возлюбленной Богами, ска-зывающей про то, что коротко время зла; придет день и отступит окаянное и воссияет рожденное в небесной пространственности, и тогда сделается человек чист и светел разумом.
О, как жадно хотел этого Богомил и упорно старался объяс-нить людям сущность душевной умиротворенности, которая в свое время снизошла на него и ныне едва ли что-то в состоянии поменять в нем. Дивно это! Дивно! Иной раз встреченное им во сне вдруг об-рачивается реальностью, то-есть то же самое, что снизошло на него во сне, он потом видит в жизни. К примеру, на прошлой седмице по-среди глухой ночи явилось ему нечто, уже не однажды случавшееся с ним и переставшее удивлять: словно бы сидит он среди небожите-лей и слушает их разговор. Сказывали те о людях, что живут под землей одной мыслью об очищении душ от греховной тягости. И на том пути открылось им озарение. А поутру, когда рассвет еще не на-брал силы и стояла сырая пасмурь, Богомил выылез из шатра малого князца, вотчинка которого затерялась в северской земле, долго брел по степи, невесть куда направляясь. Про то и в мыслях не было. И не то, чтобы кто-то подталкивал в спину, все ж и остановиться не мог, мешало что-то, мало-помалу укреплявшееся в душе. И вот он ока-зался в изножье высокого голоспинного холма. На его вершине рос-ло малое утробное деревце, тревожимое ветрами, а они в здешних местах не знали чуру и часто взыгривали посреди вроде бы уже ус-тоявшегося покоя. Но не деревце привлекло внимание волхва, а не-что нечаянно открывшееся взору. Изножье холма оказалось сильно изрезано норами, и подумал бы, что волчьими, когда б не услышал людские голоса, доносившиеся из-под земли. Тут-то и вспомнил про сон и не заробел и спустился в одну из нор и увидел там трех чело-век в ветхой одежде. Они с интересом посмотрели на него, но ни о чем не спросили, сказал один из них:
--Садись подле нас. Коль гостем пришел, то и поговорим с то-бой, а коль братом, то и примем в семью свою.
И сказал Богомил, что он не более чем странник, заглянувший к ним на огонек.
--Но только и то верно, что слышал о вас от небожителей, и говорили они слова ласковые.
И те, трое, не удивились этому, точно бы знали про уважение, которое питают к ним небожители.
--Добро! – сказал самый старый из них с глазами прозрачными и ясными. В них можно было прочитать все, чем жил старец и к че-му тянулся душой, по-детски доверчивой и не разбившейся об ост-рые камни уходящих в пространство времени лет. Но удивительно еще и то, что Богомилу не захотелось прочитать в душе у старца, смущало что-то. Может, та детскость, что наблюдалась в ней, и ти-хая, ни к чему в мире не влекущая покорность судьбе, точно бы от него ничего не зависело, и, если бы он даже пожелал, то и не смог бы приложить хотя бы и малые усилия для того, чтобы поменять в ней, обогреть ее пусть не деяниями, то хотя бы добрыми намерения-ми.
А старец меж тем говорил тихим, словно бы даже робеющим голосом:
--В те поры, когда своевольный Песах обрушился на Русь с большим войском и побил много россов, малых и старых, славных мужей и дочерей Руси и пожег домы наши, мы, ныне тут во святом холме обитающие, пошли куда глаза глядят. Не сговаривались, нет, однако ж так сотворилось, что, в конце концов, мы, роженики раз-ных племен, приткнулись к святому холму и стали жить тут в малых жилищах, согреваясь от матери Мокоши, которая есть земля и воз-дух, и небо. Тут и обрели прежде сокрытое от нас, нет, не то, чтобы Истину, велика она есть и нету к ней дороги смертному, во грехе ку-пающемуся, но сколок с нее, всемогущей. И есть тот сколок часть сердечной сущности человека, ни к чему не влекущегося, и к самому большому богатству. Что есть богатство, как не всесветное зло, вы-травливающее из души благость, данную Небом? Труден путь к Ирию, не всяк и во блаженстве пребывающий войдет в него, когда поменяет форму. Впрочем, мы и не стремимся к этому, а только к очищению нашей сердечной сущности, проживая в согласии с ми-ром, пускай и суровым и жестоким. В тиши да во блаженстве неве-дения иль не взрастится зерно надежды на ту жизнь, которую мы обретем после смерти? Воистину покорность судьбе есть нечто от-коловшееся от сути земной жизни, может статься, лучшее, что есть в ней. Не так ли?
Богомил не ответил, хотя многое из того, о чем говорил ста-рец, было близко ему и понятно, принимаемо им. Он не ответил по-тому, что вдруг подумал: велика есть мера Божьей воли, от нее, все-сильной, черпается доброе и разумное, помогающее оттеснять все, что от зла.
Но един ли путь у людей к Истине? Прежде он не задумывался об этом, привыкнув искать лишь в душе своей, уже давно сделав-шейся частью небесной сущности. Но, оказывается, можно искать и не пребывая в одиночестве, а в сообществе с людьми. Но чуть пого-дя засомневался: «Однако ж спустя время не случится ли так, что некто, возвысясь над всеми, станет проповедовать свое понимание мира, утаптывая в слабом, еще не окрепшем уме? Что ж, все пойдут за ним, приняв его веру? А если она окажется не от дальнего света, а от ближнего, колеблемого неустройством жизни? Не вчера сказано: лишь обретя в себе, отыщется та малость, что способна подвинуть в людских сердцах.»
Привыкши понимать свое одиночество посреди большого ми-ра как нечто естественное, надобное ему, а еще тем, кто принимает открывшееся ему в иных мирах, Богомил не хотел бы ничего менять тут, и потому с легкой грустью наблюдал за людьми, отошедшими от отчины и теперь не желающими вспоминать о ней, как если бы ее у них и вовсе не было. Невесть от какой тяготы вдруг навалилась на него усталость: день-то только начинался и роса на траве не обсохла еще, - сказал тихо:
--Святослав поднялся против Песаха и ныне пребывает близ холма, который вы считаете святым. Не месть подняла князя, вели-кая обида за Русь.
--То-то поменялось в ближних весях, - сказал старец. - Шумно сделалось и пуще прежнего людно в степи.
Богомил пригляделся к старцу, но и малой перемены не заме-тил в маленьком сморщенном лице его и огорченно вздохнул.
Он недолго пробыл со старцем, живущим в земляных норах вместе с теми, кто пришел с ним в чужие земли и тут, вдали от отчи-ны, противно тому, что должно сохраняться в душе, хотя бы и ото-двинувшей от Руси, обрел надобную для теперешнего существова-ния уближенность к земле-матери, которая прежде выглядела чуже-ватой, примятой людскими бедами.Но то и чудно, что про все запа-мятовал старец, одно и осталось на сердце – преданность Мокоши, утихомирившей колобродье в душе. Богомил как бы нечаянно, от-вратно от душевной сущности, что во всякую пору искала покоя не только для себя, а и для разных росских племен, старейшины кото-рых не однажды забредали к нему, подумал, что покой не всегда есть благо. Он подумал и на сердце засвербило. «О, Боги, что со мной? Иль в суждениях ваших, касающихся тех людей, что пришли сюда и отыскали тут нужную им для сердечного успокоения оби-тель, засомневался я? Да мыслимо ли такое? Иль не в самую труд-ную пору вы приходили ко мне и помогали не сойти с тропы, что ве-дет с небесной Истине?..»
Он был смущен, и это так не походило на него, было так про-тивно его естеству, что, когда волхв вошел в великокняжий шатер, Святослав, обладающий способностью проникать в глубинную сущ-ность человека, разглядел Богомилово смущение и спросил у него с легким беспокойством:
--Что случилось, о, Владыко?
Богомил не захотел ничего скрыть и рассказал о людях, живу-щих в земляных норах, издали сходных с волчьими, и кто не собира-ется отсюда никуда уходить, даже узнав, что их соплеменники под-нялись на борьбу с обидчиками Руси.
Святослав со вниманием выслушал волхва, какое-то время пребывал в раздумье, потом привычно для себя не только отвечая на недоумение собеседника, но и чему-то в себе самом, живущем ни от кого не зависимой жизнью, сказал:
--Меж россов велико число тех, кто ищет себя в Истине, одна-ко постигает ее не каждый. Но то и ладно, что всяк носит в себе смущение и невесть когда зародившуюся грусть, в иных народах и вовсе незнаемую, тихую и сладостную, влекущую в неведомые дали. И да будет так до веку.

20
«Воистину не построить дом на песке, а только на камне, коль скоро хочешь жить в нем», - думал Песах, вспоминая, какое великое множество людей простого звания, дав им в руки кому саблю, а ко-му меч, случайно найденные в старых схронах, приставив к ним фа-рисеев и саддукеев, кто не больно-то был ретив в познании мира и слабо проявил себя в священнодействе, послал он против росского кагана. Чего он хотел? Напугать россов огромным множеством лю-дей? Иль была еще какая-то мысль, тайная, и по сию пору сокрытая от него самого? Да нет… Он и впрямь надеялся, что Святослав будет смущен, встретившись на хазарском порубежье с простолюдинами, едва ли когда-либо обучавшимися воинскому ремеслу, все ж не за-робевшими и вступившими с ним в сражение. Ан нет! Случилось иначе. Вместе того, чтобы нагнать смущение на росского кагана своей отчаянной, хотя и бесполезной решимостью и тем самым под-сказать ему, как тяжко тому придется, когда он встретится с воина-ми Хазарии, привыкшими сражаться не на жизнь, а на смерть, быть может, именно в ней, подвигающей к иному миру, ища для себя от-рады. Простолюдины и бывшие с ними фарисеи и саддукеи при од-ном только виде росских дружин разбежались, разбрелись по степи, сказывают, многие из них почему-то подались на Русь, словно бы там их ждали. Слабые люди, ни к чему не прилипившиеся сердцем, охуделые, нищие духом! Нет, не зря он, Песах, относился к ним с небрежением. Все ж и он не мог понять, отчего ни один из них не вернулся в Итиль? Неужто так велик страх, который они испытыва-ют перед ним и его властью? Но, если даже так, хорошо это или плохо? Прежде Песах не задумывался об этом. А вот теперь… Он сидел в шатре кагана Хазарии. Его привезли сюда, чтобы поднять дух агарян, хотя сам-то он противился. Песах едва ли не с презрени-ем смотрел на старого согбенного человека, дремлющего в золоче-ном кресле и, кажется, совершенно отвыкшего от большого скопле-ния людей и мало понимающего в том, что ныне происходило. Когда великий сиделец открывал глаза, иссиня черные, чуть подернутые зеленоватой пленкой, в них не прочитывалось и малой мысли, были невыразительны и отодвинуты от реальной жизни. Песах думал, что и этот старик, не обладавший никакой властью и живущий только потому, что так захотелось ему, правителю Хазарии, тоже есть пыль при дороге, поднимется ветер и сорвет ее с места и унесет в безвест-ность и никто уж не вспомнит о нем, как если бы он и вовсе не жил на земле. Было удивительно, что люди, сходные душевной сущно-стью с безвластным каганом, еще существуют. Отчего буйные ветры не разбросают их в разные стороны, не приглушат дыхание их сер-дец? Ведь все они бесполезны в миру, не надобны и самой природе, которая, следуя естественному установлению, соблюдает какой-никакой порядок. Песах не умел понять этого, и раздражение в нем усиливалось. А когда в шатер вошел Ахмад и сказал, что передовые отряды россов подступили ко рву и, кажется, готовятся к штурму, он с досадой посмотрел на него и зло обронил:
--Что значит, кажется? Мой везирь не уверен в себе?
--Нет, отчего же? Я уверен. Лодьи заполонили все ближние подступы к Острову. И это несмотря на то, что лучники не жалеют стрел, и россы несут немалые потери.
Судя по словам везиря, все происходило так, как Песах и за-мысливал. Он не мог перекрыть цепями реку и не пустить россов на Большой Остров, и тогда он расположил войско таким образом, что-бы все воины были вовлечены в столкновения с росскими дружина-ми. В центре, на земляном рву, поднятом по его велению подне-вольным людом, он расположил лучников. Их было тысячи четыре, хорошо обученных своему ремеслу, молящихся одному Богу, в дан-ном случае, Богу исмаильтян, хотя, конечно, было бы лучше, если бы они молились лично ему, правителю Хазарии. Впрочем, от добра добра не ищут. И уже то, что они были верны ему и ни разу не от-ступили от тех решений, которые принимал он, успокаивало. Он ве-рил в них, знал, им легче умереть, чем отступить. Уж такова природа этих людей. Слева от лучников в глубине острова Песах держал конные тысячи агарян, снискавших себе славу непобедимых. Они не однажды хаживали на Русь и понимали про нее более кого бы ни было в Хазарском царстве и готовились к смертельной схватке. Ну, а справа от лучников в пешем строю в сокрытьи камышовых зарослей, в заболотье стояли в нетерпеливом ожидании ратники-иудеи. Их было меньше, чем агарян. Но это ничего не меняло. И в прежние ле-ты, когда выпадала необходимость выступать против соперничаю-щих с ними племен, они отличались неколебимостью и, если побеж-дали, а чего-то другого с ними еще не случалось и, даст Бог, не слу-чится, умершвляли каждого, кто мог поднять копье, не брали плен-ных, а лишь то, что при принадлежало побежденным. Песах верил им, как самому себе, редко вмешивался в их дела и никогда не выно-сил суждение о них на люди, если даже что-то ему не глянулось.
Все эти люди, облаченные в воинские доспехи, были совсем не похожи на тех, кого он выпроводил из Итиля. Он действительно вы-проводил их, хотя и не сказал бы, зачем?.. Иль не чувствовал, пускай и смутно, что толку из этого не будет? Да нет, чувствовал. Но тогда чего же добивался? Иль впрямь заставило Песаха так поступить дав-нее желание хаберов очистить город от людей слабых и безвольных, кого иначе как пылью, разъедающей глаза, они не называли? Им ка-залось, коль скоро не станет их на городских улицах, то и порядка будет больше. Может, так и есть, однако ж теперь он почему-то не хотел согласиться с этим и с досадой отогнал от себя неприятные мысли. А потом велел заложить колесницу. И вот уже каган против-но своей воле оказался в ней. Впрочем, противно ли? Иль все, что делалось с ним в последнее время, он принимал окрашиваемо в ка-кое-то действие? Да нет, он давно свыкся с судьбой, уже ничему в ней не противясь. Песах, помедлив, столкнул колесничего и сам сел на его место и взял в руки вожжи. Он объезжал войско, наказав ка-гану приветственно взмахивать рукой с нанизанными на нее драго-ценностями. Их встречали радостными криками, когда они въезжали в расположение агарян, и старались прикоснуться кончиками паль-цев к одеянию высокородной особы.
Воины Пророка получили все, что хотели. Имамы сотворили для них молитвы, песнь которых дошла до Аллаха, и был глас отту-да, возвестивший о начале великого дня. Мэлэх Хазарии открыл свои сокровищницы и щедро одарил их. А вот теперь он, благосло-венный высоким Небом, позволил им узреть лик кагана. И да пребу-дет имя его в прежней святости и в добросущей отодвинутости от земной жизни!
Когда же колесница проезжала теми местами, где томились в ожидании сыны новой Иудеи – Осии и Авраамы, Салмоны и Иесеи, то и тут слышались радостные возгласы, однако ж они были обра-щены не к кагану, но к царю Хазарии, а если кто-то обращал внима-ние и на кагана, то рождалось оно скорее от удивления и ничего не страгивало в сердце у старого воина, хотя по прошествии времени он начинал понимать, чем был вызван этот ход правителя. Воистину открывшееся одному в скором времени откроется и другому. И свершится так хотя бы и в последний час.
Песах догадывался об их отношении к кагану и мысленно го-ворил, что понимает их, и, если бы вдруг оказался рядом с ними, то и в его сердце не отыскалось бы приятия верховной власти. Странно, что он так подумал. Все, что принадлежало ему на протяжении мно-гих лет, имело непосредственное касательство к власти. В сущности он сам стал властью. Любое, хотя бы ненароком сказанное им слово обращалось в действие, хотя иной раз не конца принималось и им самим. Впрочем, так уже давно не случалось. Он сделался опытен и научился уважать Закон, по которому жили иудеи Хазарии. Но ува-жать лишь в той степени, в какой это было приемлемо им, челове-ком гордым и независимым, понимающим про свое назначение на земле. Помнится, еще в те поры, когда был молод и дерзок в сужде-ниях, он впервые сказал про Хазарию, как про Новую Иудею. И ему не поверили. В синагогах заговорили, хотя и таясь, о его неразумье, ибо всякая отчина для иудея есть временное пристанище, кроме той земли, откуда в свое время бежали колена Израилевы. Та земля есть мечта избранного, возвращение в нее неизбежно. Другое дело, что это может произойти нескоро. Ну и что? Иль не отличаем иудей многотерпеливостью? Он знает: все, что окружает его, временно и зыбко, и потому ни к чему не прикипает сердцем, оставаясь верным едва брезжущему призраку.
Есть земля, Богом данная иудею, и есть другие земли, и не ему, избраннику Божьему, отрекаться от собственных корней. В те поры сказывали хаберы о пророчествах Исайи: «Слухом услышите, и не уразумеете, и глазами смотреть будете, и не увидите. Ибо огру-бело сердце людей сих, и ушами с трудом слышат, и глаза свои сомкнули, да не увидят глазами, и не услышат ушами, и не уразуме-ют сердцем, и да не обратятся, чтобы я исцелил их.» И всяк жажду-щий божественного слова понимал, к кому обращены эти слова. По-нимал и Песах, вдруг ощутил вокруг себя пустоту, и по первости, не умея понять причину этого, смутился, облитый студеной досадой, и не хотел бы ни с кем знаться. Однако ж время спустя словно бы ве-домый кем-то сильным и разумным смирился и пошел к хаберам и говорил с ними… Это было только однажды. Только однажды, как сам считал, он проявил слабость, но даже в ней оставаясь верным себе, тому, что подвигало его по жизни. А иначе пошто бы мало-помалу и про Хазарию стали говорить сначала чуть слышно, а потом все уверенней как про Новую Иудею, и даже царь Иосиф, уже пре-бывая в преклонных летах, в одном из посланий назвал свое царство Новой Иудеей?
Когда колесница погромыхивала по одному из многочислен-ных мостов, соединяющих Остров с Итилем, Песах противно тому, что жило в нем, спокойно, а временами и торжествующе укладывае-мо в сознание, ибо все, что вершилось им ныне, принадлежало к высшему разряду, равному тому, что в свое время совершил Соло-мон, выведя свой народ из египетского плена, подумал, а что как Святослав одолеет его войско, и тогда спокойно войдет в Итиль, ис-пользуя мосты, ни один из которых не разрушен. Он подумал так, и в груди заныло. «Господи! – сказал он. – Что это значит?» Он нечас-то обращался к Богу, полагая себя стоящим не так далеко от Него, а вот ныне невольно, сам того не желая, обратился к Нему, как если бы был обыкновенным христианином, уже давно разучившимся са-мостоятельно мыслить, во всем полагаясь на Бога. «Что это значит? - чуть погодя снова сказал он, но теперь уже вслух, как если бы попы-тался ответить на что-то в себе самом. - Иль впрямь я уподобился ничтожному рабу?» Он произнес эти слова вслух, но так, что никто не услышал. Привыкши сохранять все в душе своей, он и в минуты горших волнений, а они-таки случались, хотя и редко, чуть только менялся в лице да в темных глазах как бы слегка прояснивало. И это была ясность ярости. Песах еще долго прислушивался к душевному сдвигу, пытаясь, свычно со своей натурой, отыскать причину этого, а когда решил, что растолкавшее в нем от усталости: он уже третью ночь не смыкал глаз, - успокоился и сказал жестко, что подобное на-важдение больше не повторится. Впрочем, успокоение было не-прочное, и он еще долго пребывал в напряжении, хотя никто не ска-зал бы про это, лицо оставалось непроницаемо холодным, с жестко обозначенными чертами, когда вроде бы все на своем месте, и мож-но было бы сказать, что это лицо мужественно и прекрасно, однако ж что-то мешает сказать так даже самому близкому к нему человеку. Может, виной тому чрезмерная суровость, резко проглядывающая в глазах и в плотно сжатых тонких губах? Иной раз у собеседника возникало ощущение, что царь Хазарии говорит, не размыкая их.
Песах после объезда войск зашел в свой шатер, позвал везиря, атабека и тех из беков, кто пользовался его доверием. И, когда они в сверкающих одеждах, не скрывая чувства удовлетворения, как если бы все, что вершилось ныне, вполне их устраивало, вошли в шатер и сели каждый на свое место, перед тем приложив руку к сердцу и низко кланяясь мэлэху, Песах поморщился, и не потому, что не по-нравилось что-то в поведении беков, правду сказать, это даже при-дало ему уверенности, которая в какой-то момент поколебалась, а потому, что в мыслях ощутилась странная вяловатость, и не просто оказалось совладать с нею. Но он совладал-таки, спросил холодно, садясь на свое место, чуть возвышающееся над другими:
--Вы чем-то очень довольны?
Среди беков ощутилось легкое смущение, но Ахмад тут же за-глушил его, сказав подсевшим голосом:
--Все сделано так, о, Великий, как ты и определил. Меж вои-нов нет уныния, одно нетерпение. Они рвутся в бой, чтобы наказать варваров, посмевших напасть на Хазарию.
--Варваров? Не знаю Не знаю…
Песах не любил россов, но варварами не считал. Еще в пору первого похода на Русь он отметил в них чувство уважения к отчей земле, желание честно служить ей. Они совсем не походили на франков и германцев, в них он не увидел заносчивости и самолюбо-вания, привычных для племен, живущих по Одеру и Рейну, на аг-лицких островах. Да там и городов таких не было, как по Днепру. Там все было мрачнее и непроглядней. Он много думал о россах, одно время даже хотел приблизить к себе князей их, но скоро понял, что это невозможно. Россы тянулись к ромеям, а тех он ненавидел.
--Нет, россы менее всего напоминают варваров, и потому мы так и не сумели закрепиться в их землях и вынуждены мириться с малой данью от них. Я долго не мог понять, отчего они так сердечно ранимы? И лишь недавно осознал, что без свободы они утратили бы себя как племя. Жаль, что осознал поздно. Если бы раньше, когда мы прочно стояли на Днепре… - Что-то сходное с улыбкой, сделав-шее его лицо старчески приятным, высветилось вдруг. Эта прият-ность, замеченная беками, насторожила их. Они привыкли видеть правителя другим… Но везирю она понравилась, и он сказал легко:
--И теперь не поздно. Мы выбьем из россов богопротивный дух, когда снова пройдем по Руси.
На какое-то время в шатре установилась тишина, было слыш-но, как пошевеливается тканина, загораживающая вход в него, а по-том беки заговорили о том, что еще надо сделать для уничтожения Святославовых дружин, и Песах (Уже в который раз!) убедился, что все идет, как и хотелось бы. А когда беки ушли и подле него оста-лись лишь везирь и рабе Хашмоной, он сказал:
--Для укрепления духа войска повелеваю завтра с утра после молитвы снова посадить кагана в колесницу и привезти его на холм. Пусть все видят его благославлящим сынов своих. – Усмехнулся че-му-то в себе самом, но тут же и унял промелькнувшее в сознании. – Я тоже там буду.
--Но в изножье холма живут люди, - сказал Ахмад. – Прорыли норы и живут в них. Прогнать?
--Нет, лучше перебить.
Рабе Хашмоной одобрительно кивнул головой.
