Окончание>>>

Исай Калашников

Жестокий век. Книга вторая

Гонители

В стяжательстве друг с другом
состязаясь,
Все ненасытны в помыслах своих,
Себя прощают, прочих судят строго,
И вечно зависть гложет их сердца,
Все, как безумные, стремятся
к власти.

Цюй Юань
(340-278 гг. до н. э.)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I
Притихла степь. Грохот боевых барабанов не поднимает с постели, не
гудит земля под коньками конных лавин, тучи шелестящих стрел не заставляют
гнуться к гриве коня. Долгожданный покой пришел в кочевья.
Шаман Теб-тэнгри говорил Тэмуджину, что мир установлен соизволением
неба. Который год подряд зимы малоснежны, без губительных буранов, ранние
весны без страшных гололедиц - джудов, летнее время без засух и пыльных
бурь-густы, сочны поднимаются травы, хорошо плодится скот, и у людей
вдоволь пищи. А что еще кочевнику нужно? Когда он сыт сегодня и знает, что
не останется голодным завтра, он тих и кроток, в его взоре, обращенном к
соседним нутугам, не вспыхивает огонь зависти.
Нукеры Тэмуджина праздновали свадьбы, устраивали пиры в честь рождения
сыновей, харачу катали войлоки для новых юрт, нойоны тешили душу охотой, и
никто не хотел помышлять ни о чем другом. Так было и в других улусах. Еще
совсем недавно, соблазненные шаманом, к Тэмуджину от тайчиутов бежали
нукеры, но теперь этот приток силы иссяк. В стане тайчиутов, раздобрев,
люди не желали браться за оружие, не хотели смут, им теперь был угоден и
Таргутай-Кирилтух.
Однако Тэмуджин думал, что не в одной сытости дело. После того, как они
с Ван-ханом растрепали татар, главные враждующие силы уравнялись. Ни
меркиты Тохто-беки, ни тайчиуты Таргутай-Кирилтуха, ни Джамуха, собравший
вокруг себя вольных нойонов, ни кэрэитский Ван-хан, ни он со своим
разноплеменным ханством - никто не сможет одолеть в одиночку другого. Но
стоит кому-то ослабнуть... Непрочен этот покой. Обманчива тишина.
А пока идут дни, похожие друг на друга, как степные увалы, складываются
в месяцы, смотришь, и год пролетел, за ним другой, третий. Тэмуджин стал
отцом четырех сыновей. Все черноголовые . Это его мучило и тревожило:
неужели никто из них не унаследует улуса? Почему? Еще не родился настоящий
преемник? Или падет его ханство? Как угадать, где зреет беда?
Тэмуджин сейчас думал как раз об этом. Он только что вернулся с охоты
на дзеренов. Скачка по степи под палящим солнцем утомила его. Босой, голый
по пояс, лежал на войлоке в тени юрты. От Онона тянуло легкой вечерней
прохладой. На краю войлока, распаренная, с капельками пота на лице, сидела
Борте, баюкала на руках младшего сына, Тулуя. Сыновья постарше, Чагадай и
Угэдэй, втыкали в землю прутья, обтягивали их клочьями старой овчины -
получались юрты. Бабки превратились у них в стада и табуны, чаруки - в
повозки. Старший, Джучи, и приемыш матери татарчонок Шихи-Хутаг плели из
тонких ремешков уздечки для своих коней. Не игрушечных, настоящих.
Конечно, кротких, смирных, но настоящих. Каждый монгольский мальчик в три
года должен сидеть в седле, в шесть - уметь метко стрелять из детского
лука.
У пухлогубого, коренастого, как Борте, старшего сына был добрый нрав,
открытая душа. Любимец и баловень нукеров, к нему сын относился с тайной
боязнью. Будто чувствовал, что в сердце отца нет-нет и возникнет едкое,
как солончак-гуджир, сомнение - сын ли? В такие минуты он становился
холоден, груб с мальчиком, тот, ничего не понимая, моргал круглыми карими
глазенками, искал случая, чтобы удрать подальше. Но сомнение проходило,
Тэмуджину становилось стыдно, заглаживая свою вину перед мальчиком, он
брал его на охоту, в поездки по дальним куреням. Оба были в это время
счастливы, но даже и тогда Джучи не открывался перед ним до конца, в его
глазах все время жила настороженность - вдруг все кончится и отец снова
станет непонятно-жестким... Тэмуджин свои сомнения старался прятать от
людей, особенно от Борте. Всегда ласковая, уступчивая, способная понять
любую боль и унять ее, она, когда дело доходило до разговора о меркитском
плене, теряла всякую рассудительность, голос ее срывался на крик. Однажды
сказала прямо:
- Меркитский плен не мой, а твой позор! Неужели до сих пор не понял?
Понять то это он понял. Только что с того!
К юрте подошел Тайчу-Кури, снял с плеча кожаный мешок, смахнул со лба
испарину.
- Хан Тэмуджин, я принес тебе подарок.- Присел перед мешком на
корточки, достал пучок стрел, покрытых блестящей красной краской.- Видишь,
какие красивые! Никто тебе таких стрел не сделает. Древки я выстрогал из
дикого персика, оперение сделал из крыльев матерого орла, наконечники
калил в масле и затачивал тонким оселком. Было у меня немного китайской
краски - покрыл их сверху. Это не только для красоты. Такая стрела под
любым дождем не намокнет, не отяжелеет, даже в воду положи, вынешь - так
же легка и звонка.
Тэмуджин перебрал стрелы. Тайчу-Кури не хвастал, стрелы были хороши.
- С чего ты вздумал мне подарки делать?
- Ну, как же, хан Тэмуджин!.. Мы с тобой родились в один день, я рос в
твоей одежде...
Борте засмеялась.
- Ты не считал, в который раз рассказываешь про это?
- Я всегда буду рассказывать.. А что, не правда? Еще мы вместе с ним
овчины мяли. И он меня стукнул колодкой по голове.
Тэмуджину тоже стало смешно.
- Худо, кажется, стукнул! Надо было лучше, чтобы болтливость выбить.
Твой язык мешает тебе стать большим человеком. Посмотри, кем были Джэлмэ и
Субэдэй-багатур? А кем стали? Ты не думай, что приблизил я их только
потому, что вместе с ними ковал железо... говорил бы ты поменьше, и я
сделал бы тебя сотником.
- Зачем мне это, хан Тэмуджин! Я и своей Каймиш править не могу. Куда
уж мне сотню! Не воин я, хан Тэмуджин. Вот ты правильно сделал, что Чиледу
возвысил...
- Это меркит, что ли?
Нежданно сорвавшееся слово <меркит> вернуло к прежним думам.
А Тайчу-Кури достал из мешка детский лук, тоже покрытый лаком.
- Твоему старшему. Джучи, иди-ка сюда.
Мальчик взял лук, натянул тетиву, прищурив левый глаз и чуть откинув
голову. В этом движении головой, в прищуре глаза он увидел что-то от
Хасара, когда тот был таким же маленьким, и сердце радостно толкнулось в
груди: мой сын, мой! Привлек его к себе, понюхал голову.
- Тайчу-Кури сделает тебе и стрелы. Такие же, как мне.
- Таких не сделаю. Красок больше нет. Пошли человека к кэрэитам. У них
часто бывают и тангутские, и китайские, и сартаульские ' купцы.
[' Сартаулами монголы называли мусульман.]
- Пошлю. Краски у тебя будут.
Сын спросил у Тайчу-Кури:
- Еще один лук можешь сделать? Для Шихи-Хутага.
Татарчонок через плечо Джучи разглядывал лук. Круглое лицо с утиным
носом смышленое, в глазах любопытство, но не завистливое. Хороший парень,
кажется, растет.
- Сделай, Тайчу-Кури, лук и для Шихи-Хутага... Ну и скажи, какой
подарок хочешь получить сам? Думаю, не зря же меня умасливаешь, а?
- Хан Тэмуджин!- с обидой воскликнул Тайчу-Кури. - Мне ничего не надо.
Меня кормят и одевают мои руки. Люди стали жить хорошо, хан Тэмуджин.
Посмотрю на своего сына, на чужих детей - толстощекие, веселые. Посмотрю
на свою жену, на чужих жен - довольные. Посмотрю на мужчин - каждый знает
свое место. Если все делаешь, как надо, никто тебя не обругает, не ударит.
Ложишься спать и не боишься, что ночью тебя убьют, а жену и детей уведут в
плен. Мы часто разговариваем об этом с Чиледу. И мы думаем - хорошую жизнь
всем нам подарил ты, хан Тэмуджин. А что могу подарить я, маленький
человек? Только стрелы. Потом я сделал лук своему сыну Судую и подумал: а
кто подарит лук сыну нашего хана?
Тайчу-Кури посматривал по сторонам - видит ли кто, как он хорошо
говорит с ханом? Его простодушное лицо расплывалось от удовольствия.
Забавный... Его болтовня ласкает слух. И легким облаком плывут благие
думы. Но не долго. Облако незаметно уплотняется, становится точкой... Его
ханство сшито, как шуба из кусков овчины, из владений нойонов - Алтана,
Хучара, Даритай-отчигина, Джарчи, Хулдара. Обзавелись семьями братья,
выделил им скота, людей - тоже стали самостоятельными владетелями. Подарил
людей Мунлику и его сыновьям, и теперь они живут отдельным куренем, а все,
что есть в курене, считают своим. Когда-то, повелев нукерам выдать
табунами, юртами, повозками, воинами всего ханства, он думал, что сумеет
урезать самостоятельность нойонов, но из этого ничего не выходит, сейчас
нукеры ведают лишь тем, что принадлежит ему самому, нойоны же чинят всякие
преграды, ревниво оберегая свою власть, и нет сил сломить тихое упрямство.
Не будешь же казнить всех подряд... Война с татарами вознесла его над
другими, а несколько лет покоя снова уравняли его со всеми. Только
считается, что он хан, а если разобраться, всего лишь один из нойонов...
- Тэмуджин, посмотри, какие гости приехали к нам!- сказала Борте.
У коновязи спешивались всадники. Среди них он узнал брата Ван-хана -
Джагамбу. Давно из кэрэитских кочевий не приезжал никто. Видно, что-то
важное затевает неугомонный Ван-хан, если послал Джагамбу. Нацелился на
кого-нибудь? На тайчиутов? На меркитов?
Лицо Джагамбу было серым от усталости. Не ожидая приглашения, он сел на
войлок, ослабил пояс, расстегнул воротник мокрого от пота халата.
- Большая беда, хан Тэмуджин... На улус брата напали найманы. Они
свалились на нас, как горный обвал. Брат даже не успел собрать воинов. Где
он сейчас и жив ли, я не знаю. Его место занял Эрхе-Хара.
Борте перестала покачивать Тулуя, он заворочался, захныкал... Она
передала его Джучи, шепотом приказала отнести в юрту бабки Оэлун.
Тайчу-Кури, пятясь задом, сполз с войлока, стал в стороне, огорченно цокая
языком. Тэмуджин сердито махнул рукой - исчезни с моих глаз!
- А Нилха-Сангун жив?
- Он был со своим отцом. О нем я тоже ничего не знаю.- Широким рукавом
халата Джагамбу вытер грязную, потную шею.
Тэмуджин медленно осознавал эту неожиданную и грозную новость. Если на
месте Ван-хана утвердится его изгнанник брат, кэрэиты из надежных друзей
превратятся в непримиримых врагов.
- Ты бежал с этими нукерами?
- Нет. Мой курень стоял на самом краю наших нутугов. Я не стал ждать,
когда придут найманы. Снялся и с семьей, со скотом, со всеми своими людьми
откочевал в твои владения.
- Эрхе-Хара будет искать тебя?- не скрывая озабоченности, спросил
Тэмуджин.
- Не знаю. Скорей всего нет. Эрхе-Хара нужен не я, а наш старший брат.
- И что вы за люди! Единокровные братья, а договориться не можете...
Джагамбу посмотрел на него так, словно не понял сказанного.
- Не так уж редко единокровные люди не могут договориться друг с
другом.
<Смотри какой, намекает...- подумал Тэмуджин.- Сейчас ему лучше бы
помалкивать>.
- Что думаешь делать?
- Дай мне воинов.
Тэмуджин долго молчал, торопливо прикидывая, что сулит его улусу
внезапное падение Ван-хана, как уберечься от беды. Джагамбу снова повторил
просьбу.
- Воинов я тебе не дам и сам воевать с найманами не буду.
- Такова твоя благодарность за все, что сделал для тебя мой брат?
Спасибо!
- Сделал брат, а помощи просишь ты - есть разница? Владение не твое,
люди за тобой не пойдут. Мое войско будет разбито, и найманы окажутся
здесь. Этого хочешь? И без того, боюсь, притащил за собой найманский
хвост. Бежал-то, видать, не оглядываясь...
- Ты безжалостный человек, хан Тэмуджин!
- Жалостью можно держать в руках жену, но не ханство.
- Я начинаю думать, что лучше бы остался на месте. Эрхе-Хара я не
сделал ничего плохого, и он меня, уверен, не тронул бы. Может быть, мне
вернуться?
- Ты не вернешься, я принимаю тебя под свою руку. Эрхе-Хара враг
хану-отцу, стало быть, враг и мне. За сношение с врагами, думаю, знаешь,
что бывает...
Возле них полукругом стояли хмурые, подавленные нукеры Джагамбу.
- Борте, прикажи накормить этих людей, и пусть они отдыхают. Отдыхай и
ты, Джагамбу. Потом я соберу своих нойонов и будем думать...

II

Едва плелись загнанные кони. Едва держался в седле Ван-хан. В короткой
схватке с найманами его ударили мечом по голове. В первое мгновение ему
показалось, что вылетели глаза и треснул череп. Но глаза остались на
месте, ничего не сделалось и черепу - тангутский шлем с золотым гребнем
спас ему жизнь. Только очень уж болела голова.
Тьма душной ночи плотно обволакивала всадников. Он никого не видел
рядом, а шум в ушах мешал и слышать, но ощущал, что сын все время держится
рядом. Вот он притронулся рукой к его плечу, тихо окликнул:
- Отец...
- Что тебе?
Сын наклонился, дыхнул в ухо:
- Воины и нойоны поворачивают назад.
Ни о чем не хотелось говорить, тяжело было даже думать. Лишь на
короткое мгновение вспыхнула тревога, но тут же угасла, смятая неутихающей
головной болью. Отозвался с равнодушием:
- А-а, пусть...
Навалился животом на луку седла, обнял шею коня, уткнулся лицом в
гриву, пахнущую потом. Тук, тук - стучали копыта. Бум, бум - отзывалось в
голове. И надо же было ставить коня на подковы... Он - ван, и конь у него
должен быть на подковах. Он - Ван-хан... И убегает на подкованном коне.
- Отец...
- Ну, что опять?
- Где мы остановимся?
- Не досаждай мне, Сангун.
Забытье, как влажный туман, наплывало на него, покрывало тело липкой
испариной. Стук копыт отдалился, заглох.
Его растормошил докучливый Нилха-Сангун. Осторожно, сжимая зубы,
выпрямился. Они стояли в редком лесочке. Вершины деревьев дымились в
пламени зари, были черны, как обугленные. Внизу, в сумраке, булькала вода.
Кони хватали высокую сырую траву, торопливо жевали, гремя удилами. Кроме
сына тут были и нойоны - Хулабри, Арин-тайчжи, Эльхутур и Алтун-Ашух.
- Где воины и нукеры?
- Ночь темна. Мы потеряли друг друга,- сказал Алтун-Ашух, виновато
моргая глазами.
Сын нахмурился.
- Они сами хотели потерять нас. Отстали и повернули назад. Я же
говорил тебе, отец!
Верно, говорил. Но будь он даже здоров, ничего бы не смог сделать.
Семьи и стада нукеров, воинов остались там. Эрхе-Хара не враг его людям,
он враг ему. Сейчас Эрхе-Хара силен, а люди льнут к сильным и покидают
слабых. Эти не могли покинуть его, слишком близко стояли к нему и не были
уверены, что Эрхе-Хара их простит.
Успокоительно булькала вода в корнях деревьев. Он сполз с седла, лег на
траву, ощутил горячим затылком сырую прохладу земли, закрыл глаза. Нойоны
расседлали коней, легли в отдалении. Но заснуть никто не мог. Беспокойно
ворочались, разговаривали. Сначала ругали найманов. Держали предателя
Эрхе-Хара, как заветную стрелу в колчане, и вот вынули на горе людям...
Этот разговор был мало интересен, слушал его вполуха.
Боль в голове стала тише. Он лежал расслабленный, неподвижный, боялся
даже открыть глаза, чтобы не растревожить ее. Желанная дрема стала
заволакивать сознание. Но что-то в разговоре нойонов беспокоило его,
что-то новое уловил он в этом разговоре.
- ...плохо жили! Со всеми перессорились - с найманами и меркитами,
тайчиутами и татарами. Никто не захочет дать прибежища.
По голосу узнал Эльхутура.
- Хе, плохо жили! Ссорились... Возвеличили же хана Тэмуджина, оделили
всем, чего он хотел. Когда за нас такой великий владетель и воитель - что
найманы со всеми тайчиутами, татарами и меркитами! Тьфу!
Это Арин-тайчжи. Прыщеватое, нездоровое лицо, злые глаза с желтыми
белками... Арин-тайчжи всегда чем-нибудь недоволен, всегда кого-нибудь
осуждает. Сейчас он, похоже, добирается до него. Неужели никто из них не
даст ему подобающего ответа? Ага, говорит Хулабри. Умен, отважен...
- Не то беда, что у нас мало друзей, а то, что недруг Инанча-хан. Было
же у него желание примириться с нами. Не сумели. Не хватило ума...
Тоже виновного ищет. А он любил Хулабри больше других, доверял ему
многое...
- Ничего... Только бы справиться с Эрхе-Хара! Ничего...
Голос сына. Нилха-Сангун недоговаривает, но и так понятно: все будет
иначе, чем было. Уж он об этом позаботится. Обещание дает. Эх, сын... Если
бы жизнь человека слагалась по его замыслам! Она как колченогая лошадь: в
любое время, на самом ровном месте может споткнуться и вывалить тебя из
седла.
- Пустые ваши разговоры! Трясете прошлое, как женщины пыльный войлок.
Хану спать мешаете. Он один знает, как быть и что делать. Ему все это не в
новинку...
Обидно, что эти слова сказал не сын, а грубоватый, не очень речистый
Алтун-Ашух. Он всегда в стороне от других, сам по себе. Из-за трудного
характера держал его в отдалении. Надо будет отличить и приблизить...
И сразу почувствовал горечь. Не много даст это Алтун-Ашуху. Еще не
известно, что будет с ним самим. Жизнь не один раз опрокидывала его на
землю. В семь лет попал в плен к меркитам. Собирал сухие лепешки аргала,
толок в деревянной ступе просо вместе с рабами-харачу. Выручил отец. Отбил
у меркитов. А через пять лет попал в руки татар. Из этого плена выбрался
самостоятельно. Подговорил пастуха, украли с ним лошадей и бежали. Потом
борьба с нойонами-предателями и братьями-завистниками, гибель жены, казнь
Тай-Тумэра и Буха-Тумэра. Бегство от Эрхе-Хара и найманов. Как и сейчас Но
тогда он был молод и не четыре ворчливых нойона, а сотня храбрых воинов
шла за ним...
Арин-тайчжи недоволен, что помогал Тэмуджину. Не мог он не помочь. В
Тэмуджине он видел самого себя, повторение собственной судьбы. Боль
Тэмуджина проходила через его сердце.
Легкой бабочкой улетела дрема. Он хотел повернуться и не сдержал стона.
Нойоны замолчали. Сын подошел к нему, опустился на колени.
- Не спишь, отец? Куда мы поедем?
- Куда-нибудь. Оставь меня в покое. Думайте сами.
- От Тэмуджина мы отрезаны. Идти к нему надо через наши кочевья. Нас
поймают.
Давая понять, что не слушает сына, снова закрыл глаза. Под ногами
Нилха-Сангуна хрупнул сучок - сын ушел к нойонам.
- К Тэмуджину можно пробиться,- сказал Хулабри.- Пойдем ночами, будем
держаться дальше от куреней.
- Не пройдем,- вздохнул Эльхутур.- Они только и ждут, чтобы мы туда
сунулись.
- И пробиваться незачем. Всем известно, Тэмуджин любит брать, но не
любит давать.
Опять этот зловредный Арин-тайчжи. Видно, его жилы наполнены не кровью,
а желчью... Тэмуджин как раз единственный, на кого можно надеяться. Но он
не пойдет к нему. И не потому, что опасно пересекать свои кочевья, где
полно найманов и людей, готовых выслужиться перед новым ханом - Эрхе-Хара.
Если он найдет приют в курене Тэмуджина, найманы и Эрхе-Хара не преминут
попробовать достать его там. И ханство Тэмуджина рухнет, как и его
собственное. Нет, туда ему путь отрезан. Только крайняя, безысходная нужда
заставит его направить коня в кочевья сына Есугея.
У него остается два пути - на ранний полдень, в страну Алтан-хана
китайского, и на поздний полдень - в Белое Высокое государство Великого
лета. Так называют свою страну любители пышности тангуты. Куда
направиться? К Алтан-хану? Он, конечно, может помочь. Или наоборот,
прикажет связать и выдать Эрхе-Хара. Смотря по тому, что ему выгоднее. А
кто скажет, что выгодно Алтан-хану сегодня и что будет выгодно завтра?
Тангутских правителей он не знает. Но там, в городе Хэйшуй, есть община
единоверцев-христиан. Купцы общины в последние годы, пользуясь его
благосклонностью, с немалой выгодой торговали в кэрэитских кочевьях. У них
можно переждать лихое время. В худшем случае. А может быть, тангутские
правители захотят поддержать его воинами и оружием.
[' Х э й ш у й - Хара-Хото, развалины которого были открыты П.Козловым]
Путь в земли тангутов был долог и труден. Двигались, стараясь не
попадаться на глаза редким кочевникам. Есть было нечего. Иногда удавалось
убить пару-другую сусликов, один раз подбили дзерена. И все.
Прошли степи, перевалили горы. Здесь была уже страна тангутов. Сухой,
раскаленный воздух обжигал лицо. Над рыжими песчаными увалами проплывали
миражи, над головой кружились черные грифы. Все качалось перед
воспаленными глазами Ван-хана и казалось сплошным миражем. Истощенные, с
выпирающими ребрами кони шли пошатываясь, часто останавливались, и Ван-хан
ногами, сжимавшими бока. чувствовал, как отчаянно колотится лошадиное
сердце.
Пробираясь сквозь цепкие заросли саксаула,обогнули холм с крутыми,
оглаженными ветром склонами и увидели первое тангутское кочевье. Три
черных плосковерхих палатки, как три жука на тонких ногах-растяжках,
стояли на зеленой траве у хилого источника. Неподалеку паслись верблюды.
Залаяли собаки, из палаток высыпали ребятишки, вышли две женщины, и,
увидев чужих, прикрыли лица тонкими бесчисленными косичками, испуганно
попятились. Появились мужчины - старик и молодой тангут, оба в войлочных
шапочках с полями, круто загнутыми вверх. Смотрели на них настороженно, но
без страха. Старик что-то спросил на своем языке и тут же повторил вопрос
по-монгольски:
- Не устали ли ваши кони, не хотят ли они пить?
Ван-хан слез с седла, ступил на раскаленную землю. Огненные бабочки
запрыгали в глазах, жуки-палатки скакнули на него...
Очнулся он в палатке. Лежал на мягкой постели, укрытый верблюжьим
одеялом. Стемнело. Перед палаткой горел огонь. Возле него на земле, на
кучках саксауловых веток, сидели его нойоны и хозяева. Ужинали. Он
поднялся, вышел. Подскочил сын, поддерживая под руку, провел к огню.
Молодой тангут подал ему чашку с крепким чаем, забеленным верблюжьим
молоком, подал черствую просяную лепешку.
- Ты очень болен и устал,- сказал старик.- Живите у меня. Я буду поить
тебя травами. Мой сын хороший охотник. Он убьет дзерена, и ты напьешься
свежей крови.
Ван-хан пролежал в палатке несколько дней. Нойоны и Нилха-Сангун
охотились на дзеренов с сыном старика. Сам старик безотлучно находился при
нем. Он узнал, что старик с сыном, его женами и ребятишками все время
кочует с верблюдами по окраине страны, часто рядом с
кочевниками-монголами. У него и жена была монголка. Только она давно
умерла.
Старый тангут быстро поставил его на ноги. Отдохнули и кони. Ему
хотелось поскорее попасть в Хэйшуй. Радушие старика он считал добрым
знаком и отправлялся в неведомый город полный надежд. Ему нечем было
отблагодарить доброго человека, снял с себя саадак с лукам и стрелами.
- Прими этот маленький подарок. Приезжай в гости в мои владения.
Когда отъехали от палаток, за своей спиной он услышал ворчливое:
- Пригласила лиса гостей в барсучью нору.
Будто кипятку за воротник плеснули - резко обернулся. Рябое лицо стало
крапчатым.
- Кто сказал?
- Ну, я. А что, уже и говорить нельзя?- Арин-тайчжи отвернулся, сложил
губы трубочкой, стал посвистывать.
Он хлестнул его плетью по прыщеватой, как лицо, шее. Арин-тайчжи
отшатнулся, закрыл лицо руками - ждал второго удара. Но он опустил плеть.
Пока достаточно и этого.
- Ты можешь повернуть коня и ехать, куда тебе вздумается. Я никого не
звал с собой.
И вновь плыли в горячем воздухе миражи, дышала жаром земля. Двигались
по равнине, изрезанной логами и высохшими руслами рек. Под копытами
щелкали камни, хрустел песок. Трава была редкой, жесткой, колючей, она не
прикрывала наготу земли, как не прикрывали ее и кусты тамариска и
саксаула. От палящего зноя не было спасения. Иногда начинал дуть ветер. Он
поднимал мелкую, невесомую пыль, забивал ею легкие, и тогда становилось
нечем дышать. На этой равнине совсем не плохо чувствовали себя тангутские
верблюды. Завидев путников, они поднимали маленькие головы на гусиных
шеях, не переставая жевать колючки, провожали путников равнодушными
взглядами или медленно, важно, как сановники Алтан-хана, отходили в
сторону.
Стали встречаться тангутские селения. Они прятались за глинобитными
стенами. Домики, тоже из глины, были крыты грубой шерстяной тканью.
Толстые стены домов и несколько слоев ткани хорошо предохраняли от жары.
Тангуты были неизменно приветливы, гостеприимны. Но Ван-хан спешил. Если
бы не уставали кони, он ехал бы днем и ночью.
Вскоре безотрадная равнина, выжженная солнцем, с верблюдами,
селениями-крепостями кончилась. Впереди голубело огромное озеро, на его
берегах росли камыши, в низинах, прилегающих к озеру, зеленела густая
трава. Здесь паслись косяки высоких поджарых лошадей. Вода в озере была
солоноватая, теплая, над ней кружились крикливые чайки. Дальше путь лежал
по берегу реки, несущей в озеро мутные, илистые воды. По обоим ее берегам
раскинулись поля пшеницы, проса, риса. Земля была изрезана каналами и
арыками. Все чаще попадались селения и одинокие домики. От одного к
другому бежала широкая, торная дорога. По ней двигались повозки, караваны
верблюдов, шли рабы с тюками на плечах, за ними верхом на осликах или
конях - надсмотрщики с длинными бамбуковыми палками.
Дорога привела прямо в Хэйшуй. Над глинобитными домами предместья, в
большинстве небольшими, как и в селениях, крытыми черной тканью, высились
могучие стены с зубцами, узкими прорезями бойниц и белоснежными
ступами-субурганами на углах. Стены подавляли своей величественной,
несокрушимой мощью.
В дворике с чистым глинобитным полом на пестрых коврах сидели именитые
купцы общины несториан и, горестно покачивая головами, слушали Ван-хана.
Они были огорчены его падением и не очень рады, что хан, как они правильно
догадались, приехал просить помощи. Правда, прямо об этом пока не
говорили, но, предупреждая его просьбу, наперебой начали жаловаться на
собственные невзгоды. Трудно стало жить христианам. Правители-буддисты
давят непосильными обложениями, забирают из рук выгодную торговлю,
бесчестят и осмеивают, будто они какие-то чужеземцы.
Раньше ничего такого не было. Страной пятьдесят лет правил мудрый
император Жэнь-сяо. Он не притеснял инаковерующих, все тангуты,
придерживались ли они учения Христа, Будды, Мухаммеда, Конфуция или
Лао-цзы, были для него любимые дети. Но прошлой осенью великий государь
почил и престол унаследовал его сын Чунь-ю. По наущению своей
матери-китаянки, императрицы Ло, женщины не очень умной, но хитрой,
Чунь-ю, дабы пополнить казну, начал разорять инаковерующих.
Излив свои жалобы, купцы разошлись. Хозяин дома Фу Вэй провел Ван-хана
во внутренние покои. Слуги принесли чай, хрустящее печенье, пахучий мед.
Но горек был для Ван-хана чай с медом.
- Не сюда мне надо было ехать!
Фу Вэй был молод. Он еще не умел скрывать смущения.
- Нам сейчас очень трудно. Мы говорим тебе правду.
Стены дома были расписаны яркими золотыми красками, в причудливых
бронзовых подсвечниках горели витые восковые свечи. На лакированных
полочках поблескивал дорогой фарфор. Жалуются на бедность, а живут получше
любого из степных ханов.
Хозяин на вытянутых пальцах держал чашечку с чаем. По тангутскому
обычаю голова спереди и на затылке выбрита до синевы, волосы оставлены
только посредине, от уха до уха, но не заплетены в косы, как это делают
степные кочевники, а зачесаны вверх, торчат высокой грядой.
- Все, что вы дадите мне, Фу Вэй, возвратится к вам умноженным вдвое.
- Мы тебе почти ничего не можем дать. А кроме всего, надо сначала
поговорить с правителем округа Ань-цюанем. Не могу заранее сказать, как он
тебя примет... Ань-цюань - сын младшего брата покойного императора и
двоюродный брат нынешнего. Он поссорился с Чунь-ю и был отправлен сюда, на
край государства. Свои обиды вымещает на подданных... Особенно пристрастен
к нам, инаковерующим... Не знаю, что будет с нами, если этот человек
надолго останется тут.
Добиться приема у Ань-цюаня оказалось нелегко. Фу Вэй возвращался
вечерами домой в великом смущении, неумело оправдывался. Ань-цюань на
охоте... Ань-цюань занят государственными делами...
Дом Фу Вэя был в предместье. Ван-хан вместе с сыном и нойонами,
переодетые в тангутское платье, ходили в крепость. За могучими стенами,-
как определил Ван-хан на глаз, толщиной в три-четыре алдана ' и высотой в
пять-шесть алданов - тесно стояли глинобитные домики, крытые шерстяной
тканью. Над ними поднимались маленькие дома-кумирни. Они были крыты
красной черепицей. Внутри кумирен сияли позолотой жертвенные чаши и
изваяния божеств с хрустальными глазами, на стенах висели полотна с
изображением все тех же божеств. Они сидели величаво-спокойные, в сиянии
нежно-голубых и розовых красок, равнодушно взирали на монахов в широких
одеяниях, перебирающих сухими пальцами костяшки четок.
[' А л д а н (алда) - маховая сажень.]
Самым большим зданием Хэйшуя был дом правителя. Горделиво загибались
углы ажурной черепичной крыши. С них свешивались колокольчики. От
малейшего дуновения ветра они позванивали. Дом стоял в углу крепости. От
него на крепостную стену вела лестница. Перед красными расписными дверями
в две створки всегда толпились чиновники в головных повязках и коричневых
или темно-красных халатах с дощечками для записей на поясах, военные в
золоченых или лакированных шлемах, подпоясанные узкими серебряными или
широкими шелковыми поясами. По цвету одежды, по поясам и головным уборам
легко было отличить не только военных от чиновников, но и установить
звание, степень каждого. Люди неслужилые, независимо от состояния, если
они не принадлежали к знати, носили черную одежду, знатные ходили в
зеленой.
Вникая в хитроумное устройство государства, где для удобства правителей
все так четко определено и разграничено, Ван-хан временами забывал свои
горести настолько, что начинал прикидывать - нельзя ли кое-что перенять
для своего ханства? Но стоило глянуть на пасмурные лица нойонов, и все эти
думы таяли, будто льдинки в кипятке. После того как он проучил
Арин-тайчжи, нойоны не отваживались говорить вслух о своих мыслях, но он
догадывался, что ничего хорошего они о нем не думают.
Фу Вэю после долгих хлопот удалось-таки протолкать его на прием к
Ань-цюаню. Стоило это ему немалых усилий и затрат, о чем он, конечно, не
счел нужным умалчивать.
И вот перед ним распахнули двустворчатые двери...
Правитель округа и двоюродный брат императора оказался совсем молодым
человеком. Он сидел на подушках, подвернув под себя ноги, как бурхан на
полотнах кумирен, двое слуг держали над его головой шелковый зонт с
пышными кистями. Углы властного рта были капризно опущены, круглые
коричневые глаза смотрели на хана с любопытством.
Фу Вэй в своем черном одеянии среди цветных халатов приближенных
правителя был как галка в табуне фазанов. Он отвесил три глубоких поклона
Ань-цюаню и отошел в сторону, словно бы уступая место Ван-хану. В глазах
правителя появилась ленивая поволока - взгляд камышового кота - манула,
увидевшего добычу перед своим носом. Он ждал, когда Ван-хан поклонится
ему. Но Ван-хан только выше вздернул седую голову и вцепился руками в
пояс.
- Ты хан кэрэитов?- словно бы удивился Ань-цюань.
- Да. Я хан кэрэитов и ван государства Алтан-хана.
- Счастлив видеть такого высокого гостя!- Ань-цюань улыбнулся, свежо
блеснули белые зубы.- Я еще никогда не видел владетеля людей, живущих в
войлочных юртах. Это правда, что у вас совсем нет домов из глины и
городов?
- Мы кочевники, и нам не нужны дома, которые нельзя перевезти на
телеге.
- Где вы укрываетесь, когда нападает враг?
- От врагов мы не укрываемся, а встречаем лицом к лицу.
- О, вы храбрые люди! Что вас привело в наше государство?
Ань-цюань, конечно, все знал, но ему, кажется, очень хотелось
послушать, как будет об этом рассказывать гордый хан. Он что-то сказал
своим приближенным, и те дружно засмеялись. А Ван-хан подумал, что слишком
большая власть делает человека бесчувственным. Хмурясь, коротко, скупо
рассказал о своих бедах.
- Выходит, все твое ханство при тебе?- Ань-цюань показал на нойонов,
сочувственно покачал головой.- Я бы даже усомнился, что ты хан, но купец,
что переводит наш разговор, подтвердил твои слова. Мне жаль тебя, хан.
Однако ты должен понять, что мы не пошлем своих воинов отвоевывать тебе
ханство.
- Так думаешь ты? А что на это скажет император?
Говорить так ему не следовало. Ленивая поволока исчезла из круглых глаз
Ань-цюаня, его усмешка стала недоброй.
- Волею императора тут правлю я!
- Разве вам невыгодно иметь друзей в сопредельных землях?
- Что выгодно, что нет, мы знаем сами. И не будем говорить об этом! Я
могу принять тебя и твоих людей на службу. Ты получишь звание туаньляньши
- начальствующего отрядом. Станешь обладателем... Что у нас дают
туаньляньши?
Один из чиновников с готовностью перечислил:
- Одну лошадь и пять верблюдов. Обоюдоострый меч, лук и пятьсот стрел
к нему. Знамя и барабан. Железный крюк для подъема на крепостные стены и
веревки к нему. Заступ и топор. Шатер и шерстяной плащ. Все.
- Не так уж мало для того, кто ничего не имеет. А? Твоим людям и
твоему сыну я дам звание чуть меньше - цыши. Что получает цыши?
- Одного верблюда. Лук и триста стрел. Одну легкую палатку.
- Тоже немало...
Ань-цюань забавлялся. У Фу Вэя было несчастное лицо. Ван-хан страшился
повернуться и посмотреть в глаза своим нойонам. Великий боже, за что же
унижение?
Ань-цюань не унимался.
- Вы храбрые люди и не всегда будете терпеть поражение. Побеждая
врагов, вы обогатите себя. Что у нас получают победители этого ранга?
Чиновник снова начал перечислять:
- Чашу золотую стоимостью в тридцать лан серебра. Одежду от шапки до
сапог. Пояс с семью украшениями на пять лан серебра. Чаю пятьдесят мер.
Шелку пятьдесят штук. И повышение в звании на один ранг.
- Видите, мы щедро награждаем победителей. Но и сурово наказываем
провинившихся. Перечислите наказания.
- За утерю знамени и барабана - битье палками. За отступление без
повеления - клеймение лица. За допущение гибели старшего военачальника -
смертная казнь.
- Разве это не справедливо? Везде и всюду, хан,- Ань-цюань
назидательно поднял палец,- победителю слава и награда, терпящему
поражение-позор и наказание. Или у вас иначе?
Вечером в доме Фу Вэя собрались купцы. Говорили не столько с Ван-ханом,
сколько между собой. Но из того малого, что было сказано ему, понял: купцы
считают, что он навлек на них еще одну беду и желают, чтобы поскорее
оставил их. Он не стал спорить - что выспоришь! Утром заседлали коней.
Сердобольный Фу Вэй набил седельные сумы едой.
В последний раз оглянулся на неприветливый Хэйшуй. Лучи солнца высекали
огонь из золоченых верхушек субурганов, надменно высились стены крепости,
и длинная, густая тень ложилась на долины предместья. Когда живешь за
такими стенами, что тебе хан без ханства!
Снова звенела под копытами каменистая пустыня и горячий воздух иссушал
тело. По дороге украли из табуна по две заводных лошади. Земли тангутов
пересекли вдвое быстрее. А что дальше? Что? Возвращаться в свои кочевья
нельзя. Куда же направиться? В стороне заката лежат владения
кара-киданьского гурхана Чжулуху, Там тоже много христиан.
Основал государство кара-киданей родственник последнего императора
династии Ляо Елюй Даши. Когда чжучржэни разгромили <железную> империю,
молодой Елюй Даши, ученый, знаток древней китайской поэзии, храбрый воин,
увел на запад сорок тысяч воинов, обосновался в Джунгарии, подчинил себе
раздробленные племена, покорил крепости Кашгар и Хотан. Мусульмане
встревожились. Махмуд-хан, правитель Самарканда, собрал большое войско. Но
счастье сопутствовало не ему, а Елюй Даши. Под Ходжентом Махмуд-хан был
разбит наголову.
После этого мусульманские владетели много раз пытались вытеснить
пришельца, но ничего не добились. Им пришлось смириться с властью гурхана
и уплачивать ему дань.
Гурхан Чжулуху был внуком прославленного Елюй Даши. Ван-хан понимал: он
для такого великого владетеля - ничтожество. Но Ван-хан знал, что
кара-кидане не могут ужиться в мире и дружбе с найманами. Может быть, ради
того, чтобы досадить своим старым противникам, гурхан Джулуху окажет ему
помощь и поддержку?