В последние леты он сделался тенью правителя Хазарии, мо-гущественной тенью, обладающей немалой властью над людьми своего племени, и не только над теми, кто окружал его, а еще и над теми, кто жил в дальних землях, за тысячу поприщ от Итиля, среди чуждых им по духу родов. Они все исполняли волю Высшего Сове-та, в который входил и Хашмоной, и продвигали дело иудейских общин все дальше. Да, рабе Хашмоной сделался тенью правителя Хазарии и, понимая про его силу, все ж иной раз едва сдерживал в широком горбоносом лице, обрамленном черной, без единого седого волоса бородой, несмотря на уже немалые лета, недобрую усмешку, как если бы знал про Песаха такое, о чем тот и не догадывался. А так и было. Много чего говорено Хашмоною в глухих узилищах попав-шими туда по доносу ли соседа, по собственному ли неразумью не-счастным людьми. Хаберы умели развзять язык и самому стойкому. Рабе относился к мэлэху примерно так же, как тот относился к кага-ну Хазарии. Власть его над людьми была много сильнее, чем власть царя. Тот управлял людскими судьбами, а Хашмоной человеческими душами. Тем не менее рабе Хашмоной оставался в тени. Он никогда не изображал себя много чего сознающим в жизни, отчего она давно перестала быть для него загадкой. Всякое движение в мировых про-странствах воспринималось им как что-то естественное, рожденное сначала в сознании избранного Богом народа, а уж потом обретшее независимость, но независимость призрачную, при надобности ее можно и подмять под себя.
Хашмоной умел затеряться среди людей, так что иной раз его нельзя было выыделить из толпы. Он как бы делался частью ее, не-редко сумасшедшей, утратившей всякое управление, хотя, конечно же, так только казалось. На самом деле, все было по-другому. Но ни везирь, ни кто-либо из беков даже не догадывались об истинной ро-ли рабе Хашмоноя, принимая его то за раввина, коль скоро тот обла-чался в священнические одежды и шел в синагогу, а то и за обыкно-венного служащего при правителе Хазарии по какому-то, скорее, тайному делу, о чем лучше не знать.
Хашмоной, привыкнув понимать язык испытуемых в узилище и разбираться в тайных знаках не только земного, а и небесного происхождения, принадлежал не этой, протекающей возле него жиз-ни, а другой, таинственной, сокрытой от людских глаз. Там, в другой жизни, он был своим человеком для хаберов, а здесь чаще чужим. Люди сторонились его, не хотели иметь с ним дела. И он принимал это как должное и оставался в суждениях строг и отличаем от боль-шинства смертных непреклонностью в решениях, если те принима-лись в тайном кругу братьев по духу.
Хашмоной понимал, что борьба со Святославом, скорее всего, завершится совсем не так, как полагали верховные власти Хазарии. Но это не смущало ни его, ни тех, кто стоял за ним. И даже больше: они хотели поражения хазарскому царству, полагая, что иудеи Ити-ля исполнили свое назначение на земле и теперь сделались никому не надобны со своей непотребной жаждой власти и почти неземной роскошью. Они ослабли в духе и утратили право на высшую, Богом данную избранность. Те, кто стоял за Хашмоноем, желали нового витка страданий для иудейского племени, полагая, что, лишь пройдя через него, возможен будет новый взлет приверженцев Иеговы. И неважно, где и когда это случится. Рожденное для вечной жизни зерно Истины не обрушиваемо временем, не подчиняемо ему, а только высшему разуму, данному избранным. Это по их наущению иудеи, вышедшие встречь войску Святослава, не приняли боя, а многие ушли на Русь, хотя и понимали, что путь их будет смертно труден. Но страх перед россами оказался меньше, чем страх перед Хашмоноем и его братьями по духу. И да не избудется в сердцах у них! И да восстанут они из пепла! Про то ныне и думал рабе Хаш-моной, наблюдая за приготовлениями к завтрашнему сражению.

21
Росский витязь Атанас, следуя повелению Великого князя, по-вел тысячу обручников на земляной вал, поднятый иудейским царем на Большом Острове. Горд витязь тем, что Святослав доверил ему, пожалуй, самое главное в разворачивающейся битве, сказав: «Если ты не пробьешь сердцевину вражеских укреплений, не вклинишься в них, станет худо всем нам.» Он был искренен с Атанасом, челове-ком без роду и племени, так про него сказали бы в прежние леты: все близкие его побиты агарянами или уведены в полон, сам он только потому и спасся, что пребывал в ту пору вдали от отчего се-лища, заряженный в коневоды. Но ныне никто так не скажет ни про витязя, ни про тех, кто вошел в его тысячу. Они братья по судьбе, подобно Атанасу они потеряли отчичей, но не утратили душевной твердости. Благодарные Святославу за то, что в свое время он при-нял их под свою руку, они и взросли на Великокняжьем дворе, с ма-лых лет готовя себя к грядущим битвам. Их стали звать обручника-ми, как если бы они обручились со смертью. Так ли, нет ли, не всяк из них скажет про это, но и то верно, что смерть на поле сражения принималась ими как благо, все они мечтали умереть не в своей по-стели.
На щитах у тысячи Атанаса было написано белой краской на кованном красном полотне: ЗА РУСЬ. Они спрыгнули с лодей, при-ткнувшихся прошлой ночью к черному вязкому крутоярью, и чуть только рассвело, пошли встречь огненно посверкивающим стрелам. В руках у них были мечи, а еще длинные деревянные шесты. Они часто использовали их, когда брали какую-либо крепость. Тысяча витязей, рослых, в добротной воинской справе, шла как один чело-век, вдруг осознавший свою небесную сущность и не пускающий в сердце и малого страха, привыкши накидывать на него узду. Случа-лось, вражья стрела пробивала щит и золоченую кольчугу, и тогда на груди у воина появлялось красное пятно, оно все росло, росло, пока не делалось огромным, растапливающим в сознании обручен-ного со смертью. И он медленно, как бы даже нехотя опускался на землю. Его обступали Боги, зарный свет исходил от них и касался умирающего тела. Но и тогда не рушился ряд Святославов. Воины с шестами подбегали к рукотворному валу и сходу взлетали вверх, и там завязывалась жестокая смертная схватка. Обручники, умело владея длинными, поблескивающими в робких еще, не разгуляв-шихся утренних лучах, обюдоострыми мечами, дотягивались до лучников и поражали их, стоящих на валу, тесно прижимаясь друг к другу, осыпающих россов кровавокрасной тучей стрел, в иные мгновения заслоняющей робкие еще лучи солнца. Тьма стрел зави-сала над воинами Святослава, нередко сшибала иного из них, и то-гда наступал черед сводного брата породнившегося со смертью, и он тут же заступал на его место и бесстрашно продвигался вперед. Сколько их уже обручилось со смертью! Ведется ли тут счет? Да от-куда бы ему взяться, коль на сердце только ярость, а еще неистра-ченное в походах чувство мести: ведь это агаряне извели под корень весь род обручника. Отыщется ли на земле сила, способная умять, растоптать, обратить в пыль сердечную боль его?!
Яростен был удар тысячи Атанаса. Помнилось лучникам, что россов не тысяча, десятки тысяч. Уж и стрел каленых не осталось в колчанах, и тогда сыны Пророка взялись за сабли. И пошло жесто-кое, безрассудное, на ярой ненависти настоенное противоборство двух враждующих сил. Мало кто из обручников поднялся на вал, за-то и дрался теперь за двоих, а то и за троих. Меж тем к изножью земляного вала уже подошли дружины Святослава и начали подни-маться наверх. Гибкие смоляные шесты изгибались, пружинили под тяжестью тел, однако ж ни один из них не сломался: изготовленные в северном ладожском лесу, они, казалось, обрели, от той земли по-черпнувши, стойкость.
Схлынули с рукотворного вала уцелевшие от мечей россов по-трясенные лучники, не понимая, что произошло. Иль не вчера еще служители Аллаха говорили им о близкой Победе? И они верили им, понимали и про свою воинскую умелость и полагали ее несокруши-мой. Впрочем, никто из них не напрягал в существе своем, чтобы осознать происшедшее, все в них сделалось вяло и не подчиняемо разуму, они как бы утратили сущее в себе и были не те, влекомые собственным достоинством воины, а что-то другое, уже почти нежи-вое. Наверное, поэтому, когда встречь им, бегущим с вала, метну-лась конница Бикчира-баши, сыпля сабельными ударами и не разби-рая, где свои, а где чужие (К тому времени лучники перемешались с поспешающими за ними россами), они не поменяли в душе и умира-ли спокойно, не пытаясь защититься, словно бы не ждали ничего другого.
Атанас с малой горсткой уцелевших после захвата земляного вала обручников оказался посреди конников, едва ли не в самой гу-ще их, и дрался тем ожесточенней, чем яростней становился напор агарян. Обручники побросали щиты и, взяв в руки мечи, встречали всадников мощными, с плеча, смертными ударами. Они стояли, не страгиваясь с места, до тех пор, пока не подоспели дружины Свято-слава и не обтекли их, тесня конные орды, а потом опустились на землю, положив рядом с собою мечи, и только тогда израненные, истекающие кровью посмотрели в глаза друг другу, и сказал Атанас:
--Мы сделали, о чем просил Великий князь. Слава нам! Слава тем, кто принял смерть на поле сражения!
Подъехал Святослав на вороном коне, сопровождаемый княз-цами Руси и немногими старейшинами родов, не пожелавшими ос-таться в отчине и вопреки великокняжьему разумению примкнув-шими к войску, соскочил с коня, обнял поднявшегося с земли Ата-наса и сказал с тихим торжеством в дрогнувшем голосе:
--Спасибо, витязь! – Обвел погрустневшими глазами обручни-ков. – И всем вам спасибо!
Он хотел бы еще сказать, что матерь Русь не забудет сынов, поклавших за нее головы, и Боги примут павших в Царствии своем и возвеличат, и всяк из них обретет себя в ином мире, но не сказал, вдруг сдавило в груди и стало больно. Атанас, великорослый, едва ли не на две головы выше всех обручников, тоже поднявшихся с земли, почувствовал душевную тревогу в Святославе, и ему стало не по себе, как если бы он в чем-то провинился перед Великим князем. Но так ли?.. Разве не по своей воле он сам и сводные братья его из-брали тропу воина, презревшего смерть, одно и принимающего го-рячим сердцем: отмщение за поруганную честь рода. «Зря он! Перед Богами поклялись мы не знать покоя до той поры, пока Русь не ски-нет с себя ярмо иудея.»
Святослав меж тем отъехал. Был он суров пуще прежнего, и князцы с опаской поспешали за ним, не стараясь даже вывести его из тягостного состояния сердечной угнетенности, зная, сколь неприем-лемо теперь выглядело бы их вмешательство в думы Святослава. А и верно что… Оттого и думы, завлекшие на нелегкие путины, что, ка-жется, только теперь он понял, как дороги ему все, кто поднялся на войну с царем Хазарии и как больно видеть гибель близких людей. Но почему бы?.. Иль он не знал, что так все сложится? Иль многие леты не крепились дружины Святославовы, иль не сознавали с само-го начала про тяготность путин, что открылись им? Да нет, сознава-ли! И потому были упорны в постижении воинского ремесла и не обижались, когда Великий князь требовал от них все большего ста-рания и был крут с теми, кто ослабевал в духе. Сломавшихся от-правлял обратно, на отчину, А если у кого-то не оказывалось родо-вичей, то приискивал для них занятие не в ратных деяньях. Однако ж никто не терял надежды, что справится с душевной колготой, по-чему-либо надсадившей их. Нередко так и случалось, и Святослав давал человеку возможность вновь найти себя в дружинном ряду.
Святослав много чего знал о тех, кто противостоял ему. Пом-нится, в свое время следом за агарянами потянулись на Русь служи-тели иудейского Бога и сказывали про Него, как если бы он был по-требен душе росса, привыкшего к собственному пониманию мира, который есть божественная непостижимость. Чужеземцы говорили про Яхве, создавшего людей, и призывали веровать в Него. Но он и матерь его княгиня Ольга не хотели веровать в чужого Бога, пере-менчивого и жестокого, норовящего держать видимые и невидимые миры в хладном изнурении, полагая, что только изнурение способно подвести человека к Истине. Впрочем, об Истине чужеземцы если и помышляли, то как бы вскользь, признавая лишь за собой право от-крыть ее. Они говорили, что все, возросшее на земле и влияющее на душу, приподнимающее в ней или уводящее в горестные мытарства, есть зло, лишь разум способен возвысить человека и вывести его из тенет заблуждения. Придя из царства хазарского, они вели себя как хозяева: везли в Итиль немерно лес и пеньку, златорунную рух-лядь… Но скоро им мало показалось этого, и они вознамерились управлять душой росса. А когда поняли, что словом, хотя бы и ща-дящим, утешливым, а они умели быть сладкоречивы, тут ничего не добьешься, прибегли к силе. И тогда не стало мира и в дальних ук-раинах Руси. Случалось, посланцы иудеев приводили из таежных укрепов великомудрых волхвов и жестоко пытали их, требуя одного: чтоб признали верования иудеев и приняли их. Но то и укрепляло в душах россов, что никто из волхвов не отрекся от веры дедичей и, даже ступая в огнь пылающий босыми, посеченными колючей про-волокой, ногами, не опускал головы и смотрел в сияющее небо, как если бы видел там возлюбленных Богов и шел встречь им.
О, Святослав сызмала держал это в памяти, и гнев копился в юной груди его, и боль… И матушка-княгиня сказывала ему про то же и берегла сына для грядых битв. И был вышний Свет, сверкаю-щий Свет, и все сущее в нем тянулось к нему, согревалось им, суля-щим надежду. Он и теперь, князь вольнолюбивых россов, увидел в пасмурном небе, как бы пребывающем в некой настороженности, сверкающий Свет и потянулся к нему всею своею сердечной сутью и прошептал чуть слышно:
--О, небо, будь справедливо к детям своим и прими их заботу как собственную. Не по злой прихоти, но по жестокой необходимо-сти пришли мы сюда. Не мы стояли в изначале зла, которое лютым, все сущее умертвляющим, дьявольским колесом прокатилось по Ру-си. Не пристало нам, детям Белого дня, пребывать в унижении и рабской покорности. Рожденные от Днепровской мощи, от его вол-ны отколовшись, мы сделались близки синему Небу душевной твер-достью. Нам ли обламывать в себе?!..
Святослав услышал звонкоголосые небесные гудцы и что-то сладостное приподняло его над сущим, и он вознесся высоко-высоко, и уже оттуда наблюдал за происходящим на земле. И оно осозналось им во всей его глубине, и кровь, которую проливали его воины на поле сражения, не была ни к чему не влекущей, а как раз наоборот, к сверкающему Свету, что привиделся ему в тягостно на-пряженный день. А ведь день еще только возгорался, и сражению дано лишь начало, и далеко до завершения его. Про это и пели гуд-цы. И он улавливал мелодию их, чуть грустную, а вместе торжест-вующую, как если бы гудцы знали уже теперь про то, что придет на Русь через лето-другое и окрасит жизнь свободных племен в угод-ные их душевной потребности цвета.
Святослав не сразу понял, кто же играет на небесных гудцах, но чуть погодя разглядел человека в красном плаще и не без удивле-ния в голосе спросил:
--Это ты?..
Человек в красном плаще не ответил, лишь кивнул головой, еще ниже склонившись над гудцами. Когда же Святослав снова сту-пил твердой ногой на землю, небесные видения исчезли, и он с лег-ким смущением, странноватом на суровом лице с упрямыми черта-ми, впрочем, не утрачивающими удивительного, как бы даже незем-ного изящества, посмотрел на князцев и старейшин, но не заметил в них и малой перемены и понял, что они и не догадываются, где по-бывал их Господин, и сделался доволен собой в той степени, в какой это доступно человеку, более других понимающему в происходя-щем.
Россы четко придерживались Святославова ряда. Этот ряд тем и был знатен, что давал возможность каждому воину проявить себя во всей своей доблести. Россы не теснились, но чувствовали плечо друг друга. Выстроившись полукругом, они приготовились к отра-жению натиска, а кое-где уже вступили в сражение.
Святослав с малой свитой, отведя коней за земляной вал, взя-тый обручниками, стоял в центре полукруга и внимательно наблю-дал за приближающейся конницей исмаильтян. Их было много, так много, что земля, слабая в здешних местах, едва выдерживала их тяжесть; она прогибалась, исходила тяжелым саднящим гулом. По левую руку от Святослава стояли дружины князя дреговичей Миро-слава, ощетинившиеся длинными тяжелыми пиками. В лице у Ми-рослава застыло напряженное ожидание, он что-то говорил воинам, должно быть, что-то важное, чего нельзя было сказать мгновение-другое назад; и те одобрительно кивали головами. По правую руку от Святослава томился в ожидании битвы длинноногий Удал. Он и тут не поменял в себе, выказывая страстное нетерпение. И дружина его пребывала в том же нетерпении, отчего ряды ее мнились не та-кими прочными, как у дреговичей или у деревлян, точно бы колыха-ние воздуха, случившееся от великого множества людей, собранных в одном месте, передалось им. Святослав знал, что это впечатление обманчиво, и вятичи, как и все россы, сумеют достойно встретить врага. Впрочем, теперь в войске были не одни россы, но и конные отряды телесцев, алан, степных торков, гилянцев. Невесть когда они пристали к нему, и теперь, претерпевши немалые беды от иудеев, жаждали поскорее вступить в сражение с ними. Но Святослав не то-ропился пополнить ими боевые ряды россов, сказав, что время их еще не пришло, и оставил их за земляным валом.
И, когда конница исмаильтян ударилась всею мощью о первый ряд Святославов, как раз в том месте, где стоял Мирослав с дружи-ною, а на вятичей навалились иудейские воины, ведомые самим Пе-сахом, и там скоро все смешалось, и нельзя было понять, кто есть кто и отчего не сдвинутся с места россы, яростно взмахивающие ме-чами и запамятовавшие про то, что их едва ли не в три раза меньше, чем воинов Хазарии, и отчего последние не разобьются об эту жи-вую стену и не отойдут хотя бы для того, чтобы перестроиться и на-брать в запаленную грудь побольше воздуха, которого никому из них не хватало, Святослав лишь слегка стронулся с места, как если бы намеревался втиснуться в воинский ряд. Кое-кто из князцев так и подумал и сорвался с места и побежал к дружинам. Святослав нико-го не удерживал и со вниманием наблюдал за разгорающейся бит-вой. Он видел, как слету конники натыкались на тяжелые, побле-скивающие подобно крылу ворона, неподвижно застывшего в возду-хе, пики россов и нередко бывали опрокинуты навзничь. Россы, взявшись за мечи, побросали за ненадобностью красные щиты и уже не выглядели окаменело неподвижными, но стремительными и уме-лыми; и, хотя все чаще иной из них, вдруг покачнувшись, падал под копыта захлебывающихся желтой пеной боевых коней, то и тогда не выпускал из рук меча. В какой-то момент сотня агарян, исхитрясь, оказалась в полукруге, где стоял Святослав, но и тогда он не стро-нулся с места, лишь вынул из ножен меч и поднял его над головой. И тут же встречь вражьей коннице кинулись обручники Атанаса, и через малое время агаряне были порублены.
Святослав подозвал к себе витязя и сказал ему:
--Не пора поднять тех, кто сгорает от нетерпения за земляным валом?
Он сузил отливающие темной синевою глаза, как если бы солнце мешало ему, хотя на самом-то деле было слабое и как бы да-же робеющее при виде той крови, что льется на поле сражения:
--Спустишься к протоке, там вал низок и слаб, я приметил, ко-гда мы сплавлялись по Ахтубе, перемахнешь с конницей через него и потревожишь иудеев с тыла.
--Я возьму с собой сотню обручничков, - сказал Атанас.
--Почему же не всех?
--Остальные останутся при тебе, княже. Мало ли что?..
Святослав хотел возразить, но знал, сколь непреклонен бывает Атанас, если задумал что-то, и промолчал.
Атанас с обручниками с помощью багров и туго сплетенных льняных веревок поднялись на вал, а потом спустились с него, и тут же их обступили воины в лохматых шапках. В их лицах Атанас прочитал неудовольствие. Но, когда те узнали, что им предстоит, спало неудовольствие. Они подвели Атанасу и обручникам коней, дерзко рвущих копытами слабую землю. Россы не часто сиживали в седлах, привыкши полагаться на острогрудые лодьи и на собствен-ные крепкие ноги, исходившие дальние и ближние земли вдоль и поперек, тем не менее Атанас ощутил дрожь нетерпения вороного скакуна, которого подвели под него, и сказал, ласково потрепав его по шее:
--Не спеши. Успеешь еще потешить себя.
Конники, ведомые Атанасом, а он попервости хотел, чтобы и тут соболюдался строгий порядок, как в дружинах князя Руси, но увидев, сколь неуправляемы степные и горные люди, махнул на них рукой, полагая, что на все воля Божья, обошли земляной вал впри-тык к протоке по узкому перешейку, охраняемому немногочислен-ной сторожей. Перебив ее, конники проникли на Остров и какое-то время, не встречая никого, однако ж слыша нарастающий шум бит-вы и ощущая слабое, как бы даже задышливое дрожание земли, еха-ли молча, минуя черные заболотья. Среди обручников приметен был Радогость, он в широком, туго перетянутом у пояса халате, держался на коне уверенно, деревянное с высокой, глянцевито посверкиваю-щей лукой седло пришлось ему в пору. На плече у конюшенного за-место боевого лука гусли, он придерживал их свободной рукой, все же гусли позванивали, а нередко выводили странную мелодию, как если бы она была дана землей-матерью. Так про это понимал не только Радогость, взятый обручниками как знатец здешних мест, остро чувствующий и самое слабое колебание в поющих струнах, а и Атанас, кому пуще чего другого был приятен сумятящий сущее в нем голос битвы. Он вдруг ощутил нечто щемящее и влекущее в дальние дали, осиянные благим светом. И на сердце у него сдела-лось трепетно и грустно, как еще ни разу не было. И он не сказал бы, что это неприятно поразило его, напротив, он хотел бы, чтобы это продлилось как можно дольше. Но как раз теперь впереди обозначи-лось крыло вражьего войска, выступив из густого сумрака зависшего над Островом марева дня, и всадники, ехавшие за обручниками, тут же обогнали их и понеслись вперед, ничего не видя, как только пе-шее вражье войско, почему-то повернутое лицом в другую сторону, точно бы тем самым выказывая пренебрежение к ним, еще недавно покорным воле правителя Хазарии. Конечно же, это было не так, и означало только то, что иудеи имели противником Святослава с дружинами, а вовсе не малую часть его воинской силы, оказавшейся у них в тылу. Однако этого нельзя было объяснить людям, в груди у которых кипела ненависть, и Атанас не стал ничего объяснять, велев обручникам следовать за степной конницей, впрочем, не сильно-то поспешая и не ломая боевого порядка.

22
Что-то происходило в душах людей, в глубинах ли земли-матери. Так мнилось не одному Песаху, а и великому везирю Ахма-ду, облаченному в те же дорогие, сверкающие серебряными запла-тами и золоченными накладками, одежды, какие он носил и в мир-ное время, и можно было подумать, что он не делает разницы меж тем и этим временем; то же наблюдалось и рабе Хашмоноем и ата-беком Бикчиром-баши и беками, ощутившими в груди болезненно острое смущение, про которое в прежние леты они и не слыхивали, привыкши выходить победителями из любых сражений, хотя бы и пуще свычного напоенных людской кровью. Так что же все-таки происходило?.. Всяк из них силился понять и не мог, и, даже опус-кая саблю на голову противника и поражая его, не чувствовал удов-летворения, как если бы уже теперь ощутил бесполезность собст-венной удали, хотя это, наверное, было не совсем так. А ведь сраже-ние только набрало силу и жесткое следование правилу, невесть в какую пору и кем установленному, предполагающему не гибель-ность на избранном пути, а непременно одоление противника, пусть даже и превосходящего тебя в воинском ремесле, а еще тайную и от самого себя скрываемую злую радость: ведь ты все еще жив и в ру-ках у тебя высшей закалки сабля, которая исправно служит уже мно-гие леты. Что-то подточило недавно еще бьющую живым ключом уверенность в людях, а кое у кого от нее осталась только тень. Нет ее, как нет от прежних лет хранимого чувства, чистого и ясного в своей неколеблемой твердости, а душа как бы подостыла и уж не притянет к победе, но к чему-то горькому и обидному, даже если ныне удастся побить дружины русского кагана, то и тогда вряд ли что-то поменяется в людях: душевная стойкость, однажды надло-мившись, едва ли вернется на прежние пути свои. Может, потому на сердце томление, противное естеству воина, что и в земле-матери ощущаемо колебание, словно бы и она поменялась и отступилась от своих сынов. Так ли это, нет ли, кто скажет? Смутно на сердце у по-томков колена Симонова и полуколена Манасиева еще и потому, что они не чаяли встретить россов у порога своего дома. Иль не сказы-вали рахдониты на базарных площадях, что уже не подымется Русь, обтесался дух ее об агарянскую саблю, подугас; скучно и худо ныне в селищах ее и градках, а в стольном Киеве тихо и безлюдно, слово иудея ловят на лету редкие прохожие, слабые и безвольные людиш-ки, прежде мнившие себя детьми великого Рода, но теперь, кажется, и вовсе о нем запамятовавшие. Так говорили рахдониты, да не так вышло. Где-то в дальних укрепах сокрыто от доглядчиков Песаха копили россы силу, а теперь вот пришли в чуждые им земли. Нет, не сказать, чтобы велика была та сила, наверняка воины Хазарии по-бьют зарвавшихся россов. А все ж неприятно! К тому же мучает беспокойство, в своем ли сердце рожденное иль от земли-матери по-доспевшее и невесть про что сказывающее, а только не в утвержде-ние сущего в человеке, скорее, в ослабление. И вступали в сражение со смущением в сердце выходцы из Ура Халдейского, низкорослые, коренастые, с тонкими губами, и шли вперед, и поражали врага, и сами бывали поражены длинным росским мечом иль пробиты ост-роконечным копьем, и падали наземь с недоумением в темных гла-зах. То же наблюдалось и в их братьях халдеях, хотя и мало сходных с ними, высокорослых, с длинными узкими лицами и прямыми но-сами, но с такими же побратавшимися с ночью недоумевающими глазами. То же творилось и с евреями Ханаана, обретшими приста-нище в Итильском царстве. А ведь еще вчера все они были довольны собой, утверждали: хотя и созданы люди Богом по образу его и по-добию, все же не от него, Всемогущего, зависит, стать ли им истин-но совершенными людьми, но от них самих, от личных усилий каж-дого, понимающего, что помощь Бога есть позорный хлеб, всяк должен надеяться лишь на себя. Тому и следовали и достигали иной раз совершенства, немыслимого в других народах, и были горды тем и, казалось, весь мир распростерт перед ними и только надо немного поднапрячься, чтобы приобрести его, как торговец на итильском ба-заре приобретает арабские дирхемы за сущую безделицу.
Чудно еще и то, что и те из черных булгар и пайнилов, ясов и касогов, кто принял сторону иудейского царя, тоже почувствовали непокой на сердце, о котором прежде слыхом не слыхивали, при-выкши к ближнему ощущению, рождаемому от уверенности, что все в их жизни предопределено заранее. Они свято верили в благодать синего неба и в глубинную суть черной земли, определив себя как бы стоящими меж этих сущностей, и, принимая исходящее от них, и никогда не меняли в душе своей. Не то теперь… Что-то стронулось и в них, и многие начали думать, что не надо было поспешать на зов властителя Хазарии, а кое-кто, хотя и втайне, как бы даже противно собственному суждению о жизни, размышлял: а не лучше ли, по-добно тем родам, что выступили на стороне кагана Руси, подтолк-нуться к россам?.. Странно, что это промелькивало у них в сознании в какие-то малые временные дольки, когда рука с саблей зависала в воздухе или когда меч росса опускался на их головы. Все ж и они, хотя и смущаемые непривычными мыслями, были упорны и мало в чем уступали воинам Аллаха и Яхве.
Сражение шло своим чередом, ни в чем не отступая от того, как оно задумывалось с одной стороны Песахом, а с другой Свято-славом. Агаряне и иудеи, поддерживаемые разноплеменным воинст-вом, продолжали с необычайным упорством наращивать давление на ратников русского кагана. Казалось, еще немного, и те не выдержат и попятятся, и тогда сломается Святославов ряд. Но – время шло, а ряд этот не страгивался с места, был все так же упруго и звончато, подобно струне, натянут, и пространство, изначально установленное между земляным валом и ратниками, сохранялось, как если бы под-держивалось росскими Богами. А в какой-то момент случилось не-что необъяснимое: вдруг сбоку налетела шально и бездумно, как только она одна и умеет, степная конница и посекла немало иудей-ских голов, но потом была рассеянна. Ладно бы, если бы все на этом и закончилось. Так нет же! Следом за вольницей, кинувшейся на пи-ки иудеев, привыкших драться в пешем строю, вступил в сражение отряд россов, как если бы он возник из ничего или же подобно жел-тому огненному солнечному шару выметнулся из низко зависшего над землей тумана. Этот отряд не был многочислен, однако ж в нем чувствовалась некая, сравнимая с небесной, сила, истоки которой, как подумал рабе Хашмоной, надо искать в том единении, что при-ходит к людям, подчинившимся одной страсти и ни о чем, кроме нее, всевластной, не желающим знать. Россы, ведомые русоголовым витязем, врубились в самую гущу иудеев и стали медленно продви-гаться вперед, расчищая себе дорогу длинными, черно и угрюмо взблескивающими мечами. В их движении увиделась Хашмоною и всем тем, кто был способен понимать в сущем, в его странной, да-вящей на сердце неколеблемости, какая-то неземная дерзость. А чуть погодя противно естественному ходу событий в их сознании возникла убежденность, что никому не совладать с нею. И тогда к этой убежденности прибавилась растерянность. Но она была недол-гой, заместо ее обледенелости, обжегшей их сердечную суть, про-явилась жесткая, беспредельная досада. Она-то, кажется, и помеша-ла иудеям быстро перестроиться и навалиться на немногочисленный отряд россов и раздавить его, не дать уйти. А они-таки прошли сквозь густые цепи сынов Иеговы, потеряв едва ли не половину вои-нов, и встречены были Святославом.
Это было событие, в сущности мало что значащее в общем хо-де сражения, но оно тягостно подействовало на иудейское воинство. Что-то вдруг поменялось в их боевом настрое, многие из них ощути-ли холодок смерти, как если бы она только что опахнула их своим смердящим дыханием, и, коль скоро еще не подобралась к ним, то лишь потому, что по какой-то никому из них неведомой причине решила не торопиться, точно бы сказав напоследок: «Всему свое время…» Рабе Хашмоной, обладая даром понимания глубинной че-ловеческой сути, почувствовал перемену в сердечном состоянии лю-дей и хотел бы что-то сказать им, укрепляясь в досаде, вызванной неожиданным появлением россов в расположении иудейского вой-ска, но раздумал. «Что толку? – сказал себе. – Если уж прорезалась в душе у иудея смута, то ничем не излечишь ее, только смертью.» А чуть погодя он убежал в мыслях далеко-далеко и видел себя среди тех соплеменников, что придут много позже и едва ли будут что-либо знать о том, как жили их прадеды в царстве Хазарском. А так и станется. Не зря хаберы запретили сочинять что бы то ни было о Ха-зарии, заранее предрекая ее погибель. Не пришло еще время восси-ять иудейскому племени. Но оно непременно придет и уж никто не посмеет выступить против него, властвующего в земных простран-ствах. Как бы даже наяву Хашмоной увидел то время, и на сердце у него полегчало. В конце концов, каждый народ, обретя понимание своего назначения, а не только человек, живет согреваемый мечтой. А если мечта еще и укреплена течением жизни, то и станет необхо-дима и самому слабому, самому ничтожному.
Хашмоной еще пребывал среди своих воинов, но каким-то со-бенным, лишь ему, пожалуй, свойственным чутьем угадывал траги-ческий для иудеев исход сражения, и уж ничто не страгивало в душе у него, там сделалось спокойно и надежно, он знал, для достижения высшей цели иудеям еще надо пройти через множество мук и уни-жений. Ну, что ж! Иль южное дерево, нечаянно взросшее про меж северных собратьев, тут же и обретает стойкость? Да нет…
--Все так, - мысленно говорил Хашмоной. – Лишь пройдя чрез цепь страданий, даже и не пытаясь оборвать ее, люди моего племени обретут необходимую для управления миром стойкость духа.
Кем же он был, Хашмоной, для тех, кто вседневно окружал его? Беспощадным к иноплеменникам и иноверцам воином? Или одним из тех, кто, являясь помощником эксиларха, поддерживал в иудеях святую веру, утаптывая в них душевную слабость? Или кем-то еще, может, таинственным незнакомцем, невесть как завладев-шим людскими сердцами и управляющим ими противно их воле? Но что значит их воля по сравнению с его, горделиво смелой, освящен-ной великим Братством?..
Про эту силу знали все и в разных землях относились к ней с одинаковым трепетом, как если бы она была дана свыше. А и вправ-ду, иль не свыше дана, коль скоро и самые посвященные чуть только догадывались об ее истоках? Все про нее не знал никто. И рабе Хашмоной не стал исключением, и он иной раз терялся, если вдруг что-то не ладилось, и он сознавал, отчего не ладилось. Конечно же, оттого, что той, запредельной силе любое человеческое проявление воли казалось слабым и непотребным во времени. И тогда он впадал в смущение, из которого не так-то просто было выйти, точно бы вдруг делался щепкой в речном потоке. Однако ж, в конце концов, и тут одолевал вострепетавшее на сердце и становился привычно со своим пониманием собственной сути спокойным и уверенным чело-веком. Что бы ни случилось, в какие бы душевные изломы не загре-бался, та всевластная сила поддерживала именно его, а не кого-то еще в ближнем его окружении. Про это хотя и смутно догадывался и правитель Хазарии, отчего относился к Хашмоною с какой-то им самим не до конца ясной настороженностью. Поднятый к вершинам власти этой силой, но не приближенный к ней, он нередко изнывал от необъяснимой тоски и порою хотел бы что-то тут поменять, но всякий раз наталкивался на противодействие не только со стороны людей, а и в небесных пространствах, там тоже отмечалось некое противостояние его непомерному желанию, а иной раз мнилось, он слышал голос:
--Да, ты первый, но только в царстве своем. Ты властвуешь, пока живо твое царство. Погибнет оно, погибнешь и ты.
Он не хотел бы верить, что когда-то его царства не станет, и все делал для того, чтобы оно существовало как можно дольше. Хо-тя, конечно же, обладая сильным и холодным умом, не мог не знать, что все в земном мире имеет свой срок, и нет ничего, что способно было бы не затеряться во времени, которое есть хладная беспре-дельность. Над нею не властны даже небесные духи.
И вот теперь противно тому, во что верил, он встретил россов у стен Итиля, города его почти осуществленной мечты. Да, он хотел бы, чтобы о его царстве говорили как о новой Иудее и не искали бо-лее нигде земли обетованной, как только здесь, в устье Великой ре-ки. И о Хазарии говорили так, и не только в ближних весях, а и в дальних, на берегах Рейна и Сены. И там прослышали об иудейском царстве и хотели бы знать о нем побольше и принимать у себя про-ворных и таровитых гостей Хазарии. И принимали, и захаживали в пределы царства, и гостевали тут, на Итильских базарах, и дивились обилию восточных товаров и хотели бы, используя караванные пути, охраняемые рахдонитами, достичь недвижных стен сумрачного Ки-тая.
Мало кто в последние леты осмеливался перечить воле всемо-гущего мэлэха, племенам было определено свое место, никому и в голову не приходило поменять тут что-то, как если бы умерло в лю-дях и само воспоминание о прежней вольной жизни. И все бы ладно, да Русь не захотела смириться и часто восставала противу иудейско-го владычества: то в деревлянах возгорится пламя гнева и смертным огнем обожжет не только посланцев Хазарии, то в вятичах захватят обильные товаром иудейские схроны и перебьют сторожу, то в севе-рянах случится неустройство и падут опаленные огнем сторожевые башни… Уж и сам Песах, а не только его беки, не однажды хаживал на Русь с большим войском, сея смерть в росских родах, не щадя и самого слабого. Но проходило какое-то время, и все повторялось с прежним упорством, и возгоралось на Руси, и не было этому конца. Да, он все время ждал чего-то неладного и, однако ж, не верил, что уже в ближние леты Русь обрушится на Хазарию неожиданно воз-росшей мощью своих дружин. Казалось, это было невозможно; про то не однажды говорили ему охранители его воли в северных зем-лях, и он верил им, но больше верил своему чувству, а оно подска-зывало, что некому ныне противостоять Хазарии. Некому! И вдруг... Да вдруг ли?..
Сражение меж тем продолжалось, теперь уже не являя собой чего-то цельного, разбившись на множество маленьких сражений. И сделано так было не потому, что этого хотели беки. Как раз наобо-рот, они не желали мельчить свои силы, полагая, что это скорее при-ведет их к победе, а еще считая, что и россы не стремятся поломать привычный для них строй. И то, что беки не сумели предугадать движение воинской мысли предводителя россов, угнетающе подей-ствовало на них. Это заметил Песах и сделался привычно холоден и насмешливо говорил с беками, и те сумели совладать с растерянно-стью, посетившей их, и теперь уже стыдились недавней душевной слабости и снова стали умелы и расторопны, и старались поспеть всюду, где возникала в них надобность.
Странно все-таки…Уж зачался полдень, и прежде слабое, даже как бы слегка отсыревшее, неясно только, отчего, иль там, в дальнем поднебесье, сделалось пасмурно и задождило?.. – солнце теперь за-метно повеселело и обрызгало мокрыми лучами колеблемую ост-ровную землю, а сказать, что наметился перевес в сражении в чью-либо сторону, было нельзя. Все так же яростно сшибались кони и люди и звенели мечи, и посверкивали сабли, и падали наземь пород-нившиеся со смертью, одни с сожалением в тускнеющих глазах, другие как бы даже со смешанным с легкой грустью удовлетворени-ем: только так с гордо поднятой головой они и хотели бы уйти из этого мира. Песаху, а он подолгу не задерживался на одном месте, часто оказываясь едва ли не в самом пекле яростно убивающих друг друга, помнилось, тех, кто теперь лежит на земле бездыханный или умирающий от многочисленных ран, больше, чем тех, кто еще управляет собственной жизнью, впрочем, уже понимая, что этому управлению приходит конец. Но подобное понимание ни для кого из воинов и с той, и с этой стороны не было в тягость, более того, каза-лось естественным продолжением тех душевных подвижек, что при-вели их на поле сражения и столкнули со смертью.
Песах увидел такое понимание и в лице у Бикчира-баши за мгновение-другое до его гибели. Атабек, находившийся рядом с ним, вдруг сказал, что ему тесно на Острове, где нельзя как следует использовать конницу. Зато россы получили то, чего и хотели бы… И это не понравилось Песаху. Получалось, что не он, а Святослав диктовал свою волю, хотя тут было все не так, и атабек должен был знать об этом. С самого начала Песах решил, что здесь, на Большом Острове, он и даст бой кагану Руси, зажав его войско меж земляным валом и конными тысячами агарян.
--Ему не вырваться отсюда, - сказал он тогда. - Лучшего места нам не найти, если мы хотим, чтобы ни один росс не ушел с поля боя.
И тогда никто не возразил ему, напротив, беки с охотой при-няли его решение. Отчего же теперь атабек заговорил про другое?.. И он спросил бы об этом, и укорил бы одного из лучших своих пол-ководцев, а то и осудил бы строго, но посмотрел в глаза ему и уви-дел в них то же самое понимание неизбежности смерти, которая уже никого не пугала, а как бы даже поддерживала столь необходимый для продолжения сражения дух войска, и промолчал. Впрочем, если бы даже он захотел что-то сказать, то наверняка не успел бы: атабек вдруг засуетился и, говоря, что уже полегло много сынов Аллаха, и, кажется, приспело его время взяться за саблю, стронул с места коня и врубился в суматошливую, сделавшуюся к этому времени кроваво-красной, гущу сражающихся. Мгновение-другое ярко-зеленый каф-тан атабека мелькал меж человеческих тел, а потом исчез. Песах вздохнул и медленно отъехал от того места. Тогда же он заметил, что в числе его сопровождающих не оказалось рабе Хашмоноя, как не оказалось его и среди сражающихся иудеев. Куда же он подевал-ся? Неужели и его достал длинный росский меч? Да нет, пожалуй, в противном случае, ему давно доложили бы об этом. Значит, ушел?.. Что ж, так и должно было случиться. Песах догадывался, что Хаш-моной уйдет, растворится в воздухе, когда почувствует слабость верховной власти. И противно всему, что жило в нем изначально и определяло его земной путь, придавая ему некий смысл, без чего он уже давно утратил бы что-то в душе, может, что-то важное и значи-тельное, Песах подумал, что Хашмоной как раз и стремился к ослаб-лению его власти, как если бы желал погибели хазарскому царству. А не то отчего бы он постоянно твердил, что ныне совершаемое племенем Иеговы есть лишь первый камень в фундамент дома, ко-торый они построят в будущем, замешивая глину не водой, но кро-вью иудеев. И, чем больше ее прольется, тем прочнее будет фунда-мент этого дома.
--Истина вырастает из страдания, - говорил рабе Хашмоной. - Только оно способно подвигать людей к совершенству. Рассеянные по миру, унижаемые и презираемые другими народами, мы воспита-ем в себе твердость духа и восстанем из небытия. Да не подаст гой истинному иудею в смертный его час кувшин воды!
О, рабе Хашмоной часто говорил про это, как, впрочем, и дру-гие хаберы. И, хотя мало кто следовал за ними в те дни, когда Хаза-рия не знала других забот, кроме охраны караванных троп, по кото-рым притекали восточные товары и оседали, дивно узорчатые, на ба-зарах Итиля, многие с тайным трепетом поглядывали на хаберов и так, и этак прокручивали все, что слышали от них, и не хотели бы верить в мимолетность жизни. Тем не менее на сердце у людей на-чинало щемить, и то, что вчера еще мнилось не имеющим границ ни в пространстве, ни во времени, сегодня уже не казалось таковым, вдруг да и усматривал некто пока еще маленькую трещину в усто-явшейся жизни и смущенно говорил про это соседу, и тот согласно кивал головой и тоже сказывал про свое сомнение.
Как-то враз, без каких-то особенных примет в природе, ра-дующих или огорчающих глаз, исчерпал себя день. Темная ночь, с малым числом звезд на бледно-розовом небе, навалилась на остров-ную, потемневшую от человеческих тел, землю. Зелена трава только и пробивалась меж них, слабая, надломленная, едва колышемая лег-ким понизовиком. И Песах повелел отходить к тому рубежу, что был определен в начале сражения, коль скоро понадобится войску пере-вести дух. Он знал, что россы не потревожат его ночью. Их кагану противно вероломство. Одно дело, победить в открытом честном бою и совсем другое… Да, да, он знал об этом, как и о том, что рос-сы тоже устали, и потому не держал на сердце опаски, наблюдая за тем, как воины покидали поле сражения и устремлялись к ближним холмам, где уже были разложены и возжены костры.

23
Ночь была темна и знобяща, видать, оттого, что земля тут сы-рая. Трава на Острове слабая в стебле, едва только прикоснешься к нему, обламывается. Редкие деревца, взросшие здесь, тоже слабые, и на малом ветру колеблются. Стоит россу посмотреть на иное из них, то и обожжет сердце жалость, и он вознамерится помочь деревцу, как если бы это было в его власти, но скоро поймет, что не сможет помочь, и тогда его встревожат мысли о призрачности земного мира, о временности его пребывания под божественными небесами, в лю-бое мгновение готового уступить свое место чему-то другому. Чему же?.. Чудно, однако ж! В отчине росса не посещали подобные мыс-ли, а вот тут встемнили в сознании, и сделалось ему неспокойно, как если бы он был ответственен и за то, что совершается на этой чужой для него земле. Но почему чужой? Иль не сказывал Святослав про Великую реку, в устье которой они вступили в сражение с иудей-ским царем, что назовут ее в летах грядущих Русскою, ведь и в ней много чего сокрыто родственного душе росса, не знающей предела в своей устремленности к мирам, осиянным Божественной благода-тью. И все в войске поверили князю, привыкши принимать его сло-во, как вещее, прозревающее и в неближнем времени. Не однажды замечали и раньше: как бы тяжек и угнетающ не был воинский труд, после великокняжьего слова приободрялись ратники, возносились в духе и хотя бы на время отступала от них мысль о тяготности из-бранного ими пути и виделось впереди дивное и сладостное, надоб-ное не только им, отрокам и гридям, а всей Руси. Вот и теперь изну-ренные ратным трудом, потерявшие многих соплеменников и уже, кажется, вовсе выбившиеся из сил, непонятно даже, как добрели до костров, разложенных десятскими вдоль высокого земляного вала, стоило им увидеть Святослава, облаченного в сверкающие боевые доспехи, и услышать, как он сказал не таящим легкого волнения чистым и сильным голосом:
--Други мои! Труден путь, выбранный нами, омыт кровью на-шей и братьев наших, родовичей. Но и другого нам не дано. Позади Русь, и она, затаив дыхание, следит за тем, как мы движемся к Побе-де. Да, к Победе. Она теперь нам нужна больше, чем когда бы то ни было. Помните, не за князя идете на смерть, но за домы свои, за жен и детей, за Русь! – и усталость чуть отступила, и на сердце полегча-ло. И, уже расположившись вокруг костров, ратники заговорили о чем-то еще, не относящемся к сражению, про святое озеро в Ладо-жье, куда хаживали с родовичами и видели на слабой волне, слегка колышимой верховым ветром, сладким травяным настоем дурманя-щим голову, дивно украсных русалок с длинными распущенными волосами. И хотела какая-то из них подойти к ним, да не осмели-лась: видать, немало претерпела от злых людей. И тогда встречь ей поднялся некий вьюноша и, подойдя, обнял ее. И так, взявшись за руки, они ушли под воду, и уж никто после этого не встречал того вьюношу на земле. Видать, там, на темно-илистом дне, он и живет по сей день. А почему бы и нет? Сказывали лесовики, бродничаю-щие в тех местах, не то изгои, не то изверги, что на дне озера в яс-ную погоду, когда и малая волна не поколеблет поверхность его, не однажды видели русалочьи домы, и самих русалок, гуляющих по-среди замшелых камней, вьюношу того, махал он им рукой, словно бы желал передать что-то… А у другого костра вспоминали празд-ник Зимавы, во всякую пору ожидаемый вятичами с особенным не-терпением; и про то еще, как в этот день матерь Мокошь вдруг да и покажет свой дивный лик кому ни то, и узрящий станет прозорлив и светел сердцем, и всяк в его роду воспримет это как знак, и возраду-ется за ближнего, а чуть погодя от душевного тепла, исходящего от него, и в себе ощутит тихое, ни к чему не влекущее, долго не уга-сающее просветление. То же и у третьего костра, и у пятого… Рат-ники, как в купель, окунались в воспоминания об отчине и отчичах. И были те воспоминания добрыми и радостными, и уставшее от смертоубийства сердце тянулось к ним и ослаблялась боль утраты друга ли по прежним походам, сородича ли, павшего от сабельного удара. А уж у десятого костра пристроился Радогость. Сидя с гусля-ми в руках в окружении дреговичей и северян, он попервости чуть только и прикасался тонкими сильными пальцами к струнам, как бы пробуя их на прочность, но время спустя заиграл громче, а потом и запел. И была его песнь не о прошлом времени, не о том, что грядет, он пел о тех, кто по зову Святослава встал под его боевые стяги и сражался рядом с ним. Грусть была в голосе певца, а вместе гор-дость за тех, кто думал не о себе, но о Руси, и умирал за нее спокой-но, не ропща. Да и что есть смерть воина на поле сражения как не благо, отпущенное Богами?