На пригорке, обдуваемом ветром, стояли шатры. Полоскались шелковые
полотнища знамен. Охотничья ставка гурхана Чжулуху была похожа на воинский
стан. Маленький человек с округлым, добродушным лицом передал
сокольничьему кречета, скатился с лошади, положил мягкую руку на плечо
Ван-хана.
- Ты доволен охотой?
- Да, мне было интересно.- Ван-хан вздохнул.
Уж много дней он мотался по степям следом за Чжулуху. Днем охотились с
кречетами на птицу, вечером пили вино и услаждали слух музыкой. Однако
стоило Ван-хану заикнуться о деле, Чжулуху махал короткими руками.
- Потом, потом...- Смеялся:- От дел я бегу из дворца. А дела бегут за
мной. Пощади меня, хан!
Чжулуху любил вино, музыку и охоту. Все остальное отметал от себя. Но
Ван-хан не мог бесконечно предаваться вместе с ним удовольствиям - до того
ли?
- Выслушай меня, великий гурхан...
- Потом...
- Я не могу больше ждать.
- А что тебе нужно?
- Разбить найманов.
- Так бы сразу и сказал. Найманы нам надоели. Беспокойные люди.
Танигу, Махмуд-Бай, мы должны помочь этому хорошему человеку. Надо
поколотить Инанча-хана.
- Государь, мы в прошлом году условились с ними о мире.- Чернобородый
Махмуд-Бай склонил перед гурханом голову в чалме, приложил к груди руки.
- Какая досада!- всплеснул руками гурхан.- И ничего нельзя сделать?
- Нет, государь,- сказал Танигу, недобро глянул на Ван-хана узкими
глазами.- У нас хватает врагов и на западе. Мы сами просили мира с
найманами.
- Ну, раз нельзя... Видишь, хан, я ничего не могу сделать.- Гурхан
Чжулуху был огорчен.- Но не горюй. Потом, может быть, что-то и получится.
Хочешь, я подарю тебе своего кречета? Лучшего кречета нет в моем
государстве. Ну, не хмурься, хан. Идем в шатер, вино отогреет твою душу.
Часто перебирая короткими ногами, Чжулуху покатился в шатер.

III

Перелесками, глухими тропами, пробитыми зверьем, пробирался Чиледу на
север, в земли своих соплеменников хори-туматов. Недавно сын Оэлун
вспомнил о нем, пригласил в свою юрту. Он был один. Озабоченно хмуря
короткие брови, спросил:
- Это верно, что хори-туматами правит твой родственник?
- Раньше - да, а кто там сейчас, я не знаю.
- А хочешь узнать?- Тэмуджин испытующе посмотрел в глаза.- Хочешь
побывать у них?
Чиледу вспомнил, как много лет назад они с Тайр-Усуном ездили к
хори-туматам, просили воинов у Бэрхэ-сэчена. Воинов тогда старик не дал...
Бэрхэ-сэчена давно нет в живых. Его место занял Дайдухул-Сохор. Жив ли он?
- Я хотел бы побывать там.
- А возвратишься? Не останешься?
- Если нужно вернуться, я вернусь.
- На тебя возлагаю трудное дело... Пусть хори-туматы потревожат
тайчиутов. Сейчас, когда Ван-хан пал, тайчиуты посматривают в нашу сторону
и ждут случая, когда удобнее ударить. Если же хори-туматы стукнут их по
затылку, им будет не до нас.
- Они не пойдут на это, хан Тэмуджин.
- Откуда ты знаешь?
- Они не любят встревать в чужие драки, хан Тэмуджин.
- Сделай так, чтобы эта драка стала их дракой. Сможешь?
- В моем возрасте, хан Тэмуджин, люди стараются создавать, а не рушить
покой.
Тэмуджин недовольно хмыкнул. С короткой рыжеи бородой, не закрывающей
тяжелого подбородка, светлоглазый, Тэмуджин был мала похож на свою мать,
все в его лице - нос, уши, короткие брови - было другое, в то же время,
особенно когда улыбался, что-то неуловимое было и от нее, когда же
сердился и во взгляде возникала угрюмость, он становился чужим для Чиледу.
- Ты не так уж и стар, чтобы говорить о возрасте.
- Не стар... Но ты мог бы быть моим сыном.- Он вложил в эти слова
свой, одному ему понятный смысл и горько усмехнулся: слаб человек, тешит
себя тем, что могло быть.
- Тем более ты должен понимать, что наш покой недолог. Мы не можем
допустить, чтобы на нас обрушился подготовленный удар. Тайчиутам не надо
давать спокойно спать. Но и это не все. Твои хори-туматы все время
пригревают меркитов. Чуть что - Тохто-беки бежит в Баргуджин-Токум. Если
ты поссоришь хори-туматов с тайчиутами и меркитами, окажешь моему улусу
великую услугу. Сколько воинов возьмешь с собой?
Чиледу понял, что это не просьба, а повеление. На душе стало тоскливо.
- Не нужны мне воины. Я поеду один.
- Одному удобнее остаться там?
Подозрительность Тэмуджина показалась обидной.
- Здесь мой сын Олбор. Он - твой заложник.
- Зачем же так!- Тэмуджин поморщился.- Заложников берут у врагов, а
разве ты мне враг?
Чиледу не торопил коня. Не по душе ему было то, с чем ехал. Сын Оэлун
как будто и верно судит. А все же...
Лето было на исходе. Днем солнце хорошо пригревало, но не жгло. Легкая
желтизна охватила березняки и осинники, листва стала шумной. Чуть потянет
ветерок-плывет шорох по лесу. На солнечных косогорах, сплошь застланных
мягкой хвоей, желтели маслята. В лесу Чиледу чувствовал себя в
безопасности, но тропа, петляющая в чаще, в зарослях ольховника и
багульника, была трудна и неудобна для коня, привыкшего к просторам степи.
Чиледу все чаще выезжал в открытые долины, скакал, зорко вглядываясь в
даль. Курени и айлы объезжал стороной. Иногда, укрывшись на возвышенности,
подолгу смотрел на чужую жизнь. Паслись стада, у огней хлопотали женщины,
сновали ребятишки, скакали всадники, ползли повозки. Тайчиуты. Враги.
Временами очень хотелось спуститься к уединенному айлу, поговорить с
людьми, выпить чашку свежего кумыса. Это желание его удивляло. Всю жизнь
он защищался или нападал, никогда не въезжал во владения других племен
просто так, как гость.
Но неожиданно ему пришлось искать помощи у людей, которых он так
старательно сторонился. Однажды ехал по узкой пади. По ее каменистому дну
бежал прозрачный ручей. На мшистых берегах росли густые кусты смородины.
Ветви гнулись под тяжестью крупных ягод. Конь, осторожно ступавший по едва
заметной тропе, вдруг вскинул голову, запрядал ушами. Затрещали кусты
смородины, из них бурой копной вывалился медведь, рявкнул и бросился в
сторону. Конь с храпом рванулся в чащу. Чиледу еле усидел в седле, натянул
поводья. Конь побежал, резко припадая на левую переднюю ногу.
Обеспокоенный Чиледу слез. Конь все еще испуганно храпел, косил диким
глазом на кусты. Нога была поднята, с нее бежала кровь. Острым сучком нога
под коленом была развалена до кости. Чиледу отрезал полу халата, перевязал
рану и повел коня в поводу.
Он горько пожалел, что отправился в путь без заводной лошади. Пешком до
хори-туматов добраться трудно. Если его кто-то заметит, он пропал. На его
беду лес вскоре кончился. Дальше лежали голые серые сопки. Конь хромал все
сильнее, часто останавливался, поднимал негу и тихо, будто жалуясь, ржал.
На краю леса Чиледу дождался ночи. В сумерках отправился в дорогу. Шел
в темноте по косогорам, мелкие камешки осыпались под гутулами, катились
вниз. Впервые мелькнул огонь. Он неудержимо привлекал к себе Чиледу. Вдруг
это одинокая юрта? Может быть, возле нее пасутся кони...
Огонь горел между двумя небольшими юртами. Возле него сидели женщина и
четверо ребятишек. Рядом с ними лежал остроухий пес. Это плохо, что есть
пес. Шум подымет. Если лошади пасутся не стреноженными, пешему не
поймать... И пешему не уйти. А где же мужчины? Может быть, нет мужчин...
Женщина сняла котел с огня. Кого-то позвала. Из юрты вышел пожилой
человек и подросток. Все сели ужинать. Больше, значит, никого нет. А что
ему могут сделать пожилой человек и подросток? Чиледу направился к юртам.
Собака учуяла его, злобно лая, побежала навстречу. Мужчина вскочил на
ноги.
- Не бойтесь!- сказал Чиледу.- Я один.
Мужчина отогнал собаку. Он ни о чем не спрашивал. Подросток расседлал
коня. Мужчина достал из котла кусок жирного тарбаганьего мяса, пригласил
ужинать. Чиледу не знал, что это за местность и чьи это люди, и не мог
придумать, как лучше объяснить свое появление здесь.
Подсказал сам хозяин.
- Наверное, на охоте был?
- Да-да, на охоте. Конь у меня обезножел. Распорол ногу.
- Сильно?
- Очень.
- Давай посмотрим.
Он подвел коня к огню, развязал ногу. Хозяин юрты зажег светильник,
пошел в степь, нарвал листьев, приложил их к ране и снова туго затянул
повязку.
- Рана не опасная. Но ездить на нем долго не будешь.
- Как же мне добраться до дому?
- А далеко ли твой дом?
- Далеко.- Чиледу неопределенно махнул рукой.
- Поживи у нас.
- Ну, нет!
Хозяин почесал затылок.
- Я могу обменять тебе коня. Он у меня не очень резвый, но здоровый и
выносливый.
Такая готовность помочь показалась Чиледу подозрительной. Он не пошел
спать в юрту, улегся у огня, положил под руки саадак и обнаженный меч.
Долго прислушивался к разговору в юрте, где ночевали хозяин и жена. Ночь
прошла спокойно. Утром хозяин привел серого мерина.
- Седлай.
- Спасибо тебе, добрый человек!.. Ты пасешь свое стадо?
- Свои у меня ребятишки да этот конь. Остальное принадлежит нойону. Ты
в какую сторону едешь? В эту? Там будет курень. Как перевалишь вон ту
двугорбую сопку, так сразу за ней...
Чиледу показалось: хозяин догадывается, что ему совсем не нужен их
курень. Решил проверить.
- А если я не ваш, чужой?
- Я вижу, что не наш.
- Как узнал?
- По говору. В наших краях говорят чуть иначе.
Чиледу долго думал над этим удивительным случаем. Но в конце концов
решил, что ничего удивительного и нет. Люди же... Это зверье шарахается
друг от друга... А что бы подумал этот хозяин, если бы узнал, что он едет
к хори-туматам, чтобы направить их на эти земли, на эти юрты?
Дайдухул-Сохора он нашел живым н здоровым. Сын мудрого Бэрхэ-сэчена,
когда-то тонкий и гибкий, как тальниковый прутик, стал крепким, сильным
воином. Лицо огрубело, переносье рассекли две строгие морщинки, только
взгляд остался прежним, внимательно-пытливым, с затаенной усмешкой в
глубине зрачков. Он нисколько не удивился, увидев Чиледу.
- Я знал, что когда-нибудь ты вернешься на землю предков.
- А я, Дайдухул-Сохор, снова лишь в гости...
- Где ты теперь живешь?
- Откуда знаешь, что не у меркитов?
- Тайр-Усун сказал мне, что от меркитов бежал.
- Хотел бы я, чтобы этот пучеглазый бежал так же!
В юрту вошла женщина. Чиледу уставился на нее. До чего же здоровенная!
На могучих грудях халат того и гляди лопнет.
- Моя малютка Ботохой,- со смехом сказал Дайдухул-Сохор,- Не могу
понять, почему ее люди прозвали Толстая.
Женщина улыбнулась. Ее румяное круглое лицо со смелым разлетом бровей
над узкими глазами показалось привлекательным.
- Мой муж не устает подшучивать надо мной,- сказала она.- А почему? Да
все потому, что из лука я стреляю лучше любого мужчины. Чтобы не звать
меня Ботохой-мэрген, он прицепил к имени - Толстая. Такой у меня муж!
Ботохой-Толстая говорила и двигалась быстро, живо, в ней была
внутренняя стремительность, редкая для полных женщин.
- Так где ты живешь?- снова спросил Дайдухул-Сохор.
- Я служу хану Тэмуджину.
- Вон куда тебя занесло!- удивился Дайдухул-Сохор.- Чего хорошего
нашел у хана?
- Хорошего? Его люди взяли меня в плен. Могли зарезать-сохранили
жизнь. Могли сделать рабом - под моим началом сотня воинов.
- Ты был сотником и у меркитов.
- Был. И служил Тайр-Усуну верно. А что они сделали со мной? Живьем
хотели скормить блохам. Я ненавижу меркитов!
Это было правдой - он ненавидел Тайр-Усуна и Тохто-беки. Но не за то,
что они держали его в собачьей яме. Если бы они не будоражили степь, не
сеяли в ней зло, кто бы тронул его, когда вез Оэлун?
- Чиледу, ты помнишь разговор с моим отцом?- спросил Дайдухул-Сохор.-
Давно это было. Тогда ты, кажется, говорил о ненависти к тайчиутам...
Чиледу напряг память. Увидел юрту, молодого Дайдухул-Сохора,
поджаривающего на углях кусочки печени, Бэрхэ-сэчена с худым, болезненным
лицом, услышал его глуховатый голос...
- Я все помню. Твой отец говорил мне: ненависть не самый лучший
спутник человека... Соль - гуджир, выступающая в низинах, делает землю
бесплодной, ненависть - степь безлюдной. Это я хорошо понял,
Дайдухул-Сохор. Трудна была наука, но я понял... Но можно ли любить людей,
вечно сеющих зло?
- Ты служишь Тэмуджину потому, что он хочет добра людям?
Чиледу хотел ответить утвердительно, но, вспомнив, зачем приехал,
осекся, замолчал. Ботохой-Толстая уловила его душевное смятение, перевела
разговор на другое.
- Ты любишь охоту?
- Раньше я был хорошим охотником.
- Мы с мужем каждый год в эту пору ездим добывать изюбров. Поедешь с
нами?
- Конечно, поедет,- сказал Дайдухул-Сохор.
Чиледу думал, что это будет облавная охота. Но в лес они выехали
втроем. К седлу Дайдухул-Сохора была приторочена труба, скрученная из
полосы бересты.
Долго петляли по глухим распадкам, заросшим пышным мхом и багулом.
Густое сплетение гибких веточек багула и мха было похоже на толстый, слабо
укатанный войлок, прогибающийся под копытами коней. Остановились у ключика
с ледяной водой, расседлали лошадей, отпустили пастись. Дайдухул-Сохор
разложил небольшой огонь, принес жертву духам леса и гор, потом затоптал
головни, и они пошли пешком. Перевалив через гору, на другом ее склоне, в
густом мелком сосняке, остановились. За сосняком была широкая плешина,
покрытая редкой, низкой кустарниковой порослью и зелеными пятнами
брусничника.
- Здесь будем ждать вечера.- Дайдухул-Сохор сбросил с себя саадак,
трубу, привалился спиной к сосне.- Ночь будет тихая, ясная. Хорошо...
Ботохой-Толстая легла животом на землю, принялась собирать спелые,
темно-красные ягоды брусники. Набрала горсть, протянула мужу.
- Ешь.- Перевернулась на спину - груди как горы.- Не уснуть ли до
вечера?
Солнце уже закатывалось. Густела, наливалась темнотой зелень леса под
горой. Оттуда потянуло ощутимым холодком. Лес молчал. Но в его глубинах,
чувствовалось, таится жизнь.
- Дайдухул-Сохор, ты эти годы ни с кем не воевал?
- Воевал.- Он взял в рот несколько ягод, скосил глаза на жену.- Вот с
ней. Вся сила на нее уходит.
- Я всерьез спрашиваю.
- Стычек с охотниками до чужого добра было немало. Но войн, какие вы
ведете, нам удавалось избегать...
Темень поднималась все выше. Освещенными оставались только вершины гор.
В том месте, где скрылось солнце, небо было сначала золотисто-розовым?
краски медленно выгорали, розовый цвет густел, вскоре он превратился в
малиновый, а потом и в красный. Дайдухул-Сохор обломил ветки, мешающие
обзору, тенькнул тетивой лука, пробуя, туго ли она натянута.
Из-за гор выползала луна. Белый свет залил тихие леса, высветлил
плешину перед ними.
- Пора!- едва слышно сказал Дайдухул-Сохор, поднес трубу к губам.
Из широкого раструба вырвался рев, похожий на мычание вола, но много
резче. Звук взломал тишину, покатился над лесом, медленно замирая. Выждав,
когда звук умрет, Дайдухул-Сохор протрубил еще раз. После этого он и
Ботохой-Толстая взяли луки. Чиледу тоже положил стрелу на тетиву, прижал
ее пальцами.
Лунный свет струился над вершинами деревьев. Вновь было тихо. От
напряжения заныли пальцы, сжимающие стрелу. Ответный рев изюбра заставил
Чиледу вздрогнуть. Густое утробное мычание возникло где-то в глубине леса,
подрагивая, поднялось выше, раскатилось над деревьями.
Изюбр возник на плешине бесшумным видением. Остановился, наклонив
голову с белыми поблескивающими рогами, серый лоснящийся бок, казалось,
был покрыт изморозью. Чиледу начал натягивать лук. Его остановил
Дайдухул-Сохор. Кивком головы он показал в сторону. Чиледу повернул
голову. Справа в черноте сосняка похрустывали сучья. Оттуда рысью выскочил
второй изюбр, круто оборвал бег. Мгновение животные стояли неподвижно,
потом разом, как по сигналу, ринулись друг на друга. С костяным треском
сомкнулись рога, защелкали копыта, взрывая землю.
В этой битве было столько яростной запальчивости, бешеной
неустрашимости, что Чиледу стало не по себе. Животные то расходились, то
кидались в битву вновь. Из ноздрей вместе с горячим паром вырывался
надсадный крик, он становился все более громким и тяжким. Оба изнемогали в
драке. Но больше уже не расходились, толкали друг друга, сминая кустики.
На короткое время замирали. И все начиналось сначала.
- Все!- неожиданно громко сказал Дайдухул-Сохор.- Они намертво
сцепились рогами.
- А разве так бывает?- спросил Чиледу.
- Бывает. Правда, редко... Не люблю я, когда так получается. Пойду
прикончу. А вы разводите огонь.
...От яркого огня исходило тепло. Голова Дайдухул-Сохора лежала на
мягких коленях жены. Он смотрел на летящие в черное небо искры, на ветку
сосны, покачиваемую жаром огня.
- Разве у нас плохо, Чиледу?
- У вас хорошо.
- Оставайся.
- Я бы и остался... Но...
- А-а, ты служишь Тэмуджину, и у тебя дела!- В голосе Дайдухул-Сохора
прозвучала насмешка.
- Не только дела. Ну, и дела тоже... Знаешь, зачем я приехал?
- Наверное, что-нибудь просить. Нас, лесные племена, считают бедными.
Но мы ни у кого ничего не просим. Чаще просят у нас.
- Ты не угадал, Дайдухул-Сохор. Я должен поссорить тебя с тайчиутами и
меркитами.
- Вон что! И как ты это сделаешь?
- Не знаю.
- Не ломай себе голову. Не получится. Мой отец завещал мне лучше, чем
стада, оберегать мир. Это я и делаю. Тайр-Усун и Тохто-беки, которых ты
так ненавидишь, много раз пытались втянуть меня в драку. Не получилось.-
Он сел, кривым сучком поправил головни.- У нас есть леса, полные дичи,
долины для выпаса скота. Нам нечего искать в чужих нутугах. И мне
непонятно, чего ищут степные народы?
- Они тоже хотят мира и покоя.
- И твой хан Тэмуджин?
- И он...- неуверенно подтвердил Чиледу.
- Он хочет сидеть в лесочке, как мы сейчас сидим, и выжидать, когда
враги сплетутся рогами. Я тебе уже говорил: не люблю, когда так
получается. Но еще меньше мне хочется быть одним из этих изюбров.
Понимаешь?
- Чего тут не понять!
Над огнем взлетели искры и исчезли в черном небе без следа.

IV

Тянулись тревожные дни и ночи. Тэмуджин ждал найманов, ждал удара со
стороны меркитов, тайчиутов, татар. Временами сам себе казался
заоблавленным зверем. Угроза спереди и сзади, слева и справа. Уйти -
некуда. Остается сидеть и, натопырив уши, вертеть во все стороны головой,
чтобы вовремя увернуться от смертоносной стрелы. Под видом шаманов,
слабоумных бродяг разослал во все кочевья ловких люден-его глаза и уши.
Вооружал, обучал, снаряжал воинов.
А тут еще люди Алтан-хана китайского. Он-то думал, что о нем давно
забыли. Но его помнили. Привезли жалованье джаутхури - расшитые халаты,
шелковые ткани, чашу из серебра. Обрадовался было: невелика прибыль, а все
же прибыль. Но взамен люди Алтан-хана потребовали коней. Не попросили, а
нагло потребовали. Как же, джаутхури-слуга сына неба! Но что было делать?
Дал коней, во весь рот улыбался посланцам, заверял их, что счастлив отдать
великому хуанди не только несколько сотен коней, но и все, что у него
есть. Посланцы тоже улыбались и жмурили глаза - своими руками выдавил бы
эти глаза!
Больше всего он боялся нападения найманов и властолюбивого брата
Ван-хана - Эрхе-Хара. Но время шло, и найманы не поворачивали коней к его
кочевьям. А вскоре и вовсе ушли из кэрэитских владений.
<Глаза и уши> донесли: старый Инанча-хан на охоте упал с лошади, сильно
расшибся. Лежит чуть ли не при смерти. А два его сына, Буюрук и Таян,
сидят у постели и ждут, кому хан вручит власть над улусом.
Эрхе-Хара без поддержки найманов притих - не тронь меня, и я тебя не
трону. Неповоротливый Таргутай-Кирилтух почесывал бабью грудь, медлил,
опасаясь, что в случае неудачи опять побегут его нукеры и нойоны. Татары,
те дерзки и отважны, уж они бы не упустили случая, по побаивались
повернуться спиной к Алтан-хану - охоч до ударов в затылок великий хуанди.
Оставались задиристые меркиты. Они было выступили, но, узнав, что
найманы возвратились, отложили поход, решили, видимо, лучше подготовиться.
Самое бы время хори-туматам пошевелить Тохто-беки. Но Чиледу не оправдал
надежд Тэмуджина. Прожил у своих соплеменников осень и зиму, возвратился
по весеннему теплу ни с чем. Мало того, что не исполнил его повеления,- он
еще начал рассуждать о том, как нехорошо и недостойно натравливать людей
друг на друга.
Услышав это, Тэмуджин даже на месте не усидел.
- Учить меня вздумал?!
- Не учить... Но я много старше тебя, хан Тэмуджин, мои глаза видели
больше. Не становись таким, как все другие нойоны.
- Так, так... Я было подумал, ты не смог выполнить мое повеление, а
ты, смотрю, не захотел. В первом случае ты мог надеяться на снисхождение,
но сейчас... Я извлек тебя из ямы, в яме же издохнешь. Доберусь и до твоих
хори-туматов!..
Очень удивился этому решению сотник Чиледу. Судорога пробежала по
худому лицу, мукой налились глаза. Думал: упадет на колени, запросит
пощады,- но он пробормотал невнятное и непонятное:
- Ты сын Есугея... Я ошибался.- Сгорбился и, подталкиваемый нукерами,
вышел из юрты.
А потом случилось непостижимое. Чиледу бежал из ямы, прихватив своего
подростка-сына, и скрылся неизвестно куда. Для них кто-то приготовил
коней, оружие, кто-то связал караульного. Тэмуджина разгневал не столько
побег, сколько этот неизвестный помощник.
В юрту приволокли караульного. Он трясся от страха и твердил одно: <Не
видел. Не знаю>. Вне себя от злости, приказал отрубить ему голову. Но
неожиданно вмешалась мать. Она подошла к нему, строго сказала:
- Не казни парня. Он не виноват. Я знаю настоящего виновника.
- Кто он?
- Это я скажу тебе одному.
Он велел всем выйти из юрты.
- Из ямы Чиледу освободила я.
Не поверил. Усмехнулся, не разжимая губ.
- Ты скрутила руки воину?
- Я просто приказала выпустить... Руки связали уж потом, для отвода
глаз.
- Почему ты это сделала, мать? Зачем вмешиваешься в мои дела?
- Ты был с ним несправедлив. Тебе тяжело, сын, я знаю. Но не ожесточай
своего сердца. Жестокость всегда оборачивается против того, от кого
исходит. Что дашь людям, то от них и получишь.
Взгляд матери был строг и требователен. Давно уже она не говорила с ним
так.
Разговор оставил на его душе смутное беспокойство. Много раз он ловил
себя на том, что меряет свои поступки глазами матери, и это сердило его.
Человек не вольный в своих поступках - раб. А разум раба сонлив и немощен.
Тэмуджин нутром чуял: затишью больше не быть. Снова над степью ходят
тучи. Они не рассеются, не оросив травы кровавым дождем.
В эту тревожную пору в кочевье Тэмуджина неожиданно пришел Ван-хан с
сыном и четырьмя нойонами. На старого хана и его спутников страшно было
смотреть. Одежда износилась в прах, висела клочьями, истрепанные гутулы
обвязаны ремнями.
- Ты ли это, хан-отец?
На худой, морщинистой шее Ван-хана часто билась синяя жилка, глубоко
запавшие глаза заблестели. Но он справился с собой, пригладил седые
всклокоченные волосы.
- Я пришел к тебе обессиленным, имея только то, что на мне. Скажи
сразу, поможешь ли мне, или я должен уйти отсюда ни с чем, как уходил от
других владетелей?- Горечь и ожесточение звучали в его голосе.
- Излишне об этом спрашивать, хан-отец! Разве не столь же ничтожным я
представал перед тобой? Ты принял меня и возвысил. Видит небо, я сделаю то
же самое!
Ван-хан успокоенно кивнул головой, с презрением глянул на своих
нойонов.
- Иного я не ждал от тебя, сын мой Тэмуджин. И все же... Многое
пришлось пережить и понять за это время. Все мои надежды были
растоптаны... Сын Нилха-Сангун, запомни этот день. Когда бог призовет меня
и займешь мое место в улусе, не забывай, что сделал для нас хан Тэмуджин.
- Отец, улус сначала надо отбить у Эрхе-Хара...
- Отобьем, Нилха-Сангун,- сказал Тэмуджин.- Но не сразу. Нам сейчас
нельзя идти на Эрхе-Хара.
- Почему?- насторожился Ван-хан.- Найманы ушли.
- Но есть еще и меркиты. Едва мы ввяжемся в войну с твоим братом, они
будут здесь. Разграбят все мои курени. Я думаю, не нужно ждать, когда они
придут. Надо ударить на них.
Нилха-Сангун заерзал на месте.
- Ты возьмешь нас в поход и дашь под начало отца сотню воинов...
- Тангуты были щедрее, они давали хану три сотни,- пробормотал
Арин-тайчжи.
Тэмуджин понял, что они его подозревают в неуважении к Ван-хану, в
хитроумии. Рассердился.
- Резвость языка не всегда говорит о резвости ума. Я бы в войске
хана-отца стал сражаться даже простым воином. Но я не сделаю хана-отца
сотником. В моем улусе ваш Джагамбу со своими людьми. Возьми их, хан-отец,
под свою руку. Дальше. Из десяти лошадей одну, из десяти волов одного, из
десяти овец одну-такой хувчур ' я налагаю на свой улус. И все это даю
тебе, хан-отец. Ты можешь идти со мной на меркитов, но можешь и не ходить.
Однако все, что будет там добыто,- твое. Сразу после этого мы возьмемся за
Эрхе-Хара.
[' Х у в ч у р - единовременное взимание, сбор.]
Хан чуть не прослезился. Но его сын все-таки остался чем-то недоволен.
Глупый человек!
В степи едва зазеленела трава, отощавшие за зиму кони еще не отъелись,
а Тэмуджин уже повел своих воинов в поход. Он рассудил, что в эту пору
Тохто-беки не ждет нападения. А застать врасплох - значит победить. Об
этом он никогда не забывал.
Его нойоны снова не очень-то обрадовались походу. Но вслух возражать
никто не решался - всем была памятна горькая участь Сача-беки, Тайчу и
Бури-Бухэ. В этом походе он понял, что люди в воинском строю - его люди.
Любого из них он мог послать на смерть. Только тут, в седле, он чувствовал
себя настоящим ханом, владыкой жизни своих людей. Вот если бы и в дни
мирной жизни было так же...
Все получалось, как он и ожидал. Меркитские курени только что
перебрались на летние кочевья. Люди, измученные зимними холодами,
радовались теплу, свежей зелени, были ленивы и неосмотрительны. Три первые
куреня он захватил без всякого сопротивления. Но дальше дело пошло
труднее. Меркитские воины начали быстро стягиваться в тугой кулак. За
каждый курень приходилось сражаться с возрастающим ожесточением.
Идти дальше было опасно. И хотя добыча, попавшая в его руки, оказалась
невеликой и не шла ни в какое сравнение с тем, что захватили когда-то у
татар, он благоразумно повернул назад.
Провожая его, вдали на холмах маячили всадники. Тэмуджин послал к
Тохто-беки пленного меркита.
- Передай своему нойону: слышал я, что когда-то мой отец
Есугей-багатур попортил тебе, Тохто-беки, шею. Я довершу то, что начал мой
отец,- вернусь и сниму твою криво сидящую голову! Жди меня.
Меркит уезжал на куцей хромоногой лошадке, колотил ее пятками в бока,
со страхом оглядывался, а вслед несся хохот, свист воинов, смех нойонов.
К Тэмуджину подъехал Нилха-Сангун, спросил:
- Ты не забыл, что вся добыча принадлежит моему отцу?
- Тебе велел напомнить о добыче отец?- сузил глаза Тэмуджин.
- Я, кажется, могу спросить и сам.
Спросить-то он, конечно, мог. Но эти расспросы раздражали Тэмуджина.
Нилха-Сангун раньше был неплохим человеком, добродушным, покладистым, но
за время скитаний по чужим владениям сильно изменился, стал беспокойным,
недоверчивым, въедливым и все норовил подменить собою отца.
- О добыче и о другом я хотел бы поговорить с ханом-отцом.
- Он сейчас среди воинов Джагамбу...
Это надо было понимать так: хочешь поговорить - поезжай. Хотя ты и хан,
и победитель, но не отцу искать встречи с тобой. Тэмуджин опустил руки,
начал пригибать к ладоням пальцы - раз, два, три, четыре...
- Нилха-Сангун, я хочу отблагодарить хана-отца перед лицом своих
воинов. Позови его сюда.
Сын Ван-хана медлил. Его круглое, щекастое лицо (когда вернулся из
скитаний, был худ и бледен, но быстро набрал тело) стало хмуро-задумчивым,
должно быть, он решал, правильно ли будет, если отец поедет на зов
Тэмуджина. Смотри, какой!.. Тэмуджин снова начал загибать пальцы, но небо
вразумило Нилха-Сангуна, он повернул лошадь, поскакал назад, к воинам
Джагамбу.
Боорчу и Джэлмэ, слышавшие весь разговор, всяк по-своему оценили сына
Ван-хана.
- Гордец!- бросил немногословный Джэлмэ.
- Моя бабушка говорила о таких: мерин, все еще думающий, что он
жеребец!- сказал Боорчу.
Они судили о сыне Ван-хана слишком уж вольно, по-доброму Тэмуджину
следовало пресечь такие речи, но он промолчал.
Ван-хан подъехал вместе с Нилха-Сангуном, Джагамбу и своими нойонами.
Тэмуджин велел остановить войско, построить его в круг. В середину круга
въехал вместе с Ван-ханом.
- Мои верные воины! Я водил вас на злокозненных татар - мы сокрушили
их. Я повел вас на меркитов, и они бежали в страхе. Однако было время - я
держал в руках не разящий меч, а обломок железа для выкапывания корней.
Мое имя и моя жизнь исчезли бы в безызвестности, но нашелся великодушный
человек, который посадил меня на коня, вложил в руки оружие, поддержал
отеческим словом. Этот человек - Ван-хан. Воины и нойоны, настал день,
когда я могу за добро воздать добром, возместить хотя бы малую долю того,
что получил от хана-отца. Всю добычу я отдаю Ван-хану.
Воины молчали. И он понял, что воинская добыча принадлежит не только
ему. Всяк должен был получить свою долю - таково древнее привило. Он
грубо, неосмотрительно нарушил его, и это Могло плохо сказаться на его
будущем. Отыскал глазами Боорчу и Джэлмэ. Но советоваться было некогда.
Повернулся к Ван-хану:
- Позволь, хан-отец, без награды не оставить отважных.
- Делай, сын, как тебе лучше.
Ван-хан, видимо, не хуже, чем он, чувствовал, что означает молчание
воинов,- хороший старик все-таки. Тэмуджин привстал на стременах, и голос
зазвенел с веселой силой:
- Воины и нойоны, хан-отец не принимает всю добычу. Он великодушно
уступает часть добытого вам. Пусть каждый возьмет то, что может увезти на
своем верховом коне. Вы заслужили большего, и я буду помнить об этом. Я
поведу вас в другие походы, и вы получите вдвое больше того, что отдали
сегодня.
Воинский строй рассыпался, люди устремились к повозкам с захваченным
добром.
Все получилось не так уж плохо, и Тэмуджин был доволен.
- Ну что, хан-отец, сразу двинемся на твоего черного' братца, или
дадим отдохнуть и людям, и коням?
[' Х а р а - черный.]
Мелкие морщинки собрались на рябом лбу Ван-хана. Тэмуджин догадывался,
что у него сейчас на душе. Эрхе-Хара готовится к битве. Если они его разом
не одолеют, война станет затяжной, а это опасно: очухаются меркиты или
соберутся с духом тайчиуты... Придется отступить, а их отступление укрепит
Эрхе-Хара. И сам Тэмуджин немало думал об этом...
- Нам медлить нечего!- сказал Нилха-Сангун, непочтительно опережая
отца.- Я не увижу покоя, пока не вышвырнем Эрхе-Хара из наших кочевий!
- Экий ты торопливый,- с досадой упрекнул его Ван-хан,- Не подтянув
подпруги, кто вдевает ногу в стремя?
- Хан-отец, я, как и твой сын, думаю: на Эрхе-Хара надо идти сейчас.
- Почему, сын мой Тэмуджин?
- Мы побили Тохто-беки. Весть об этом сейчас летит по степи. Страх
вселяется в наших врагов. Этот страх-наш лучший воин. Сам учил меня
когда-то, хан-отец...
- Ты слишком высоко ставишь набег на меркитов, Тэмуджин.
- Хан-отец, все стоит на своем месте. Я знаю людей. Беда, которая
идет, всегда кажется больше той, что прошла. Пошли в свои кочевья людей,
пусть они шепотом устрашат нойонов и воинов.
- Ты молод, дерзок, но не безрассуден - пусть же будет по-твоему.
От обозов с добычей доносились крики, ругань. Воины метались, хватая
что подвернется под руку. Один приторочил к седлу двух живых овец, второй
- целую связку железных котлов, третий - молодую женщину, четвертый -
юртовый войлок. Мимо ехал Даритай-отчигин. Он нагрузил своего коня так,
что из-за узлов еле видна была его маленькая голова.
- Дядя,- окликнул его Тэмуджин,- ты почему так мало взял?
Даритай-отчигин повернул к нему потное озлобленное лицо.
- Постыдился бы, племянник мой хан Тэмуджин... Уравнял нас с
безродными воинами...

V

Рыжий, белоногий красавец конь закусывал удила, круто выгибал шею.
Эрхе-Хара левой рукой натягивал поводья, правой, стиснутой в кулак,
потрясал над головой.
- У-у, чесоточные овцы!..
Нойоны стояли у входа в ханскую юрту, безучастно слушали его ругань.
Поодаль толпились пешие нукеры с луками в руках. Неподвижно висели четыре
белых туга на высоких древках. И эти четыре туга, и эта большая юрта, и
эти нойоны с нукерами были его. У-у, проклятые нойоны... Легко и покорно
склонились перед ним, когда шел сюда с найманами. А сейчас так же легко
готовы склониться перед своим прежним повелителем Тогорилом-братоубийцей.
Истребить надо было всех до единого! Стоят, как каменные истуканы,
уверенные в своей неуязвимости. Рука потянулась к сабле, но, глянув на
нукеров, он понял, что не успеет зарубить ни одного из этих трижды
предателей. Закидают стрелами... Отпустил поводья. Конь вынес его из
куреня в открытую степь. За ним скакали человек десять - пятнадцать его
товарищей. С ними он был в изгнании, с ними пришел сюда, с ними уходит.
То ли ветер, то ли пыль бьет по глазам. Расплывается родная земля,
затуманиваются вершины сопок. Великий боже, где ты? Где твоя правда и
справедливость? Почему не сгинул, не издох в песках пустынь, не утонул в
реках, не пал от рук разбойных людей братоубийца хан?
Страна найманов, его вторая родина, встретила Эрхе-Хара унынием и
печалью народа: тяжело болел великий правитель, мудрый человек Инанча-хан.
Что будет со страной, если он умрет? Кто сможет заменить его?
В ханской ставке было тихо. У голубого островерхого шатра в скорбном
молчании толпились люди. Эрхе-Хара пропустили в шатер. Инанча-хан лежал на
толстых шелковых одеялах. Его лицо безобразно распухло, почернело, глаза
заплыли, из круглого рта с хрипом вырывалось дыхание, колебля редкие седые
усы. Возле хана с правой стороны на коленях стояли два его сына, Таян-хан
и Буюрук, и юная наложница тангутка Гурбесу, с левой стороны сутулился
длиннорукий, уродливо-нескладный Коксу-Сабрак, о чем-то шептались сын
Таян-хана Кучулук, хмурый подросток, и главноначальствующий над писцами,
хранитель золотой ханской печати молодой уйгур Татунг-а.
Эрхе-Хара стал на колени в ногах хана, приложился губами к одеялу. Ему
хотелось плакать. Жаль было хана. К нему он был добр... Ему хотелось
плакать и от жалости к себе - кто теперь будет покровителем и заступником?
Таян-хан? Старший сын умирающего повелителя косит узкие глаза на красавицу
тангутку, незаметно ловит ее руку с длинными, гибкими пальцами, вздыхает,
но, кажется, не скорбь выдавливает его вздохи. Таян-хан человек мягкий, не
высокомерный, но с легким, ненадежным нравом. Ему, видимо, давно уже
надоело сидеть у ложа умирающего. Его руки все настойчивее ловят пальцы
тангутки. А Буюрук? Он сердито подергивает плечами и понемногу
придвигается к Гурбесу. Придвинувшись совсем близко, ущипнул тангутку за
бедро. Она медленно повернула голову, покрытую накидкой, гневно сверкнула
большими черными глазами. До чего же красива! Маленький прямой нос,
полные, немного вытянутые вперед и слегка вывернутые губы, грешные тени
под глазами... Не зря старый хан возвысил ее над всеми своими женами и
наложницами.
Костистой рукой Коксу-Сабрак тронул Эрхе-Хара за плечо, знакам приказал
следовать за собой. Они вышли из шатра. Коксу-Сабрак провел его в пустую
юрту, сипло спросил:
- Ну, что у тебя?
- Нойоны сдавали курень за куренем. Пришлось бежать.
- Эх, ты...- Коксу-Сабрак сел, подпер руками голову.
- А что я? Не надо было уводить воинов.
- Не надо было...- печально согласился Коксу-Сабрак.- Да что
сделаешь... Эх... Подвел нас великий хан.
В юрту вошел Буюрук.
- Эрхе-Хара опять выгнали,- сказал ему Коксу-Сабрак.- И меркитов побил
Тэмуджин. Этот маленький хан становится опасным.
- Плохо. Все плохо...
Буюрук ходил по юрте, подергивая крутыми плечами, взмахом головы
отбрасывал распущенные волосы, но они тут же наползали на лицо.
Коксу-Сабрак тоже поднялся, заложил руки за горбатую спину, поворачивал
голову вслед Буюруку - узкая, похожая на хвост жеребенка, борода елозила
по немощной груди.
- Все плохо,- повторил Буюрук.- Отец еще не испустил последнего
вздоха, а брат уже примеряет ханскую шапку.
- Пропадет государство,- вздохнул Коксу-Сабрак.- Не по его голове
ханская шапка. Без стыда липнет к отцовской наложнице у его смертного
ложа. Как может править народом человек, не умеющий управлять собой?
- Она, распутная, ему голову заморочила!- крикнул Буюрук, косоротясь.-
Властвовать хочет!
У юрты, послышалось Эрхе-Хара, прошумели и стихли легкие шаги. Он
встревожился. Неизвестно, чем кончится ссора братьев. Ему лучше держаться
подальше от того и другого...
- Я пойду,- сказал он.
- Погоди,- остановил его Буюрук.- Может быть, нам позвать сюда брата и
все ему высказать? Неужели он не одумается?
- Я уже говорил с ним.- Коксу-Сабрак безнадежно махнул рукой.- Не
слушает.
- Надо прикончить змею тангутку. Велю ее задушить! Тогда некому будет
нашептывать...
Полог юрты откинулся. В нее вошли Гурбесу и Кучулук. Остановились у
порога. В тени от накидки горящими углями мерцали глаза Гурбесу. Сын
Таян-хана нагнул голову, сжал костяную рукоять ножа. У Эрхе-Хара вспотели
ладони - худы его дела, ох, и худы!
- Ты очень громко говоришь, Буюрук,- усмехнулась Гурбесу.- Мы все
слышали.
- А почему я должен говорить тихо? Я дома, и мне нечего опасаться.
Бойся ты, тангутское отродье, привезенная в мешке!
- Завидуешь брату? Хочешь убить меня, а потом и до него добраться?
Кучулук, они собираются извести твоего отца.
- Заговорщики!- ломким голосом крикнул Кучулук, его лицо с мягким
пушком на щеках залила краска.- Мой отец прикажет казнить вас!
- Ну, змея...- удивился Буюрук.- Успела отравить и этого.
- Поди-ка сюда, сынок,- позвал Кучулука Коксу-Сабрак.- Послушай меня,
старого человека.
- Я не желаю слушать шептунов!- Кучулук выскочил из юрты.
За ним неторопливо вышла Гурбесу. Все подавленно молчали. Коксу-Сабрак
сокрушенно качал головой.
- Что теперь делать?- спросил Буюрук.
- Уносить ноги.
- Таян-хан не посмеет поднять на нас руку.
- Э-э, Буюрук... Ты спроси у Эрхе-Хара, что способен сделать человек с
единокровными братьями, если заподозрит, что они покушаются на его власть
и на жизнь любимой им женщины. Собирайтесь, пока не поздно. Многие нойоны
пойдут с нами...
Они скрытно покинули ханский курень. По дороге к ним пристали нойоны с
воинами. Таян-хан послал погоню. Но нукеры Инанча-хана, чтившие
Коксу-Сабрака, тоже присоединились к нему. Тогда Таян-хан выступил сам. Но
он опоздал. К этому времени под рукой Буюрука и Коксу-Сабрака оказалось
достаточно воинов, чтобы противостоять Таян-хану.
Два войска остановились друг перед другом. В небе над ними кружились
стервятники. Они хорошо знали, что если в степи собирается много всадников
и они идут друг на друга, быть богатому пиршеству. Но Таян-хан не решался
нападать на младшего брата и прославленного Коксу-Сабрака. Чего-то
выжидал. Буюрук и Коксу-Сабрак вызвали его на переговоры. Съехались между
рядами воинов. Таян-хана сопровождали Кучулук и Гурбесу. Она красовалась в
золоченых латах и шлеме с пышным султаном. Глянув на нее, Буюрук побледнел
от ненависти.
- Что же вы делаете, брат мой Буюрук и ты, Коксу-Сабрак, любимый воин
моего отца?- с обидой и недоумением спросил Таян-хан.- Чем я вас
прогневил? Почему ощетинились оружием, будто перед врагом? Возвращайтесь,
и я все вам прощу.
- Мы возвратимся,- сказал Буюрук,-- если ты здесь, сейчас снесешь
голову этой распутнице.
- Что она такого сделала, чтобы сносить ей голову? Ты не в своем уме,
Буюрук!
- Я-то в своем уме... А вот о тебе этого не скажешь! Сластолюбивая
тангутка оседлала тебя, сделала своим рабом. Ты опозорил наш род!
- Ты лжешь, Буюрук! Черная зависть лишила тебя разума!
Коксу-Сабрак поднял руку.
- Сыновья великого Инанча-хана! Вы сегодня ни о чем не договоритесь.
Но именем вашего отца заклинаю: не решайте спор оружием, не затевайте
братоубийственную войну. Поворачивай, Таян-хан, назад. Оставь нас.
До вечера воины так и стояли друг перед другом. А ночью Таян-хан тихо
снялся и ушел.
Государство найманское раскололось надвое. Но тогда мало кто знал, что
этот день станет началом гибели ханства, что людям, так легко решившим
судьбу наследия Инанча-хана, жить осталось не очень долго.