У ног Радогостя пристроился зеленоглазый Дальбек, он не за-хотел вренуться в темное и сырое жилище свое и дрался рядом с россами, а теперь, не совладав с усталостью, задремал. И не была дрема ясной, сулящей надежду; он видел родовичей, возвращаю-щихся в отчие места, почему-то вдруг сделавшиеся неузнаваемыми, как если бы за леты, что они не были здесь, те обрели что-то чуждое им. И смущение вдруг окатило, и он не знал, как станет жить в прежней своей отчине, поменявшей собственную суть. Но то и лад-но, что дрема оказалась короткой, растаяла, и зеленоглазый хазарин с темными вьющимися волосами увидел рядом с собой Радогостя, дреговичей, услышал песнь, рожденную сердцем старого воина, и облегченно вздохнул. Нет, не может отчая земля отринуть своих сы-нов, даже тех, кто не защитил ее и отдал на растоптание чужеродцу. Не может… Он еще долго мысленно повторял это слово, точно бы хотел убедиться в своей правоте. В конце концов, так и случилось, и он виновато улыбнулся, глядя на Радогостя, когда тот замолчал, а потом и сам, не понимая, что происходит с ним, однако ж согласно с угасанием мелодии, что-то зашептал на непонятном для россов язы-ке, а потом шопот усилился, и звучание слов, прежде слабое, едва обозначаемое в воздухе, сделалось четким и мелодичным. Когда же шопот перерос в песню, вновь заиграли гусли, как если бы тоже по-добно людям были увлечены ею и хотели бы поддержать утратив-шего отчую землю хазарина и жалели его и верили, что он вновь об-ретет ее. Странное возникает ощущение в человеке, когда он прони-кает в глубинную суть чуждых его слуху слов. Ему мнится, что он раздвинулся в себе самом, и душа у него сделалась более объемная и сильная, способная познать самую суть жизни, которая в прежние леты все ускользала, едва коснувшись сердечной его сущности. Ка-жется, россы, слушая Дальбека, как раз и проникались подобным ощущением. Во всяком случае, так подумал Богомил, присаживаясь у костра, возле которого дреговичи со вниманием слушали песнь ха-зарина. То и ладно, мысленно сказал волхв, признавая в сказителе душу светлую и добрую, не сломленную невзгодами. О, за те дни, что Богомил провел в чужих землях вместе с воинами Святослава, он повидал многое, растолкавшее в племенах, обрушившее корен-ную суть их и, может, только теперь твердо осознал, что ожидало бы Русь, если бы не было у нее Святослава, и ужаснулся и возликовал в сердце своем. Еще в те леты, когда возрастал Святослав, вечное си-нее небо отпустило волхву понимание истинного назначения юного князя. На высоком собрании старейшин Руси, имевшем место в Ла-дожье, он, как если бы подталкиваемый высшей волей Богов, сказал, что юный князь станет освободителем росских племен от чужезем-ца.
--Про то мне было видение. Про то же нашептали вековечные дерева, взросшие возле моей пещеры в деревлянском лесу. Рожден-ные Мокошью, они понимают матерь свою более, чем кто бы то ни было, и влекутся к ней, и возвещают людям об ее воле. И да станет это ведомо каждому россу и да возжется в нем огнь дедичей!
Богомил свято верил в предназначение Святослава и склонял к тому Русь истым словом, рожденным не то в глубине души его, не то отпущенным Небом. Отмечалось в нем нечто яро несходное с тем, что потакаемо людскими нуждами и неуверенно слоняется меж родов, не грея в сердцах. И было так. Приходил Богомил в селище, возле которого в лесном утишье, незнаемое чужеземцем, средь мши-стых каменьев приютилось капище, украшенное ликами росских Бо-гов, и созывал туда родовичей и вершил молебствие, таинственно грустное, а вместе торжествующее, влекущее к чему-то ясному и мудрому, очищенному от злого непотребья.. Часто вспоминал вре-мена Буса и Трояна, когда россы крепко держались друг друга, и не было в родах и малой вражды, всяк помнил про отчую землю и берег ее пуще собственного глаза. А еще про то сказывал Богомил, как во времена грозного царя Атиллы россы вместе с его воинами ходили в дальние земли и согреваемы были мужеством сердец своих. Он ска-зывал о деяниях дедичей, и в родах слушали его и верили ему, и спрашивали, скоро ли придет день освобождения от чужеземца? И он отвечал: «Ждите! День тот близок!» Боги были с ним, и потому, хотя и рыскали агаряне едва ли не по всем градкам и весям Руси, он не был схвачен ими; куда бы не пришел, всюду его встречали хле-бом-солью, говорили про свои нужды и про жгучее нетерпение, ко-торое жило в сердцах россов и подталкивало к сопротивлению.
Богомил сидел и слушал песнь хазарина, и мнилось, что он понимает в ней. Впрочем, отчего же мнилось? Наверное, так и было. Иль не он научился распознавать язык зверей и вечнозеленых дерев? А уж чаянья человека пусть даже иного роду-племени умел понять и в прежние леты, когда вьюношей пришел в лесную пещеру, где жил старый волхв, и поведал ему о своем желании познать Истину, кото-рая берет начало в дальнем, едва только зримом с ближнего края си-нем небе. Волхв спросил:
--А что ты умеешь теперь?..
И сказал вьюноша чуть дрогнувшим голосом:
--Понимать чаянья людей, живущих на земле дедичей, а еще нужды дерев и малого зверя и птицы.
Старый волхв с интересом посмотрел на него:
--Будь по-твоему…
И сказано было: благо от Истины, а Истина от небесного оза-рения. Вдруг да и познается она тем или иным человеком, и тогда сделается в роду ли, в племени ли прояснено и протянется от сердца к сердцу тропа познания. От старого волхва, от древних Писаний, сохраняемых им, перенял Богомил вроде бы обыкновенную, все ж мало кем в людских родах познанную Истину, что все в сущем еди-но, и рожденное от земли лишь тогда укрепляется в духе, когда отыщет эту укрепу в небесах.
Сказывал старый волхв:
--Благо в сущем. Только каждый ли из человеков понимает это? Нет, не каждый. А не то отчего бы вдруг меж родами, племена-ми ли возникает вражда, и тогда на сердце упадает затмение и дела-ется мир людей слаб и уж ни к чему не влечет, только к погибели.
Смолкла песнь хазарина, оборотившись к небу, туда и воспа-рила, оставив людям тихую, а вместе сладкую грусть. А скоро ути-шилось и у других костров. И Богомил, привыкши по многу дней и ночей обходиться без сна, неспешно поднялся с земли и пошел к шатру Великого князя, красно и ярко высвечиваемого в ночной тем-ное. А подойдя, долго стоял возле тяжело обвисшего полога. Вдруг промелькнуло что-то в сознании, странное, поразившее нездешними красками, точно бы откуда-то свыше снизошло на него нечто удиви-тельное. Но он не смог уловить этого промелька, зато ощутил влаж-ное тепло, исходящее от него.
Когда Богомил откинул полог шатра, то и удивлен был много-людью в нем. Он-то полагал, что Великий князь почивает, и загля-нул в шатер только для того, чтобы убедиться в своей правоте, а по-том пойти дальше к тому месту в устье Ахтубы, где еще днем он приметил чудные узоры на каменьях, запрудивших проточные воды, отчего те вскипали и осыпали берег холодными зеленоватыми ис-крами. В тех узорах сокрыто было что-то как бы даже не от людско-го усердия, и ему подумалось, что это оставили свои знаки Боги, ко-торым поклонялись в старых племенах, сошедших с лона земли и теперь пребывающих в той вечности, что не подвластна времени и живет по своим законам. О, Богомил понимал про эту вечность, не однажды возносился к ней духом, живущим в нем, и тогда сознавал себя малой песчинкой, никому в дальнем мире неведомой, зато впи-тывающей неземную сущность и дыша ею. Коль скоро он оказывал-ся во власти тех законов, то и делался более прежнего спокоен, и собственный земной путь казался ему малой тропинкой в великом множестве других троп, а они, в конце концов, сливались и подобно могучей многоводной реке рассекали небесное пространство. И это было приятно. Стало быть, и ты, смертный, надобен в мире Богов.
Святослав увидел волхва, в нерешительности стоящего перед шелковисто синим пологом, и указал ему на место возле себя, и Бо-гомил, чуть сутулясь, опустился на мягкий ворсистый ковер.
Святослав меж тем говорил светлым и малым князьям и вое-водам, пришедшим в великокняжий шатер, слегка растягивая слова, словно бы прислушиваясь к их звучанию, а вместе свычно с его на-турой твердо и решительно:
--Что можно сказать уже теперь? Минувший день еще не при-нес нам одоления. Но мы и не ждали легкой победы. Мы знали, царь иудейский хорошо подготовился к сражению. У него сильные рати, воинов его отличает бесстрашие и дерзость. Но мы россы, за нами Русь. Этого не учел Песах. Мы перемололи почти половину его вой-ска. И это при том, что у нас не было намеренья идти вперед. Мы были щитом. Завтра все переменится, и мы сделаемся разящим ме-чом. И да помогут нам Боги!
Едва первые лучи солнца коснулись земли, россы, как если бы они поспешали, опасаясь, что им не хватит дня для того, чтобы одо-леть вражью силу, которая теперь разбившись на тысячи, ведомые опытными в воинском ремесле беками, уже спускалась с ближних холмов, выстроили Святославов строй и двинулись встречь войску Песаха. Впереди шли обручники Атанаса, они сняли с себя боевые доспехи и теперь были в белых рубахах и с мечом в руках. Своим видом они являли нечто удивительное, не свойственное воинам, не-что от мирной жизни. Они сызмала были обручены со смертью и те-перь шли умирать, но умирать не для того, чтобы исчезнуть из люд-ской памяти, а для того, чтобы остаться в ней навеки вечные, сде-латься примером для тех, кому жить в грядущих летах. Всяк из них понимал это и не терял веры в высшую справедливость, которая од-на управляет мирами. Они шли на смерть как на праздник, и были в их посуровевших лицах некая торжественность и соединенность с земным пространством, точно бы все в сущем ныне обрело для них особенное значение, о чем в недолгой житзни своей они могли толь-ко догадываться, и с нетерпением ждали момента, когда это отме-тится в их сознании.
Обручники первыми вступили в сражение, и, прежде чем кто-то из них падал на землю, пронзенный вражьим копьем или посе-ченный саблей, он успевал поразить не одного агарянина. И то еще было в смущение противной стороне, что обручники не имели даже щитов. Мнилось, что они не дети росских племен, но дети Земли, точно матерь сущего, еще в стародавние времена обрученная с веч-ным синим Небом, исторгла их из глубин чрева своего для какой-то высшей цели. И многие сыны Пророка впали в растерянность от од-ного только вида идущих на смерть россов. И сами принимающие смерть как благодать, дарованную правоверным, они не могли по-нять, отчего в россах возжегся сей огнь? Иль они тоже черпают из небесного благоволения? Но тогда почему они не на этой стороне, на той?
Обручники сделали то, что и предполагали сделать: они зада-ли ритм продвижению росских дружин, тот самый ритм, без которо-го сражение и при удачном раскладе могло завкончится, не принеся нужного результата.
Следом за ними вступили в сражение дружины левого крыла. Их вел светлый князь вятичей Удал. А чуть погодя и дружины пра-вого крыла, предводительствуемые дреговическим Мирославом. Оба светлых князя приняли ритм, предложенный обручниками, и не хо-тели нарушать его, понимая, что это поломало бы жесткое и теперь уже неотвратимое продвижение войска. Они были энергичны и рас-торопны, старались уловить малейшее колебание, и направляли в людских сердцах, если в них заронялось что-то противное духу По-беды. Они и сами иной раз, запамятовав наставление Великого кня-зя, вскидывали над головой меч и оказывались в гуще сражения. Чаще это случалось с Удалом. О, как трудно было князю вятичей сдерживать напор собственных чувств. Дружины, ведомые им, дра-лись с иудеями, а он помнил, сколь унизительно было состояние его духа, когда те властвовали на земле дедичей, сколь губительно для отчего племени оказалось это жестокое, на крови, властвование. Иль забудешь, как сгоняли чужеземцы жителей росских селищ к капищу и, отобрав молодых и сильных, уводили их в рабство, всех же ос-тальных предавали смерти? О, много таких мест, обагренных кро-вью сородичей! Потому-то, а не только по свойству характера, часто необузданного и как бы даже противного естественному ходу сра-жения, которое теперь уже не подчинялось людской воле, а чему-то таинственному и всемогущему, Удал часто оказывался там, где смерть гуляла широко и вольно. Уже не однажды ближние к нему отроки выводили его из-под удара, подставляя свои груди под ост-роконечные пики, или сбивали сабельный замах старого иудейского воина. Все же Удал не уберегся: у него была рассечена щека, и кровь искряно черной змейкой струилась по лицу, а левое плечо спасу нет как саднило, пробитое вражьим копьем, острое завершье которого все еще оставалось в теле. Но Удал не хотел этого замечать и не опускал меча и поспевал всюду, где только возникала в нем надоб-ность, а порой и без надобности, лишь по зову сердца, не в меру го-рячего, захлебывающегося от ненависти. Иной раз он оказывался во вражьем кольце, и тогда и ему самому, и отрокам, коим поручено было отводить от светлого князя опасность, приходилось туго. Но Боги оберегали Удала, и красный кафтан его видели то в одном мес-те, то в другом, и тогда ободрялись россы и усиливали нажим на врага.
В дружинах правой руки, помимо дреговичей и северян, были и деревляне. Мирослав с особым удовлетворением наблюдал за тем, как они умело владели боевыми топорами. Длиннорукие, рослые, точно бы по чьей-то доброй охоте подобранные один к одному, они, случалось, разрубали всадника-агарянина едва ли не пополам. Никто не мог устоять против них, и даже самые отчаянные исмаильтяне старались оттиснуться от них, не встречаться с ними лицом к лицу, но сделать это в той толчее, что царила на поле сражения, было поч-ти невозможно.
Мирослав, в начале сражения ощущавший особенное напря-жение в упругом и сильном теле, не мог скрыть волнения, оно ото-бражалось на его смуглом, обильно помеченном боевыми шрамами, лице. Но теперь, когда сражение набрало мощь, и все, чему надо бы-ло развернуться, развернулось, да так, как того он и хотел, Мирослав успокоился, напряжение, сковывавшее тело, ослабло.Впрочем, мо-жет, это было не совсем так, но князю дреговичей хотелось, чтобы так было, а когда ему чего-то очень хотелось, чаще и вершилось по его желанию. И, когда к нему подъехал на вороном коне Святослав и спросил:
--Ну, что, воевода?.. – то и малейшего волнения не заметил в в спокойном и сосредоточенном лице светлого князя дреговичей.
--Все идет, как ты и задумывал, - сказал Мирослав. – Хоть и силен агарянин, а и в нем обламывается.

24
Сражение еще продолжалось, но что-то уже сказало Песаху: дело его проиграно. Кажется, это случилось после того, как был сбит с коня атабек, а вместе с ним погибло пять тысяч воинов. Росские дружинники взяли их в кольцо и не выпустили ни одного. Да, имен-но тогда правитель Хазарии ощутил пустоту на сердце, точно бы все, что волновало его прежде, теперь исчезло, оставив после себя тусклый, едва различимый след. Он понял, Святослав переиграл его, и, пожалуй, не только на поле сражения, когда нельзя было сказать, отчего россы выстраивали свои рати клином, а то вдруг разбивались на небольшие отряды, и тогда каждый из этих отрядов действовал самостоятельно, тараня войско агарян и иудеев в самых неожидан-ных местах; Святослав переиграл его в чем-то еще, случившемся много раньше. Когда же? О, если бы он мог ответить! Он, половину своей жизни проведший в битвах, разумеющий в воинском ремесле и самую малость, оказался не готов к встрече с сильным духом про-тивником, который, хотя и уступал в численности воинству Хазарии, был более организован и обрел в сердце ненависть. Впрочем, только ли ненависть? Было что-то еще, укрепляющее мужество росса, о чем он смутно догадывался. Но не дал своей догадке развернуться, ужал ее, как только мог, точно бы опасался чего-то. Странно еще и то, что эта догадка в сущности оставила его равнодушным, ни к чему в нем самом не подтолкнула. «Что ж, пусть будет так! – сказал он мыслен-но. – Значит, пришло время испить из чаши страдания, о чем так много говорили хаберы. Это они повинны в том, что царство иудеев, столь тщательно и со старанием создаваемое им и его предшествен-никами, гибнет. Они хотели, чтобы люди мучались, не умели обрес-ти отчины и попрежнему пребывали в рассеянии.»
Песах был не согласен с ними. Но, всевластный над поддан-ными, он сознавал, что бессилен против Братства, которое в свое время подвинуло его к власти, но лишь над теми, кто не был посвя-щен и мало что понимал в течении жизни. Он и сам, теперь-то Песах сознавал это, оказался заложником чуждой ему идеи. Впрочем, раньше он, кажется, не имел ничего против того, что происходило рядом с ним, а то и в нем самом. И это в то время, когда хаберы во всю раскачивали лодку, в которой он оказался по своей ли воле иль еще по какой-то неведомой никому, а только высшим силам. Раска-чивание, попервости мало замечаемое, в конце концов, обрело черты некой необратимости, отвратной его духу, но охотно принимаемой святым Братством. Хаберы хотели чего-то другого, и он не сразу по-нял это, когда же понял, было поздно что-либо менять в устроении жизни Новой Иудеи. К тому же он полагал, что если бы даже и по-старался что-либо поменять, то и не смог бы ничего сделать. Древ-ние были правы, когда говорили, что нельзя построить дом на песке, а только на камне; и если даже некое строение и будет возведено, то через малое время рассыплется, првератится в пыль. Нет, хаберам не надобен дом на песке, они хотели большего.
Получается, он, Песах, нужен был истинным водителям иу-дейских племен для достижения ближней цели, а когда цель была достигнута, они отошли в сторону и уж оттуда холодно наблюдали за его стремлением укрепить царство хазарское, заранее зная, что потуги его обречены на неудачу. Но он-то не хотел в это верить. И был не прав. Теперь-то он понял, что был не прав. Он прислушивал-ся к шуму битвы, а она все приближалась к шатру, где он сидел с кем-то из своих подданных. Пожалуй, он не сказал бы теперь, кого из них и как кличут. Что-то произошло в нем, в душе, и он никак не мог настроить себя на прежний лад, когда сражение грело сердце. Однажды он вспомнил о Хашмоное и мысленно сказал, что тот те-перь далеко, как, впрочем, и все хаберы, проживавшие в Итиле. И, если прежде раздражался, недоумевая, отчего они бросили его, и гневался, то теперь ничто в нем не стронулось, воспоминание было холодное, словно бы уловленное им на стороне.
Везирь вошел в шатер и сказал, что исмаильтяне, несмотря на все свое мужество, едва ли продержатся долго:
--Сила на стороне россов. Им точно бы помогает дьявол.
Песах устало подумал, что день-другой назад Ахмад не осме-лился бы заговорить с ним про это, но, кажется, и сей муж поменял-ся и что-то утратилось в нем.
--Надо держаться, - негромко сказал Песах. – Держаться как можно дольше.
Ахмад с удивлением посмотрел на правителя Хазарии, но ни-чего не сказал, лишь вздохнул и вышел из шатра.
Как же все переменчиво в земном мире! Седмицу назад Песах и мысли не мог допустить, что все для него и для царства хазарского закончится так трагично. Получается, правы однажды сказавшие: выйдя из пустоты, время спустя уйдем в нее, не оставив по себе и слабого следа?
Что же тогда есть мысль человеческая, как не бледный сколок с малой небесной тучи, нещадно разрываемой ветром? И что будет теперь?.. Он даже поморщился, понимая всю бесцельность вопроса, нечаянно забредшего в голову, как если бы не нашлось ничего дру-гого, о чем, стоя на краю пропасти обеими ногами, нужно было по-думать. Но в том-то и дело, что мысль, едва родившись, утрачивала свою изначальность, тускнела и, подобно желтому дождевому пото-ку, который иной раз прольется на горячие дюны, уходила в песок. Уходила бесследно. И время спустя он уже не мог сказать, о чем она хотела бы поведать ему. Он сделался пуст и ни к чему не привязан, как облачко в бездонном небе, терзаемое злым ветром. Он физиче-ски ощущал эту пустоту в себе и едва ли мог сказать теперь, кто он и зачем был послан в мир людей, и чего они ждали от него и чего он ждал от них? А может, его никогда и не было среди них? Но почему же? Что-то ведь еще сохранялось в нем. Что же?.. А хотя бы ноющая тревога о сыне, которому он поручил, когда пришло известяие о по-ходе Святослава, сохранять мир и спокойствие во второй столице Хазарии Семендере. Да, только это еще и сохранялось, впрочем, не очень-то расталкивая в душе. Она точно бы одервенела и уж ни к чему не влекла, разве что к странно тяжелому, угнетающему недо-умению. В какой-то момент он обратил внимание на золоченую ко-лесницу с восседающим в ней каганом Хазарии и противно тому, что знал о нем, подумал: а он-то что тут делает, отчего он-то не в Белой Башне?.. Силился что-то вспомнить, и не мог. Через какое-то время он заметил, как в опасной близости появились всадники на маленьких юрких конях, они вознамерились пробиться к нему, но, столкнувшись с бессмертными из охранной сотни, отступили. Песах пришпорил старого боевого коня, кажется, тоже осознавшего, что время его вышло, отчего глаза у него потускнели и в большом, все еще сильном теле ощутилась слабость, и подъехал к золотой коляске и спросил у кагана, почему тот не в Белой Башне? Каган не ответил, а потом показал слабой рукой в ту сторону, где под ударами росских мечей гибли агаряне.
--Я хочу быть с ними, - сказал он, почти с ненавистью глядя на Песаха. - И никто не помешает мне!
--Ты ищешь смерти?
--Я уже давно умер.
И то, что Песах услышал от кагана, в свое время втайне от со-племенников принявшего другую веру, еще больше разожгло в нем тягостное недоумение. Кто мог ожидать, что каган, сделавшийся иг-рушкой в его руках, вдруг обретет голос и заявит о своем желании? Удивительно еще и то, что каган Хазарии не выглядел теперь сла-бым и беспомощным стариком, поменялся, в прежде тусклых и не-выразительных глазах зажглось что-то. Это неприятно поразило Пе-саха, он растерялся, все же нашел в себе силы сказать везирю:
--Как бы чего натворил каган? Проследи за ним!..
Везирь промолчал. Он видел, как отъехала золотая колесница, влекомая тройкой гнедых рысаков, а чуть погодя оказалась среди агарян, в кольце, невесть почему пропущенная россами. И эта неиз-вестность испугала везиря, теперь-то и он понял, что сражение про-играно, и хмуро посмотрел на царя Хазарии, с напряженным внима-нием следящего за тем, что просходило на поле сражения, точно бы выискивая приметы, которые сказали бы, что еще не все потеряно. Но тщетно!.. Все говорило о другом. Ахмад еще долго не сводил глаз с мэлэха, и, кажется, только теперь заметил старческие морщи-ны, густо испешрившие лицо правителя. И ему сделалось тоскливо. Кто же мог подумать, что все так закончится?
Он еще какое-то время наблюдал за тем, как умирали его со-племенники, а потом поглядел в ту сторону, где стоял со своими людьми каган Руси. Ему показалось, что он увидел усмешку в хму-ром лице его, и в груди все сжало, стало нечем дышать. О, как он ненавидел Великого князя Руси! Раз пять он посылал лучников, что-бы те сразили предводителя росских дружин. Но тяжелые каленые стрелы оказались бессильны против него.
Больно на сердце! А что впереди? Кто примет его? Он, отрек-шийся от веры отцов, вдруг оказался выброшенным на обочину до-роги. Ему теперь ни с кем не по пути. Правоверные Параса или Са-марканда, откуда пришли его предки, уж точно не примут везиря Хазарии, как не примует его и те, кому он отдал себя в услужение. Он для них так и останется гоем.