VI

За годы затишья Джамуха-сэчен свел дружбу с нойонами многих племен. Его
большая юрта всегда была полна гостей. Состязались в острословии улигэрчи,
звенели хуры... Это была жизнь, которую он любил, которую отстаивал, и ему
казалось, что в степь вернулись старые времена, воспетые в сказаниях, а
его анда Тэмуджин со своими властолюбивыми устремлениями иссохнет сам по
себе, как болячка, вскочившая на здоровом, но ослабленном временной
болезнью теле. Будущее сулило Джамухе добро, и он жил светло и открыто.
И вдруг началось... Найманы прогнали Ван-хана. Тэмуджин разбил меркитов
и прогнал Эрхе-Хара. Умер Инанча-хан, и поссорились его сыновья. Едва
дошла до Джамухи эта весть, как за ней новая: Тэмуджин и Ван-хан пошли на
Буюрука. Ринулись, словно коршуны на раненого детеныша сайги. Если они
разобьют Буюрука, Тэмуджин вспомнит об ущелье Дзеренов и направит коней на
его улус.
В юрте умолкли голоса улигэрчей и звуки хуров и веселящий смех женщин.
Притихли друзья нойоны. Трезвые и озабоченные, они судили-рядили о будущем.
Только худоумный не мог бы предвидеть, что будет со всеми ими, если
Ван-хан и Тэмуджин обессилят распавшийся улус найманов,- как деревья над
травой, как сопки над равниной, возвысятся ханы над вольными племенами в
самом сердце великой степи. Но, согласные в этом, нойоны, как и в недавние
смутные времена, не желали искать совместного пути спасения. Одни
подумывали откочевать к Тохто-беки, другие - к Таян-хану. Лишь немногие
робко заикнулись, что надо бы, пока Тэмуджин в походе, напасть на его
курени, захватить людей и скот. Джамуха молчал. В душе он презирал тех,
кто надумал спрятаться за спину Тохто-беки и Таян-хана. Не хотел
поддерживать и тех, кто желал показать свою доблесть в захвате беззащитных
куреней анды. Захватить их легко, но удержать за собой... Возвратятся из
похода Ван-хан и Тэмуджин - всем голову снимут. И возвысятся еще больше.
Нет, тут нужно что-то иное.
Но как ни мучил себя Джамуха, ничего придумать не мог. Слишком давно он
не видел ни анду, ни хана-отца, слишком мало знал, что на уме у того и у
другого. И он принял решение, которое нойоны сочли за шутку:
- Я тоже пойду на Буюрука. Помогу хану-отцу и своему анде.
Ему было опасно появляться в стане Тэмуджина. Но он рассудил, что анде
сейчас выгодно будет не вспоминать старое, кроме того, Ван-хан вряд ли
захочет поддержать прежние распри. Ван-хана всегда огорчала эта вражда...
Во всем остальном он полагался на волю неба, на свою умудренность, на
свое умение вдвигать клинья в трещины, разъединяющие людей.
Собрав воинов, Джамуха-сэчен устремился навстречу своей судьбе.
Буюрук со своим войском перевалил через Алтайские горы, двинулся вниз
по реке Ургуну. Тэмуджин и Ван-хан преследовали его по пятам. А за ними
шел Джамуха.
За горами Алтая, покрытыми тенистыми лесами, лежала широкая равнина.
Вся земля была усыпана острым щебнем, кое-где торчали кустики чахлой
травы, и равнина была похожа на грязно-черный всклоченный войлок. Часто
попадались овраги, промытые дождевыми потоками. Иногда гладь равнины,
утомительно однообразную, чуть оживляли пологие увалы, в низинах дольше
сохранялась влага, и там торчали саксаульные кусты-уродцы, зеленели листья
ревеня и перья лука.
Течение реки Ургуну за тысячелетия глубоко врезалось в пустыню, берега
падали крутыми скатами или головокружительными обрывами. Внизу, у воды,
узкой полоской тянулись заросли смородины, шиповника, высились серебристые
тополя, темнели корявые стволы осокорей, зеленели лужайки. Джамуха,
оставив на берегах дозоры, повел воинов возле воды. Воздух тут был
затхлый, застойный, как в наглухо закрытой юрте. Над всадниками звенели
надоедливые оводы, из-под копыт, пугая коней треском крыльев, взлетали
куропатки, в кустах перекликались синицы.
Ниже по течению береговые обрывы отодвинулись от реки, стало
просторнее. Джамуха внимательно всматривался в следы Буюрука, Ван-хана и
Тэмуджина. Сырая земля у воды, трава были истолчены множеством копыт,
изредка попадались черные пятна огнищ, обозначающих места ночевок. Он не
торопил своих воинов. Ему не очень хотелось соединиться с Ван-ханом и
Тэмуджином до сражения. Пусть сами добывают себе победу.
Буюрука Ван-хан и Тэмуджин настигли у большого озера. Дозорные донесли,
что началось сражение. Джамуха повел воинов к месту сражения кружным
путем, прячась за пологие голые холмы. Вскоре холмы кончились. Перед ними
лежала солончаковая равнина, поросшая кустами саксаула, они тянулись
широкой полосой и вдоль берега озера. Джамухе было достаточно одного
взгляда, чтобы понять: Буюрук терпит поражение. Его воины откатывались
прижимаемые к кромке тростников, к топям. Еще немного - и ни одному
найману не уйти живым.
Джамуха заставил бить в барабан. Его появление за спиной воинов
Ван-хана и Тэмуджина было полной неожиданностью, они ослабили напор на
Буюрука, начали разворачиваться. Джамуха засмеялся, повернул коня к
всадникам, стоящим в стороне от сражения. Издали заметил среди всадников
Ван-хана и замахал руками.
- Свои!
- Свои, свои!- подхватили вокруг его крик.
- Ты откуда взялся?- с радостным удивлением спросил Ван-хан.
- Я летел следом за вами быстрее кречета!- Соскочил с коня, схватил
полу халата Ван-хана, прижал к лицу.- Я думал, не доживу до счастливого
дня встречи с тобой, хан-отец! А где анда Тэмуджин?
- Он там,- Ван-хан показал в сторону сражения.- Смотри, Джамуха, бегут
найманы! Бегут! Не все нам от них бегать.
- У меня, хан-отец, усохла печень, пока на твоем месте сидел
Эрхе-Хара... А ты на меня за что-то гневаешься. За что, хан-отец?- Джамуха
держался за стремя, снизу вверх смотрел в лицо хану.- Ты искал помощи у
Тэмуджина, а не у меня! Или он лучше меня?
- Вы для меня оба равны и дороги, Джамуха. Ты пришел ко мне без зова,
и я рад этому.
- Хан-отец, я пришел потому, что хочу быть всегда рядом с тобой. Но я
боюсь за свою жизнь.- Джамуха понизил голос:- Если анда Тэмуджин вспомнит
старые наши раздоры...
- Смотри и вникай: бегут гордые найманы. Бегут, Джамуха! У нас теперь
есть дела поважнее давних раздоров.
- Я тоже так думаю, хан-отец. Но так ли думает мой анда? Боюсь, что
нет.
Подскакали Тэмуджин, Нилха-Сангун, Боорчу, Джэлмэ. С коней хлопьями
падала мыльная пена.
В глазах анды еще плескалась ярость, охватывающая человека в сражении.
Этот взгляд задержался на лице Джамухи - словно жаром огня опахнуло щеки,
но Джамуха не отвел глаз, только чуть опустил длинные ресницы.
- А-а, это ты нам все испортил...- сквозь зубы проговорил Тэмуджин.
- Что я вам испортил? Я спешил на помощь...
- Ты помог бежать Буюруку, Эрхе-Хара и Коксу-Сабраку.
- Они ушли?- Лицо Ван-хана разом поскучнело.- Не ожидал. Ну, как же
так? Нилха-Сангун?
- Я свое дело, отец, сделал как надо. Тэмуджин должен был охватить
Буюрука с левой руки и перекрыть дорогу.
- Я бы и перекрыл, если бы не Джамуха со своими воинами.
- Видишь, хан-отец, во всем оказался виноват я... Анда Тэмуджин, я
пришел искать мира с тобой, зачем же воздевшего руки пинать в живот?
- Напрасно винишь Джамуху, Тэмуджин. Он ни в чем не виноват.
Помиритесь...- Ван-хан толкнул пяткой коня.
Он был недоволен исходом сражения и не скрывал этого. Сидел в седле
прямой, строгий. Нойоны торопливо отъезжали в сторону, освобождая путь
коню. И только Тэмуджин не тронул свою лошадь, стоял поперек дороги,
глядел из-подо лба. Ван-хан резко натянул поводья.
- Что, тут и будем стоять?
Тэмуджин молча поднял плеть, поскакал к воинам, за ним-его нойоны.
Джамуха с ненавистью посмотрел на сутуловатую, широкую спину анды. Ни
перед кем не склонит головы. Возгордился, дальше некуда.
Джамуха поехал рядом с Ван-ханом.
- Хан-отец, я не слышал, чтобы до этого кто-нибудь побивал найманов.
- Такого и я не помню.
- Во всей великой степи теперь никто не сравнится с тобой в славе и
могуществе, хан-отец.
- Твои слова ласкают мой слух, Джамуха. Но нет ничего обманчивее, чем
наша слава и наше могущество.
- Мудро сказано, хан-отец! До тех пор, пока жив Эрхе-Хара, не видать
покоя твоему улусу. А его упустили... Не с умыслом ли это сделано?
- Какой может быть умысел?- Ван-хан круто обернулся.- Ты о чем
говоришь?
- Я просто думаю вслух. Пока Эрхе-Хара жив, тебе придется все время
ждать нападения найманов. Одному против них не устоять. И ты,
прославленный, могущественный, будешь зависеть от людей менее
значительных, таких, как я или мой анда Тэмуджин. Может быть, я и
ошибаюсь...
- Тэмуджин не мог упустить моих врагов умышленно,- хмуро сказал хан.
- От Тэмуджина можно ждать всего,- поддержал Джамуху Нилха-Сангун.-
Видел, как он заносится? Можно подумать, что он один разбил Буюрука.
- Перестаньте!- грубо сказал Ван-хан.- Я вам не верю.
Джамуха и не надеялся, что хан так легко и просто поверит его вымыслу.
Крохотная искра, отскочившая от кремня, падает на трут и долго тлеет,
прежде чем родить пламя. Пусть тихо, незаметно тлеет. Всему свое время. А
к Нилха-Сангуну надо держаться поближе. Сын хана, кажется, не больно-то
любит Тэмуджина.
Объединенное войско медленно, небольшими переходами, стало возвращаться
назад. Перевалив горы Алтая, на реке Байдарик остановились откормить
коней. Здесь получили известие: Коксу-Сабрак, оставив Буюрука, отправился
к Таян-хану, на коленях вымолил прощение, попросил войско и стремительно
движется на них. Стали готовиться к сражению.
Втроем объехали окрестные возвышенности. Лето кончилось. Утром на
примерзшую землю упал первый снежок. Днем пригрело, и он растаял, остались
небольшие клочья в тени за камнями и кустами дэрисуна. Копыта коней
скользили по сырой земле.
- Ну что, дети мои, как и где будем встречать Коксу-Сабрака?- спросил
Ван-хан,останавливая коня.
- Я человек маленький,- сказал Джамуха,- где поставите, там и буду
стоять.
- Ты что-то очень уж часто говоришь о том, что маленький.- Тэмуджин
приложил ко лбу ладонь, начал вглядываться в пологие серые сопки,
испестренные клочьями снега,- Мала мышь, а убивает лошадь, забравшись ей в
ноздри... Хан-отец, Коксу-Сабрак пойдет на нас по той лощине...
- Ты говоришь так, будто сам Коксу-Сабрак поведал тебе, где он
собирается пойти,- съязвил Джамуха.
- А другой дороги у него нет,- спокойно возразил Тэмуджин.- Не станет
же он прыгать с сопки на сопку, как лягушка с кочки на кочку. Главные силы
он поведет по лощине, а боковое охранение двинется по гряде.
- Так, наверное, и будет,- согласился с ним Ван-хан.- А мы перекроем
лощину. Остановить его тут, я думаю, будет не так уж трудно.
- Остановить, но не разбить, хан-отец. Лощина тесна, в ней нельзя
развернуть все наше войско. Невозможно будет ударить и сбоку. Смотрите,
какие там рытвины и овраги. Всадникам придется двигаться шагом. Лучники их
забросают стрелами. Коксу-Сабрак будет сидеть в лощине, как я когда-то в
ущелье Дзеренов.- Тэмуджин усмехнулся.
Впервые он упомянул ущелье Дзеренов. И смотри-ка, усмехается. Думает,
ловко тогда одурачил его, Джамуху. Ну-ну, пусть думает, пусть считает, что
одурачил.
- И что же ты хочешь?- спросил Ван-хан.
- Надо выманить Коксу-Сабрака туда, на равнину. Как это сделаем? Мы
перекроем лощину частью наших сил, дадим тут сражение, потом бросимся
бежать. Коксу-Сабрак будет нас преследовать. И вот, едва он выскочит на
равнину, на него с правой и с левой руки навалятся наши свежие силы.
- Что-то очень уж просто, Тэмуджин. Коксу-Сабрак старый волк.
- Вот и хорошо, что просто. Замысловатую хитрость порой разгадать куда
легче, чем такую. Но если ты хочешь по-другому, хан-отец, давай
подумаем...
- По-другому...- Ван-хан повертел головой.- У нас нет времени долго
раздумывать. Будь по-твоему. Теперь давай распределимся, кто где встанет,
и займем всяк свое место.
- В лощине, я думаю, надо встать тебе, хан-отец. Там вон встанет анда
Джамуха, а я в другой стороне.
Ван-хан задумчиво почесал за ухом, нехотя согласился с Тэмуджином.
Вечером в его походном шатре Джамуха спросил у Нилха-Сангуна:
- Ты почему не был с нами?
- У меня другие дела... А что?
Джамуха огляделся - не подслушивает ли кто?- понизил голос:
- Вы встали в лощину по подсказке анды. На ваших воинов падет главный
удар Коксу-Сабрака. Потом вы будете убегать, выманивая его на наши копья.
Сколько же воинов твоего отца падет под мечами найманов?- Заметив, что их
тихий разговор привлекает внимание нойонов, Джамуха громко сказал:- Я
больше всего люблю охотиться на хуланов. Сейчас самое время...- И
шепотом:- Ты молчи о том, что слышал от меня.
Но молчать, как и рассчитывал Джамуха, Нилха-Сангун не стал. Он о
чем-то тихо поговорил с прыщеватым нойоном Арин-тайчжи и своим дядей
Джагамбу, сел рядом с отцом.
В юрту вошел Тэмуджин. Его сопровождал молодой кривоногий воин в куяке
и шлеме из воловьей кожи.
- Нойон дозорной сотни Мухали.- Тэмуджин легонько подтолкнул воина в
спину.- Говори.
- Завтра найманы будут тут. Они остановились на ночевку недалеко от
этой лощины.
Погладив нагрудный крест, Ван-хан поднес руку к губам.
- Помоги нам бог! Много ли найманов ведет Коксу-Сабрак?
- На глаз - не меньше, чем у нас. К утру мы узнаем точное число.
- Как? Посчитаешь?- недоверчиво спросил Нилха-Сангун.
- Мы захватим двух-трех человек и все узнаем.
Мухали сказал это так, будто собирался привести людей из соседней юрты,
а не из вражеского стана. И все-таки никто не воспринял его слова как
пустое бахвальство. Молодой сотник держал себя так, что не поверить ему
было невозможно. И откуда Тэмуджин берет таких людей? Мухали скорее всего
не родовит, и ростом не вышел, и статью не удался, а вот приметил же его
анда.
- Ну, иди, Мухали,- сказал Тэмуджин.- Я буду ждать твоего возвращения.
Неторопливо поправив шлем и подтолкнув под пояс полы халата, Мухали
вышел из шатра.
Нилха-Сангун что-то начал говорить на ухо отцу. Лицо Ван-хана
потемнело. Тэмуджин направился было к хану, но Джамуха остановил его:
- Из какого племени Мухали?
- Из джалаиров.
- Его отец был нойоном?
- Нет, он был нукером у Бури-Бухэ.
Нилха-Сангун все еще разговаривал с отцом. Пусть все выскажет.
- Анда Тэмуджин, может быть, ты мне подаришь этого сотника?
- А ты, анда Джамуха, подаришь мне тысячу воинов?
- Шутишь все, анда Тэмуджин...
- Не шучу. Мухали стоит тысячи воинов.
- Я когда-то просил подарить Чаурхан-Субэдэя. Ты мне тоже отказал. Или
и сын кузнеца стоит тысячи воинов?
- Стоит, Джамуха...
- Ты ценишь своих нукеров, но не нашу старую дружбу. Ради этой дружбы
я оставил неотомщенной кровь моего брата Тайчара. Ради дружбы поднял
воинов и пошел к вам. А ты со мной и говорить не хочешь.
- Сломанная кость, анда Джамуха, долго срастается и часто болит.
- Тэмуджин!- окликнул его Ван-хан.- Надо еще раз подумать о завтрашнем
сражении.
- Но мы все обдумали, хан-отец.- Тэмуджин сел рядом с ханом.- Воины
стоят на своих местах.
- Может быть, нам передвинуть...
- Кого? Куда?- Короткие брови Тэмуджина удивленно приподнялись.
- Ты закроешь лощину, а я стану на твое место. Или Джамуха...
- Ничего не понимаю, хан-отец! Зачем? Почему?
- Хотя бы потому, что и ты, и Джамуха помоложе меня. Бегство, даже и
обманное, не приличествует моим сединам.
- Об этом надо было думать раньше...
- Ты один за всех думал!- бросил Нилха-Сангун.
- А-а, это ты сбиваешь с толку хана-отца...
- Не правда разве, что все решаешь за всех нас? Чужими руками хочешь
побить врага...
- Нилха-Сангун...- Тэмуджин помедлил.- Нилха-Сангун, ты забыл, что
найманы ваши враги. Я здесь только для того, чтобы помочь.
- Кому?- въедливо спросил Нилха-Сангун.
- Я с тобой не хочу разговаривать! Хан-отец, если ты хочешь разгромить
Коксу-Сабрака, делай, как мы договорились. Передвигать людей поздно, и нет
в этом смысла. Надо, чтобы Коксу-Сабрак увидел перед собой тебя. Иначе он
все поймет.
Ван-хан был в нерешительности.
- Может быть, это и верно. Но с другой стороны... Не знаю, Тэмуджин.
- Зато он все знает. Будет стоять в безопасном месте и
посматривать...- проворчал Нилха-Сангун.
Обозленный Тэмуджин поднялся.
- Вступая в сражение, никто не может заранее предсказать, где будет
безопасное место,- сумрачно сказал он.- Кто ищет безопасности, тому надо
брать в руки не меч, а бич пастуха.
- Перестаньте спорить! Пусть все останется как задумали.
Тэмуджин вышел из шатра.
- Много умничает,- сказал Нилха-Сангун.
- Замолчишь ты когда-нибудь или нет?- набросился на него хан.- Всегда
впутываешься не в свое дело. Жужжишь на ухо о своих выдумках.
- Я ничего не выдумываю, отец! Ты же сам слышал, как он сказал, что
найманы ему не враги.
Джамуха не упускал ни слова из этой перепалки. Он был доволен: все шло
как надо.
Сражение началось по замыслу Тэмуджина. Но Ван-хан, терзаемый
сомнениями, не исполнил того, что ему предназначалось. Он не пытался
сдержать Коксу-Сабрака, бросился бежать после короткой схватки. Поспешное
бегство навело Коксу-Сабрака на подозрение. Он не кинулся за Ван-ханом, не
вышел из лощины, и ловушка, подстроенная Тэмуджином, оказалась пустой.
Пришлось вести невыгодное наступление на лощину. Сражение, вялое, без
особого урона для той и другой стороны, продолжалось целый день. Вечером
войска оттянулись на свои места, расположились на отдых. Небо было
завалено облаками, падали редкие снежинки. Джамуха сидел в своей маленькой
походной палатке перед огнем, жевал сушеное прогорклое мясо, запивая его
кипятком из котла. К нему подходили нукеры, спрашивали то об одном, то о
другом, но он раздраженно махая рукой. Они мешали думать. Кажется, выпал
случай, когда можно расправиться с Тэмуджином, даже не вынимая из ножен
меч. Если он правильно рассудил, все получится хорошо. Должно получиться.
Поужинав, велел позвать сына агтачи Тобухая, молодого воина Хунана.
Когда тот согнулся в поклоне, спросил, хитро усмехаясь:
- Ты, кажется, хотел жениться?
- Я просил в жены рабыню-татарку. Но ты не дал.- Хунан, хмурясь, отвел
взгляд в сторону.
- Не дал? И верно, не дал! Но, может быть, и дам. А пока слушай. и
запоминай. Ты - найманский воин. Перебежал сюда...
Хунан смотрел на огонь, кивал головой, но, кажется, не очень-то вникал
в его слова.
- Подыми голову!- приказал Джамуха.- На меня смотри! Исполнишь все как
следует, получишь в жены татарку.
- Правда?- Хунан недоверчиво глянул на него.- Я сделаю все, что
прикажешь! Но зачем тебе это?
- Меньше будешь знать, дольше проживешь... Запоминай, что я говорю.
Если ты напутаешь и скажешь что-то не так, не увидишь не только татарки,
но и завтрашнего рассвета.
Под охраной двух нукеров он доставил Хунана в шатер Ван-хана. Хан и его
сын молились перед сном. Кроме них, в шатре никого не было. Джамуха сказал
испуганным голосом:
- Нам грозит большая беда, хан-отец! Этот человек прибежал от
Коксу-Сабрака. Ты только послушай, что он говорит!
Пугливо озираясь, Хунан повалился перед ханом на колени.
- Охраняю я шатер Коксу-Сабрака... Вижу воина...
- Ты не заметил, какой он из себя?- спросил Джамуха.
- Молодой. Небольшого роста. Ноги кривые...
- Не Мухали его имя?- допытывался Джамуха.
- Имени он не называл. А может быть, я не расслышал. Воин сказал
Коксу-Сабраку: <Он с тобой согласен. Завтра, не вступая в сражение, уведет
своих людей. Но за эту услугу найманы должны дать клятвенное обещание не
трогать его улуса>.
- А кто этот <он>?-спросил, напрягаясь, Нилха-Сангун.
- Не знаю...- пробормотал Хунан.- Я больше ничего не знаю.
- Если это был Мухали...- начал Джамуха.
- А кому же быть другому?- перебил его Нилха-Сангун.- Конечно, это был
он. И послал его Тэмуджин!
- Не может быть!- На шее хана вздулись жилы, он резко наклонился
вперед, сграбастал Хунана за воротник, с силой рванул, закричал не своим
голосом - Врешь, раб!
- И я думаю - врет,- сказал Джамуха, шагнул к Хунану, пнул вбок.-
Признайся хану-отцу-врешь?
- Смилуйтесь, высокие нойоны! Зачем же мне врать? Я думал, заслужу
награду, а вы меня бьете...
- А может быть, и не врет,- сказал Джамуха.
- Конечно, он говорит правду!- Нилха-Сангун вскочил на ноги.- Я давно
подозреваю, что Тэмуджин переведывается с найманами.
- Ты всех во всем подозреваешь!- сердито сказал Ван-хан.
- А кто упустил Эрхе-Хара, Буюрука и этого самого Коксу-Сабрака?
Тэмуджин. Кто подставлял наших воинов? Тэмуджин. Кто предупредил
Коксу-Сабрака, чтобы он не вылезал из лощины? Тоже, думаю, Тэмуджин.
Почему же ты, отец, закрываешь глаза?..
- Подожди ты, подожди...- Непослушными руками Ван-хан растирал виски.-
Я хочу видеть Тэмуджина. Я обо всем его спрошу.
- Он никогда не признается в таком постыдном поступке!
- А может быть, позвать?- вмешался в разговор Джамуха.- Я бы перед
лицом хана-отца не смог утаить ничего. Только вот... Боюсь, если Тэмуджин
поймет, что его двоедушие разгадано, ударит на нас в открытую. С одной
стороны он, с другой - Коксу-Сабрак... И мы погибли.
Ван-хан вскинул руки, поднял страдальческий взгляд вверх.
- Боже великий! Что ты делаешь с людьми?
- Отец, они разобьют нас! Я не хочу больше скитаться по чужим землям.
- Но что делать, сын?
- Надо уходить,- сказал Джамуха.- Пока никто ни о чем не догадывается,
мы тихо снимемся и уйдем. Утром будем далеко отсюда.
- Да, да...- Хан тяжело поднялся.- Будем уходить... Что же это
делается, великий боже? Кому верить? На кого надеяться?- Он сморщился,
будто от зубной боли.
Джамуха возвратился к себе, ткнул Хунана кулаком в бок.
- Не болит от моего пинка? Ничего, татарка вылечит.
Хунан промолчал.
Воины, сотня по сотне, уходили в темноту ночи. Падал снежок, заглушая
стук копыт и тихие голоса. Джамуха поднял глаза к черному небу, засмеялся.
Из тонких, невидимых другим паутинок он сплел крепкую сеть и кинул под
ноги анде Тэмуджину - хорошо! Хотел бы он завтра увидеть лицо анды, когда
тот поймет, что остался один на один с Коксу-Сабраком...