Ахмад с неприязнью посмотрел на мэлэха, сидящего в седле, опустив поводья и уже не наблюдающего за полем сражения, как ес-ли бы для него все было ясно. Песах сидел, закрыв глаза и весь уйдя в себя, словно бы стремясь уловить растолкавшее в душе у него, но, кажется, уже не способного сделать и этого последнего усилия. Странно все-таки… Еще день-другой назад Ахмад верил в неугаси-мость звезды правителя. И вот теперь ничего этого в нем не оста-лось, одна пустота, и он с едва сдерживаемой досадой наблюдал за Песахом и что-то томящее своей неслучайностью накапливалось на сердце.
А на поле сражения тем временем происходило что-то стран-ное. Песах видел сидящего в колеснице кагана и даже слышал его голос, призывающий правоверных прекратить сопротивление.
--Каган Руси примет заблудших посреди белого дня и простит нас, - говорил старец. – И мы уйдем в свои земли и станем жить, по-лагаясь только на себя. И да будет на то воля Аллаха!
Он воздел руки к небу, и из уст его полились подобно осве-жающей влаге после жестокой засухи тихозвонные молитвенные слова. И все те, кто слушал его, пали на колени. И было удивительно и страшно смотреть на то, что ныне вершилось на поле сражения, и Ахмад сказал дрогнувшим голосом:
--Я не могу… Все кончено!
--Да, кончено, - согласился Песах и взял в руки поводья, раз-вернул коня и отъехал… Сердечное угнетение в нем не сделалось больше, хотя тяготность недоумения возросла.
Итиль поразил Песаха мертвенно сонной тишиной на улицах. Он хотел бы спросить, куда подевались жители города, но везирь ехал позади него вместе с бессмертными и спросить было не у кого. Он уже запамятовал, что многих горожан сам отправил встречь Свя-тославу. Но чуть погодя он увидел толпу иудеев, запрудивших уз-кую улочку, ведущую к воротам Джора, и понял, что люди покида-ют город. К нему подъехал везирь и сказал хмуро, как бы даже с до-садой:
--Надо бы посетить хранилище, оберегаемое горцами Мезен-дарана, и взять царскую казну, если ее еще не похитили.
Мэлэх не ответил.
Время спустя решив, что медлить нельзя, и, если царь Хазарии не озабочен состоянием своей казны, то кто-то же должен взять на себя эту ношу, везирь с бессмертными свернул в ближайший заулок. Песах остался один, но даже не заметил этого. Он миновал камен-ный мост и оказался в Белой Башне, тут он слез с седла и по узкой, прогибающейся под ним лестнице поднялся на широкую стену, и уже отсюда увидел везиря и бессмертных, и догадался по досаде, решительно поменявшей в их лицах, что они не нашли казны, и же-стко, одними губами, усмехнулся. Бессмертные тоже увидели его и о чем-то горячо заговорили, бросая на правителя недобрые взгляды. Песах понял, что они, скорее всего, сговариваются, чтобы выдать его россам, и тем уберечь свои головы. «Так нет же! Нет!..» – сказал он и посмотрел вниз, туда, где, подступая к стене, громоздились черные остробокие камни. «Ничего у вас не выйдет. Поздно!» Он вытащил из ножен саблю, в свое время подаренную ему царем Ио-сифом, и погрозил ею кому-то, но, скорее, тем, кто следил за ним с земли. Все эти дни Песах не вытаскивал саблю из ножен, а вот те-перь вытащил и горько стало на сердце, ведь грозил-то ею не кагану Руси, своим подданным.
Песах дождался, когда по скрипучим деревянным лестницам бессмертные поднялись на стену и – прыгнул вниз, на камни, перед тем обронив устало: «Правы были древние пророки: воистину ново-обращенные есть проказа Израиля.» Но последняя его мысль была обращена к хаберам, к святому Братству: «Вы хотели, чтобы наш народ испил из чаши страдания? Он испил… Я тоже прошел через страдание и не обрел твердости духа. Обретут ли другие?..»

25
Ратники, предводительствуемые Удалом, еще продолжали сражаться, когда и не скажешь сразу, кто одолеет, а Святослав ка-ким-то особенным чутьем уловил перемену в настроении иудейских воинов, в них точно бы поослаб прежний дух, и он намеревался предпринять что-то, чтобы окончательно сломить сопротивление противоборствующей силы, но тут на поле сражения появилась зо-лотая колесница, привезшая кагана Хазарии. Агаряне, запамятовав про все, сбились вокруг нее и стали со вниманием слушать его. И то еще удивительно, что россы не чинили им препятствий.
--Что там происходит? – недоумевая, спросил Святослав у ко-го-то из ближних к нему князцев, а не дождавшись ответа, послал одного из них узнать, что случилось. Впрочем, он уже мог и не де-лать этого. Увидел, как всадники, подъезжая к кагану Хазарии, бро-сали к его ногам свои сабли.
--О, Боги, дивны дела ваши! – сказал Святослав и велел под-вести к нему боевого коня, а потом легко вскочил в седло и отъе-хал… Князцы и старейшины последовали за ним. И, о, как же трудна оказалась их поездка по полю сражения, где на каждом шагу попа-дались убитые или раненые, взывающие о помощи. Страшна коса смерти, и не дай-то Бог, если не отыщется силы, способной вырвать ее из рук завладевшего ею.
Кони осторожно ступали на землю, словно бы боялись потре-вожить мертвых, и часто всхрапывали, испуганно косили лиловато-синим глазом. Их тревога передалась людям, и те невольно сдержи-вали восторг, так и рвущийся из груди, потому что сражение выиг-рано, да еще какое!., ничего подобного они не видывали!.. – а они остались живы, и, если Боги будут милостивы к ним, они вернутся в свои домы с великой славой.
Святослав подъехал к золотой колеснице, когда агаряне, кто остался жив, были оцеплены дреговичами. Мирослав, умеющий сдерживать чувства, теперь лишился этой способности и был не в меру суетлив и что-то говорил воинам, энергично взмахивая руками, отчего и не сразу увидел Святослава, а потом подбежал к нему и, держась рукой за стремя великокняжьего коня, горячо воскликнул:
--Мы одолели их! Одолели!
Святослав спрыгнул с седла, обнял Мирослава, и уж после этого повернулся к кагану Хазарии. Тот теперь стоял возле колесни-цы, сутулясь, но не утеривая достоинства в смуглом, изборожденном многочисленными морщинами, старческом лице.
--Ну, что, каган, повоевал? – с легкой усмешкой сказал Свято-слав. Со вниманием оглядел пленных агарян, вяло, как если бы вдруг сомнение нашло на него, хотя этого наверняка не было, а было что-то другое, спросил:
--Что же делать со всеми ими?
Он смотрел на Мирослава с тем напряжением во взгляде, ко-торое предполагает, что тот, к кому он обращается, знает, что делать со всеми ими. Но Мирослав не знал, находясь во власти радостного чувства, да и не думал об этом. К тому времени Удал одолел иудеев и теперь поспешал со своими дружинами к Святославу. А скоро ока-зался рядом с ним, возбужденный битвой, не понимающий, отчего не все агаряне перебиты?
--Так что же делать со всеми ими? – снова спросил Святослав, теперь уже обращаясь к светлому князю вятичей. И опять на сердце у него зажглось что-то, как если бы там проявилась жалость к кагану Хазарии, впрочем, скорее, даже не так, к старому человеку, нашед-шему в себе силы переступить через то, что многие леты укрепля-лось в душе.
--А что бы он сделал с нами, если бы мы попали в полон?.. – заволновался Удал. – А что он сделал с тридцатью тысячами россов, многие леты назад посетившими этот Остров с богатой добычей?
--Довольно! – сказал Святослав и велел дружинам идти на Итиль, а сам в сопровождении малых князцев и старейшин, а так же кагана Хазарии зашел в брошенный Песахом шатер и долго беседо-вал с царственным пленником, удивляясь тому, сколь причудлива и жестока судьба одного из представителей известного на Востоке ро-да Ашинов.
А потом он ехал по главной улице Итиля, и не было в его сердце торжества, разве что удовлетворение от хорошо выполнен-ной работы. Но странно даже не это. Странно, что он не испытывал никаких чувств по отношению к городу, который в прежние леты ненавидел, считая глубоким, не имеющим дна, вместилищем зла, от-куда оно потом распространилось по всем ближним и дальним зем-лям. Не миновало и Русь. И там восплакали матери и жены, и сест-ры, утрачивая в родах искони укреплявшую в них твердость духа и веру в божественную Истину. Теперь ее не углядеть было, этой не-нависти, куда-то подевалась, увлеклась в какие-то дали. А может, и не так вовсе, и она лишь растворилась в пространстве, не желая больше расталкивать в душе его. Наверное, так и есть. Горяч Свято-слав, суров, коль враг не обломался в упорстве своем, но коль скоро пал духом, то и князь россов способен помиловать его. А почему бы и нет? Иль не к тому влекутся в племенах росских, возлюбивших Бо-га Отца – Стрибога, Бога Сына – Даждьбога и Матерь Судьбы Мо-кошь? От тех светлых теней, что упадают от Богов на обильно поли-тую кровью дедичей росскую землю, чуть только и смутится душа росса, однако ж быстро воспрянет и прольется из нее тихая, ни к че-му не влекущая радость, а вместе сладкая, в себе самой грусть. И они будут долго идти рядом, грусть и радость, не мешая друг другу, ровно сестры.
Подле Святослава среброголовый Богомил с Радогостем, тут же молодой хазарин, сын старого друга великокняжьего конюшен-ного Дальбек. Дивно на сердце у молодого хазарина, он чувствует себя так, как если бы сделался победителем в схватке с врагом сво-им. И он, не умея сдержать этого чувства, все говорил что-то, гово-рил, обращаясь к Радогостю, хотя тот и не всегда слушал его. Рас-толканно на сердце у великокняжьего конюшенного, и не только по-тому, что мало осталось в войске Святослава боевых коней: иные побиты на поле сражения, другие просто были брошены при дороге, но да придет время, и соберем всех, - а еще и потому, что ему непри-ятно ехать по итильской опустыненной улице, все-то мнится, что вон из того подворья, черно поблескивающего низкими строениями, мрачного, сыростью от него тянет, выйдет бывший его хозяин со служками и подтянется к нему, хмурый, и спросит, кривя длинное лошадиное лицо:
--Ну, что, раб, побегал, посвоевольничал? Не страшно ответ держать?
Он любил поговорить, сей муж, находя злые, все в душе осту-жающие слова, и заглядывал в глаза несчастному, а они в такие по-ры, еще не утратившие радостного возбуждения от нечаянно вы-павшей воли, приглушив привычное свое безразличие, делались су-етливы, страх, а вместе надежда, хотя бы и приглушившая прежнее очарование, жили в них.
--Ну, что, раб, ты готов пострадать? – спрашивал сей муж, чуть отступив от беглеца, недолго еще медлил, как если бы ждал от-вета, хотя и понимал, что никакого ответа не дождется, но ему было приятно ощущать свою власть над несчастным, чувствуя, как раб весь напрягается, меняясь в лице.
--А ведь могло быть по-другому, если бы ты не проявил дико-го своеволия.
Несчастный чаще всего не выдерживал пытки словом: ожида-ние боли едва ли не страшнее самой боли. Он начинал ругаться или еще как-то выказывать свой страх, и тогда на него набрасывались хозяйские служки и волокли сопоротивляющегося, избиваемого к пыточному столбу, а сам хозяин в это время как бы даже с сожале-нием говорил:
--Ну, вот. Ну, вот. Ты сам виноват. Сам… А теперь уж не по-меняешь ничего. Придется тебе, брат, пострадать.
Ох, как любил хозяин изгаляться над подвластными ему людьми. Радогость теперь думал, что тот иной раз сам подталкивал рабов к побегу, чтобы потом, изловив, поиздеваться над ними. Правду сказать, не однажды возникала у россса мысль оборвать свою жизнь, но терпел, как если бы Боги помогали ему в неволе, как если бы удерживали от последнего шага. И да будет свет, рождае-мый ими и порой улавливаемый и простым смертным, вечен!
Богомил какое-то время шел следом за воинскими ратями, но мало-помалу начал отставать, и не потому, что усталость взяла-таки свое, а потому, что он часто остнавливался, вдруг поразившись че-му-либо. Он шел не один – рядом с ним были Радогость и молодой хазарин, отпущенные Великим князем, сказавшим: «Походите по городским улицам, посмотрите, что там творится? А я с дружинами пойду к Белой Башне на встречу с иудейским царем. Давно жажду ее!» Однажды Богомил с сотоварищами оказался близ дивно зер-кального ручья, бойко бегущего по узкому, обсаженному деревян-ными строениями, руслу.Ручей был чист,камушки на дне светились. И то было несвычно со здешними местами, обильно усеянными мутными грязновато-серыми протоками. Отчего бы в ручье-то вода схожа цветом с небесной синью? Про то и спросил Богомил, скло-нившись над ручьем и чуть касаясь рукой быстроструйных вод, у молодого хазарина. И сказал тот голосом дрогнувше мягким:
--Ручей от Божественного провидения черпает силы. Толкуют старики: в свое время в нем хоронили каганов из рода Ашина. Это еще до того, как в наши земли пришли иудеи. Тут много могил со-крытых от злого духа, никому не доступных. А коль скоро сыщется влекомый злым умыслом, то и утратит в сердце своем, сделается худ и слаб, и уж нигде не найдет покоя, не умея совладать со страхом, который поселится в глазах у него. И в руках тоже… потому и чер-ны они сделаются, как если бы были обожжены за то, что с недоб-рыми намереньями пытались проникнуть в тайну ручья.
Чудно, однако ж… И Богомил ощутил нечто смутное и трево-жащее, исходящее от ручья, сделавшегося последним пристанищем володетелей хазарских земель, и на сердце обозначился непокой, как если бы он уже проник в некую тайну, про которую ему не надо бы-ло знать. О, в земном, а пуще того в небесном мире существует множество тайн, сокрытых от человеческого глаза! Волхв давно знал, что проникновение в них не всегда во благо человеку. Но то и ладно, что в росских племенах, больших и малых, осознали свою со-единенность с сущим и черпали из нее благость дарующее. Воисти-ну мал человек и слаб, коль скоро он почему-либо утратил эту со-единенность с сущим. В такие поры все становилось для него неми-ло, и дивный лес, взросший близ родного селища, был не в радость, и доброе слово сородича, к нему обращенное, мнилось жестким и холодным, в обиду ему, хотя и малую, сказанным. Почему-то теперь Богомил подумал о воеводе Свенельде. Приходил в некий день и к нему воевода с осуждением молодого князя Руси. И хулил слово его, и деянья его, как если бы не догадывался об истинной их сути. Да нет, в том-то и дело, что догадывался, но не хотел согласиться с тем, что делал Святослав. И сказал тогда Богомил:
-- Сущее окрест нас, но оно еще и в нас. И, коль скоро затмит-ся в душе, то и уйдет оно из сердца, и сделается человек пуст и не-надобен даже себе. Берегись этого, воевода!
Свенельд, кажется, не понял его озабоченности. Или не захо-тел понять? Горд и в помыслах устремлен к чему-то сокрытому от сердечных подвижек росских дружин.
Недолго пребывал Богомил в раздумьях о Свенельде, но и это-го было достаточно, чтобы на сердце замутило, защемило. Он едва одолел неладное в себе, как вспомнил, о чем сказывал Мирослав на прошлой седмице, и опять ему сделалось худо. А сказывал светлый князь дреговичей о молодшей дружине, в свое время ходившей под стягами Большого воеводы. Он не взял ее в отчие земли, оставил Хазарии, наказав верой и правдой служить иудейскому царю. И те исправно исполняли свою службу, водили гостевые караваны по жгуче горячим пескам и, оберегая их, нередко схлестывались с коче-выми племенами или с воинскими ратями, засланными из светонос-ного Багдада. Так и жили, оберегая интересы иудейского царя, до-вольствуясь малым, памятуя лишь о верности Большому воеводе и дожидаясь, когда скинет он с них опротивевшее ярмо чуждой их ду-ху службы и призовет в отчие земли под свою руку. Не дождались. А тут слух пронесся, что Святослав, великий каган Руси, идет похо-дом на Итиль, а Большим воеводой у него не Свенельд, но светлый князь дреговичей. То и смутило пребывающих на службе у врага Святослава. Не захотели и дальше держать сторону царя иудеев, но и забоялись идти встречь воинству Святослава, коль скоро он охла-дел к самому Свенельду. Не вчера сказано: князья вострят меч друг на друга, а у дружинного люда головы летят с плеч. Не долго думая, россы сели в лодьи и отплыли. Невесть какими путями добрались они до Русского моря, в ту пору тихого, нешумливого, пересекли его и, побратавшись с темной ночью, прошли близ Царьграда и много седмиц еще плыли по бурному морю, пока не высадились в Галисии, тут они, изголодавшиеся, измученные без надобного количества пресной воды, но не ослабевшие в духе, пошли на штурм Сантьяго и взяли его на щит. Нашли тут немало добра, и, погрузив его в лодьи, в тот же день отплыли в Бискайский залив. И с тех пор никто не слыхал о них. Куда они подевались? Сгинули иль, отыскав в океане пустынный остров, там и осели?..
--Так все и случилось, - сказал Мирослав, и в широко распах-нутых на мир глазах его обозначилось что-то сходное с жалостью к сородичам, утратившим связь с отчиной. То и была жалость. Светла душа у князя дреговичей, не однажды наблюдал приметливый волхв: вдруг да встоскуется Мирославу, и он как бы даже поддастся слабости и посмотрит на тебя с грустью, и долго еще не отойдет. За то и любил его Богомил, понимая в душе росса, которая во всякую пору устремлена куда-то, хотя бы и в дали безвестные. И это даже лучше – если в дали безвестные, легче там дышится россу, любяще-му простор в мыслях.
--То и худо, что иной раз так раскидает россов, ищущих себя в чужих землях, что и не скажешь сразу, кто и где ныне пребывает, - со вздохом огорчения проговорил Богомил. – А все от неустройства жизни. Но то и ладно, что поход Святослава, счастливо ныне скла-дывающийся, укрепит в наших племенах, чему подсобляют и деяния управительницы росских земель благоверной Ольги, матери Свято-слава. И да будет вечен над ее головой свет небесный!
То и подействовало благотворно на князя дреговичей, и в гла-зах у него просияло, и отошел он от премудрого волхва, укрепляясь в надежде.
Меж тем Богомил с сотоварищами подошел к дивно красному строению с маленькими круглыми окнами в каменных стенах, с островерхой башней, утянувшейся к низкому небу, и остановился, пораженный тем, что из распахнутых настежь дверей слышались чьи-то голоса, слабые, пронзительно тонкие, иной раз заглушаемые громким, больно режущим слух плачем.
--Что это?.. – с недоумением спросил Богомил.
--Молитвенный дом иудеев, - с неприязнью в дрогнувшем го-лосе отвечал молодой хазарин. – Видать, попрятались в его стенах малосильные. Все, кто способен был идти, уже миновали врата Джора.
--Вот как? И чего же они стенают? Иль кто обидел их?
Зашел в храм и при слабом свечном свете раглядел на жерт-венном столе священные сосуды, а подле них большую молитвен-ную книгу, про которую знал, что ее называют Каббалой, и в ней го-ворится про то, что Бог, наскучав в одиночестве, решил создать рав-ных себе, чего, в конце концов, и достиг через перерождение душ.Но равными Богу оказались только уверовавшие в иудейского Бога, все ж остальные были причислены к нечистым, неспособным к поиску Истины. Чуть погодя Богомил разглядел в храме детей. Их, сидящих на земляном полу, оказалось так много, что волхв подивился тому, как про меж них могли проходить служители Яхве, а их было трое в одинаково темном одеянии и в черных шапочках, с тем, чтобы под-держать ослабших духом тихим незлобивым словом. Некто с длин-ным худым лицом подошел к Богомилу и тихо спросил:
--Вам что-то нужно?
--Да нет, - сказал Богомил. - Но мне интересно, отчего они все тут столпились? Или им некуда идти?
--А куда бы они могли пойти? Под росские мечи?
--Россы не обижают детей, - сурово сказал волхв.
--Так ли? – не поверил раввин.
И тут случилось что-то… Земля под ногами вдруг зашевели-лась, как если бы кем-то была раскачиваема, а чуть погодя треснул потолок и погасли свечи, и синагога погрузилась во тьму.
--О, Боги! – только и сказал Богомил, вдруг оттесненный к стене хлынувшим к распахнутой настежь двери людским потоком. Детский крик и плач, и жалобные стенания усилились, а скоро сде-лались непереносимы для сердобольного сердца волхва, и он хотел бы закрыть ладонями уши, чтобы не слышать, но сущее в нем, со-единенное с пространством синего неба и временем, которое есть начало всему и завершение, не позволили ему поступить так, и он сам, и те, кто был с ним, а также трое служителей иудейского Бога взялись вывести детей из храма. Им было трудно и страшно, теперь уже и потолок кое-где обвалился, к счастью, никто не пострадал, а толстые, из красного кирпича, стены ходили ходуном. Храм рассы-пался, точно был построен на песке, когда они вывели из него детей.
Меж тем рати россов миновали каменный мост и подошли к Белой Башне и стали готовиться к ее штурму, и тут кто-то из дру-жинников наткнулся на мертвого воина в золоченых доспехах со строгим и правильным лицом, не омраченным смертной мукой. Что-то в облике старого воина заставило ратников, не мешкая, доложить о нем Великому князю. Святослав не встречался с Песахом, но сразу решил, что это он… Только непонятно было, отчего тело его врага не подняли с темных острогрудых каменьев и не перенесли в Белую Башню? Неясно было, и отчего царь иудеев принял смерть, на его теле ратники не нашли ни одной разящей раны, которую можно бы-ло бы получить в открытом бою. Впрочем, скоро все прояснилось. Прежде наглухо закрытые тяжелые дубовые ворота Белой Башни распахнулись, и оттуда выехали три всадника. Россы в тот же миг окружили их, велели им сойти с коней и подвели, изъяв у них сабли, к Великому князю, пребывающему теперь в нелегком раздумьи, от-чего в лице у него обозначилась некая хмурость, про которую знали только в ближнем его окружении и, если вдруг замечали ее, хотя бы и едва обозначенную в строгих чертах лица, то и старались в такие поры быть от него подальше.
--Вы кто будете? – едва глянув на подведенных к нему ино-племенников, холодно спросил Святослав.
--Я везирь, - отвечал некто смуглолицый, в синем кафтане, об-тянутом панцирной сеткой, и в красных сапогах. – А это мои беки… Мы приветствуем тебя, о всевеликий каган Руси, и отныне подчиня-емся только твоей всемогущей воле!
--А что вам еще остается? - усмехнулся Святослав. Но, может, это была и не усмешка, что-то другое, жесткое и неприемлющее не-правды, спросил холодно: - Что случилось с иудейским царем и от-чего он, подобно издохшей собаке, валяется посреди каменьев?
--Так получилось, - охотно отвечал везирь. - Хотели мы, о, Ве-ликий, выдать его тебе головой, да он оказался проворнее нас, прыг-нул вниз со стены и разбился.
--Значит, и ты, везирь, много лет прослуживший своему Гос-подину, в конце концов, предал его? А знаешь ли ты, как россы по-ступают с такими людьми?
Ахмад побледнел.
--Вижу, знаешь. Ну, что ж, не нам отходить от обычаев деди-чей. Пусть будет так, как начертано в Книге судеб.
Великий унязь кликнул Атанаса, тот подошел и отвел в сторо-ну везиря, чуть погодя раздался слабый, едва обозначенный в возду-хе удушливо слабый вскрик, а потом все стихло.
--Поднявший руку на своего Господина достоен смерти, - не-громко, но так, что его услышали и в задних рядах, сказал Святослав и отъехал, перед тем наказав Мирославу предать земле царя иудеев.
Святослав недолго пробыл в Белой Башне: все, что там нахо-дилось – и белые мраморные колонны, пересекавшие обширный двор, и серебряные ручьи, разбегающиеся в разные стороны и весело урчащие, и пышные виноградники, подступившие к покоям кагана, и низкие, из красного кирпича, молельные Домы, украшенные золо-тыми и серебряными заплатами, не вызвало в нем и малого интереса. Он медленно, придерживая скакуна, объехал подворье кагана Хаза-рии, почти не глядя по сторонам, почему-то вспомнилось, как он со-всем еще юным ездил с матушкой Ольгой в Царьград, как дивовался не столько на его пригожесть и несходность со всем тем, что виды-вал прежде, сколько на людские нравы, на жестокое обращение с се-бе подобными. Однажды, отпросившись у матушки, он оказался с малым числом ратных росских людей на широкой, застеленной яр-ким цветным камнем улице, шел по ней, пока та не уткнулась в мно-голюдный и многоголовый невольничий рынок, где властвовала плеть надзирающего за рабами, выставленными на продажу. К удив-лению своему, юный князь разглядел среди невольников россов, они были истощены неимоверно и скудно одеты, в тяжелых ножных це-пях; стояли, опустив головы, и в глазах у них стыла тоска. Она была так глубока, что вьюноша едва не утонул в ней, а заслышав родную речь, подбежал к ним, заговорил про что-то, кажется, выспрашивал, кто захватил их в полон и пригнал на невольничий рынок. Пленен-ные россы попервости не хотели отвечать, но, видать, в нем откры-лось им такое упорство, так обжигала страсть, выплеснувшаяся из юного сердца, что они противно всему стали, помедлив, отвечать на его вопросы, сначала нехотя, но с каждым мгновением все более распаляясь. Когда же узнали, что он из великокняжьего росского Дома, то и вовсе сделались свободны в своих реченьях:
--Замордовал Русь окаянный иудей. Уж и в своих осельях, на дедовой меже не хозяева мы. Того и жди, придет агарянин и накинет петлю на шею. До коли ж терпеть-то, вьюноша? Пошто князья не соберут рати в един кулак и не ударят по чужеземцу, не изгонят его с отчих земель?
--Придет срок, изгоним, - звонким голосом отвечал Святослав на горькое сетование плененных россов. – Слово мое твердо!
Он заставил тогда бывших рядом с ним гридей выкупить по-павших в беду соплеменников и был рад принять их на росском гос-тевом Дворе, обустроенном в гавани Царьграда.
Дивы дивные, увиденные Святославом в Царьграде, не боль-но-то ошеломили юного князя, хотя он и поудивлялся немало пыш-ным выездам и приемам кесаря. Его больше заинтересовало другое – сколь четко и выверенно не только во времени и в пространстве, а как бы соединенно с сердечной сущностью людей, проводились во-инские учения. Он часто пропадал в тех местах, где проводились учения, и удивлялся, и радовался, когда замечал в ком-то из ромеев необычайную ловкость в исполнении боевых упражнений. И уже то-гда он определил для себя, что переймет надобное для россов. И ма-тушке, управительнице Руси, сказывал про это, и она одобряла его намеренья и говорила, что так и будет, когда придет срок. А срок, видать, уже поджимал: сразу по приезде в Вышгород, а въехали туда ночью, чтобы доглядчики царя Хазарии не усмотрели чего, матушка княгиня отправила юного князя в Лодожье, повелев гридям, коим доверяла, сопровождать его в дальнем пути.
Стремительно бежит время, и быстроногому оленю не угнать-ся за ним, и ветру буйному не поспеть за его неугадливой устрем-ленностью. И это благо для того, кто разумеет в нем и способен су-щее в себе подчинить ему. Святослав сумел, и, может, потому те-перь, пребывая в сердце Итиля – в Белой Башне, почувствовал удов-летворение, когда горячий Удал, обнимая его, сказал с восторгом:
--Вот мы и побили треклятого змия!
Он не согласился с ним:
--У змия две головы, а мы управились только с одной. И пото-му, отпраздновав тризну по братьям нашим погибшим, мы, не меш-кая, пойдем на Семендер.

26
Кто он был, дервиш с черным лицом и с темными руками, в старом изодранном халате, подпоясанном узким, изъеденным молью кушаком, вдруг оказавшийся посреди тех, кому дозволено было по-сле сражения придти на поле боя, чтобы подобрать раненых и отдать последние почести погибшим? Никто не ведал про это, никто и не приглядывался к нему, а если бы даже захотел узнать про него, то и услышал бы обыкновенный сказ про Божьего человека, милостью Аллаха ниспосланного людям для того, чтобы просветлять в душах и отводить их от прегрешений, подкарауливающих на тропе земной жизни, которая есть лишь малый сколок от жизни небесной, теку-щей под сенью всемогущего Аллаха. И да не избудется имя его в ве-ках и да воссияет в сердце каждого правоверного! Да, никто бы не узнал в дервише, что-то бормочущем невесть на каком языке, но, скорее, что-то не означенное среди людских племен, но имеющее быть в небесном пространстве, рабе Хашмоноя, который пришел сюда вместе с теми, кто допущен был на поле сражения росским ка-ганом, чтобы отыскать своих близких. Но Хашмоной, уже давно со-хранявший в глухом темном узилище, куда был открыт доступ толь-ко ему, а еще малому числу хаберов, лохмотья удавленного ими дер-виша, не сразу пришел сюда, на островные земли, он какое-то время брел в толпе, которая просочилась чрез врата Джора и имела наме-ренье дойти до Семендера, куда, как думали беглецы, россы не пой-дут.Так попервости считал и сам рабе Хашмоной. Но после долгих раздумий, как-то особенно ясно узрив пред собою лик росского ка-гана, его упрямый нрав и неуступчивость в деяньях, он понял, что Святослав не успокоится, пока не возьмет Семендер. Он понял это и повернул обратно, разными тайными тропами дошел до Большого Острова и присоединился к тем, кто ходил по полю сражения, выис-кивая меж погибших брата ли, отца ли, мужа ли… На него никто не обращал внимания, почтительно обходя его, даже россы сторони-лись блаженного. И то было в удовольствие ему. Одеяние дервиша, удавленного в узилище, пришлось ему впору. Он уж не помнил, за что тот был предан смерти, скорее, за то, что дурными словами сби-вал с истинного пути правоверных. Еще и то оказалось на руку Хашмоною, что пришедшие на поле сражения очень скоро обрели свое место. Тюркиты, отъединившись, сносили тела своих погибших ближе к березовой рощице, невесть каким макаром уцепившейся за сырую болотистую землю, и там складывали их рядок к рядку на за-готовленные заранее сухостоины. Телесцы выкапывали могилы, не-глубокие, едва по грудь воину, и опускали в них принявших смерть в бою; в каждой могиле по воину, опоясанному мечом, с копьем под мышкой. Могилы закапывали. Барсилы же хоронили своих сопле-менников в могилах с подбоем. Они клали рядом с погибшим седло, обшитое костяными пластинами или серебряными бляхами, а так же саблю, чаще в деревянных ножнах, и короткий меч с причудливо вырезанной ручкой. Хазары в изголовье убитого ставили два глиня-ных сосуда с вином и кашей, не забывали и про туго натянутый лук со стрелами. Россы сносили своих погибших воинов к черно и яро вздыбленному берегу Великой реки и аккуратно укладывали их в просторные лодьи.
И. когда все было исполнено, и горящие лодьи спустили на воду, и там, где тюркиты провожали в последний путь своих сопле-менников, воспылали сухие дерева, разом, как если бы в едином по-рыве, зазвучала странная, ни на что не похожая мелодия. В ней все было перемешано: и грусть, и сердечная боль, и тоска по давнему, несбывшемуся, и не понять было, что сталось с людьми, они вроде бы поменялись в самих себе, и уж не сказали бы, отчего совсем не-давно с такой яростью сражались с россами. Что они-то, влекомые неведомой им силой, искали в сражении? Теперь они, люди разных племен, стояли бок о бок с россами, страдальчески морщась и пони-мая в душах своих недавних противников и искренне сочувствуя их горю. Вдруг, да, да, вдруг, как бы даже нечаянно и едва ли зависимо от них самих, они противно тому, чем жили в прежние леты, поняли, что все они на земле – братья. И, когда одна из жещин, темноволо-сая, в широком платье с бронзовыми застежками и с бронзовыми бу-сами на длинной загорелой шее, подошла к телесской могиле и, не мешкая, вытащила из ножен серебряно сверкнувший нож и ударила себя в грудь, а потом медленно клонясь, как бы даже со скорбным удивлением в темносерых глазах, упала в могилу, успев обхватить уже мертвыми руками за шею мужа ли, отца ли, люди разных пле-мен растерянно переглянулись, и смущение в их сердцах сделалось еще больше, еще жестче. Но никто не осудил несчастную, понимая про ту святость, которая подвигла ее к этому, в сущности привыч-ному для всех племен действу, ныне соединившему всех их на ост-рове смерти.
Дервиш с бешено сверкающими глазами, с обезображенно ис-кривленным лицом с удивлением отметил, что тут оказались и иу-деи, разыскивающие своих близких, и никто не чинил зла им, да они сами, по всему чувствовалось, не держали опаски на сердце, и скорбно и медленно ходили по полю сражения, изредка останавли-вались, а то вдруг обожженные горькой болью падали на колени и горячечно шептали молитвенные слова. Дервиш, не боясь быть уз-нанным, раза два или три подходил к ним, внимательно вглядывался в почерневшие от горя лица, стараясь понять, что произошло с ними, отчего они, оказавшись во власти россов, по всему видно, не испы-тывают к ним прежней ненависти? Но он не мог понять этого и злился. Казалось, он что-то утратил в существе своем, способном проникать в чужие души и выводить их из неразумья на ту дорогу, которая определена Святым Братством. Иудеи, бродящие по полю сражения, ныне ничем не отличались от тех, кого они прежде счита-ли чуждыми им не только по духу. Все они, победители и побеж-денные, живые и мертвые, обрели еще не осознанное ими до конца единство, они точно бы сделались братья и сестры. И это, нечаянное, никем в миру неотмеченное, тягостным грузом легло на черное, уже при жизни как бы даже захолодавшее сердце дервиша; и что-то стронулось в сознании у него, и он сделался как бы сам не свой. А и впрямь он уже многого про себя не помнил и пуще прежнего стал вязаться к людям, не столько подсобляя им, сколько мешая, как если бы в тайне желал, чтобы его гнали прочь. Но ни у кого из страдаю-щих, смущенных случившимся смертоубийством не поднялась на него рука. Однажды он даже оказался возле шатра Великого князя Руси, когда тот беседовал с каганом Хазарии. Он сел у входа, скре-стив ноги, и что-то тихо бормотал, глядя окрест вконец обезумев-шими глазами, как подумала великокняжья сторожа, отчего и про-пустила его к шатру Святослава: се Божий человек, и никто не впра-ве заступать дорогу ему. Впрочем, не сказать, что сторожа потеряла его из виду, нет, она наблюдала за ним и тогда, как если бы что-то смутило ее. Святослав в те поры сидел рядом со старым каганом Ха-зарии и вел с ним неторопливую беседу, расспрашивал его о Семен-дере, о людях, живущих в нем, о том, много ли поприщ до сего гра-да?.. И каган спокойно отвечал на опросные слова, нимало не таясь, довольный уже и тем, что князь россов говорил с ним как с равным. А потом он сказал, что сам-то, коль будет на то воля Великого кага-на Руси, пойдет со своими людьми в заяикские степи, а может, еще дальше, отыщет родовичей, слыхать, где-то там кочуют они ныне, и попросит у них прощения за все, в чем был виноват перед ними, и, может статься, они примут его самого и его людей, и тогда сердце его успокоится.
--Не о себе думаю, мой путь отмерен уже, но о детях, им луч-ше жить среди родичей, чем опять идти в услужение чужеземцу.
--Что ж, пусть будет так, - сказал Святослав, подымаясь с по-душек. - Возьмешь с собой воинов, что остались живы. Впереди у тебя долгий и опасный путь.
Старец тоже поднялся с подушек и низко поклонился Велико-му князю Руси.
Дервиш сначала намеревался пойти следом за старым тюрки-том, но потом раздумал, смотрел, как вокруг него начали собираться агаряне, кто пеше, а кто и верхами, впрочем, ни у кого из них не бы-ло оружия. Святослав согласился отпустить их при условии, что они больше никогда не пойдут на Русь. Странные люди, эти россы! Как же можно отпустить на волю врага, хотя бы и бывшего? Воистину земная природа человека, если она не освящена благим духом, есть зло, ибо ослаблена отсутствием твердости и веры в свою исключи-тельность. О, хаберы уже давно поняли это и ведут свой народ от страдания к страданию с тем, чтобы укрепить его в духе, возвели-чить, отсечь слабого. Нелегок этот путь и долог, но не бесконечен. И придет день, когда восторжествует Истина, благостная для избран-ного и пагубная для гоя. О том и мыслил теперь дервиш, а еще и о том, как ему проникнуть в росские земли, куда святое братство по-слало его, чтобы обрел себя там хотя бы и в облике воина, несущего смерть иудею.
Ему повезло. Как раз в это время из Итиля вышла группа под-ростков, ведомая Богомилом. Оборванные, без куска хлеба, они дол-гое время прятались по разным укромным местам, а потом оказались в синагоге, откуда их и вывел Богомил, когда закачалась земля под храмом. О, никто из малых сих не забыл, что творилось в городе! Земля точно бы сдвинулась с места и потекла, смешиваясь с темной желтой водой, пробившей деревянное полотно тротуаров, а каналы враз растеклись по улицам, и скоро невозможно стало пройти по ним. Но это не остановило Богомила и старого раввина, не поже-лавшего бросить детей. Правду сказать, когда настоятель увидел входящего в синагогу длинноволосого росса с серебряной бородой, он испугался, подумал, что пришла его смерть. И сказал, заступив россу дорогу к алтарю:
--О, Почтенный, возьми мою жизнь, возьми злато и серебро, что хранится во храме, но не отбирай жизнь у детей. Есть среди них сироты, никогда не знававшие отца и матери, а есть и те, кто в суто-локе потерял родителей. О, Почтенный, внемли моей мольбе и воз-дастся тебе от Бога!
--Ты кто же будешь? Раввин?
--Да, Почтенный.
--Мне не нужна твоя жизнь, - с грустью сказал Богомил. – Не я судья тебе, Боги… А детей нужно вывести отсюда, да поскорее. Не-весть что творится в городе. Боюсь, шальная вода зальет все улицы.
С превеликим трудом Богомил дошел с детьми до Большого Острова, уже изрядно подтопленного, поведал Великому князю о том, что хотел бы увести осиротевших детей на Русь, а не то сгинут они. Святослав долго молчал, потом сказал:
--Добро, Владыка. Дам тебе лодью с воинами. И да будет путь твой легок!
Дервиш присоединился было к детям, но старый раввин, не отходивший от них ни на шаг, уж очень внимательно стал пригля-дываться к нему. И это не поглянулось дервишу, и он вынужден был отказаться от своего недавнего намерения.

27
А вода все пребывала и пребывала. Россы едва успели сесть в лодьи, как Большой Остров накрыло темнорыжими волнами; они накатывали одна на другую, и не было им чуру, яростные, как бы даже захмелевшие от собственной мощи, они малое время спустя за-лили все ближнее пространство. Благо еще, что с вечера по науще-нию Богомила князь россов повелел всем племенным вождям отвес-ти свое воинство за реку, туда, где, высоко взнявшись над равнинно-стью, протянулась цепь песчаных бурунов, а сразу за ними раскида-лись тусклые суховейные степи. Святослав стоял в передней лодье и со вниманием наблюдал, как, яростно вздыбливаясь, волны накры-вали слабую островную землю, иной раз до его слуха доносился всхлип ли зверя, захлестнутого бешеной водой, стон ли, издаваемый землей – матерью, глухой, ослабленный разыгравшейся стихией. И было князю россов грустно и больно и вспоминался вчерашний раз-говор с Богомилом, сказывал волхв:
--От великого согрешения и великие беды. Много зла принес-ли ближним и дальним племенам правители Хазарии. И все это гне-том тягостным легло на здешнюю землю. Я думаю, не выдержит она и расколется, расступится, и примет в лоно свое град греховный, и не останется следа от жителей его, поднявшихся на унижении себе подобных, хотя бы и людей другого роду-племени, от тех, кто уто-пал в праздной роскоши, замешанной на крови несчастных. И малой памяти не останется о них. И никто не скажет, было ль такое царст-во, ныне покоящееся на дне моря, нет ли? Рожденное на песке в пе-сок и уходит.
--Да нешто это возможно? Иль память ибирательна так же, как и деяния наши? Иль в ней пребывает особенный дух, ведомый толь-ко Богам? О, Владыко, тягостно мне! Знаю, нельзя не согласиться с тобой, но сердце противится явленному. Иль так сурово проклятье Богов, что и не перешагнуть через него?
--Ничто не вершится само по себе. Коль скоро жив в племенах дух истинный, а в человеках не утрачена сосединенность с сущим, то и восхождение их по мирам будет ровным и не тревожащим в сердцах живущих. Греховное в человеках умиротворяется благостью небесной, которая в них же, но только если она не подвержена сата-нинскому влиянию. Великий учитель наш, боготворивший солнце и от него сумевший извлечь тепло и радость в их изначальной насы-щенности, завещал нам подымать меч лишь во имя добра и справед-ливости. А коль скоро что-то тут вершилось не так, то и упадала на Русь черная мгла. То и случилось с Хельгой, невесть где сгинувшем. Многие ли ныне помнят о нем?
--Так, Владыко. Так… - горячо сказал Святослав, но не тогда,а теперь, стоя в лодье и со вниманием оглядывая окрестности. Все по-первости было свычно с тем, к чему тянулся зорким глазом, но чуть погодя что-то поменялось в природе, как если бы она обрела более яркие краски. А потом Святослав увидел человека в красном плаще, но теперь уже он не парил в воздухе, как в прежние разы, а спокойно шел по бурлящей воде.
--Это ты? – почему-то смутившись, спросил Святослав.
--А что, ты уже начал забывать обо мне?
И сказал князь россов, слегка растерявшись:
--Да нет, нет… Что ты!
--Ну и ладно. Вершится то, что предопределено было судь-бой.А что дальше, что станется с тобой, когда твои желания испол-нятся? Не иссякнет ли дух твой, не обломается ли о враждебную те-бе силу? Отпущенное избранному Богами не поддается даже самому сильному человеческому уму, оно так и пребудет на неближнем рас-стоянии легким облачком, подобно перекати-полю, гонимому вет-ром по небесному пространству. Случается, иной из человеков ищет себя в нем и нередко находит. Но надолго ли? Да нет, пожалуй. Время спустя иссякает связующее его с небом, и тогда остужается душа, ослабевает в своем порыве.
--Что же делать?
--А ничего. Нерушимо отпущенное судьбой. И да преклоним пред ней колена и возжаждем пития из нее, хотя бы и горького, омытого страданием. От нее все – и душевная слабость, и великое мужество, и совершенство, дарованное во благо земному, но нередко и небесному миру. Дух твой, княже, возрос на земле, но ныне сде-лался надобен и в небесных сферах. Про то и помни и не дивись пе-ремене в судьбе своей, когда придет срок.
Он совсем недолго пробыл рядом с ним, человек в красном плаще, и о многом Святослав не успел спросить у него. И было гру-стно, что не успел. Но время подталкивало, надо было выводить войско из тех мест, куда пришла большая вода, затопляя уже и го-родские окрестности. И Святослав одолел в себе легкую смуту. К тому времени старый хазарин, приведенный к нему Радогостем, ска-зал, что вода эта для омытия великого греха иудейского племени, и не совладать теперь с нею никому, разве что небесным силам, но те уже давно покинули Итиль, предоставив его своей судьбе.
--Но это и в наказание моему племени, - с болью сердечной сказал старый хазарин,- Не сумевшему возвыситься в духе и легко отдавшему отчую землю чужеземцу. Чую, уже в ближнее время не останется от моего племени и малой памяти. Однажды предавши живущее в себе, возродишься ли вновь?!
Россы отплыли от Итиля глубоко заполдень, хотя намерева-лись отчалить при зоревом утре, но уж больно волнующе и тягостно было для них то, что вершилось окрест; происходило какое-то страшное движение неведомой им жизни: вдруг обрушивались вы-сокие городские строения, и не потому, что были захлестываемы во-дой, а просто так, как бы сходу, невесть кем ожидаемо впереди, ухо-дили под землю, а чуть погодя поспешали за ними и малые деревян-ные домы, целые улицы деревянных домов, а заместо них, скапли-ваясь где-то там, в подземных коридорах, обретя неведомую в преж-нее время лютую силу, над темной, глуховато кипящей водной по-верхностью вдруг взметывались ослепительно яркие, почти обжи-гающие людские взоры фонтаны воды. Они подолгу пребывали в воздушном пространстве и как бы высматривали что-то, выискива-ли, и россы с немалой робостью наблюдали за ними, но никто из них не сдвинулся с места, хотя всяк и шептал мысленно:
--Свят! Свят!..
Святослав, как и его ратники, с немалой робостью наблюдал за тем, как погибал город, в свое время бывший богаче Багдада, или Великой Перми, или Кордовы, иль стольного града Руси и тешив-ший себя тем, что с ним хотели бы поддерживать связи Каролинги и Аббасиды, и омеяды, а так же властители Востока, всемогущие им-ператоры династии Тан. Колония рахдонидов, захватив все торговые пути, связующие Итиль с ближними и дальними царствами, накопи-ла огромные богатства и зачастую не знала, как распорядиться ими, отчего в душах у володетелей этого несметного богатства что-то надломилось, они уже не были, как в прежнее время, расторопными и энергичными распорядителями торговых путей, отчего удивитель-ные в своей неповторимости караван – сараи, сложенные из тесаного розового камня, пришли в упадок, а колодцы оказались засыпаны песком. Князь россов знал про это из первых уст. Не однажды заха-живали в Ладожье гостевые обозы, сказывали чужеземцы, что на-чальные люди Итиля не только обирают как липку пришедшие кара-ваны, а и за верблюжьими тропами не следят и, коль скоро кто-то вознамерится пересечь лютую пустыню, то и вершит задуманное на свой страх и риск. Случалось, гости Востока обращались за помо-щью к царственной вышгородской сиделице, чтоб посодействовала всемудрая княгиня продвижению караванов.
«Зло наказуемо. Высокомерие тож…» – холодно сказал Свято-слав, ни к кому не обращаясь, а как бы отвечая на свои мысли.
Не сразу, не в один день оседлали россы мощную горную ре-ку прозваньем Терек. Вздыбленная, как если бы даже налитая беше-ной силой и сумасбродством, от которого шаг до беды, кажется, ма-ло что сознающая в своем естественном продвижении к жизни, хотя и едва только знакомой россам, река высоко вознеслась над ближней равнинностью, укрепленная в иных местах мощными дамбами. С одной стороны ее окружала причудливо искривленная цепь песча-ных гряд, то и дело обрушиваемых бешеным суховеем, который по-дымался где-то в дальних горячих безжизненных степях и добегал до Терека, взбугривая прибрежные его воды, но тут же пропадал бесследно, ослабши, а с другой стороны к реке подступали высокие густые камышовые заросли, через которые едва ли можно было пройти даже человеку с серпом. Изредка на окраинах бурунов, на южном обережье Терека, россы углядывали малые оселья хазаров. Иной раз они причаливали к берегу, коль скоро гребцы выбивались из сил, и без опаски оставляли лодьи и разбредались по жалким жи-лищам инородцев. Хазары во всякую пору тепло принимали их и метали на стол все, что только у них было, и малости не припряты-вая в глубоких подполах. Они почитали россов как своих освободи-телей и с горечью говорили, что уже теперь хотели бы вернуться в отчие земли, откуда в свое время были изгнаны иудеями, и - огорча-лись, что не могли этого сделать: по слухам, которые быстрее ветра, выходило, что черные подземные воды уже затопили дорогу меж Мангышлаком и восточной окраиной дельты. Слыхать, и сам Итиль едва ли не весь ушел под землю. Спрашивали, что же им, преданным старшиной, принявшей чужую веру, утратившим в духе своем де-лать? И россы не знали, что отвечать, хотя и понимали, любое пре-дательство наказуемо и не только людьми, но и Богами.