VII

- Разбудите хана!
- Тише, Мухали, тише,- попросил Боорчу.- Тебе приказано не спать
ночами для того, чтобы спали другие.
- По пустякам я никого не бужу, Боорчу!- В голосе Мухали прозвучало
сердитое нетерпение.
Тэмуджин приподнялся на локте. В тесной походной юрте тлел аргал, по
стенам ползали красные блики света. Перед дверями спали Джэлмэ и
Субэдэй-багатур. Боорчу сидел на постели, зевая, почесывал босые ноги. У
порога, упираясь шлемом в крышу юрты, стоял Мухали. На воротнике его
халата белел снег. Заметив, что Тэмуджин проснулся, он перешагнул через
спящих сыновей кузнеца.
- Хан Тэмуджин, твой анда Джамуха и Ван-хан ушли.
Боорчу замер с открытым в зевоте ртом, из его груди вырвалось
восклицание, как у человека, на которого внезапно плеснули холодную воду.
- Куда ушли Джамуха и Ван-хан?- спросил Тэмуджин.
- Должно быть, в свои нутуги.
- Как в свои нутуги? Ты что, набрался архи?
- Ушли, хан Тэмуджин. Мы остались одни. Я сам все проверил...
- Несешь какую-то глупость...- Он не верил Мухали, но руки сами собой
натянули гутулы, набросили на плечи халат.- Взгреть тебя надо.
Он вышел из юрты. Холод охватил согретое постелью тело. Плотнее
запахнул халат, вгляделся в ту сторону, где стояли Ван-хан и Джамуха. Там
мирно мерцали огни.
- Мухали, ты что, ослеп, не видишь огней?
- Огни-то горят, но у огней никого нет.
И все равно он не верил, не мог поверить, однако холодок тревоги проник
в грудь.
- Коня!
Вскочив в седло, помчался к огням. Конечно, подле них никого не было -
ни одной живой души! Струился дымок, взлетали и гасли искры, взблескивали
падающие снежинки. Что-то жутковатое было во всем этом. Услышав стук
копыт, он вздрогнул. Из темноты вынырнули Субэдэй-багатур и Мухали.
- Не понимаю,- сказал он, и губы задрожали от обиды.- Чтобы уйти от
волчьей стаи, ей бросают паршивую овцу. Но разве я паршивая овца?
- Хан Тэмуджин, времени до рассвета осталось немного. Надо уходить,-
сказал Мухали.
- Да, надо уходить... Субэдэй-багатур, поезжай по следу, посмотри,
куда они пошли. А ты, Мухали, поднимай людей.
Он шагом вернулся к своему стану. Воины уже разобрали его юрту,
сворачивали войлок. У огня толпились нойоны, тихо, словно опасаясь, что их
услышат найманы, разговаривали.
- Чего ждете?- угрюмо спросил он.- Когда проснется Коксу-Сабрак? Все -
к своим воинам! Джарчи и Хулдар, вы пойдете последними, и пусть ваши глаза
будут на затылке. Сборы без шума. Джэлмэ, проследи. Руби на месте всякого,
кто разинет рот.
Он все яснее осознавал грозную опасность, нежданно нависшую над его
войском... Коксу-Сабрак, надо думать, бросится в погоню и рано шли поздно
настигнет. Сил у найманов достаточно, чтобы свернуть ему шею. Потом
настанет черед и Ван-хана - неужели это не понятно старому глупцу? И о чем
он только думал!
Прискакал Субэдэй-багатур.
- По их следу я доехал до речки. Они направились прямиком в кочевья
кэрэитов. Мы пойдем за ними?
- За ними ходить нечего,- сказал Боорчу.- Коксу-Сабрак нагонит нас, мы
будем драться, а они без спеха уйдут дальше. Для того и бросили нас.
В темноте строились воины, тихо, без обычных разговоров, лишь сопели
кони да изредка звякали стремена.
- За Ван-ханом не пойдем,- сказал Тэмуджин.- Но мы не знаем, за кем
увяжется Коксу-Сабрак.
К ним подъехал шаман Теб-тэнгри.
- Хан Тэмуджин, я могу отправиться к найманам. Попробуем договориться
с Коксу-Сабраком.
- Нет,- после короткого раздумья ответил он.- Мы потеряем время. На
рассвете Коксу-Сабрак поймет, в чем дело, и мы окажемся в его руках. Надо
думать о другом - как уйти.
- Хан Тэмуджин, я, кажется, знаю, как можно уйти, не оставив следов.-
Субэдэй-багатур наклонился к нему через луку седла, заговорил тише:- По
следу Ван-хана мы дойдем до речки. Но переправляться не станем, двинемся
вниз по течению. Вода скроет следы.
В темноте белела степь, припорошенная снегом, на ней темнела широкая
полоса - след, оставленный войском Ван-хана и Джамухи. По нему Тэмуджин
привел воинов на берег речки, велел остановиться, сам спустился к черной
лоснящейся воде. Конь нехотя ступил в реку, под его копытами захрустели
донные камешки, всплеснулись, забулькали быстрые струи. Что ж, можно
попробовать уйти так.
- Позовите Мухали.
- Мухали! Мухали!- понеслось по рядам воинов.
- Я тут, хан Тэмуджин!- Его лошадь с ходу бросилась в воду, обдав
Тэмуджина холодными брызгами.
- Бери десяток воинов и скрытно следи за найманами. Понял? Джэлмэ,
Субэдэй-багатур, скажите всем: кто вылезет из воды, будет утоплен.
Снег пошел гуще, и это радовало Тэмуджина. К утру следы, оставленные на
берегу его воинами, станут неотличимы от следов войска Ван-хана.
Коксу-Сабрак ни о чем не догадается. Молодец, Субэдэй-багатур, умно
придумал.
Всю реку, от берега до берега, заполнили воины. Живой поток катался
вместе с водой. Прорываясь меж лошадиных ног, река глухо ворчала.
Медленно занимался рассвет. Обозначились берега с редкими кустами
тальника, клочьями желтой травы, свисающими к воде. На: счастье, река была
без глубоких ям и омутов, на перекатах вода едва скрывала бабки коней, но
от брызг были мокрыми и люди, и лошади. По спине Тэмуджина беспрерывно
стучали тяжелые капли, халат промок-насквозь. По телу пробегала
неудержимая дрожь, ноги тянула судорога. Рядом ехали Боорчу и Теб-тэнгри.
Шаман с головой укрылся овчинным одеялом, брызги скатывались по длинной
шерсти. Шаман, должно быть, не вымок и не замерз. А Боорчу посинел,
сгорбился. Он пробовал засунуть мокрые руки за пазуху, но скрюченные
пальцы цеплялись за отвороты халата.
- Замерз, друг Боорчу?
- Немножко. Снаружи. А внутри жарко. От благодарности Ван-хану.
Заворочался в седле шаман, выглянул из-под одеяла, как филин из дупла,
мрачно предрек:
- Еще и не то будет. Нашли на кого надеяться!
Прискакал первый вестник от Мухали. Он донес: Коксу-Сабрак переправился
через реку и устремился за Ван-ханом. Тэмуджин направил коня на берег.
Мокрые, продрогшие воины, выскакивая из воды, спешивались, собирали
тальниковые палки и разводили огни. Для Тэмуджина поставили юрту, нашли
сухое одеяло. Он сбросил с себя мокрую одежду, завернулся в одеяло и,
пригревшись, крепко заснул. И опять, как ночью, его разбудил Мухали.
- Найманы догнали Ван-хана и Джамуху.
- Уже?!
- Надеясь на нас, они не торопились. Хан и Джамуха разбиты.
Коксу-Сабрак полонил много воинов и продолжает преследование. Он вошел в
кочевья кэрэитов и ограбил два куреня.
Тэмуджин оделся в заботливо высушенную нукерами одежду, вышел из юрты.
И очень удивился - солнце село, на проясневшем небе зажглись первые
звезды. Долго же он спал... По всему берегу горели огни, возле них
отдыхали воины. У огня возле его юрты спали Джэлмэ, Боорчу и шаман. Он
растолкал их, велел Джэлмэ собрать всех нойонов.
Известие о поражении Ван-хана все встретили с радостью.
- Так ему и надо!- с мстительной злобой сказал Алтан.
- Давно сказано: не бросай камень вверх-упадет на твою голову!- изрек
Даритай-отчигин.
Он подумал, что эти двое да Хучар были бы еще более довольны, окажись
он на месте Ван-хана. Хану кэрэитов они не прощают не предательство, а то,
что с его помощью он, Тэмуджин, возвысился над всеми ними. До него
доходили слухи, что и раньше, когда Ван-хана прогнал Эрхе-Хара, дорогие
родичи распускали слухи, что хана кэрэитов покарало небо за пролитие
родственной крови. Не трудно было догадаться, что, целясь в Ван-хана, они
били по нему.
- Я вас собрал не злорадствовать!- сказал он,- Надо подумать, как
помочь Ван-хану.
- Помочь?- изумился Даритай-отчигин.- Он чуть было не вовлек нас в
беду...
Тэмуджин не дал ему договорить, спросил нойонов:
- Кто думает иначе?
- Мы с Джарчи,- сказал Хулдар.- Мы пристали к тебе, хан Тэмуджин, не
для того, чтобы бегать от врагов, а для того, чтобы враги бегали от нас.
Так, анда Джарчи?
- Так, Хулдар, так.
- Я тоже думаю иначе!- отодвинув плечом Алтана, от чего тот
скосоротился, вперед пролез говорун Хорчи.- Когда я увидел вещий сон, что
ты станешь ханом, ты обещал мне в жены тридцать девушек. Я все жду... И
вот сейчас думаю, если Коксу-Сабрак прикончит Ван-хана и мы останемся
одни, не видать мне тридцать жен.
- У пустоголового человека и речи пустые,- проворчал Алтан.
- Совсем не пустые!- заступился за него Боорчу.- Через кочевья
кэрэитов лежит дорога к нашим куреням. Но я не об этом... Совсем случайно
получилось так, что мы можем крепко намять бока Коксу-Сабраку. Он не
знает, что мы за его спиной. Его воины нагружаются добычей, становятся
неповоротливыми, как тарбаганы перед спячкой. Ван-хан и Джамуха попробуют
его остановить. В это время мы должны ударить.
- Шаман Теб-тэнгри, что скажешь ты?
Теб-тэнгри зажмурил глаза, словно прислушиваясь к чему-то в себе самом.
Все повернули головы к нему. Тэмуджин встревоженно подумал: этот человек с
узким лицом до сих пор не очень понятен ему, шаман, если только захочет,
все может повернуть по-своему, с ним совладать будет труднее, чем с
Алтаном и Даритай-отчигином, его слово ценят и нойоны, и простые воины.
- Духи добра,- шаман открыл глаза,- довольны тобой, хан Тэмуджин.
- Утром мы пойдем на Коксу-Сабрака. Готовьте людей, нойоны.
Теб-тэнгри, зайди ко мне в юрту.- Пропустив шамана вперед, он закрыл
дверной полог.- Ты говорил, что водить дружбу с Ван-ханом и Джамухой
опасно. Но ты не против того, чтобы мы помогли им...
Шаман разворошил жар очага, изломал через колено палку, бросил на
горячие угли, подождал, когда вспыхнет пламя.
- Тебе это не понятно? Но все очень просто, хан Тэмуджин. Из двух
врагов первым уничтожай наиболее опасного.
- Ван-хан мне не враг. Ты его не равняй с Коксу-Сабраком.
- Он-то, может быть, тебе не враг...
- Договаривай, Теб-тэнгри.
- Ты будешь его врагом, хан Тэмуджин. Нилха-Сангун уже почувствовал
это.
- Я давал Ван-хану клятву быть его сыном - разве ты забыл?
- Ты давал клятву и Джамухе... Но этот разговор преждевременный, хан
Тэмуджин. Прими мой совет и не ходи сам на Коксу-Сабрака.
- Почему?
- Будет благословение неба, найманов разобьют твои воины и без тебя.
Этим ты покажешь Ван-хану и всем другим, что не только ты сам, но и каждый
твой нукер способен на великое дело... Ты возвысился над своими нойонами -
твоя семья и твои друзья живут спокойно. Ты возвысишься над ханами -
спокоен будет твой народ.
- Так думаешь ты?
- Не один я. Так думают те, у кого есть рабы-пастухи, табуны и стада.
- А-а...- неопределенно протянул Тэмуджин.- На Коксу-Сабрака пошлю
Боорчу и Мухали. Но врагом Ван-хану я не буду!- Он протестующе двинул
рукой.
По тонким губам шамана скользнула усмешка.
- Оставайся его верным сыном. Вас трое у Ван-хана - ты, Джамуха да
Нилха-Сангун. А наследником будет кто-то один.
- Теб-тэнгри, в тебе сидит демон!
- Мне с небесного соизволения открыты тайны человеческой души.
Говорить с шаманом, как всегда, было трудно. Будто он и вправду
проникал в глубины души и видел там те, что было скрыто не только от
людей, но и от самого себя.

VIII

Мороз заставил Джамуху сойти с коня. Спешились и нукеры. Сухой снег
звучно скрипел под подошвами гутул, и стылый воздух отзывался звоном.
Джамуха был в тяжелой шубе и в теплой беличьей шапке. От дыхания на
воротнике пушился мягкий иней. Иней оседал и на бровях, на ресницах. Холод
и немота пустынной степи угнетали Джамуху. С сожалением вспоминал тепло
очага своей юрты, заботливую Уржэнэ. Зимняя пора, пора спокойного отдыха и
веселой охоты, превратилась для него в пору труда. После того как
провалился хитроумный замысел убрать Тэмуджина, он понял, что бездействие
гибельно. До тех пор, пока жив анда, ни один из нойонов не может
чувствовать себя в безопасности. Была редкая возможность уничтожить его
руками Коксу-Сабрака, казалось, никто не отвратит его гибели, но, видно,
духи зла в сговоре с ним - увернулся от смертельного удара. Мало того, что
увернулся,- извлек из всего этого великую выгоду.
Коксу-Сабрак тогда захватил почти половину улуса Ван-хана, в его руки
даже попали жена и дети Нилха-Сангуна. Собрав людей, каких только было
возможно, Ван-хан решил дать последнее сражение. Но исход битвы был
предопределен, и все знали это. Хан стал в строй простых воинов и поклялся
умереть вместе с ними.
Найманы легко опрокинули их и погнали по лощине. И тут случилось то,
чего никто не ожидал. На Коксу-Сабрака, уже торжествующего окончательную
победу, обрушились воины Тэмуджина. Они не дали найманам ни перестроиться,
ни развернуться, били в спину стрелами, кололи копьями, рубили мечами...
Боорчу и Мухали отняли пленных, стада, юрты, повозки и все это преподнесли
Ван-хану как подарок. А разбитый Коксу-Сабрак снова едва успел уйти.
Ван-хан прослезился от радости. Он плакал как старая баба, и клял себя
за легковерие, толкнувшее на отступничество. Успокоившись, приказал из-под
земли достать <наймана>, оклеветавшего Тэмуджина. Опасаясь, что обман
может открыться, Джамуха велел удавить Хунана бросить труп в реку. Тайна
осталась нераскрытой. Но Ван-хан и без этого охладел к нему. Может быть,
что-то все-таки заподозрил.
И это не все. Слава об уме, храбрости непобедимого Тэмуджина,
умножаемая молвой, облетала степь. И вновь к нему из всех улусов повалили
люди - лихие удальцы, чтобы использовать свое единственное достояние -
отвагу; владельцы стад, чтобы под его сильной рукой спокойно умножать
богатство; обиженные, чтобы обрести защитника. Теперь к анде люди шли не
только из куреней и айлов тайчиутов, но и многих других племен -
салджиутов, хатакинов, дорбэнов, хунгиратов, куруласов... Его силы росли,
увеличивались, теперь уже ни одно племя не сумело бы совладать с ним в
одиночку.
Нойоны всполошились. Джамуха как мог, подогревал страсти, запугивал
грядущими бедами. Но мало чего добился. Сильнее страха перед Тэмуджином
оказалась неодолимая гордыня. Нойоны соглашались свести свои силы, не
отказывались и от драки с андой, но никто не хотел никому подчиняться, все
подозревали друг друга в скрытом стремлении под шумок возвыситься над
другими.
Измучившись, изуверившись, Джамуха обратил свой взор на улус
Таргутай-Кирилтуха. Старый враг Тэмуджина, возможно, окажется дальновиднее
других. Джамуха направился к нему.
Стерев ладонью с бровей и ресниц иней, он сел на коня. Двадцать нукеров
тоже вскочили в седла. Передохнувшие кони пошли быстрой рысью.
В курень приехали под вечер. В мглистое небо поднимались столбы дыма,
суля желанное тепло и горячую пищу. Утоптанный снег прозвенел под
копытами, как лед, прокаленный морозом.
В просторной юрте Таргутай-Кирилтуха горел огонь, камни очага
раскалились докрасна. И только тут Джамуха почувствовал, как он промерз,
устал и как голоден. Таргутай-Кирилтух встретил его без всякого радушия.
Зажиревший, с мягким подбородком, свисающим на засаленный воротник
шелкового халата, и заплывшими угрюмыми глазами, он чуть шевельнулся,
будто хотел встать, что-то пробормотал, и Джамухе пришлось, не дожидаясь
приглашения, раздеваться, без зова идти к этому бурдюку с жиром и гнуть в
поклоне спину. Рядом с Таргутай-Кирилтухом сидел его сын Улдай, тоже
упитанный почти как отец, Аучу-багатур и два молодых воина, позднее
Джамуха узнал - сыновья Тохто-беки, Хуту и Тогус-беки. Джамуха сел спиной
к очагу, вбирал тепло, обдумывал предстоящий разговор, предчувствуя, что
он будет нелегким. Его ни о чем не спрашивали, молча рассматривали:
Таргутай-Кирилтух и его сын - равнодушно, Аучу-багатур - с откровенной
неприязнью, сыновья Тохто-беки - с любопытством. Молчание начинало
тяготить, и он задал обычный вопрос:
- Благополучно ли зимует ваш скот?
- Благополучно,- буркнул Таргутай-Кирилтух.
- Иное дело, кажется, у тебя, а?- спросил Аучу-багатур.
- Почему тай думаешь?
- Ну, как же... У кого благополучны стада и достаток пищи, тот сидит
дома.
- Ты всегда был очень догадливым, Аучу-багатур. Но на этот раз
ошибаешься. Не забота о пище гонит меня по зимней степи. Пока что у меня
есть и еда и питье. Только скоро, может случиться, ничего этого не будет.
И у меня, и у вас.
Таргутай-Кирилтух приподнял тяжелые веки, во взгляде появился интерес.
- Не мор ли идет по степи?
- Не мор. Много хуже. Хан Тэмуджин набивает колчан стрелами.
- Раньше людей пугали духами зла, теперь Тэмуджином,- буркнул
Таргутай-Кирилтух.
- Он страшный человек!
- Что он за человек, мы знаем не хуже тебя,- сказал Аучу-багатур.
- Не думаю... Он еще не показал себя. Но покажет, и скоро. Всем нам
надо быть заодно. Только так мы остановим Тэмуджина и отобьем у него охоту
подминать под себя слабых.
- Ты нас считаешь слабыми?- спросил Улдай.
- Не будем заниматься пустым препирательством. Опасность велика, и
хвастливость будет пагубной для всех.
- Что ты за человек, Джамуха!- воскликнул Аучу-багатур.- Вспомни, как
вел себя возле ущелья Дзеренов. Мы тогда накинули аркан на шею Тэмуджина.
Осталось затянуть, а ты аркан перерезал. Своим своенравием спас Тэмуджина.
И не кто-нибудь - ты побежал помогать ему и Ван-хану бить найманов, подпер
их своей силой. Теперь приехал нас пугать - страшный человек.
Джамуха не мог сказать о том, что правило им. Пришлось выдумывать,
изворачиваться. И чем больше он говорил, тем, кажется, ему меньше верили.
Не дослушав, Таргутай-Кирилтух велел подавать ужин. Слуги принесли корыто
с мясом. Лучшие куски Таргутай-Кирилтух предложил Хуту и Тогус-беки, тем
выказав пренебрежение и к самому Джамухе, и к тому, что он говорил.
Сумрачно хлебая из чашки суп - шулюн, Джамуха пытался понять истинную
причину недоброжелательности Таргутай-Кирилтуха. Они ему не доверяют. Это
одна сторона дела. Но почему они не боятся Тэмуджина? Недооценивают его
силу? Заплывшие жиром мозги Таргутай-Кирилтуха не способны охватить
размеры угрозы? Может быть, и так. Но тут есть что-то и другое.
Из пустякового разговора хозяина юрты с Хуту и Тогус-беки Джамуха
выловил несколько слов, которые навели на мысль, что сыновья меркитов тут
не просто гости. По-видимому, Тохто-беки и Таргутай-Кирилтух условились
поддерживать друг друга. Возможно, даже собираются летом совместно
выступить против Тэмуджина.
На другой день Хуту и Тогус-беки уехали. С ними отправился и Улдай. Это
подтвердило догадку Джамухи. Но все его попытки расположить к себе
Таргутай-Кирилтуха и Аучу-багатура кончились ничем.
Он уезжал из куреня обозленным не только на Таргутай-Кирилтуха и
Аучу-багатура, но и на всех рольных нойонов. Сами для себя готовят гибель.
Горько признать, но Тэмуджин избрал единственно верный путь. И победить
его сможет тот, кто воспользуется его же оружием - подчинит своей власти
племена. Как это сделать? Как заставить нойонов осознать опасность
настолько, чтобы они поступились своим неистребимым честолюбием?
Стылый воздух обжигал лицо. Коченели руки. Впереди стлалась бесконечная
белая степь. Джамуха торопил усталого коня. Надо успеть. Надо опередить
Тэмуджина.

IX

Хадан, дочь Сорган-Шира, приехала с мужем в гости к отцу. Жил
Сорган-Шира недалеко от куреня Таргутай-Кирилтуха и, как в прежние годы,
готовил для своего господина отменный кумыс. Возле большой белой юрты
паслись дойные кобылицы. Тощий, невылинявший пес громко залаял, ощерил
желтые зубы. Сорган-Шира, лысый, косолапый, выкатился навстречу дочери и
зятю, принял из их рук поводья. Вслед за ним из юрты вышел младший брат
Хадан Чилаун, принялся расседлывать коней.
- Давно у нас не были,- сказал Сорган-Шира.
- Почти год... Наш хозяин не любит нас отпускать.
Сорган-Шира разостлал на траве войлок, принес бурдючок с кумысом,
наполнил чашки.
- А где Чимбай?- спросила Хадан.
- Он живет теперь в курене. Справил ему юрту, дал четырех коней.
Завтра увидите его. Он каждое утро приезжает за кумысом для
Таргутай-Кирилтуха. Вы ничего не слышали? Говорят, сюда идет Тэмуджин с
ханом кэрэитов?
Хадан незаметно толкнула мужа - он кивнул головой.
- Мы не слышали... До этого много раз говорили. А он не шел.
- Это верно. Много разных разговоров о Тэмуджине...- Сорган-Шира
поднял чашку.- Пейте кумыс.
Длинноногий жеребенок с белой отметиной под челкой приблизился к ним,
запрядал ушами. Муж Хадан сложил губы трубочкой, почмокал языком.
Жеребенок сделал шаг вперед, но вдруг отскочил, и побежал, высоко
вскидывая зад, вытянув хвост; ветерок трепал его короткую шелковистую
гриву. Хадан сказала отцу:
- Мог бы подарить и нам одного коня.
Она знала, что отец ничего не даст. Все приберегает для Чимбая и
Чилауна. Осуждать его за это нельзя: замужняя дочь - чужой человек.
Сорган-Шира погладил лысину.
- Я бы рад подарить, да где что возьму...
- Вам надо бежать к Тэмуджину,- сказал Чилаун.- Я бы давно ушел, но
отец не хочет... Ты, Хадан, наверно, помнишь Тайчу-Кури. У него ничего не

летом.
- Мы и приехали сюда...- начала Хадан, но Чилаун ее не слушал:
- А Джэлмэ и Чаурхан-Субэдэя ты помнишь?
- Сыновей кузнеца Джарчиудая?
- Так вот они, говорят люди, стали большими нойонами. Тут они и сейчас
ковали бы железо.
- Мы с мужем думали...
На этот раз Хадан перебил отец. Опасливо оглянулся, шикнул:
- Тише. Дойдет до ушей Таргутай-Кирилтуха...
- И все-то ты боишься, отец!- сказал Чилаун с раздражением,- Скоро
будет конец твоему Таргутай-Кирилтуху.
- Еще не известно. Таргутай-Кирилтух призвал меркитов. Они идут сюда.
И татары...
- И все же Таргутай-Кирилтуху не одолеть Тэмуджина. Уж если раньше не
мог...
- Ну что ты твердишь - Тэмуджин, Тэмуджин... Думаешь, стоит тебе
предстать перед его лицом, как он даст тебе тумен воинов, золотое седло и
юрту, обтянутую шелком?
- Мы же спасли ему жизнь, отец. Шаман Теб-тэнгри говорил, что он все
помнит. А тумена воинов мне не надо. Я хочу быть вольным человеком. Мне
надоело целыми ночами вертеть колотушку для сбивания кумыса.
Кажется, между отцом и сыном готова была вспыхнуть ссора, Хадан
поспешно вмешалась:
- Мой муж не верит, что хан Тэмуджин ходил в колодке и выделывал
овчины.
- Все это правда,- сказал Сорган-Шира.- Да что с того?
- Ну как же,- стеснительно возразил муж Хадан.- Кто не оставался без
еды, тот не поймет голодного. Притесняемый не станет притеснять других.
- Э-э, зять, все не так. Нойон любит того, кто ему нужен. Почему
Таргутай-Кирилтух благоволит мне? Никто не умеет приготовить такого
кумыса, как я. Другого он просто пить не может. Моему Чилауну лень
шевелить колотушкой. А того не понимает, что пока нойон пьет мой кумыс -
буду сыт и я. Он меня будет беречь, как воин боевого коня.
- Ты мог бы остаться и тут. Но отпусти меня! Вместе с зятем и сестрой
я уйду к Тэмуджину.
Спор разгорелся вновь. И Хадан уже ничего не могла поделать с отцом и
братом. Пошла в юрту, осмотрелась. Здесь не было ничего лишнего, но зато
все - одежда, войлоки, котлы - добротное. Да, отцу жаловаться на жизнь не
приходится. Он всегда умел ладить с сильными и не упускать из рук своего.
Семья отца никогда не голодала, не бедствовала, как другие семьи.
Хитростью, осторожностью отец отводил все беды и невзгоды. Просто
удивительно, как это он решился тогда помочь Тэмуджину...
Она села у порога. Солнце било прямо в глаза-еще не жаркое, ласковое
весеннее солнце. Приспустила дверной полог, и тень упала на ее лицо.
Мужчины спорили. Даже ее муж ввязался. Он говорил с неловкой улыбкой,
будто извинялся за свои слова. В спорах, разговорах он всегда был неловок,
стеснителен и чаще всего молчал, слушая других, не умел резко возразить,
твердо отказать. От этого жили в бедности. Другие где выпросят, где
украдут, где в бою добудут, а он может только свое отдать. В их курене к
мужу относились с усмешечкой, будто к блаженному. Но она-то знала, что он
может быть и бесстрашным и твердым, как камень. Все чаще он упоминал о
Тэмуджине. Наслушался толков о его справедливости и загорелся желанием
бежать от тайчиутов.
Вечером Хадан помогла подоить кобылиц. После ужина при свете очага
сбивали кумыс. Спать легли поздно. Никто не успел заснуть, когда
послышался стук копыт. Залаяли собака. Чилаун поднялся, выглянул из юрты.
- Чимбай приехал. Чего это он ночью-то?
Старший из братьев вошел в юрту. На его поясе висел меч и колчан,
полный стрел. Торопливо поприветствовав сестру и зятя, Чимбай сказал:
- Нашли время по гостям ездить... Отец, слушай: Тэмуджин и Ван-хан
перехватили идущих к ним меркитов, разбили и завернули назад. Татары,
услышав об этом, возвратились в свои кочевья. Таргутай-Кирилтух остался
один. А войска Тэмуджина рядом. Всем велено уходить.
- О горе!- воскликнул Сорган-Шира.- Куда же мы пойдем?
- Наверное, в сторону меркитов. Если успеем...
- Нам и успевать не к чему,- сказал Чилаун.- Пусть Таргутай-Кирилтух
бежит - жир растрясет.
Чимбай снял с пояса оружие, повесил на стену у входа.
- Я тоже подумал, что нам бежать от Тэмуджина не стоит.
- А твоя юрта, кони, жена?- всполошился Сорган-Шира.
- Жена коней приведет сюда. Юрта пусть пропадает.
- Ты не в своем уме, Чимбай!- закричал Сорган-Шира.- Кто же бросает
такое добро? Возвращайся назад!
- Я с большим трудом вырвался из куреня. Если тебе юрта дороже моей
жизни - вернусь.
- И что за дети у меня!- Сорган-Шира схватился за голову.- Ничего не
жалеют, ничем не дорожат. Сам поеду!
Хадан испугалась - он поедет. Схватила за руки.
- Одумайся, отец. Станешь искать юрту - потеряешь голову.
И все дружно принялись его уговаривать. Сорган-Шира долго огрызался,
наконец махнул рукой:
- Делайте что хотите. Когда дети становятся умнее отца, жди несчастья.
Он лег в постель, но не спал, ворочался, что-то бормотал про себя.
Начищенным котлом блестела лысина. Не спали и все остальные. Чимбай часто
выходил из юрты, прислушивался - ждал жену. Но было тихо. Над степью
висела луна. Тяжелые тени облаков ползли по седой земле.
Жена Чимбая приехала под утро. Устало сползла с седла, заплакала.
- Где кони?- хмуро спросил Чимбай.
- Без коней едва вырвалась...
Всхлипывая, вытирая слезы, она рассказала, что люди не хотят никуда
уходить, разбегаются, прячутся, а воины Таргутай-Кирилтуха бьют плетями
всех подряд - детей, женщин, стариков.
- До сих пор не снялись?
- Нет. Я думала, меня убьют... Ой-ой!
- Перестань хлюпать!- прикрикнул на нее Чимбай.
- Какие кони были! Какая юрта была!- запричитал Сорган-Шира.
Утром вдали проскакали и скрылись несколько всадников. Чуть позднее в
той стороне, где был курень, поднялось облако пыли. Облако катилось над
степью, затмевая солнце, Разрозненные кучи конных выскакивали из пыли и
мчались кто куда. Некоторые проскакали совсем рядом о юртой, но вряд ли
видели ее и людей, испуганно сбившихся перед входом.
Хадан прижалась к мужу. Он обнял ее за плечи. Почувствовав силу его
рук, она успокоилась. Внезапно от кучи всадников отделился один и
направился к ним. Он резко осадил коня перед юртой. Шлем надвинут на
брови, в руках копье. Хадан узнала воина - Джиргоадай, друг ее братьев.
- Вы почему не уходите? Тэмуджин - вот он, рядом!
- Куда мы уйдем! Нет ни повозки, ни вьючных седел. Пропали мы,
пропали!- Сорган-Шира молитвенно сложил руки, закатил глаза:- Милосердное
небо, смилуйся над нами.
- Эх вы!- Джиргоадай выругался, сплюнул.
К юрте приближалось сотни две конных воинов. Джиргоадай дернул поводья,
пригрозил воинам копьем и поскакал, оглядываясь, что-то выкрикивая. Вслед
ему понеслись стрелы. Воины хана Тэмуджина!
За первой сотней, рассыпавшись во всю ширь степи, катились рысью
тумены. Земля гудела под копытами и шелестели травы. Воины налетели на
одинокую юрту, как дикий вихрь на куст хурганы, как волчья стая на
отбившуюся от стада овцу,- прыгали с коней, хватали что под руку
подвернется-седло, котел, уздечку, бурдюк. Сорган-Шира метался от одного к
другому, кричал, безумея от горя:
- Что вы делаете? Что делаете, разбойники?!
Его отталкивали, били плетью и, на ходу приторачивая к седлу добычу,
мчались вперед. За ними подлетали другие. В миг от юрты остались одни
решетчатые стены и жерди - уни. Тогда начали срывать одежду. Молодой, воин
схватил Хадан за руку, потянул в седло. Она закричала, оглянулась. Увидела
налитые яростью глаза мужа, оголенного по пояс. Он бросился на воина,
ударил кулаком в лицо. Тот, охнув, свалился с седла. Конь, лягнув его,
убежал. На мужа накинули аркан. Веревка захлестнулась на пояснице, прижав
к туловищу руки. Его потащили за собой, и он бежал, высоко вскидывая
босые ноги. Хадан бросилась следом, но сразу же потеряла его из виду.
Однако продолжала .бежать, задыхаясь от крика. Мимо рысили воины и,
принимая ее за сумасшедшую, отворачивали коней.
- Остановите эту женщину!- услышала она крик.
И невольно подчинилась ему, стала. По лицу бежал едучий пот, смешивался
со слезами и капал с подбородка. Перед ней остановился всадник на сером
коне. На всаднике не было ни воинских доспехов, ни оружия, на дорогом
поясе, стягивающем халат из грубой, шерсти, висел нож в простых кожаных
ножнах. Из-под войлочной шапки торчали рыжие косицы. Всадник сидел, сутуля
плечи, и спокойными глазами смотрел на нее.
- Ты кто такая?
Чья-то рука отбросила ее распущенные волосы, и удивленный голос сказал:
- Это, кажется, Хадан, дочь Сорган-Шира.
Она подняла глаза. К ней склонилось худощавое лицо с сурово
насупленными бровями - Чаурхан-Субэдэй! Она вцепилась в его гутул.
- Спасите моего мужа!
- Дочь Сорган-Шира, ты помнишь меня?- спросил Тэмуджин.
- Помню, хан. Спасите моего мужа! Его повели ваши воины. Туда.
- Субэдэй-багатур, отыщите ее, мужа. Твой отец и твои братья живы?
- Были живы...
- Пусть они найдут меня.
Тэмуджин уехал. К ней подскакал Субэдэй-багатур, приказал:
- Иди за мной.
Придерживаясь за стремя, она побежала рядом с его конем. Спустились в
лощину. У куста дэрисуна в луже крови лежал человек. У Хадан подсеклись
ноги, она упала лицом в траву. Услышала над собой голос Субэдэй-багатура:
- Опоздали. Не горюй, найдем тебе другого мужа.
А мимо с гиканьем, свистом скакали всадники.

Х

Этого часа Тэмуджин ждал многие-многие годы. Ждал с того самого дня,
когда Таргутай-Кирилтух отобрал у него скакуна - гнедого жеребчика. Шел к
этому часу через унижения, заблуждения, через горечь потерь, душевную
боль, преодолевая свое неверие и муки совести.
Он остановил коня на сопке, овеваемой слабым ветром. Впереди жарко
поблескивала излучина Онона. По широкому лугу, вытаптывая свежую зелень,
неслись всадники. Одни сдерживали коней и поворачивали назад, другие
кидались с берега в реку, переплывали на ту сторону и скрывались за грядой
тальников.
Ему казалось, что это то самое место, где он когда-то сбросил колодку,
зайцем бежал по кустам, потом, как рыба налим, таился в воде под берегом.
Слез с коня, присел на прогретый солнцем камень. За спиной столпились
нойоны и туаджи - порученцы, ждали его приказаний. Он обернулся, подозвал
Даритай-отчигина.
- Скажи, дядя, вы с Таргутай-Кирилтухом пировали тут?
В прижмуренных глазах Даритай-отчигина метнулось беспокойство.
- Когда пировали?
- Давно. Вы пили кумыс и архи, а я чистил котлы. Потом убежал...
- А-а... Это не тут было. Выше по реке. Много выше. Совсем в другом
месте.
Тэмуджину почему-то не хотелось, чтобы это было в другом месте.
- У тебя плохая память, дядя!
- Память у меня очень хорошая.
- А я говорю - плохая. Слишком многое забываешь.
- Стар становлюсь,- охотно согласился дядя, попятился и вдавился в
толпу нойонов - подальше от глаз племянника.
Этот разговор на короткое время омрачил радость Тэмуджина. Отвлекаясь
от него, он снова стал смотреть на берег Онона. Его воины заполнили весь
луг, отжали от реки сдавшихся тайчиутов, сбили в кучу и погнали назад.
Ниже через пологий увал перекатывались кэрэиты Ван-хана.
Прискакал Мухали, подгоняя двух воинов-тайчиутов.
- Хан Тэмуджин, в руках этих людей были Таргутай-Кирилтух и его сын.
Они их упустили.
Воины соскочили с коней и пали ниц.
- Рассказывайте.
Воины подняли головы.
- Хан Тэмуджин, мы были нукерами Улдая. Наш господин и его отец
покинули разгромленное войско и побежали в кочевья меркитов. Нас они взяли
с собой. А зачем нам бежать в чужие земли? Подумав так, мы решили
возвратиться. И прихватили с собой наших нойонов. Хотели доставить тебе. А
потом отпустили...
- Сами отпустили? Или они бежали?
- Отпустили, хан Тэмуджин.
Он нахмурился. Воины под его взглядом втянули головы в плечи. Спросил
тихо:
- Почему вы так сделали?
- Хан Тэмуджин, мы хотим служить тебе. А кому нужен слуга, предавший
своего господина?
Тэмуджин чувствовал за своей спиной напряженное ожидание нойонов. И
злость на чрезмерно добросовестных нукеров Улдая прошла.
- Я выше всего ценю преданность. Вы поступили правильно. Если бы
привели Таргутай-Кирилтуха, я приказал бы вас казнить. Предавший моего
врага, завтра предаст меня... Верните им оружие.
Подозвав Мухали, он тихо приказал расспросить нукеров, где они оставили
Таргутай-Кирилтуха и Улдая. Далеко уйти они вряд ли успели. Их надо
догнать и без шума прикончить.
Раньше он поступил бы иначе. Он бы повелел поставить Таргутай-Кирилтуха
перед собой и, прежде чем сломать хребет, высказал все свои обиды,
насладился смертным страхом, разлитым по его широкому лицу, вынудил
ползать на коленях и просить пощады. Сейчас ничего этого не хотел.
Когда-то грозный Таргутай-Кирилтух, безжалостный мучитель, о мщении
которому бредил ночами, Таргутай-Кирилтух, нависавший над ним гранитной
скалой, больше ничего не значил: камешек в гутуле, снял гутул,
вытряхнул-иди дальше. После разгрома Коксу-Сабрака и спасения Ван-хана он
чувствовал в себе силу и способность сокрушить любого врага. Раньше он
только .отбивался, теперь будет нападать. И не вложит меч в ножны, пока не
искоренит врагов - всех до единого. Люди разных племен желают мира и
покоя, их воля - его оружие. Такого оружия нет ни у одного
нойона-владетеля.
По склону сопки бежали трое полуголых мужчин. За ними скакали всадники,
помахивая плетями. Мужчины уворачивались от ударов, кидались из стороны в
сторону, как затравленные зайцы. Нойоны за спиной Тэмуджина засмеялись.
Тэмуджин послал к всадникам порученца - туаджи узнать, что за людей
поймали всадники. Воспользовавшись тем, что туаджи остановил воинов, трое
кинулись в гору. Впереди бежали двое молодых мужчин, за ними, согнувшись,
хватаясь руками за ковыльные кустики, косолапил пожилой. Еще издали
пожилой закричал:
- Спаси от гибели, хан Тэмуджин!
Он подбежал к Тэмуджину, свалился у ног. Из груди рвалось хриплое
дыхание, ходуном ходили ребра, на спине краснели рубцы-следы плетей, по
лысине ручейками бежал пот; молодые тоже были исхлестаны плетями, но
дышали не так трудно и не упали перед ним на колени. Вдруг догадка обожгла
его. Он наклонился, тряхнул пожилого за плечо:
- Кто такие?
- Я... Сорган... Шира... Сорган-Шира.
- За что вас так изукрасили?
Сорган-Шира снизу вверх посмотрел на Тэмуджина, на лице страх.
- Н-не знаю.
- Не бойся, Сорган-Шира. Я тебя в обиду не дам.- Обернулся к нойонам,
отыскал дядю и Алтана.- Этот человек был слугой моего отца. Он всегда
оставался верным. Когда другие боялись или не хотели пошевелить пальцем,
чтобы облегчить мои страдания, Сорган-Шира спас мне жизнь. Разве так
вознаграждается верность? Встань, Сорган-Шира. Отныне ты свободный
человек. И никто в моем ханстве не дерзнет заставить тебя склонить голову.
Я отличу и тебя, и твоих детей. Встань!
Сорган-Шира медленно поднялся. Его ноги мелко подрагивали, но страха на
лице не было, его сменили растерянность и недоверие.
- Велика твоя милость, хан Тэмуджин!- скосил глаза на нойонов.- Над
нами не будет господина? А как же...
- Отныне у тебя один господин - я, хан. Ты волен, как эти нойоны.
- Ага...- Сорган-Шира совсем пришел, в себя.- Пусть небо хранит тебя,
хан! Но прости недостойного. Что человеку воля, если из всего нажитого
осталось только это,- он поддернул штаны.
- А что у тебя было?
- У меня была хорошая одежда, новая юрта, железные котлы и чаши из
дерева...
- Куда же все это делось?
- У меня было все до сегодняшнего дня,- увильнул от прямого ответа
Сорган-Шира.
- Мои воины ограбили тебя?
Сорган-Шира отвел взгляд. За него ответил Чилаун:
- Твои, хан Тэмуджин. Ограбили, избили, убили мужа Хадан.
- Где стояла ваша юрта?
- Недалеко отсюда. Вон там.
Не оборачиваясь, спросил у нойонов:
- Чьи воины шли там?- Нойоны притихли.- Твои, Хучар?
- Не мои, а твоего брата Хасара,- пробубнил Хучар, нарочно растягивая
слова: радовался случаю досадить хотя бы такой мелочью.
- Хасар, иди сюда. Это верно?
Брат подошел неспешно, широко расставил ноги в гутулах, расшитых
цветными нитками от загнутых носков до края голенищ. Крутая грудь закована
в поблескивающие латы, на голове золоченый шлем, начищенный так, что можно
смотреться, как в китайское зеркало, на шелковой перевязи с пышными
кистями кривая сабля, обложенная чеканным серебром,- вырядился, синеперый
селезень! Хасар презрительно повел круто изогнутой бровью на Сорган-Шира:
- Радовался бы, что в живых остался... Когда воины идут в сражение, им
некогда разбирать, где враг истинный, а где затаились такие.
- Когда воины идут сражаться, Хасар, они должны в обеих руках держать
оружие. А что у вас? Одна рука держит меч, другая хватает добычу. Когда
это кончится? У нас войско или шайка разнузданных разбойников? У тебя
спрашиваю, Хасар! Я вас спрашиваю, нойоны!
- Так было всегда,- с обидой сказал Хасар.
- А теперь будет иначе. Битва - рази врага обеими руками, повержен
враг - бери его добро. Поезжай к своим воинам и верни этому человеку все.
Не утаивайте и обрывка веревки.
Сорган-Шира наконец поверил в свое счастье, осмелел, начал бойко
перечислять, сколько чего у него. похитили. К своим потерям добавил и
коней Чимбая, оставленных в курене, и табун дойных кобылиц
Таргутай-Кирилтуха. Хасар вскипел:
- Может, и волосы с твоей головы похитили воины? Брат, я верну этому
человеку все. Но почему мои воины должны оставаться без добычи? Чем они
хуже кэрэитов Ван-хана?
- А что кэрэиты?
- Что... Курени грабят. Или чужим можно? Своих утесняешь...
- Иди и делай, что ведено! Джэлмэ, Боорчу, скачите к кэрэитам. Пусть
не смеют брать ничего!
Он знал, что это вызовет недовольство воинов Ван-хана. Но не беда.
Пусть и хан-отец учится уважать его волю. Хану до сих пор стыдно за свое
отступничество. Когда впервые после разгрома Коксу-Сабрака встретился с
ним, пришлось даже успокаивать старика - так он клял коварство найманов и
свое легковерие. Они дали друг другу слово впредь не слушать, никаких
наговоров...
Ван-хан и его сын не замедлили явиться к Тэмуджину. В сопровождении
своих нойонов поднялись на сопку, спешились. Тэмуджин приказал разостлать
для хана войлок, сам остался сидеть на камне. Внизу на берегу реки воины
разоружали пленных тайчиутов.
- Ты посылал ко мне Джэлмэ и Боорчу?- спросил хан.
- Посылал, хан-отец, с просьбой ничего не трогать в куренях тайчиутов.
Нилха-Сангун накрутил на палец стебель дэрисуна, резко дернул - стебель
оторвался у корня.
- По какому праву ты лишаешь нас добычи?- спросил он.
- Нилха-Сангун, пора бы знать, что не все взятое в бою добыча.
- Как так? Это что-то совсем новое...
- Не новое. Боорчу отбил у Коксу-Сабрака твоих людей, твою семью.
Почему-то он не посчитал это своей добычей.
- То - другое.
- Не другое, Нилха-Сангун. Улус тайчиутов - мой улус. Разве я могу
допустить, чтобы его грабили?
Ван-хан удивленно вскинул голову. А Нилха-Сангун зло засмеялся.
- Твой улус! С какой стати? Мы все должны делить пополам.
Тэмуджин был терпелив. Хотя наскоки Нилха-Сангуна и раздражали его, он
старался говорить спокойно. Важно было убедить Ван-хана. Конечно,
захваченные курени тайчиутов он мог бы присоединить к своему улусу и без
согласия хана, даже вопреки его воле. Но ссориться с ханом нельзя.
- Нилха-Сангун, ты спроси у своего отца, кто правил тайчиутами в
давние времена? Мой отец Есугей-багатур. Скажи ему, хан-отец.
- Так было,- не очень охотно подтвердил Ван-хан.
Он, видимо, все еще не решил для себя, правильно ли сделает, если
уступит свою добычу. Тэмуджин не дал ему времени па размышления.
Предназначая слова Ван-хану, сказал Нилха-Сангуну:
- Разбив меркитов, разве я не отдал вам свою долю добычи? А ты
твердишь - пополам...
Попал в цель. Рябое лицо Ван-хана стало пестрым от прилившей
крови - устыдился.
- Нилха-Сангун, не уподобляйся китайскому лавочнику, торгующему
глиняными горшками!
- Отец, но мы же...
- Я сказал свое слово - что еще?- прикрикнул на сына Ван-хан.
Вздохнув с облегчением, Тэмуджин поблагодарил хана. Все-таки он славный
старик. С ним можно всегда и обо всем договориться. Не то Нилха-Сангун.
После возвращения из страны тангутов в него вселился дух зла. Сын хана
стал заносчив, мнителен. Во всем усматривает козни. Что будет, когда он
займет место отца?

XI

С великим трудом Джамухе-сэчену удалось уговорить нойонов собраться на
курилтай. Съехались на реке Эргуне, в том месте, где в нее впадает река
Кан. Прибыли нойоны хунгиратов, икирэсов, куруласов, дорбэнов, хатакинов и
салджиутов. Среди них был и отец Борте старый Дэй-сэчен с сыном Алджу.
Много выпили кумыса и архи, много говорили, но так ни до чего и не
договорились. Стояли погожие дни. После недавних дождей пошли в рост
травы, свежо зеленела листва ильма и дикого персика, цвела кудрявая
сарана, сытые коршуны лениво парили в безоблачном небе. И никто не хотел
верить грозным предостережениям Джамухи. К тому же приближался летний
праздник. Нойоны больше думали о том, как не ударить в грязь лицом в
состязаниях борцов, стрелков из лука и в конных скачках. Дэй-сэчен и Алджу
радовались такому повороту дела. Тэмуджина они побаивались, пожалуй, даже
больше, чем другие,- хорошо знали, что это за человек. Никто другой не
смог бы подняться из нищеты в ханы, сокрушая на своем пути к власти людей
могущественных и сильных. Их страшило честолюбие и непреклонность зятя.
Они старались держаться подальше от него. Но он был их зятем. И они не
хотели его гибели. А неистовый Джамуха призывал к тому, чтобы лишить
Тэмуджина улуса, а его самого сделать бесправным боголом.
Джамуха охрип за эти дни. Он, кажется, потерял всякую надежду склонить
нойонов к поддержке своих замыслов. Вышел в круг с опущенной головой,
обвел всех печальным взглядом, сказал с укором:
- Эх вы, вольные нойоны, сыны великой степи, внуки отважных
багатуров... Ваша кровь стала жидкой, как молочная сыворотка, ваше пузо
налито кумысом, и вам трудно оторвать зад от мягкого войлока. Сидите,
ублажайте свое чрево! Пусть ваши мечи ржавеют в ножнах. Я ухожу от вас...
Но к вам придет Тэмуджин. Что вы от него дождетесь? Нойон племени
салджиутов, вспомни, как много лет назад мой анда прислал к вам своего
посланца с просьбой о помощи. Что ответили вы? Тэмуджин был для вас
ничтожеством, а его просьба показалась смешной и глупой. Вы бросали в лицо
посланцу внутренности овцы и надрывались от смеха. Ты, нойон салджиутов,
забыл об этом. Но Тэмуджин помнит. Он тебя зашьет в сырую воловью кожу и
бросит на солнце. А твои дети и дети твоих нукеров будут прислуживать тому
посланцу, которого вы били кишками во лицу и над которым так весело
смеялись... А чего ждете вы, хунгираты?- Джамуха отыскал глазами
Дэй-сэчена.- Уговорами и посулами Тэмуджин уже пробовал подвести вас под
свою руку. Вы отвергли его домогательства. И вы думаете, он снова будет
вас уговаривать? Вы думаете, что если он зять вашего племени, то будет
милостивым и снисходительным. Заблуждаетесь, хунгираты! Вспомните удалого
Сача-беки, его молодого брата Тайчу, силача Бури-Бухэ. Они были одного
рода, одной крови с Тэмуджином. Он предал их жестокой казни только за то,
что они хотели жить по обычаю отцов и дедов. Как же можете надеяться на
пощаду вы, хунгираты?
Слезы навернулись на красивые глаза Джамухи, голос осел и прервался. Он
вышел из круга, ни на кого не глянув, вскочил на коня и поехал. За ним
потянулись его нукеры. Скоро все скрылись за ильмовыми деревьями. А нойоны
все смотрели ему вслед и молчали.
В этом молчании была растерянность. Кто-то попытался пошутить. Вот-де
какой этот Джамуха, всех упрекает в недостатке мужества, а сам чуть не
расплакался, будто стареющая девка, которую никто не хочет сватать. Но
шутку никто не поддержал. Нойоны разошлись и у своих походных юрт стали
держать совет с нукерами. Хунгираты после недолгих споров решили, что
курилтай надо продолжить и на всякий случай договориться с другими
племенами держаться друг за друга. Дэй-сэчен и его сын отмолчались.
Другие нойоны пошли даже дальше. Они склонны были возвратить Джамуху на
курилтай и собрались уже послать за ним людей. Но Джамуха вернулся сам. С
ним были Аучу-багатур и сыновья Тохто-беки - Хуту и Тогус-беки. Весть о
разгроме тайчиутов, гибели Таргутай-Кирилтуха и Улдая всполошила нойонов.
Снова все собрались в круг. В середину вышли Джамуха, Аучу-багатур, Хуту и
Тогус-беки. На этот раз голос Джамухи звучал не печально, а зло.
- Я недавно был у Таргутай-Кирилтуха. Предлагал ему свой меч. Эти
люди,- ткнул рукой в сторону Аучу-багатура, Хуту и Тогус-беки,- повели
себя со мной чуть лучше, чем салджиуты с посланцем Тэмуджина. Они
возомнили себя силой и отвергли мою помощь. Великая гордыня привела к
великой беде. Таргутай-Кирилтуха и его сына нет в живых. Курени тайчиутов
в руках Тэмуджина.
Аучу-багатур поднял голову - огнем пламенел рубец на его перекошенном,
измученном лице.
- Он говорит правду. Мы были глупы. Небом заклинаю вас, нойоны, не
повторяйте нашей ошибки, сверните коней с тропы, ведущей в пропасть! Мы
пока еще в силах взнуздать Тэмуджина. Часть воинов Таргутай-Кирилтуха мне
удалось увести. Целы основные силы Тохто-беки. На помощь нам идут ойроты и
татары. Присоединяйтесь к нам. Навалимся на Тэмуджина. Потом покончим и с
Ван-ханом.
После него говорил Тогус-беки, старший из сыновей владетеля меркитов.
- Мой отец велел передать вам, нойоны вольнолюбивых племен: <Я многие
годы отстаивал свои нутуги в одиночку. Я падал и поднимался. Но пришло
иное время. Тот, кто падет под Копыта коней Тэмуджина, уже никогда не
подымется. Тот, кто встанет на его дороге в одиночку, будет смят, как куст
сухой полыни. Забудьте, нойоны, старые распри. Не медлите. Или бесславная
гибель ждет всех нас>. Так велел сказать вам мой отец. Вникните в его
слова!
Тогус-беки и Хуту, низкорослые, круглоголовые, поклонились нойонам и
вышли из круга.
- Ну, что будем делать?- спросил Джамуха.
Поднялся нойон салджиутов.
- Раз такое дело, раз Тэмуджин, презрев древние обычаи, убивает
родовитых нойонов, будто собственных рабов, раз простирает свои руки к
богатствам, которые ему никогда не принадлежали, мы, салджиуты, пойдем на
него, ударим по рукам...
<Хвастун!>- подумал Дэй-сэчен.
Вслед за салджиутом примерно так же высказались и все другие нойоны.
Джамуха слушал, хмурясь. Когда все выговорились, он сказал.
- Вы одумались, и это хорошо. Но вы все еще жестоко заблуждаетесь,
считая, что легко справитесь с Тэмуджином. Вдвоем с Ван-ханом он - сила.
Да, нас много. Но у нас нет головы. Кто сольет ручьи в один поток?
- Мы тебя изберем предводителем наших воинов!
- Я не хочу быть предводителем. Наши враги - ханы. Может ли победить
их предводитель более низкого достоинства, властный лишь над воинами,
стоящими в строю?
- Чего же ты хочешь, Джамуха-сэчен?
- Я хочу, чтобы достойнейшего из вас возвели в ханы. И не просто в
ханы. По своему званию он должен быть выше Ван-хана и Тэмуджина,
избранного своими родичами. Мы должны избрать хана всех племен - гурхана'.
[' Г у р х а н - всеобщий хан.]
По кругу нойонов, словно ветер по траве пробежал шумок. Очень не
хотелось им сажать на свою шею хана.
- Нойоны!- возвысил голос Джамуха.- Вы же знаете: я всю свою жизнь
отстаивал вольность племен. Из-за этого разошелся с Тэмуджином. Но горечь
поражений заставила меня понять, что племена без хана - растопыренные
пальцы... Сделав один шаг, неужели вы остановитесь и не сделаете другого?
И вновь нойон салджиутов высказался первым.
- А Джамуха-сэчен прав,- сказал он.- Раз настали такие времена, пусть
будет у нас гурхан. Но не над нами, как Тэмуджин над своими родичами, а
первым среди нас. Джамуха-сэчен высоко ставит вольность племен и не
посягнет на нее. Джамуха-сэчен лучше других знает силу и слабость
Тэмуджина. Ему и быть нашим гурханом.
Очень сдержанно другие нойоны поддержали салджиута. Джамуха, все такой
же хмурый, велел своим нукерам привязать к ильмам жеребца, барана, быка и
кобеля. Он поклонился нойонам, поблагодарил за высокую честь, вынул из
ножен меч.
- Всякое начало великого дела, дабы ему не было ущерба от нашей
неустойчивости в будущем, должно быть скреплено клятвой.- Джамуха подошел
к жеребцу, положил руку на его холку.- Вечное синее небо, слушай нашу
клятву. Кровью этих животных, которые корень и суть их пород, клянемся,
что, если из выгоды или страха, по глупости или злому умыслу нанесем вред
сообща начатому делу, если отступим от своего слова и нарушим наш уговор -
умрем, как умрут они.
Коротким точным ударом Джамуха всадил меч в грудь жеребца. Дрожь
пробежала по шелковистой шерсти, подломились стройные ноги, жеребец упал
на землю с тяжким, утробным выдохом. Из раны брызнула кровь, окропив
гутулы и полы халата Джамухи. Почуяв запах крови, бык замычал, рванулся с
привязи. Веревка врезалась в кору ильма, сверху посыпались сухие веточки и
листья. Джамуха ударил мечом по толстой бычьей шее. Неудачно. Меч лишь
располосовал загривок. Но Джамуха даже не взглянул на быка, зарубил
барана, раздробил голову кобелю. Нойоны следовали за ним, повторяли слова
клятвы и секли мечами животных. По земле растекались лужи крови.
Дэй-сэчен отправил сына к повозке, сам стал за спины нойонов своего
племени, надеясь увильнуть от клятвы. Но взгляд Джамухи отыскал его.
Дэй-сэчен неверной рукой вытянул из ножен меч, произнес слова клятвы и
мысленно взмолился: <Вечное синее небо, тебя призываю в свидетели: не по
доброй воле и охоте клянусь я, пусть же моя клятва не имеет силы>. Концом
меча он потыкал окровавленное мясо и возвратился на свое место. Взгляд
Джамухи неотступно преследовал его. Какой въедливый! Негодуя, Дэй-сэчен
протолкался вперед, стал перед ним, заложив руки за спину,- на, смотри,
весь тут, перед тобой.
Клочком травы Джамуха вытер меч, опустил его в ножны.
- Нойоны племен, время торопит нас. Сейчас же пошлите в свои курени
нукеров, пусть они ведут сюда воинов. Ван-хан, я думаю, возвратится в свои
кочевья. Тэмуджин будет один. Он радуется победе над тайчиутами и не
думает, что его собственное поражение близко. Падем на него, как снег на
зеленеющие травы, как орел на спящего ягненка.
Непривычна была для нойонов такая торопливость, они хотели посидеть в
кругу, еще раз все обдумать, еще раз обо всем поговорить, но Джамуха
настоял на своем, и во все концы степи помчались всадники.
Повозка Дэй-сэчена стояла в стороне от других, под кустом дикого
персика. Прихрамывая (болели суставы), он подошел к ней, сел на оглоблю.
Алджу опустился рядом на траву, тихо спросил:
- Ну, что там?
- Попали мы, сын, как зерна проса меж каменных плит. Если Джамуха
осилит Тэмуджина, наша Борте и ее дети попадут в рабство. Легко ли будет
вынести это! Если верх возьмет Тэмуджин, несдобровать нам с тобой. Мы
сообщники его врага. Участь Сача-беки, Тайчу и Бури-Бухэ ждет нас.
- А если убежим?
- Нельзя нам бежать, Алджу.
- Почему?
- Почему, почему... Я вынужден был дать клятву. Может быть, она и не
имеет силы, но лучше ее не нарушать.
- Тогда позволь уйти мне.
- Тебе тоже нельзя. Ты исчезнешь, все сразу поймут - побежал
предупредить зятя. У нас отберут стада и людей, оставят нагими. Могут и
жизни лишить. Наши же соплеменники... Я свое прожил, Алджу, но помирать
позорной смертью и мне не хочется. Да и о тебе я должен подумать.
Он привалился спиной к колесу, вытянул больные ноги, принялся растирать
колени, охая и вздыхая. Ну и время пришло! Своего зятя бойся,
соплеменников бойся, какому-то Джамухе покоряйся... Куда несет людей? Чего
они хотят, чего добиваются?
Алджу травинкой гонял по земле зеленовато-черного жука. К повозке
подошла лошадь, почесала морду о войлок крыши. Алджу пугнул ее, бросил
травинку.
- Отец, мы должны предупредить Тэмуджина.
- Нельзя. Я дал клятву.
- Но я не давал никакой клятвы! У меня есть ловкий нукер. Он пройдет
там, где и сытая змея не проползет.
- Ты мне ничего не говори. Зачем мне знать, что и как сделаешь? Лучше
разведи огонь, принесем жертву духам, пусть они уберегут и меня, и тебя, и
весь наш род. Потом поступай как знаешь.
- Ты боишься, отец?
- Такого еще никогда не бывало. Помоги, небо, пережить лихое время!
Загремели барабаны. Под их торжественный рокот по стану поехал гурхан
Джамуха. Белый конь приплясывал под ним, рвал поводья. С плеч Джамухи
широкими складками ниспадала огненно-красная накидка. Юные звонкоголосые
воины выкрикивали приглашение гурхана отведать его вина и кумыса.