Ратников угощали вином и кашей, и то и другое подавалось в сосудах из красной глины. А если вдруг россы оказывались в жили-ще у старосты оселья, то для них резали барана. Случалось, воинам Руси дарили длинные гибкие сабли в золоченых ножнах, а нередко и серебряные поясные пряжки. Многие молодые хазаряне напрашива-ли идти вместе с россами на Семендер, но гриди по наущению Ве-ликого князя отказывали им, говоря, что время еще не пришло, но, надо думать, придет и призовет их к вершению благого, надобного всему племени дела. Гриди Святослава, подобно своему вождю, умели говорить красно, так что нередко и у бедного хазарина дух за-хватывало от росского слова.
Однажды лодьи причалили близ городища, приткнувшегося к старице Терека, обнесенного высокими земляными валами. Россы вышли на берег, дивно заросший темнолистыми деревьями, обвиты-ми понизу ползучими травами. Сказывали хазаряне, что в этом лесу, в низких местах, где земля усеяна прелым листом да зарослями ка-мыша с серыми метелками, они держат табун резвых горских коней, а коль выпадет надобность у россов,то и могут воспользоваться ими. Надобности такой не было, да только что же делать-то, если при ка-ждом удобном случае Радогость, а то и нетерпеливый Удал, а уж в последние дни и Мирослав все нашептывали Великому князю про тех коней: и как резвы они да поджары в теле, а уж про то, сколь многотерпеливы и выносливы – про то во всех концах света сказы сказывают.
--Уж так-то сгодятся нам, когда мы пойдем на Дон брать Сар-кел.
Упрямо спрашивали:
--Ведь мы пойдем брать Саркел?
Святослав как если бы с досадой кивал бритой головой и словно бы даже с неудовольствием топорщил длинный, срыжа, ус, а про себя-то, правду сказать, доволен был, что ратники у него веселы и неугомонны, и всякому заделью найдут зачин.
--Ну, а если мы пойдем на Саркел, нам не обойтись без конно-го войска. Не так ли?
--Пожалуй, - усмехаясь, говорил Святослав.
В конце концов, так и порешили: посадили на коней часть вя-тичей во главе с Удалом да дреговичей под началом невозмутимого Мирослава. Он, вновь обретя коней, которых утратил во время сра-жения за Итиль. ничем не выдал своего восторга, садясь в деревян-ное, обшитое кожей, хазарское седло; на сердце у него было удиви-тельно легко и свободно, сладостно даже, как если бы что-то по-стигнул в себе самом, прежде никак не дававшемуся ему.
Подвели вороного, с красными подпалинами на боках, с белы-ми бабками, нетерпеливо переминающегося с ноги на ногу, длинно-гривого скакуна, посверкивающего золоченой сбруей, и к Великому князю Руси. Святослав принял повод из рук Радогостя и легко за-бросил себя в седло. Вороной чуть прогнулся, излавчиваясь, чтобы показать свой норов, но остановлен был сильной рукой и закружил на месте, всхрапывая и бешено кося залиловевшим глазом на наезд-ника.
--Хорош! – с удовольствием сказал Святослав, потрепав во-ронка по гриве. – Сгодится в ратном деле, а пока поберегите его! – спрыгнул с коня, неожиданно обернулся к Радогостю и спросил: - А помнишь жеребенка, которого я выловил в Ладоге?
--Да, конечно, княже, помню! – воскликнул Радогость.
--Подрос, наверное. Возмужал…
--Пожалуй что, – мечтательно сказал Радогость.- Вернусь, возьму его в обучение. Будет служить тебе, княже, как и я, верой и правдой!
--Добро!
Теперь попросторнее сделалось в лодьях, но напряги на веслах не убавилось: стремителен Терек и чудно разрывен в своем давлении на лодьи: то кидается на них, как бешеный пес, прямо в лоб, норовя приостановить хотя бы и слабое продвижение, а то вдруг, будто сго-ворившись с отчаянно дерзким южным ветром, навалится сбоку, и тогда немалого труда стоит весельным удержать лодью, дабы не кинуло ее на гнилой, пропахший дурнолесьем, положистый берег. Духота висела в воздухе, с которой не могла совладать прохлада, подымающаяся от реки. Это, наверное, еще и потому, что ветер был горячий, обжигал не только ближнее пространство, отчего небо ка-залось красным и пуще прежнего недоступным, как если бы нижние, ближние к земле владения его оказались захвачены злыми духами – алабастами и джентырнаками. Про них немало сказывали в хазар-ских осельях, про то, сколь коварны они и жестоки и сколь велика напасть, исходящая от них, коль скоро человек перестанет сторо-ниться ее, то и будет сбит речной волной и унесен в царство зла. Они оборотни, и не каждый знает, как сладить с ними. И верно что… Вдруг посреди речной ряби, прерываемой горячей волновой вздыбленностью, привидится нечто сладостное, томящее душу, как если бы некий сколок с отчины обозначился впереди, да так зримо, ясно, глаз не отвести. И уж ратник склонялся все ниже и ниже к во-де, опустив весло, казалось, еще немного, и захлестнет его искряной волной. Но, слава Богам, что он не один, рядом с ним его братья по духу. Они оттягивали его от приманчивой воды, спрашивали с уча-стием:
--Что с тобой, брат? Никак сомлел от окаянной духоты?
Но подвигнутый к краю нечистой силой еще долго не хотел согласиться с этим, и все вырывался из рук, что держали его, гово-рил страстно:
--Гляньте-ка…гляньте-ка, вон селище по-над быстрой речуш-кой, несущей воды ко Днепру-батюшке, а с того конца, где улочка искривлена навроде старого дерева, подворье мое, а на подворье Любава, и чего-то все суетится, суетится.
Ратник долго еще не умел придти в себя, однако ж время то наступало, и он теперь уже со смущением смотрел на боевых това-рищей и грустно спрашивал:
--Что было-то со мною?
Тяжела речная гребь, ломает и сильного, коль скоро протаски-ваешь лодьи встречь горному течению, это как если бы ты подымал-ся в гору с непосильной, за плечами, ношей. Но россы привыкли и к этому. Иль мало пройдено ими путей-дорог? Иль где-то когда-то об-ломались в себе самих? Нет уж, ничего подобного с ними не случа-лось. Привыкли уж: чем тягостней продвижение по избранному пу-ти, тем приятнее одоление его. И мыслил всяк из них: высшая сте-пень предательства это предательство самого себя, и если вдруг со-творяется такое, то и теряет человек в душе своей подобно перекати-полю, и уж не за что зацепиться ему. Воистину так. Жалели жало-стью великой бедное хазарское племя, но и понимали, что они сами повинны в своем несчастье. Иль можно было отступать от дедовых свычаев, растаптывать в существе своем то трепетно искреннее, что и составляло сердечную сущность их племени? Немало и дивились, отчего те запамятовали про воинственных предков, грозных в своем недоступном величии, ведомых великим Аттилой с одного края зем-ли до другого, про матерь сарматского племени, которая была срод-ни Днепру-батюшке и вливала в людские сердца от пития чести и славы. Что же произошло с ними? Отчего они обломались в упорст-ве своем и сделались легкой добычей чужеземца? Да, суров был сей муж, неуступчив, как если бы его избранность была осиянна свыше, мнил себя равным ветхозаветному Яхве, создавал окрест мир пере-менчивый и жестокий, изнуряющий людские души, порицал Христа, якобы пришедшего в мир, чтобы помешать людям обрести спасение в иных пространствах; да. суров был чежеземец, однако ж и он ока-зался смертен, отчего тогда не обрушился на него гнев хазарского племени?
Святослав, ведомый благостной мыслью матушки Ольги, упорно пытался найти Истину, сокрытую в священных книгах, со-храняющихся в стольном граде во храме Святого Илии. И, кажется, немало преуспел в этом, отыскав в Новом Завете свет неприступный и яркий, открывающий тропу к Истине, и счастлив был, и принял как дар небесный малый, из белого серебра, крест на грудь свою, полученный им в юные леты от владыки соборного храма Киева.
В свое время матушка сказывала Святославу, что благода-рующий Кирилл, придя из Ромейского царства в земли Хазарии, принес веру Христову бедным людям, и была принята она с нежно-стью и душевным трепетом и долгое время была для них путеводной звездой. И, когда бы не гнет чужеземца, то и сделались бы они гор-дым и несклоняемым в духе племенем. Но… случилось то, что слу-чилось, и ослабло племя хазарское и утратило в существе своем. Горько!
Удивительно все-таки… Святослав благоговейно относился к кресту, что висел у него на груди, принимая то великое таинство, имя которому Иисус Христос. Ему было по сердцу, что эта вера не запрещала людям вкушать от древа жизни, а напротив, обещала ка-ждому, непогрязшему во грехах, сокровенную манну, что она отвер-гала месть хотя бы и самому лютому врагу и приветствовала проще-ние и большому грешнику, если он обретал в себе способность к по-каянию за содеянное во зло ближнему своему. Вместе с тем он оста-вался вождем россов и сурово наказывал тех, кто преступал им до-рогу. Он обращался к росским Богам в самые трудные для себя мгновения жизни, и они во всякую пору готовы были помочь ему, как если бы признавали его равным себе.
Город, раскинувшийся широко и вольно на берегу Терека, про который Святослав знал, что он был построен в давние времена па-расскими мастерами, присланными владыкой правоверных Хосроем Ануширваном, встретил россов поднятыми через глубокий ров мос-тами и всеми восемью глухо настороженными, едва взблескиваю-щими в вечернем умирающем сумерке башнями, укрепленными на высоких, выложенных из красного кирпича, стенах.
Город молчал, не то затаившись в себе, не то догадываясь, что россы еще не подошли к нему на полет стрелы. Впрочем, Святослав не поспешал, велел укрыть лодьи в ближней камышовой заводи, а коней отвести в степь и пустить на попас, после чего весело сказал ближним к нему гридям:
--Утро вечера мудренее. Подождем!

28
Посреди ночи в городе началось что-то странное. Нет, не то, чтобы люди, так и не сомкнувши глаз, все высыпали из домов и те-перь бесцельно и неприкаянно, ни к чему в душе не подталкиваемо, ни к какому благому делу, разве что к отчаянию, хотя и тихому, из-дали мало приметному, но себя-то не обманешь, не сердце все так и сжимает, бродили по улицам, нет, этого, кажется, не наблюдалось, а если и встречались бредущие невесть куда, так и в прежнее время их было немало в городе, еще не обретших своего угла, может статься, лишь третьеводни покинувших родное оселье. То, что многими вос-принялось как нечто странное, скорее даже, пугающе странное вроде бы не имело отношения к самому городу, сплошь заставленному де-ревянными строениями и палатками, в которых жили люди побед-нее, чаще те, кто в свое время принял Христово учение и теперь не желал отказаться от него, даже если и был за это жестоко преследу-ем, но к чему-то другому, пожалуй, к душевной сущности человека, вдруг обломавшейся в себе самой и утратившей всякие связи с жиз-нью, которая протекала рядом с человеком, но уже не влекла его к себе, не помогала обернуться ликом своим к свету. Да и света вроде бы уже и не было. Круглые, иной раз в полстены, окна деревянных домов были закрыты наглухо, а в полотнянных палатках и в прежнее время не возжигали огня, разве что для приготовления скудной пи-щи иной раз варганили аргальный костерок под матерчатой крышей.
Горожане знали, что россы уже стоят под городом, и не уйдут отсюда, пока не достигнут своей цели. А что они непременно дос-тигнут ее и возьмут город, чего бы это им ни стоило, не сомневался никто, в том числе и сын Песаха, молодой и стройный вьюноша, ко-торому волею судьбы выпало начальствовать над Семендером в ту пору, когда ему угрожала погибель. Но он не хотел бы думать об этом, и молодой ум его, не утративший легкости и необыкновенного проворства, все выискивал что-то, могущее помочь ему, и странно, зачастую находил то, что искал. Иной раз ему казалось, что россы не сумеют подняться на высоченные городские стены и будут сброше-ны вниз, в водяной ров, там глубоко и хватит места для всех, а то вдруг мнилось, что он сумеет вывести конное войско из городских ворот и нападет на россов как раз тогда, когда они не ждут этого, и разобьет их. Он отомстит за отца, бывшего великим воином и при-нявшего смерть в бою. Да, он так думал, хотя никто не говорил ему об этом, никто не говорил, как погиб его отец, быть может, жалея его, но, может статься, еще по какой-либо причине. Впрочем, он ни о чем ни у кого не спрашивал, как если бы некто, стоящий над ним, оберегал его от излишнего страдания. Впрочем, молодой человек был настойчив и не отпускал от себя беков, которым он поручил оборону города, и все спрашивал у них, что еще надо сделать, чтобы выстоять в борьбе с каганом Руси. И те попервости вроде бы прини-мали его озабоченность и старательно отвечали, но время спустя они начали сторониться его, перешептываться у него за спиной, а неред-ко бросали на молодого человека недоуменные, а то и злые взгляды. В эту, последнюю ночь возле него не осталось ни одного бека, толь-ко сторожа, составленная из людей его племени и уже решившая для себя, что она не покинет Господина и умрет вместе с ним. Никто из них, несмотря на свою молодость, не верил в то, что они одолеют россов. Уж если те сумели победить самого Песаха, у которого было войско, в прежние леты наводившее страх на ближние и дальние племена и не проигравшее ни одного сражения, то уж с защитника-ми Семендера, а многие из них лишь в эти дни впервые взяли в руки сабли и поднялись на городские стены, совладают непременно. Ка-кое-то время все они пребывали во Дворце, в покоях сына мэлэха, но потом вышли на улицу, точно бы им сделалось душно под невысо-кой деревянной кровлей. Они проходили мимо домов в тусклом све-те ущербной луны лилово красных и недоумевали, отчего в окнах не зажжены свечи, однажды постучались к кому-то, и сын Песаха спро-сил у хозяина:
--Отчего вы сидите в темноте?
И тот промолчал, с досадой оглядел молодых людей, а потом ушел в глубину комнаты.
Сын Песаха с близкими ему людьми еще какое-то время ходил по городским улицам, четко улавливая нечто исходящее, может статься, не от городских строений, а от чего-то иного, могущего быть в воздухе, тяжело и угрюмовато окутавшем Семендер, а потом поднялся на городские стены, долго вглядывался в бледно-желтую темноту, разрываемую кострами, усыпавшими ближнее и дальнее обережье Терека. Их было так много горящих искряно и как-то даже домовито, что молодые иудеи ощутили в груди щемящую тоску. Впрочем, она беспокоила их и раньше, только они умели упрятать ее и не выказать соседу, но теперь они, кажется, обо всем запамятовали и полностью отдались ей, окаянной девке, невесть в какую пору ока-завшейся среди них и непонятно, чего ждущей, может статься, их скорой погибели. Они с тоской смотрели на сидящих возле костров россов и видели в них только суровость и упорство, и все то, чему нельзя отыскать названия, как нельзя и укрыться от этого. Они вос-принимали их уже не как живых людей, но как нечто жестокое и всекарающее, уже и теперь зависшее над городом. И, когда прозве-нела стрела, сверкнув розовым опушьем, и сбила одного из них с ног, они так и восприняли ее, как нечто выметнувшееся не из ближ-него пригорода, а откуда-то свыше, может, и с небес.
Стрела попала в самое сердце сына Песаха, и молодые люди вместо того, чтобы снять убитого со стены, бросились врассыпную, как если бы нечистый гнался за ними, и еще не один, и не два чело-века не удержались на гребне стены и полетели вниз на каменистую землю. А юный Песах еще какое-то время жил, но, может, не так, и жил не он сам, а дух, уходящий от него; и был тот дух осязаемо кро-ток и подсказывал ему о чем-то неближнем и сладостном, ожидаю-щем его впереди, коль скоро он сумеет отказаться от дольней жизни и воспарить к той, горней, сиятельной и благодетельной, про кото-рую при своей жизни он не хотел ничего знать, полагая ее пустой и излишней, то-есть такой, какой ее видел его отец и раввины, искав-шие пути к собственному совершенству лишь в ближнем для себя пространстве. При жизни он всегда боялся показаться слабым и не-решительным, отчего чаще всего противно своему разумению вы-нужден был сурово и дерзко проявлять свою власть. Он как бы жил в двойном измерении, одно из которых было навязано и постоянно сопровождало его при жизни, отчего даже из ближнего к нему окру-жения люди не то, чтобы сторонились его, но старались держаться подальше, считая его своевольным и упрямым вьюношей. Но было и другое измерение, определяемое его сердечной сущностью, про нее никто не знал, только он, и, оставаясь один, он превращался в добро-го и славного, чрезвычайно впечатлительного вьюношу и мог подол-гу бродить по старым улочкам, говорить с людьми, даже если они были низкого звания, и улыбаться, и радоваться, и смеяться, увлек-шись неожиданной шуткой собеседника. Но теперь, пребывая между жизнью и смертью, он вдруг совершенно забыл про недавние свои страхи и сделался что-то мягкое и сердечное и с тихой радостью на-блюдал за белыми тенями, которые окружили его и манили куда-то. И он охотно потянулся за ними, согревающими душу его. Господи, хорошо-то как!
Он был уже мертв, когда к нему подошел длиннобородый дер-виш и склонился над ним, как если бы желая убедиться в своей пра-воте. Когда же убедился, выпрямил спину и сказал с легкой усмеш-кой:
--Так-то лучше! А то Бог знает что мог натворить, следуя сво-им сумасшедшим порывам.
На стене никого не было: защитники города после того, как россы отступили и занялись приготовлением к ночлегу, спустились вниз, и теперь пребывали в сторожевых щелях, и рабе Хашмоной, а это был он, лишь на прошлой седмице прибывший в Семендер, вы-бросил лук со стрелами за городскую стену и пронзительно завиз-жал:
--Убили! Убили вьюношу из царского роду. На помощь! На помощь!..
Из щелей повылазили люди, хмурые, недовольные тем, что их оторвали от дремы, в которой они пребывали, хотя и не сладостной, однако ж уводящей в тот мир, что был им близок и дорог, а теперь еще казался недосягаемыым. Они с досадой посматривали на сума-сшедшего дервиша, прыгающего вокруг них и все еще выкрики-вающего что-то неприятно резкое и холодящее на сердце, и почти равнодушно - на убитого вьюношу, на лице которого застыло скорб-ное умиротворение. Пожалуй, только это невесть отчего явившееся удовлетворение слегка удивляло их, а кое-кого и смущало. Впрочем, смущение однажды-таки сделалось большим и придавило в дремот-ном существе их, это когда кто-то из них сказал, что россы не могли бы подстрелить царственного вьюношу: уж очень густая тьма нава-лилась на город, и в двух шагах ничего не видать, и это несмотря на то, что желтый свет от ущербной луны упадает на землю.
--И я о том же… И я о том же… - неожиданно четко сказал дервиш, прекратив свой сумасшедший танец. – Это не россы убили его. Я так думаю, что не россы, но те, кто живет в палатках и покло-няется Христу. Видел их тут у стены, едва только ночь легла на зем-лю. Крутились чего-то… Видать, высматривали. Надо бы пойти к ним и учинить спрос.
И он так много и так долго говорил об этом, что у людей не осталось и малого сомнения, а поскольку дрема их была оборвана и уже вряд ли обогреет в душе, то они и заговорили про то, что и впрямь надо бы пойти к христопоклонникам и поспрошать с них строго. И прошло совсем немного времени, как вся сторожа, запамя-товав про то, что не мешало бы спустить со стены принявшего смерть сына хазарского царя, поспешили на южную окраину города, где жили христиане. О, как же переменчива душа человеческая! Малое время спустя в людях не осталось ничего из прежде сохра-нявшегося на сердце и навеянного ночной дремой, лютость одна и была в них, и они теперь уже мало чем отличались от сумасшедшего дервиша, который кричал, что надо перебить всех поклонников Христа, потому что они сродни злым духам, питаемы ими и направ-ляемы ими.
--Смерть! Смерть! Смерть!.. – кричал и вовсе обезумевший дервиш.
И свершилось то, что и должно было свершиться: пролилась кровь, и была она так пьяняща, так сладостно горька, что даже тот, кто только вчера взял в руки саблю, упивался ею и радовался тому, что нет в его сердце жалости, а только ненависть к неверным и го-ям. И да не ослабнет она и в грядущие дни его! О, если бы утратив-ший в душе своей мог понимать исходящее от земли-матери и да-рующее и слабому ростку нечто от солнечного света! Но нет, коль скоро что-то подобное и случится, все ж не согреет остывшую душу, она так и станет пребывать в жестком утеснении, пока Господь не призовет его к суду вышнему.
Рабе Хашмоной был чрезвычайно доволен тем, что происхо-дило в городе. Собственно, он для этого и поспешал в Семендер, для того, чтобы исполнить то, что было ему поручено святыми братья-ми. А сказано ими было, что род Песаха должен прекратить свое существование на земле, а Семендер исчезнуть с лица земли вместе со всеми теми, кто жил в нем, не делая различия меж иудеями и ага-рянами. Так надо!.. Благость не даруется свыше, но приходит к ис-тинному иудею лишь через страдание.
Едва только сторожа и все те, кто присоединился к ним, рас-правились с христианами, не милуя ни старца, ни малое дитя, как возгорелось в разных концах деревянного города. Огонь, подгоняе-мый шальным, невесть откуда налетевшим ветром, распространялся стремительно, и вот уж не было никакой возможности бороться с ним. Впрочем, никто и не старался укротить его, как если бы так бы-ло предначертано небом. Люди и не пытались что-либо вытащить из горящих домов, высыпали на улицы, стояли каменноликие и уж ни о чем не думали и ни к чему не стремились, само отчаяние в них не было обжигающе горячим, а каким-то странно холодным, остужаю-щим в душах. Они смотрели на горящие домы и ждали конца света, о чем на всех углах кричал сумасшедший дервиш. Никто не знал, в какую пору он появился на городских улицах, и всяк, хотя бы и не-вольно, думал, что он, скорее, отпущен был с небес, возможно, и не с тех, божественных, а с ближних, управляемых сатаной. Но даже и догадываясь про это, никто не осмеливался поднять на него руку, как если бы ему помогали джентернаки. А они-таки помогали ему. Кто-то видел, как дервиш парил над улицей, взмахивая худыми длинными руками и блестя алыми угольками бешеных глаз, и от тех угольков возгоралось все в новых и новых местах. Но даже и узрив-ший сатанинскую суть дервиша не осмелился ничего сказать против него, разве что на сердце у него сделалось еще больнее и горше. А что же сам рабе Хашмоной? Он был доволен собой, стирая с лица земли то, что зрилось ему противным разуму. Он и в прежние леты не однажды удивлялся союзу меж иудеями и агарянами и не верил, что ему суждена долгая жизнь. Он знал, что еще во времена Пророка случилось в Медине первое кровавое столкновение между правовер-ными и иудеями. Знал он и про то, что экзарх Парасской общины иудеев Мар Зутра был повешен Хосроем Ануширваном. И теперь, оказываясь среди правоверных, он кричал, что во всем виноваты иу-деи, и он сам слышал, как раввины подстрекали простой люд жечь мечети, словно бы те были исчадием ада, и призывал агарян убивать иудеев. И, когда в конце концов сбитые с толку правоверные взялись за мечи и пошли убивать иудеев и жечь их домы, он испытал неимо-верную радость, точно бы все, что ныне происходило, было во благо не только ему одному. «Вот и хорошо! – блестя сумасшедшими гла-зами, восклицал он. – Вам только и не хватало испить из чаши стра-дания.» Будучи человеком рассудочным и холодным, понимающим про интересы святого братства, он совершенно спокойно наблюдал за тем, как гибли его соплеменники. Впрочем, однажды что-то стро-нулось в его сердце, это когда он увидел, как молодая мать, держа на руках ребенка, не дожидаясь, когда чужие руки подтолкнут ее к ог-ню, сама шагнула за порог горящего дома. Он успел увидеть ее гла-за, в них был не только страх, но еще что-то обращенное к нему, как если бы она все в нем понимала и знала, кто он есть на самом деле и отчего он желал гибели своему племени. Ему стало страшно и на ка-кое-то время он сделался вялым и слабым и ни к чему не способным, стоял и смотрел на объятый пламенем дом и мысленно видел ту женщину и хотел бы объяснить ей, отчего он поступил так, а не ина-че. «Я не мог иначе, - говорил он с тоской, вдруг навалившейся на него. – Вы все должны погибнуть, чтобы в силе и славе восстать в грядущие леты.» Впрочем, душевная слабость, которая посетила его, держалась в нем недолго, ушла вместе с женщиной, рожденной в его ощущениях, а та ушла, так ничего не и не сказав ему, точно бы даже не обратив внимания на его стремление что-то объяснить ей. «Ну, что ж, - едва ли не с облегчением пробормотал он. - Тем хуже для нее…»
Дервиш пребывал в неистовстве, пьянящем в существе его, ед-ва ли не всю ночь, а потом, крадучись, пробрался на южную окраину города, куда смертный огонь не дотянулся еще, впрочем, кое-где уже возгоралось, осыпая землю тяжелыми белыми угольями, вывел с подворья с прошлого вечера оседланного коня и выехал за городские ворота, теперь уже распахнутые настежь. Издали он видел, какое ко-лобродье вершилось в стане россов, и зло усмехнулся: «Ну, теперь уж недолго топтать землю осталось и тебе, каган Руси. Святое брат-ство давно вынесло приговор. Уже известны и те, кто приведет его в исполнение. И да сверщится по замысленному в назначенный срок!»