XII

Вниз по Керулену на восход солнца быстро двигались тысячи воинов. Сухая
земля гудела под копытами, как шаманский бубен. Колыхались хвосты тугов
нойонов сотен и нойонов племен, покачивались копья. Далеко впереди и
слева, справа рыскали дозоры на быстроногих конях. Черным потоком,
неудержимым, неостановимым, катилось по долине Керулена войско Ван-хана и
хана Тэмуджина.
В простой одежде, с коротким мечом на широком поясе, неотличимый от
воинов, хан Тэмуджин то мчался в голову войска, то скакал в хвосте, его
глаза все видели, все замечали. Усталых подбадривал, ленивых подгонял
суровым окриком, а то и плетью. К нему подлетали туаджи и, почтительно
выслушав повеление, уносились передавать его нойонам. Хан Тэмуджин крепко
держал в руках поводья, и войско было послушно ему, как хорошо объезженный
конь.
У него была и еще одна забота - Ван-хан. Кэрэиты были уже на пути в
свои кочевья, когда хан Тэмуджин получил весть о сговоре нойонов племен и
возведении Джамухи в гурханы. Едва выслушав посланца брата Борте, он
вскочил на коня и поскакал догонять кэрэитов. Ван-хан остановил войско,
созвал в своей юрте совет нойонов. Ничего хорошего это Тэмуджину не
сулило. Нойоны были озлоблены на него за то, что не отдал им на
разграбление курени тайчиутов, недовольны Ван-ханом, легко уступившим свою
часть олджи - добычи. Но все оказалось даже хуже, чем он думал. Из того,
как они восприняли весть об избрании Джамухи гурханом, он понял, что тут
полно тайных доброжелателей анды. Прыщавый, желчный Арин-тайчжи что-то
прошептал на ухо Нилха-Сангуну и Эльхутуру, громко спросил:
- Мы собрались подсечь поджилки скакуну за то, что на скачках опередил
других?
- Хан Тэмуджин чего-то испугался. А чего - я понять не в силах,-
рассудительно заговорил Эльхутур.- Нойоны племен вольны поступать как им
хочется. Они захотели видеть над собой достойного - избрали
Джамуху-сэчена. Могли бы поставить над собой и нашего Ван-хана, и тебя,
хан Тэмуджин...
- Могли бы, но не пожелали? Ты это хотел сказать?- Тэмуджин положил на
колени подрагивающие руки, начал пригибать пальцы - раз, два, три...
- Я не о том,- возразил Эльхутур, но так, словно хотел подтвердить:
правильно, это и хотел сказать.
- И я не о том,- едва сдерживая раздражение, сказал Тэмуджин.- Пусть
нойоны ставят над собой кого угодно!- Ему противно было хитрить, но что
делать?- Суть не в том, что им захотелось иметь своего гурхана. И не в
том, что гурханом стал мой анда Джамуха.- Конечно, для него имело значение
- огромное!- и то, и другое.- Суть в том, что под тугом анды Джамухи наши
зложелатели идут на нас. Ты это, Эльхутур, понять не в силах.
- Может быть, идут, а может быть, и нет,- сказал Нилха-Сангун.- Почему
мы должны верить какому-то перебежчику?
- Другому перебежчику ты почему-то поверил сразу. Меня это до сих пор
удивляет.
- Не часто ли напоминаешь о прошлом?- спросил Ван-хан.
Слушая спор, хан шевелил блеклыми старческими губами, будто повторял
слова говорившего или творил молитву, и было видно, что речи нойонов и
Тэмуджина ему одинаково не по душе, что он смятенно ищет что-то одному ему
известное и никак не может найти. Почтительно, но с обидой в голосе
Тэмуджин сказал Ван-хану:
- Я не хочу быть похожим на человека, который каждый день у порога
своей юрты спотыкается об один и тот же камень. Еще не зажили старые
ссадины, а мы можем получить новые или поломать ноги. Как же мне не
напоминать о прошлом, хан-отец? Камень лежит у порога. Его надо или убрать
или поставить юрту в другом месте.
Ван-хан провел ладонью по задумчивому, печальному лицу.
- Устал я. Сколько можно! Даже железо, если его сгибать и разгибать в
одном месте, ломается... Все чего-то хотят от меня, чего-то требуют...
- Хан-отец, я ничего от тебя не хочу, тем более не требую. Как бы я
посмел! Все, что у меня есть, я получил с твоей помощью. Мое сердце
переполнено сыновней благодарностью... Хан-отец, я только хотел
предупредить тебя. А уж ты поступай по своему разумению. Я, конечно, буду
защищать свой улус. Возможно, даже скорее всего, погибну. И, умирая, буду
жалеть об одном-уже не смогу никогда, ничем помочь моему хану-отцу,
отплатить за его великую доброту.
Его слова растрогали старого хана.
- Зачем так говоришь? Могу ли оставить тебя одного в это трудное
время! Судьба нас связала навеки. Но Джамуха...
- Хан-отец, Джамухой правят злые люди!
Конечно, думал Тэмуджин совсем иначе. Он знал, сколько усилий прилагал
анда Джамуха, чтобы натравить на него нойонов разных племен, правда, не
предполагал, что ему удастся что-либо сделать. Джамуха - враг ловкий,
умный, неутомимый. Но говорить об этом хану преждевременно. Не поверит.
- Злые люди...- Ван-хан помолчал, разглядывая свои руки со взбухшими
синими жилами,- Нойоны...- Он поднял голову, и взгляд его стал строгим.-
Мы двинемся навстречу Джамухе. Но, я думаю, до сражения дело не дойдет.
Сам поговорю с ним.
Тэмуджину было пока достаточно и этого. В походе он умело взял
управление войском в свои руки, благо что Ван-хан не желал утруждать себя
мелкими заботами, а Нилха-Сангуна Тэмуджин сумел спровадить с дозорными.
Все войско, покорное его воле, стремительно двигалось на восток. И там,
где прошли всадники, оставалась полоса помятой спутанной травы, будто ее
градом побило. Запах горячей пыли и горькой полыни смешивался с кислым
запахом лошадиного пота. Тэмуджин не давал отдыха ни людям, ни коням.
Короткий привал в полдень, остальное время от утренней до вечерней зари -
в пути. Он очень спешил. Надо было упредить Джамуху, не дать ему
возможности собрать все силы, свести их в одно целое, подготовить к битве.
Этот поход был в тягость Ван-хану. Задумчивый, невеселый, в черном
халате и черной войлочной шапке похожий на старого ворона, сидел он в
широком, покойном седле, опустив поводья на луку, поверх голов воинов,
поверх коней и боевых тугов смотрел на голубые сопки, плывущие в мареве,
как караван льдин по весенней реке. О чем он думал? Что видел за голубыми
далями? Хан, видимо, всерьез верит, что может примирить его и Джамуху.
Возможно, Джамуха даже и согласится на примирение. А что будет потом? Кто
сможет спокойно спать в юрте, зная, что в ней ползает змея? Даже
переговоры затевать с Джамухой никак нельзя. Такие переговоры все равно
что удар ножа по натянутой тетиве лука.
На дню несколько раз Тэмуджин подъезжал к Ван-хану, на ночевках спал в
его юрте - ограждал старика от соприкосновения о нойонами и
Нилха-Сангуном, был с ним по-сыновьи ласков и почтителен. Такое
обхождение, видел, было по сердцу хану, он оттаивал, становился
разговорчивым, начинал вспоминать трудные годы своего детства, отрочества.
- Ты все время благодаришь меня,- говорил он.- Кто падал сам, тот
всегда поможет встать другим. А когда помог и человек окреп, набрался сил
на твоих глазах, становится он близок твоему сердцу. Вот ты... И Джамуха!
Оба вы мои сыновья...
И он ждал, что Тэмуджин откликнется, подхватит разговор. Но Тэмуджин не
хотел и единым, даже вскользь оброненным словом поддержать надежды хана на
мир и согласие между его назваными сыновьями. Скоро тот почувствовал это,
спросил прямо:
- Почему не любишь Джамуху?
- Где, когда я говорил, что не люблю?
- Поживешь с мое, многое будешь понимать и без слов.
Пыль набилась в морщины, глубже прорезала их, оттого лицо хана казалось
болезненным, а сам он сильно постаревшим. Седые косицы за ушами резко
выделялись белизной и усугубляли тусклость лица.
- Плохо все, хан Тэмуджин... Оба вы молоды и часто не ведаете, что
творите.
- Не так уж и молоды, хан-отец. Но ты жил больше, твои глаза многое
видели. Потому я всегда делал так, как ты скажешь. Но ты, хан-отец,
почему-то не всегда и не все говоришь мне. Думаю об этом, и скорбью
наполняется моя душа.
- О чем ты?..
- Прости, хан-отец, что снова напоминаю старое. Но я до сих пор не
могу понять, почему ты покинул меня на растерзание найманам. Ты говорил
мне, что найман-перебежчик исчез. Кто охранял его? Как он мог убежать?
- За ним смотрели нукеры Джамухи...
- Джамухи?- Тэмуджин внутренне напрягся - об этом слышал впервые.- А
почему нукеры Джамухи?
- Потому что они привели его ко мне. Он к ним перебежал.
- Вот как!
Стало многое понятным. Скорей всего все дело рук хитроумного Джамухи.
Одно из двух: или он сносился с найманами и совместно с Коксу-Сабраком
замыслил зло, или сам, один все подстроил. Может быть, и в сговоре с
Нилха-Сангуном. Нет, в этом случае Нилха-Сангун сумел бы увернуться от
Коксу-Сабрака. Скорей всего сам, один. Ну, Джамуха, ну и хитрец!.. Сказать
об этом хану? Пока не стоит.
- Хан-отец, ты спрашивал, почему я не люблю Джамуху. После тебя больше
всех других людей, больше кровных братьев я любил его. Чем он ответил мне?
Когда я был еще малосилен, он покинул меня. Потом его брат Тайчар воровал
коней в моем улусе. Потом Джамуха запер меня в ущелье Дзеренов и едва не
лишил живота. Сейчас хочет отобрать мой улус. А за что? Ты, хан-отец, по
своей доброте не замечаешь что это человек с испорченным нутром. Легко
рушит клятвы, предает друзей...
- Не знаю, Тэмуджин... Мне он ничего плохого не сделал.
- Но и хорошего тоже! Где он был, когда на твое место уселся
Эрхе-Хара? Кто ходил с тобой воевать татар? Не Джамуха, а я. Разве не так?
Ван-хан промолчал. Пусть пережует пока это. Потом можно подбросить и
еще кое-что. Понемногу поумнеет. Но когда это будет? А ждать никак
невозможно. Алгинчи - передовые - уже соприкоснулись с караулами Джамухи.
Не далее как завтра войска встанут друг перед другом. И если Ван-хан
затеет переговоры с Джамухой - быть беде.
Своими тревогами и размышлениями он поделился с Боорчу, Джэлмэ и
Мухали. Его друзья стали прикидывать, как без урона для дела помешать
Ван-хану встретиться с Джамухой. К ним подъехал шаман Теб-тэнгри.
Прислушался к разговорам, сочувственно усмехнулся:
- Тут не ваш ум нужен. Зайти на врага слева, справа - вот ваше дело.
- Ты знаешь, как мы должны поступить?- спросил Тэмуджин с надеждой.
- Знаю. Кто мешает, того убирают. Ван-хан мешает...
- Не говори глупостей, Теб-тэнгри!- рассердился Тэмуджин.
- Я глуп. А вы умны? Пусть будет так.- Шаман понукнул низенькую
смирную лошаденку, потрусил прочь, выпрямив узкую спину.
Тэмуджин догнал его и, подавляя желание стукнуть кулаком по острому
лицу, сказал:
- Я тебя не отпускал - куда бежишь?
- Я ветер, гуляющий по степи. Одним ласкаю лицо, с других сбрасываю
шапки. Кто удержит меня? Только вечное синее небо.
<Убить тебя мало, мангус остроносый!>- подумал Тэмуджин.
- Не обижайся, Теб-тэнгри. Помоги мне.
- А как?- Шаман резко повернулся к нему, в бездонной черноте глаз
всплеснулась насмешка.- Ты умный, я глупый... Приложи ум к глупости -
выйдет неразбериха, глупость к глупости - посмешище, только ум к уму -
мудрость.
- У нас совсем мало времени, Теб-тэнгри...
- Ты хочешь убрать Ван-хана на время или совсем?
Несносный человек! Вечно влазит в потемки твоей души, и тычет перстом
указующим, и смотрит, как ты корчишься, уворачиваешься,- у-у, змей
ползучий! Глотая слюну, комом застрявшую в горле, Тэмуджин выдавил из
себя:
- На время...
- Так бы и говорил. А то хочешь реку перебрести и в воде не
замочиться.- Неожиданно передразнил:- Хан-отец, хан-отец...
- Замолчи, или я ударю тебя!
Тэмуджин оглянулся - не слушает ли кто их разговор? Но воинов
поблизости не было, а Боорчу, Джэлмэ и Мухали приотстали, о чем-то бурно
спорили меж собой.
- Ты можешь меня побить, даже убить.- Теб-тэнгри чуть выждал,
продолжил:- Но чего этим достигнешь? Я хочу от тебя одного: будь со мной
честен и прям. Мне надо знать все, о чем ты думаешь. Для твоей же
пользы... Я помогу тебе. Бей своего брата Джамуху, не оглядываясь на
хана-отца. Он тебе не помешает.
- Что ты сделаешь?
- Я сказал: Ван-хан тебе не помешает. Сведи меня с ним и делай свое
дело.
Вечером Тэмуджин привел его в юрту Ван-хана, попросил погадать о
будущем. Шаман жег бараньи лопатки, рассказывал, что ждет их, Тэмуджина и
Ван-хана, впереди. Будущее сулило обоим мир, покой, благоденствие,
уважение племен и преклонение подданных. Застуженная душа Ван-хана
отогрелась, он повеселел, подарил Теб-тэнгри голубую фарфоровую чашу.
Потом вместе поужинали. А утром хан занемог.
Он не жаловался ни на какие боли, кутаясь в мерлушковое одеяло,
полулежал на повозке. Взгляд был тусклым, равнодушным. Когда Тэмуджин
начинал говорить о делах, Ван-хан безучастно махал рукой. Шаман неотлучно
находился при нем, поил хана настоем трав, произносил заклинания. Но лучше
хану не становилось...
- Что же делать, хан-отец?- Тэмуджин соскочил с седла, пошел рядом с
повозкой, поймал взгляд Теб-тэнгри.
- Хан Тэмуджин,- сказал шаман,- пусть печаль не терзает твоего сердца:
хан поправится. Но ему нужен покой.
- Да-да, покой,- подтвердил хан.- Где Нилха-Сангун?- спросил и,
кажется, тут же забыл о вопросе.- Я скоро встану. Пока прими на себя мои
заботы, Тэмуджин.
Больше Тэмуджину ничего и не требовалось. Он подивился поистине
непостижимой силе шамана, а когда удивление чуть прошло - испугался: такой
человек опаснее любого врага.
Войска побратимов встретились между озерами Буир-нур и Кулун-нур в
урочище Куйтэн. Вокруг не было ни гор, ни высоких сопок, ни кустарников,
ни деревьев, насколько хватало глаз тянулись пологие увалы.
Зеленовато-серые вблизи, увалы, отдаляясь, словно бы наливались
голубизной, словно вбирали в себя синь безоблачного неба. Многотысячное
войско Джамухи оградилось повозками. Оно собиралось защищаться, а не
нападать, и это говорило о неуверенности новоявленного гурхана. У
Тэмуджина, прибравшего к своим рукам и кэрэитов, воинов было меньше, но
они уже привыкли действовать сообща, войско было единым целым, а не
сбродом, поспешно стянувшимся под боевой туг анды. Нойоны племен, скорее
всего, будут трубить всяк в свою трубу и, если хорошо ударить, побегут,
как дзерены от весеннего пала.
У Тэмуджина не было ни колебаний, ни страха. Он разделил войско на
десять частей, расслоив кэрэитов своими воинами (на всякий случай),
торопливо совершил обряд жертвоприношения и приказал начать сражение.
Первая из десяти частей под началом Субэдэй-багатура сорвалась с места,
проскочила низину с засоленной лужей, с воем и визгом понеслась на, стая
Джамухи. Перед станом она рассыпалась, как горсть дресвы, брошенная на
ветер, воины, уворачиваясь от стрел, на ходу постреляли и почти без потерь
возвратились обратно. И тут же на стан повели своих воинов Хулдар и
Джарчи. Отошли они, настала очередь Нилха-Сангуна...
Словно волны взбесившейся реки - на крутой берег, катились на стан
Джамухи воины Тэмуджина. Удар за ударом. Пока одни обстреливали стан,
другие приводили себя в порядок, отдыхали. А у воинов Джамухи не было ни
мгновения передышки. Но держались они стойко; Перед станом увеличивалось
число трупов, садилось солнце, а Тэмуджин не видел признаков того, что
стан анды дрогнет, попятится...
С наступлением темноты сражение пришлось прекратить. Но едва забрезжила
утренняя заря, Тэмуджин поднял воинов. И вновь волна за волной покатилась
на стан. И так целый день. К вечеру воины гурхана Джамухи не выдержали
напряжения, разметали проходы в ограждении, бросились навстречу
нападающим, потеснили их, Тэмуджину пришлось ввести в сражение запасную
тысячу отборных воинов. Воины Джамухи дрогнули, стали отходить. Среди них
он увидел ненавистное лицо Аучу-багатура и, забыв обо всем на свете, начал
пробиваться к нему. И почти пробился. Помешал молодой воин. Он преградил
дорогу к Аучу-багатуру, поднял меч, и Тэмуджин всем телом отпрянул назад.
Удар пришелся по передней, окованной железом луке седла, меч со звоном
переломился. Воин остался безоружным. Но не бросился убегать, не показал
затылок, вертелся в седле, и все попытки Тэмуджина достать его мечом
оказались пустыми, удалось лишь смахнуть с головы кожаный шлем. В
иссиня-черных, коротко обрезанные волосах воина белела седая прядь.
- Сдавайся!- крикнул Тэмуджин.- Убью!
В ответ воин показал ему кулак, отскочил в сторону, выхватил из саадака
лук и стрелу. Удар пришелся в предплечье-будто кузнечным молотом стукнули.
Тэмуджин с сожалением подумал, что напрасно не надел доспехи. В глазах
потемнело. Кровь теплым ручейком побежала по руке. Повернул коня и, с
трудом удерживаясь в седле, не думая об опасности, поехал обратно. К нему
подлетел Джэлмэ, обхватил за плечо.
- Ранен?- И заорал на кого-то:- Куда смотрели, ротозеи? В куски
изрублю!
Его положили на повозку. Прискакал Теб-тэнгри, туго перевязал рану.
Боль сразу стала тише. Он сел, спросил Джэлмэ:
- Как там?
- Угнали за ограждение.
- Не крутись возле меня. Найди Боорчу. Деритесь так, будто я с вами.
Его стало знобить. Звенело в голове. В этот звон вплетался отдаленный
гул битвы, то утихая, то возобновляясь вновь. Казалось, порывы ветра гудят
в вершинах деревьев. Шаман напоил его горячим и горьким снадобьем. Внутри
разлилось тепло. Он заснул и проспал до утра. Разбудил его Ван-хан.
Здоровый, бодрый, он сидел на коне, за ним теснились его нойоны.
Наклонился к Тэмуджину, спросил:
- Ну как ты?
- Все хорошо.- Голова у него была ясной, свежей, не беспокоила рана,
он чувствовал лишь жжение и толчки крови.- Что Джамуха?
- Ночью все бежали. Джамуха уходит вниз по Эргуне. Аучу-багатур и
сыновья Тохто-беки бегут в верховья Онона. Татары - в свои кочевья. Почему
ты не снесся с Джамухой?
- Он мог бы послушать тебя, но не меня, хан-отец. Да что теперь
говорить об этом! Надо добивать врага. Джэлмэ, вели приготовить мне коня.
Хан-отец, я попробую догнать Джамуху.
- А нужно ли?
- Хан-отец, недобитый враг как тощий волк - зол, нахален, от него
можно ждать всего.
Ван-хан долго молчал. Наконец нехотя сказал:
- За Джамухой я пойду сам. Ты догоняй Аучу-багатура.
Скакать на коне Тэмуджину было трудно. Каждый толчок отдавался болью,
холодная испарина покрывала тело. Но он крепился.
Аучу-багатура и сыновей Тохто-беки настигли через три дня. После
короткой схватки враги рассеялись. Тэмуджин велел остановиться на отдых.
Вечером в его походную юрту пришел Чилаун, сын Сорган-Шира.
- Хан Тэмуджин, среди воинов тайчиутов был мой друг Джиргоадай. Он
хочет служить тебе.
- Зови его сюда.
Переступив порог юрты, воин снял пояс с мечом и саадаком, положил к
ногам Тэмуджина.
- Почему покинул своего господина? Почему ушел от Аучу-багатура?
- Он носит звание багатура, но отваги у него не больше, чем у старого
тарбагана. Он замышляет битвы, но ума у него не больше, чем у степной
курицы.- Ни в голосе, ни во взгляде раскосых глаз Джиргоадая не было
обычной в таких случаях робости.
Еще когда воин вошел в юрту и снимал пояс, в его лице, в порывистых,
резких движениях Тэмуджин уловил что-то знакомое. Сейчас он все больше
убеждался, что уже видел его где-то. Внезапно догадался, приказал:
- Сними шапку!
Воин обнажил голову - в черных волосах белела седая прядь. Тэмуджин
поднялся и, кособочась от боли в потревоженной ране, подошел к нему,
спросил:
- Узнаешь?
Джиргоадай качнул было отрицательно головой, но вдруг густо покраснел -
узнал. Краска тут же отлила от лица, оно стало бледным. Но глаза смотрели
без страха.
- Узнаю.- И голос прозвучал твердо.- Я не знал, что ты хан.
Его прямота и откровенность обезоружили Тэмуджина. Мстительное чувство
колыхнулось и тут же улеглось. А вспомнив, как Джиргоадай показывал ему
кулак, он даже улыбнулся.
- Ну, а если бы знал, что я хан?
- Не состоялась бы эта встреча.
- Почему?
- Один из нас был бы мертв.
<Не каждый найдет в себе мужество ответить так,- подумал Тэмуджин.-
Убивать его просто жалко. Но и оставить в живых нельзя: он пролил мою
кровь, кровь хана, и нет более тяжкого преступления. Однако кто знает об
этом? Только двое. А может, не знает этого и он?>
- Ты погубил моего коня. Смертельно ранил...
- Коня?- удивился войн,- Мне казалось...
Тэмуджин перебил его:
- Красивый был конь! Саврасый, с черным ремнем на хребтине и белыми
задними ногами. Ты хорошо владеешь копьем?
- И копьем, и мечом, и луком. Я - воин.
- Коня, такого же, какой был у меня, добудешь в сражении и вернешь
мне. И еще. Человека по имени Джиргоадай больше нет. Теперь ты Джэбэ '.
Мое копье.
[' Д ж э б э - копье.]