Впереди у рабе Хашмоноя был долгий путь, и он знал, что ему придется нелегко, но он верил в себя и надеялся, что достигнет Руси прежде, чем туда придет войско Святослава. Свенельд уже был пре-дупрежден, и он надеялся, что тот примет его и приставит к делу, может статься, на долгие леты. Кто скажет, как все сложится впере-ди? Смутен духом Свенельд, и у рабе Хашмоноя нет особой веры к нему, но опять же какой резон бывшему великокняжьему воеводе в открытую идти против него. Разве что упрячет гостя в узилище, да там и сгноит? Все может статься. Но странно, эта мысль не удивила, лишь слегка позабавила. Рабе Хашмоной, так ему самому помни-лось, сделался нечто другое, отличное от того, что представлял из себя прежде, он как бы расширился в самом себе, соединив в мутной и не всегда им самим ясно определяемой душе, как если бы она иной раз обращалась во что-то невидимое и смутное, все, что было с ним, и чего не было и обреталось где-то в пространстве, хотя и не в даль-нем, осиянном божественной благодатью, а населенном ближними духами, про которых он не однажды слышал от агарян, но в которых не хотел бы верить, а теперь почему-то поверил, а поверив, решил, что и сам недалеко ушел от них, у него, пожалуй, немало общего с ними, зло сеющими и тоже во имя какой-то для них самих высокой цели. А разве не высокая цель преследовалась им, когда он бегал по горящему городу и призывал все беды на жителей его? Отчего же тогда та женщина с ребенком на руках смотрела него так, точно бы он был пустое место, и вовсе не от него зависело, быть ли живу ее сыну, нет ли? Как если бы над всеми ими стоял еще кто-то, всевели-кий и всемогущий, уже давно определивший в их судьбе? «Да нет же, нет, я не хочу, чтобы так это все выглядело, да оно так и не вы-глядело, потому что никто в ту пору не мог стать на мое место, даже и небожитель, окажись он в ту пору в Семендере. Но тогда почему так смутно у меня на сердце и пусто, как если бы я ничего не сделал для святого братства, а все, что произошло в Семендере, произошло не потому, что причиною этому стал я, но кто-то другой; я и теперь чувствую, что он рядом со мной, но я почему-то не могу увидеть его. Почему?» У себя ли он спрашивал или еще у кого-то, он и сам не знал, как не знал, что глаза у него теперь сделались красными, точно бы выталкивающими из себя смертный огонь. В конце концов, он не выдержал палящего обжига в глазах и направил коня в бурные, ис-крящиеся волны Терека, полагая, что там сумеет утишить обжегшую его боль. Но конь не подчинился ему, и он вынужден был сойти с него и пеше спуститься к низкому урезу горной реки, и почувство-вал неимоверное облегчение, когда холодные волны сбили его с ног и понесли по течению, точно малое деревце, сорванное с берега не-чаянно налетевшим ветром. «Вот-вот, точно малое деревце,» - успел подумать он и огорченно вздохнул. Но огорчение это было как бы неправдашнее, точно бы и не принадлежащее ему, почему он очень скоро запамятовал о нем, как, впрочем, и все то, чему сделался при-чиною.
29
Святослав так и не вошел с войском в Семендер, в котором происходило что-то противное человеческому духу. Там, кажется, вершилось страшное, ничему не подчиненное, и малому рассудку, смертоубийство. Противное естественному ходу событий, оно сде-лалось отталкивающе неприятно и болезненно отражалось даже на тех людях, кто не принимал в нем участия, а наблюдал за ним со стороны, не в силах помешать вершению зла, имеющего неземные корни. Он смотрел, как пламя пожирало деревянный город, подобно огромному огненному змею, и смущение, не обычное, от какого-либо удивления рожденное, угрюмоватое легло на сердце. И нельзя было управиться с ним. Если бы он мог помочь тем людям, которые оставались в городе и были теперь убиваемы из них же самих исхо-дящим злом, то, может, оно и уступило бы место чему-либо друго-му. Но он не имел такой возможности, прежде всего, потому, что мосты через ров не были перекинуты, они так и висели в воздухе, пока их не облило пламя, принесенное шальным ветром. К тому ж и ворота были открыты, когда пламя уже охватило все городские строения.
Святослав простоял с войском у Семендера день, а когда по-жар стал утихать и менее слышны сделались крики и стоны тех, кто убивал и был убиваем, он велел загребным подогнать лодьи к бере-гу, а когда ратники заняли в них всяк свое место, приказал им отча-лить… Сам же со светлыми князьями Мирославом и Удалом пошел в степь, в малый распадок, легший посреди нее, чуть только прикры-тый жесткой травой, а местами и бронзовелоголый. Там утаивался табунок коней, приведенный россами. Великому князю подвели ска-куна, и он, не мешкая, вскочил в седло и отъехал. Он не хотел бы те-перь ни о чем думать, но мысли не отпускали. И смущение, легшее на сердце, тягостное, не проходило, как бы даже укреплялось. А тут еще князья светлые изливали на чистые души легшее и все спраши-вали, что произошло с жителями Семендера, отчего они утратили связь с сущим и сделались не люди – звери… Они спрашивали, точ-но бы он знал ответ, но он не знал его, однако ж не хотел бы гово-рить про это, и все поспешал, поспешал, погоняя и без того резво бе-гущего по ровной голой степи коня. Так продолжалось до тех пор, пока они не въехали в густой темнолистый лес, где и вынуждены были сойти с коней. Какое-то время они пеше пробирались узкими лесными тропами. Когда же, вконец истомленные, выбрались на по-ляну, нечаянно открывшуюся взору, то и опустились на влажную, пахнущую тяжелой прелью, землю и долго сидели, прислушиваясь к себе, как если бы там могло открыться нечто способное облегчить сердечное томление. Впрочем, так скоро и случилось, а случилось это, когда Радогость взял в руки гусли и запел… Он пел об отчине, которая дожидается всех их, возвращающихся из чужих земель, о благодатном небе над родным селищем, о Руси. И были слова его вроде бы обыкновенные, сказывали о сердечной сути его, однако ж и то удивительно, что эта суть сделалась как бы общей для всех них, понятной каждому ратнику, хотя всяк из них, слушая песнь сказите-ля, видел что-то свое. Вот и Святослав тоже… Стояла ныне перед глазами Малуша, и смотрела на него, протянув к нему руки, словно бы хотела защитить его от кого-то, затаившего зло на Русь. В ней, в душе у нее, жила не только любовь к нему, ныне ясно и как бы даже зримо ощущаемая им, а еще и страх за него. И он хотел бы сказать ей, что все, или почти все, уже кончено и ей не надо бояться за него. Теперь он не один со своим войском, с ним вся Русь, вырванная из неволи, воспрявшая в духе и снова поверившая в свое высокое на-значение. С ним и Боги Руси, они и прежде-то не покидали его и влекли в неведомые ему дали и жаждали того же, чего жаждал и он для отчей земли. Рядом с ним и благо сулящий Бог его матери. И да будет сиять во веки веков имя Его!
Радогость пел о воинах, которые сложили свои головы на поле сражения, оставаясь до конца верными Руси-матушки, и теперь во-шли в царствие небесное – в дивные долины, осиянные божествен-ным светом, и ныне смотрят на них с высоты и дивуются на них и радуются вместе с ними. И да будет память о них жить все те леты, пока жива будет матерь – земля отчая!
Благовестующе в стане россов, в каждом из воинов вдруг ощу-тилась легкая, чуть только и притомляющая сердце грусть, она при-шла заместо того смущения, которое придавливало в людях и было заслано с другого края, где никто из них не бывал ни разу, холодом и смертью грозящего сущему. Да, они все сделались свидетелями ярого, сатанинского неразумья людских племен, возомнивших себя вправе судить и казнить каждого, хотя бы и ни в чем не повинного, только потому, что когда-то сей раб Божий оказался на их пути. Но что есть путь человеков, как не случайно, безотносительно к чему бы то ни было, хотя бы и к руке судьбы, управляемой Божьим разу-мением, избранное действо? И ему ли быть устремленну к Истине? Нет, Истина способна открыть нечто только в тиши и благодати, ко-торые иной раз посещают людские жилища, чтобы отметиться в них святыми знаками. И теперь едва не каждый из россов думал о род-ном оселье, и воображалось ему, что по приходе в отчие места он, наверное, многое не узнает, родовичи, сказывали младые отроки, прибывшие на прошлой седмице, что на Руси теперь спокойно и до-мовито и уж не встретишь иудея иль агарянина с кнутом, всяк живет своим разумением в подчинении Ольгиным Уставам. Те Уставы, принятые в росских родах, подсобляют им устанавливать надобный для мирной и свободной жизни порядок. Случалось, иной из россов вдруг обращал внимание на здешнее небо и со вниманием вгляды-вался в него, и мнилось ему, что и небо тут другое, как бы даже не так высоко и глубинно, как в отчих краях, а не только что земля иль даже река эта, по которой теперь скатываются лодьи с их товарища-ми. Да, да, тут все другое, однако ж и здесь вдруг отметится нечто способное обжечь сердце и подвинуть к чему-то сокрытому в душе , отчего там сделается как бы помягче и посветлее, а может статься, и попросторней, и тогда узрится в давних летах утерянное, и скажет росс тихо и притайно, скорее, для себя только:
--Дивен мир и открыт сердцу хотя бы и чужеземца, и он нет-нет да и увидит в нем сколок с души своей, и подивуется, разгляды-вая сколок, и возликует в существе своем, как если бы коснулся ру-ками отчей земли.
Что-то светлое и умное, единящее с ближним и дальним ми-ром коснется его, и сделается он дивно пространен и глубок в по-мыслах. И он удивится этому преображению и захочет понять, что же произошло с ним, и отчего он как бы другой вовсе, так не похож на себя прежнего, что становится страшно. Но не сумеет понять, на-верное, потому и не сумеет, что страх в нем быстро испарится, как если бы состоял из чистого воздуха, даже малого следа не останется от странного душевного состояния, в котором он пребывал мгнове-ние-другое назад. Но то и хорошо, что и через многие леты так и не запятуется вдруг растолкавшее в существе его и часто будет напо-минать о себе. Говорили древние: многогранность мира от много-гранности души, которая, несмотря на свою малость в небесном пространстве, обладает свойством удивительным и ясным, способ-ным вознести человека столь высоко, что ему невольно делается страшно. Воистину от Божьего соизволения и помыслы наши зем-ные и устремления, а значит, есть в нас и нечто такое, что принад-лежит не только нам и управляемо вышними силами, о коих мы ма-ло что знаем, а потому и стараемся не думать о них, и тем самым принижаем благо дарующее небесному миру в существе своем. Свя-тослав более, чем кто-либо из его окружения, исключая, пожалуй, Богомила, ощущал свою соединенность с небесным миром, он про-зревал и в нем, хотя это прозрение не выводило его на предметную обозначаемость видений, они были вне времени и вне земного про-странства, и потому никак не отмечались в нем, малые, искряно бе-лые лучи на темном фоне, они то возгорались ярко, привнося в его сердце страсть и ни с чем не сходное вдохновение, которое подтал-кивало к действию, как это случилось с ним в начале похода на Итиль. Коль скоро не случилось бы этого, то он мог бы отложить выступление войска, как отписывала ему управительница росских земель, советуя не поспешать с походом на заклятого врага Руси, но ждать подходящего момента для выступления, когда все в небесном и земном мире сойдется. А он не стал ждать, поверил тем знакам, что явились ему и сказали о необходимости выступления именно те-перь, и не днем позже. Святослав каким-то особенным чувством, про которое знал лишь Богомил, понимал про себя не только как про че-ловека, рожденного на земле и окормляемого ее духом, а как про существо, близкое по сути своей истинной небесным пространствам, соединенное с ними некими узами, про которые он смутно догады-вался.
Святослав проследил за тем, как мимо него сплавились по-следние лодьи с воинами, а потом сел на коня и стронул его с места. Атанас ни на шаг не отставал от своего господина, иной раз нависая над ним подобно темному непроницаемому облаку, если вдруг ему казалось, что Великому князю что-то угрожает, и Святослав, хотя и выказывал легкую досаду, не мешал витязю вершить свое дело так, как тот умел и как хотел бы исполнять его.
В войске поспешали, и потому нередко прихватывали даже у ночи, хотя чаще ехали чернотропьем; должно быть, потому и по-спешали, что с каждым днем сокращалось расстояние до отчины. И все бы ничего, если бы скоро не оборвалось и чернотропье, и ратни-ки вынуждены были пересесть с коней в лодьи. Долго решали, что делать с горными скакунами, полюбившимися россам, они ни в ка-кую не хотели расставаться с ними, однако ж и придумать что-то другое не могли и оставили лошадей в ближнем, средь бурунов со-крытом хазарском осельи. Все ж это не могло повлиять на настрое-ние россов; дивное, как бы ниспосланное с неба, чувство единения с сущим не оставляло их, и они смотрели на мир легко и радостно, принимая и самое малое в нем, едва приметное взгляду воина. Так продолжалось до тех пор, пока они не оказались в тех местах, где еще недавно был город, жители которого властвовали над многими племенами, обитавшими и далеко от него. Но теперь город исчез, опустился на дно моря, и, коль скоро повнимательней смотреть на воду, то и можно было увидеть городские строения, еще не разру-шенные волной. Смятенно сделалось на сердце у россов, и сказал Святослав грустно:
--Плата за грехи велика есть!
Не стало и Большого Острова, где россы дали сражение иу-дейскому царю, как не стало и малого хазарского оселья, где жил старый друг Радогостя. И молодой хазарин, бывший при нем, впал в отчаяние, не зная, куда пойти. И тогда сказал каган Руси:
--Беру тебя в свою дружину. И да будет имя твое Ратмир!
И обнял молодого хазарина и подвел его к Мирославу и сказал весело:
--Встречай нового отрока, воевода, и выдай ему меч росский, и щит красный, и кольчужку серебряную!
Приняла Великая река Святославовы лодьи, и встречной вы-сокой волной окатила, как если бы испытала силу россов: не ослабла ль в походе, не притупилась ли? И вынуждена была признать: нет,не притупилась, не ослабла, и благости в себе не утратила и любви и уважения к сущему тоже… И то ладно. Иль можно сохранить в себе душу своего племени, если вдруг оборвется связь с сущим? Теперь уже и самый легкоумный в войске знал, нет, нельзя. Не то ли случи-лось с хазарами, почему они утратили в себе и уж не обретут?.. От-ринувший свычаи дедичей иль восстанет снова? Не теплом тела, но теплом души жив человек.
Никто не мерил, сколько поприщ прошли по Великой реке, а только когда оказались на самом крутом изгибе ее, где она сближа-ется с Танаисом, то и причалили к берегу, на котором встретили их буртасы, кочевья которых раскиданы по илистым распадкам. Бурта-сы помогли россам, и вот уж их лодьи заскользили по водам Танаи-са, а чуть погодя приткнулись к песчаному мысу, откуда открывался вид на Саркел, крепость, огороженную высокими каменными стена-ми. Ставлена крепость была иудеями еще во времена благоверных киевских князей Аскольда и Дира. Против них и ставлена, чтобы держать в постоянном напряжении грады и селища Руси. Так, может статься, и захирела бы Русь-матушка, отрезанная от Ромейского цар-ства и других державных земель, когда бы не обладали те князья вы-соким, сквозь леты прозревающим разумом. Они не позволили чу-жеземцу стронуть в душе у росса, ослабить дух его. Сами не однаж-ды подступали с дружинами к той крепости, и, коль была бы на то воля Богов, то и взяли бы ее штурмом. Но, видать, тогда не приспело еще время. Отпущенное свыше не определяемо земными помысла-ми, но провидением Божьим. И, если уж отпущено было пройти Ру-си чрез боль и унижение, то и свершилось по сему, зато и укрепило ее и возвеличило меж другими царствами.
Россы, укрыв лодьи в широкой пойме, густо заросшей тальни-ковыми зарослями, поднялись на песчаные террасы, тут и встречены были конными ватагами бродников. Слух в степи быстрее ветра, по-тому и понаехали из самых дальних поселий, прослышав о продви-жении войска Святослава, сыны вольного Поля, принявшие учение Христа из рук святого Кирилла, они не только были славными вои-нами, а и верными своему слову, и Святослав с уважением относил-ся к ним, и со вниманием выслушал их, и не отказал им в их жела-нии пойти с россами на Саркел.
--Да будет так! – сказал Великий князь Руси и разбил войско на три крыла и повелел им взять крепость в клещи. Там теперь, по словам бродников, сидели пайнилы, из тех, кто в свое время принял иудейскую веру, сами же иудеи, а вместе с ними и агаряне уже дав-но покинули Саркел.
Войско миновало широкую луговину, покрытую высокими сочными травами, после чего углубилось в густо заросший осинни-ком и ольхой темнокоричневый лес, изредка обходило глазастые пятна таежных озер, близ которых были раскиданы поселья бродни-ков. Ближе к вечеру войско подошло к крепости. Святослав со свет-лыми князьями и воеводами, не мешкая, объехал Саркел, мало об-ращая внимания на тех, кто стоял теперь на стенах и кто с обычным, ничем не прикрытым интересом, а кто и с ненавистью в прищурен-ных глазах наблюдал за победителем иудейского царя, и остался до-волен расположением войска, сказал с удовлетворением в голосе:
--Теперь уж отсюда никого не выпустим. Город закрыт!
Седмицу простояли россы под Саркелом. Святослав отказался от приступа, не желая терять людей. К тому же он знал, сколь нетер-пеливы пайнилы, тем более что они держали в крепости коней, ко-торых надо было чем-то кормить. А как сказывали бродники, кор-мить-то их в крепости было нечем. А что может быть страшнее для степных людей, как не бескормица, способная в считанные дни ос-тавить их безлошадными? И случилось так, как и предполагал Свя-тослав. В начале второй седмицы распахнулись ворота крепости и оттуда выехало с десяток пайнилов во главе с канг-ёром, храбрей-шим из храбрейших, они вели себя спокойно, зная про благородство князя россов. И прокричал храбрейший звонко и горделиво, что го-тов драться с тем, кто равен ему по силе духа. Авось да найдется та-ковой? Святослав усмехнулся и уж готов был отъехать, не обращая внимания на вызов канг-ёра, но россы вдруг тоже возгорелись, а пуще всех воспылал гневом Атанас, умоляюще говорил Святославу:
--Дозволь, княже, поучить маловера?..
Святослав долго не соглашался, но Атанас был упрям и, в конце концов, противно своему естеству, однако в полном согласии с настроением притомившегося от безделья войска, он дал согласие, и Атанас натянул на плечи кафтан с нашитыми на него железными бляхами и ступил ногой в круглое сарматское стремя. Рослый конь под ним слегка прогнулся, но тут же и совладал с тяжестью ноши и загарцевал на месте. А скоро и поскакал встречь канг-ёру. Схватка не была долгой; обломались копья о панцирную сетку, и воины взя-лись за мечи. Ловчее оказался могучий росс и рассек своего против-ника едва ли не до седла, и – победно вскинул вверх руки.
В тот момент, когда началась схватка двух храбрецов, из кре-постных ворот на резвых еще конях выехали тысячи пайнильских воинов и поскакали встречь россам. Святослав предполагал, что все так и произойдет, и заранее построил росский ряд, как это всегда де-лал, и теперь встретил пайнилов копьями наперевес и сбил их с пы-лу, смял и следом за ними, враз растерявшими воинскую удаль, во-рвался в крепость. И, в сущности почти не встречая сопротивления: пайнилы не привыкли драться в тесноте узких улиц, к тому же они только что потеряли вождя, и увидели в этом недобрый для себя знак, и теперь не помышляли об успешном завершении сражения, - россы овладели крепостью. Потом был суд над оставшимися в жи-вых пайнилами. Святослав не захотел испортить праздник суровым наказаньем хотя и повинных пред Русью, и отпустил их с миром, на-казав приходить в росские города с добрыми намереньями, не с ме-чом. В тот же день крепости вернули прежнее ее имя, и стала она прозываться, как во времена дедичей, Белою Вежей.
И была велика радость, что свершилось столь долго вынаши-ваемое в сердце росского человека, и сделался он свободен, как во времена отчичей, и земля родимая, которая начинается отсюда, от Белой Вежи, теперь не истаптываема вражьими воинами, и она как бы вновь обрела себя и воссияла в лучах полуденного солнца, вдруг растолкавшего серый сумрак и возгоревшего ярко и домовито, как бы радуясь за своих детей.
Святослав вместе со светлыми князьями и старейшинами, сам того не чая, оказался в центре людского круга, и всяк смотрел на не-го с надеждой, словно бы ждал от него чего-то… И вокликнул не-терпеливый Удал:
--Княже! Прежде, чем мы подымем заздравные чаши во имя великой победы нашей, мы хотели бы услышать от тебя слово ве-щее, достойное Руси – матери и сынов ее.
Про то же говорил и князь дреговичей Мирослав, и другие мужи росские, и была просьба их поддержана воинским кругом, и Святослав не мог отказать им и сказал про то, что у него на сердце, а там было спокойно и уже ни к чему не влекуще в пространстве, как если бы он достиг всего, чего в силах был достигнуть человек, он сказал:
--Много дней и ночей, теряя в сражениях братьев по духу, ро-дичей, провели мы в этом походе, но никто не дрогнул, мы были едины в своих помыслах и свершениях, и это помогло нам выстоять и, в конце концов, одолеть сильного противника, мнившего про себя, что он равен Богам. И за то слава россам, живым и мертвым! Слава тем, кто уже не посетит наш пир, но останется в сердцах наших и в сердцах тех, кто придет после нас на отчие земли и возрадуется, ог-лядев их все разом, осиянные Божьей благодатью! Слава всем вам, узрившим лик Победы! Слава Руси – матери! И да будет путь ее в грядущее чист и светел. Я верую в народ росский! Верую истово и горячо! И да будет стоять он неколебимо про меж других народов, памятуя про деяния прадедов!
-----------------