XIII

Узнав, что за ним гонится один Ван-хан, Джамуха решился на смелый шаг.
Без нукеров и оружия он выехал ему навстречу. Была надежда, что Ван-хан не
захочет пятнать свое имя его кровью. Он скакал к нему безбоязненно, и все
же, оказавшись перед лицом кэрэитского войска, идущего крепко сбитым
строем, один, безоружный и беззащитный, он стиснул зубы от страха,
захотелось повернуть коня и быстрее ветра улететь к своим. Поднял руки.
Его узнали и остановились, по рядам воинов, как огонь по сухой траве,
полетело:
- Джамуха, Джамуха...
Передаваясь из уст в уста, весть мгновенно достигла ушей Ван-хана.
Вместе со своими нойонами он рысью подъехал к нему. Нойоны окружили со
всех сторон, смотрели с любопытством, но без враждебности. Джамуха слез с
коня, подошел к Ван-хану, взялся одной рукой за стремя, прислонился лбом к
тощей ханской ноге.
- Я пришел, хан-отец... Не губите людей, не гоняйте по степи племена,
жаждущие покоя, возьмите мою жизнь.
Ван-хан осторожно отодвинул ногу.
- Ты кого собрался воевать?
Сверху вниз он смотрел на Джамуху, хмурился, но в глазах была жалость.
- Я? Воевать?- воскликнул Джамуха.- Это вы обложили меня, будто кабана
на облавной охоте. Вы пришли сюда. Вы гонитесь за моим народом. Вы
заставляете меня сражаться. И с кем? С этими людьми,- Джамуха обвел рукой
круг нойонов.- С ними я ходил в походы, пил из одной чаши, согревался у
одного огня.
Он услышал одобрительный шумок нойонов. Теперь он знал, что добьется
своего, заставит хана повернуть назад и уйти в свои кочевья. Повышая голос
до крика, раздернул на груди халат.
- Убей меня, хан-отец, если я виноват перед тобой или перед твоими
нойонами!
- Ну что ты кричишь?- с укоризной сказал Ван-хан.- Я не собираюсь
губить тебя.
- Зачем же ты здесь?
- Не кричи!- уже сердито сказал Ван-хан.- Для чего ты собрал такое
войско?
- Где хан Тэмуджин, мой анда?- Джамуха обернулся, будто не знал, что
Тэмуджина тут нет.- Я хочу спросить у него - для чего он отовсюду
переманивает людей? Для чего ему большое войско? Хан-отец, ты и анда
несправедливы ко мне. Было время, когда я и анда жили душа в душу. Но он
сам разрушил нашу дружбу. Он задумал возвеличиться и в звании сравниться с
тобой. И стал ханом. Ни я, ни ты, хан-отец, не гоняли его за это по степи,
не убивали его воинов. Почему же сейчас, когда нойоны племен возвели меня
над собой, вы набросились на меня? Хотите моей крови - я перед вами.
Ван-хан велел расседлывать коней. Воины разостлали на траве войлок, он
пригласил Джамуху присесть, тихо сказал:
- Оба вы с Тэмуджином дороги мне и оба терзаете мое сердце. Ты винишь
его. Он тебя. И оба теряете разум, совесть, не страшитесь гнева небесного.
- Если говорить о совести, то у Тэмуджина...
- Молчи, Джамуха, ты тоже хорош! Я не стану преследовать тебя. Живи
как знаешь. Но и помощи у меня не проси. Не буду я больше помогать - ни
тебе, ни Тэмуджину.
- Обидно мне, хан-отец. За что такая немилость? Почему ты равняешь
меня с андой?
- Не знаешь? Нет, все знаешь и понимаешь, Джамуха. Многое я тебе
прощал. Умен ты, ловок, отважен и этим люб моему сердцу. И Тэмуджин... Но
сегодня я отворачиваюсь от вас. Об одном прошу: не можете ладить -
держитесь друг от друга подальше. Вот мое слово.
- Отец, ты слишком суров с Джамухой,- сказал Нилха-Сангун.- Только
говоришь, что для тебя и он и Тэмуджин одинаковые...
- Джамуха не распоряжался нами, как своими нукерами,- подхватил
Арин-тайчжи.- А Тэмуджин...
- Перестаньте!- болезненно сморщился Ван-хан.- Джамуха, ты ночуешь тут
или поедешь к своим?
- Я поеду, хан-отец. Меня ждут.
Ван-хан не стал его задерживать. И, чувствуя неловкость перед ним,
стыдясь смотреть в его опечаленное лицо, Джамуха сел на коня, шагом поехал
в степь.
Наплывали синие спокойные сумерки, вдали засверкали огни его стана. Мир
был тих, безмолвен. Мягкая трава гасила стук копыт, и Джамухе казалось,
что он не едет, а плывет над землей, таящей скорбное ожидание. Прошлое
молодечество, разные хитрые проделки за спиной хана - все виделось сейчас
иначе. Тоска и запоздалая боль совести теснили сердце Джамухи. К чему все
это - обман, ложь, сражения, походы? Не живешь, а идешь по топкому болоту:
пока вытаскиваешь из липкой грязи одну ногу, вторая увязла еще глубже. Где
твердь? Куда можно безбоязненно поставить ногу? Почему жизнь так
немилостива к нему? Он любил Тэмуджина - тот стал непримиримым врагом,
уважал Ван-хана - старик отвернулся от него, отстаивал волю нойонов-сам
стал гурханом и потому принужден укорачивать эту же самую волю. Что
случилось? Была же когда-то жизнь иной. Добры и совестливы были люди,
умели вместе горевать и радоваться, чтили доблесть и мудрость, отвергали
двоедушие и скудоумие. Еще живут отзвуки былых времен в трепетном слове
улигэрчей, но и они скоро умрут вместе с последними сказителями,
поверженными под копыта боевых коней. А если и останется кто-то в живых,
что славить им? Свирепую непреклонность анды, порожденного злом и зло же
сделавшего своим оружием?
Перед станом его встретили дозорные. Начали встревоженно расспрашивать,
чем окончились переговоры. Они вспугнули его думы, он с раздражением
сказал:
- Вы что, глупые? Видите, я живой, возвращаюсь к вам. Значит, все
хорошо.
С теми же расспросами пристали к нему и нойоны. Они обрадовались, что
сражения не будет, устроили пир, веселились, возносили хвалу его отваге и
мудрости. Пылали огни, жарилось нанизанное на прутья мясо. Джамуха пил
вино, молчал. Ему больше всего хотелось сейчас оказаться в своей юрте.
Может быть, бросить все, уйти со своим племенем куда-нибудь в дальние
дали, где нет ни властолюбивого анды, ни его покровителя Ван-хана, ни
сражений, ни воинов, туда, где растут высокие травы, бегут светлые реки и
тишину не тревожит звон оружия и стон раненых. Но есть ли такие земли? И
почему он должен покинуть свои кочевья, землю отцов и дедов? Только
потому, что анда Тэмуджин, как взбесившийся волк, рыщет по степи и рвет
горло всем, кто слабее его? Он, наверное, только того и ждет. Останется
здесь единственным хозяином... Нет, не бывать этому!
Нойоны становились разговорчивее. От жара огня, от выпитой архи
раскраснелись лица, заблестели глаза. Они совсем забыли о нем,
расхваливали друг друга, хвастались друг перед другом. Но кто-то на
кого-то обиделся, вспыхнула ссора, в нее сразу же втянулись все. От ссоры
до драки - один шаг. У огня началась свалка. Колотили друг друга,
выкрикивали ругательства, размазывали по лицам слезы пьяной обиды и кровь
из разбитых носов. Джамуха поднялся, его качнуло - еле удержался на ногах.
- Прекратите!
Но его, наверное, даже не услышали. Вокруг дерущихся собрались воины,
посмеивались, глазели на драку. Джамуха позвал нукеров.
- Несите воды! Больше!
Нукеры принесли десятка два бурдюков, наполненных грязной, с зеленой
слизью водой из высыхающего озера, начали обливать нойонов. Мокрые, в
тине, они расползались в стороны. Джамуха лег на залитый водой войлок,
обхватил голову руками и забылся тяжелым, как бред, сном.
Утром нойоны собрались вновь и как ни в чем не бывало, посмеиваясь,
начали вспоминать вчерашнее. Ничтожные людишки! Разве можно с ними одолеть
хана Тэмуджина... Надо искать друзей. У анды теперь осталось три врага -
татары, меркиты и найманы. Татары - рядом, но они слабы. Остаются найманы
и меркиты. Надо идти к ним. Теперь для него друг тот, кто враг анде
Тэмуджину.
Поначалу все складывалось удачно. В кочевьях Тохто-беки Джамуха застал
найманского Буюрука. Он прибыл к владетелю меркитов за тем же, что и
Джамуха. И все трое быстро нашли общий язык - надо объединить силы. Не
возникло споров и о том, кто возглавит эти силы. Поскольку у Буюрука
воинов было больше, его и поставили во главе войска. Спор непредвиденно
возник из-за того, что Буюрук, Тохто-беки и нойон Тайр-Усун начали
настаивать: первым из двух врагов надо разгромить Ван-хана, а Джамуха звал
их прежде на Тэмуджина. Говорил же Ван-хан, что не станет помогать ни
одному из них, это значит, что анда останется один и справиться с ним
будет не так уж трудно. Но Буюрук, Тохто-беки и Тайр-Усун отвергли доводы
разума. Буюрук был зол на кэрэитов за два своих поражения, жаждал
захватить, уничтожить Ван-хана, на его место снова посадить Эрхе-Хара,
помочь ему утвердиться, тогда Тэмуджин сам снимет шапку и пояс. Джамуха не
верил, что Эрхе-Хара сможет завладеть кэрэитским ханством. У него было
немало способов и возможностей сделать это раньше. Не сумел, не смог.
Почему же Буюрук думает, что дело, не удавшееся дважды, удастся в третий
раз?
Тохто-беки и Тайр-Усун, как и Джамуха, считали, что содружество
Ван-хана и Тэмуджина превратилось в содружество всадника и лошади -
Тэмуджин едет, а Ван-хан везет. Но они почему-то решили, что надо прежде
всего лишить всадника его лошади (<пеший монгол - пропащий монгол>), а
потом уж браться и за самого всадника.
В поход Джамуха отправился с тяжелым сердцем. Людская молва о
выступлении, наверное, давно достигла Тэмуджина. И Тэмуджин, конечно, не
ждет, когда они навалятся на хана кэрэитов. Он слишком хорошо понимает,
что конец Ван-хана приблизит и его собственную гибель.
Так оно и вышло. Едва они покинули кочевья меркитов, получили известие,
что хан Тэмуджин со всем своим войском отправился к Ван-хану.
- Ну что, я был не прав?- спросил он у нойона Тайр-Усуна.
Костлявый, лупоглазый нойон презрительно сплюнул.
- Две лисы в одной норе - две шкуры у охотника.
- Мало, видать, вас били!- зло проговорил Джамуха.
- Нас били и с твоей помощью тоже. Но не убили.- Тайр-Усун надменно
глянул на Джамуху.- Мы твоего Тэмуджина и Ван-хана ногами затопчем.
Посмотри, сколько нас! Я прожил жизнь, но никогда не видел, чтобы под
одним тугом собралось столько воинов сразу.
Хвастливая самоуверенность нойона и его неуместные намеки на то, что он
когда-то с андой и Ван-ханом ходил на меркитов, покоробили Джамуху.
- Много волос на голове, но все их можно сбрить! Велико стадо, но
овцы, мала стая, но волки.
- Если так думаешь, зачем идешь с нами?
- Идти больше не с кем!- с горечью сказал Джамуха.- Оскудела великая
степь, все меньше багатуров и мудрых вождей, все больше высокомерных
дураков и пустых барабанов-хвастунов.- Джамуха хлестнул коня, поскакал к
своим.
Войско собралось и в самом деле огромное. Тысячи всадников, сотни
повозок с запасом пищи, табуны дойных кобылиц, стада овец заполнили
широкую долину, неумолчный шум движения разносился далеко окрест, пугая
табуны хуланов и дзеренов, загоняя в норы сусликов и тарбаганов,- серая
осенняя степь с засохшими травами казалась мертвой, под холодным небом
тускло поблескивали солончаковые озерки с белым налетом гуджира на голых,
безжизненных берегах и горькой, как отрава, водой. Вечерами в темном небе
гоготали гуси, свистели крыльями утки - птицы летели в теплые края.
Тэмуджин и Ван-хан, избегая битвы, беспокоя ночными налетами дозоры,
отходили на полдень. Тяжелое, обремененное обозами, стадами и табунами,
неповоротливое войско Буюрука медленно тащилось следом - вол, впряженный в
повозку, догонял неоседланного скакуна. Буюрук, обозлившись, оставил обоз
под небольшой охраной, попытался налегке настигнуть Тэмуджина и Ван-хана.
Но они непостижимым путем оказались в тылу и чуть было не захватили обозы.
Уверенность в легкой и скорой победе стала сменяться тревогой. Нойоны
Джамухи все чаще шептались о чем-то за его спиной, и он затылком
чувствовал их растущую недоброжелательность. Он попытался поговорить с
ними.
- Мы вступили на путь, с которого нет возврата. Или мы уничтожим
Тэмуджина, или он нас. Надо идти до конца.
В ответ - ни слова.
Начались холода. Все чаще дули ветры. Воины в легкой летней одежде
жались по ночам к жару огней, нередко обгорали, не высыпались, утром
садились на коней угрюмые, злые. Между племенами все чаще вспыхивали ссоры.
Степь кончилась. Впереди вставали крутые горы. Над скалами курились
облака. Тэмуджин и Ван-хан по узкому ущелью поднялись вверх, укрылись в
лесу. Дул пронзительный ветер, нес снег, смешанный с песком. Надвигалась
ночь. Продрогшие воины по ущелью, по голому склону полезли к лесу - там
было затишье, топливо. В гору, навстречу ветру, идти было трудно, лошади
то и дело падали на колени, кровенили ноги. Едва приблизились к лесу - в
них полетели тучи стрел. Много воинов, лошадей было убито, трупы
покатились вниз, сбивая живых. Буюрук приказал остановиться. Быстро
стемнело. Ветер гудел все сильнее. Песок обдирал кожу. По склону с
грохотом катились- камни, обрушенные воинами анды и Ван-хана. Джамуха
потерял своих. Коченеющими руками нащупал углубление в земле, лег в него,
уткнув лицо в ладони. Ветер рвал полы халата, сыпал за воротник песок и
снег. В вое, грохоте раздавались крики людей, наполненные ужасом. Скоро
Джамуху стала колотить дрожь. Он поднялся. Порыв ветра кинул его на землю.
Он покатился по склону, задержался на чем-то мягком. Пошарил руками -
человек. Мертвый. Лихорадочно стащил с него халат, накинул на голову, сел
и стал сползать вниз. Наткнулся на труп лошади. Он был еще горячий. Лег к
лошадиному животу, укрылся халатом. Снег закручивался за трупом лошади,
оседал на него сугробом. Понемногу он отогрелся, перестал дрожать,
прислушивался к приглушенному снегом и халатом вою ветра, твердил
обреченно:
- Все пропало! Все пропало!
К утру ветер ослабел. На рассвете воины стали сползать вниз. Но многие,
очень многие навсегда остались лежать на склоне - убитые камнями,
окоченевшие. Внизу, сбившись в кучу, стояли лошади. Воины ловили первую
попавшуюся и уносились в степь, подальше от проклятых гор. Джамуха тоже
вскочил на чьего-то коня, поскакал собирать своих воинов и нойонов.
Собрались те, кто остался жив, довольно быстро. Оглянув воинов, Джамуха
похолодел - такого урона не нанесла бы самая жестокая битва.
- Ничего, нойоны и воины, за все взыщем с Ван-хана и Тэмуджина.
Нойон салджиутов с обмороженными, почерневшими щеками сказал,
простуженно кашляя:
- Все, Джамуха. Ты нам не гурхан, мы тебе не подданные. Себе на горе
возвели мы тебя!
Он повернул коня и поскакал. За ним - все салджиуты. Потом и хунгираты,
и дурбэны, и катакины... С ним остались его джаджираты. Джамуха догнал
уходящих воинов, чуть не плача, закричал:
- Остановитесь! Опомнитесь!
Но воины грубо оттолкнули его и умчались. Он бросился к Буюруку и
Тохто-беки. Но и они решили уходить. Его уговоров даже слушать не стали.
Джамуха возвратился к своим джаджиратам - горстка обмороженных людей.
Будьте же вы прокляты, вольные нойоны! Не драться за вас, а рубить,
давить, вбивать в землю копытами коней!
По дороге в свои кочевья он разграбил курени нойонов-отступников.

XIV

Зиму Тэмуджин провел у подножья Бурхан-Халдуна, недалеко от родного
урочища. Бездельничать, отсиживаться в юртах никому не дал - ни друзьям,
ни братьям, ни родичам, ни простым воинам. Одна облавная охота следовала
за другой. Добыли много мяса и мехов, и женщины благословляли имя
Тэмуджина. Но главное было даже не в том, что он дал своему народу много
пищи. Важно было держать войско под рукой, не давать ленивой и сытой
сонливости завладеть душами воинов. Облавы приучили воинов выполнять все
его повеления точно, без промедления. Тэмуджин убеждался не раз, что сила
войска не всегда в его многочисленности. Тысяча, если она обучена
сражаться и едина, может стоить целого тумена, если он рыхл, малопослушен.
Не забывал Тэмуджин и о расширении своего улуса. Слал гонцов к нойонам
племен, отпавших от гурхана Джамухи, с прельстительными речами. Может
быть, ему бы и удалось склонить их на свою сторону, но все испортил Хасар.
Без его ведома сделал набег на курени хунгиратов, побил, похватал немало
людей, отогнал табуны. Ограбленным оказался даже тесть Тэмуджина старый
Дэй-сэчен. После этого его прельстительным речам нойоны перестали верить.
Хасара он обругал самыми последними словами. А ему - хоть бы что!
Остальные братья в его дела не лезут, живут тихо, а Хасар все время
норовит показать, что он нисколько не хуже его, хана.
Весной Тэмуджин стал готовиться к походу на татар. Послал Хасара к
Ван-хану с приглашением принять участие в походе. Брат и там ухитрился
напортить. С нойонами Ван-хана и его братом Джагамбу вел себя вызывающе,
всячески возвеличивался перед ними да и хану не выказал достаточного
почтения. Нойоны и без того не жаловали Тэмуджина, а тут не Тэмуджин -
Хасар начинает помыкать ими... Джагамбу, Хулабри, Эльхутур, Арин-тайчжи и
Алтун-Ашух тайно сговорились скинуть Ван-хана, посадить на его место
Нилха-Сангуна. Но Алтун-Ашух выдал их замысел Ван-хану. Джагамбу бежал к
Таян-хану найманскому; Хулабри, Эльхутура, Арин-тайчжи успели схватить.
Старый хан, вне себя от гнева, бил их по щекам, плевал в лицо. И все, кто
в это время был в его юрте, тоже плевали на заговорщиков. А ночью кто-то
помог им бежать. Они, как и Джагамбу, ушли к Таян-хану.
Идти на татар Ван-хан, конечно, отказался. До войны ли с чужими
племенами, когда такое шатание в своем собственном улусе.
Рассерженный Тэмуджин сказал брату:
- Еще раз окажешь мне такую услугу - отправлю коз пасти!
Ни слова не сказав, Хасар горделиво вскинул голову и вышел из юрты.
- Не давай ему таких дел - спокойно жить будешь,- сказала Борте.
Жена и брат ненавидели друг друга. Борте опасалась, что, если что-то
случится с Тэмуджином, не ее дети, а Хасар унаследует улус, и не упускала
случая бросить тень на него, часто была несправедлива. Зная это, Тэмуджин,
обычно веривший ее уму, не слушал Борте, когда она говорила о Хасаре.
Поддаться ей, так она доведет до того, что брата будешь считать врагом, а
их и без Хасара достаточно. Разобраться, Хасар не очень и виноват. Просто
он высек искру, когда все было готово к пожару. И не нойоны, не Джагамбу
главные противники Ван-хана. Из-за их спин выглядывает толстая морда
Нилха-Сангуна. Никак не может примириться, что он, Тэмуджин, которому
когда-то не в чем было показаться на глаза нойонам и который рад был
напялить на себя тесное тангутское платье, возвысился до того, что с его
волею приходится считаться не только Нилха-Сангуну, но и самому Ван-хану.
Прав был шаман Теб-тэнгри: ханство кэрэитов станет враждебно ему.
От похода на татар отказаться было невозможно. Они, по слухам, собрали
большое войско и готовы ударить на него. Выступил в начале лета. Вновь
прошли вниз по Керулену. Татары поджидали его в урочище Далан-нэмурге.
Строй татарского войска был похож на птицу, широко раскинувшую крылья.
Правое крыло своим концом упиралось в берег реки Халхи, левое простиралось
по всхолмленной равнине, туловище составляли тысячи, поставленные в
затылок друг другу. Тэмуджин, сутулясь, сидел на коне, думал и за себя, и
за татарских нойонов, стараясь проникнуть в их замысел. Если его воины
потеснят середину, крылья обхватят войско с двух сторон, стиснут в
смертельных объятиях.
Почему-то вспомнилось первое в жизни большое сражение - с меркитами за
рекой Хилхо. Тогда он пялил глаза на строй вражеских воинов и не мог
вникнуть в повеления Ван-хана, ничего не понимал из-за возбуждения,
похмельной тяжести в голове и нетерпеливого желания прорваться к Борте.
Давно он уже не тот. Холоден и трезв его рассудок, еще не начатая битва и
раз, и два, и три проходит перед его мысленным взором, он расставляет свои
тысячи то так, то иначе. И постепенно из всего этого вызревает решение.
За спиной в ожидании замерли нойоны. Он повернулся в седле, остановил
взгляд на Джарчи и Хулдаре.
- Со своими урутами и мангутами пойдете прямо. Бейте, чтобы из. глаз
искры сыпались. Пусть думают, будто тут мы и наносим главный удар. Тем
временем... Алтан, Хучар, дядя, со своими воинами сломайте их правое крыло
и по берегу реки прорывайтесь за спину татарам. С остальным войском я
ударю на их левое крыло, сомну его и окажусь у татар сбоку. Всем все
понятно?
- А если мы не прорвемся?- спросил Даритай-отчигин.
- Если задуманное не удастся, без суеты и страха отходите назад и
вставайте на то место, которое занимаете сейчас. Отсюда не сдвигайтесь ни
на шаг. Кто побежит, тому - смерть.
- А если не удержимся?
- Дядя, если есть силы бежать, кто поверит, что их не осталось, чтобы
драться? Запомните и другое. Если враг побежит, гоните его до полного
истребления. Не обольщайтесь добычей. Даже если слитки золота будут
блестеть под копытами коней, не смейте останавливаться. Уничтожим врагов -
все будет наше.
От татарского войска отделился всадник на вороном коне, галопом
промчался по равнине, остановился на расстоянии полета стрелы, приложил
ладонь ко рту, крикнул:
- Эгей, рыжий кобель, выезжай сюда! Своим мечом я сбрею твою красную
бороду!
Татарин горячил коня, помахивал сверкающим мечом, Кто-то выпустил
стрелу, но она не долетела, воткнулась в землю, взбив облачко пыли. К
Тэмуджину подскочил Хасар, его глаза горели, ноздри хищно раздувались.
- Дозволь снять ему голову!
- Нечего заниматься глупыми забавами.
- Эй, рыжий корсак, боишься?- надрывался татарский храбрец.- Мы
отправили на небо твоего отца и многих людей твоего рода. Пришел твой
черед, хан трусливых!
- Хулдар, Джарчи, начинайте.
Уруты и мангуты с визгом бросились вперед. Тэмуджин поскакал на левое
крыло татарских войск. Его обогнал Джэлмэ, оглянулся, блеснув ровными
белыми зубами. За ним мчались долговязый Субэдэй-багатур, маленький ловкий
Мухали, веселый болтун Хорчи... Он натянул поводья, пропустил воинов,
поискав глазами возвышенность, поднялся на пологий холмик. Рядом встали
туаджи, готовые мчаться с его повелением в самую гущу битвы, подъехали
Боорчу, Джэлмэ с его сыном Джучи и приемышем матери Шихи-Хутагом. Ребят он
впервые взял в поход. Широко раскрытыми глазами смотрели они на битву. И
гул ее, взлетающий к небу, заставлял их вбирать голову в плечи.
Неустрашимые уруты и мангуты мертво вцепились в <туловище> птицы-строя,
и оно, тучнея, стало отодвигаться, шевельнулись <крылья>, вкрадчиво
расправились, готовясь к охвату. Тэмуджин выжидал. Пусть враги почувствуют
вкус близкой победы, пусть возликуют. Теперь пора...
По его сигналу на правое крыло навалились нойоны-родичи, растребушили,
разметали татар и ринулись в тыл. Главные силы тем временем смяли левое
крыло и начали теснить все татарское войско к реке. Сейчас нойоны-родичи
ударят в спину, и замечется татарское войско стадом овец. Но почему медлят
родичи? Куда они подевались? Он гнал к ним своих туаджи, привставал на
стременах, вглядывался, вслушивался, и тревога закрадывалась в сердце, не
обманули ли его татары?
Нет, не похоже. Татары, побежали. Всадники переправлялись через речку,
уходили в степь. Иные бросали оружие и сдавались. Тэмуджин поехал к
берегу. На земле с выбитой травой темнели лужи крови, валялось оружие,
шлемы, лежали трупы воинов и лошадей, стонали раненые. Приторно-сладкий,
отвратительный запах смерти, казалось, пропитал все вокруг. Тэмуджин
глянул на ребят. Джучи затравленно оглядывался. Он побелел, стиснул луку
седла до синевы под ногтями, будто боялся упасть с коня. Шихи-Хутаг закрыл
глаза и что-то беззвучно шептал сухими губами.
- Эх, воины! Птенцы куропатки...
Татар гнали до ночи. Полонили почти всех. Пришло известие и от
нойонов-родичей. Прорвавшись в тыл татарам, они напали на обоз, разграбили
повозки. Этого показалось мало, и, позабыв о битве, пошли по беззащитным
куреням, хватая добро, Тэмуджин задохнулся от ярости.
- Жадные волки! Мое слово для них - пустой звук! Ну, погодите...
Утром к его походной юрте привели татарских нойонов,
- Зарубите всех!- приказал он.
После казни нойонов собрал большой совет. Надо было решить, как
поступить с татарским народом.
- Над ними поставим нашего нойона,- сказал Хасар.- Если позволишь, тут
могу остаться я сам. У меня они будут смирными, как новорожденные ягнята.
Тэмуджин не сдержал едкой усмешки. Чего захотел! С такими воинами, как
татары, такой человек, как Хасар, быстро станет беспокойным соседом. А ему
не нужны никакие соседи. Главная ошибка прежних нойонов-воителей была в
том, что они, разгромив племена, нагружали телеги добром (вспомнил
своевольство нойонов-родичей, стиснул зубы-ну, погодите!), уходили в свои
курени, через несколько лет мощь разгромленного племени возрождалась, и
вновь надо было воевать. Такого больше не будет. Земля, которую он попирал
копытами своего коня, должна стать его владением навсегда.
По его молчанию нойоны поняли, что с Хасаром он не согласен. Боорчу
предложил:
- Растолкаем татар по своим куреням. Пусть работают на нас. У каждого
монгола будет раб. Разве это плохо?
И это было не по нраву Тэмуджину. Слишком много рабов, да еще таких,
как татары, держать нельзя. Когда воины уйдут в поход, курени могут
оказаться в их руках. Возмутившись, они побьют жен и детей, угонят табуны.
Потом бегай, лови...
- Вы забываете,- сказал он,- что татары били, резали наших предков,
выдавали их злому Алтан-хану. Они коварно погубили моего отца, и все беды
моей семьи начались с этого! Разве после всего содеянного мы можем быть
мягкосердечны?- Он распалился от своих собственных слов.- Повелеваю:
татар, исконных врагов наших, лишить жизни. Всех! От немощных стариков до
несмышленых сосунков.
Немота изумления охватила людей. Он почувствовал, как высоко стоит над
всеми, какой страх и трепет внушает его воля. Первым пришел в себя шаман
Теб-тэнгри. Не глядя на Тэмуджина, заговорил ровным голосом, будто начал
молитву небу:
- Все имеет и начало, и конец, и свою меру. Мы не ведаем, кто положил
начало вражде наших племен. Но люди надеются: этой вражде ты положишь
конец.- Он повернул хмурое лицо к Тэмуджину.- Потому-то за тобой идут
сегодня отважные сыны многих племен. Однако ты сворачиваешь с пути,
предопределенного небом. После тебя обезлюдят степи, станут владением
диких зверей. Ты говоришь о мести за кровь предков. Но такая месть
превышает всякую меру, она противна душе человеческой.
Тэмуджин хотел было прервать шамана, но одумался. Не натягивай лук
сверх меры - переломится, и не грозное оружие окажется в твоих руках, а
никуда не годные обломки. Сказал с натугой:
- Мудра твоя речь, Теб-тэнгри. Только глупый упрямец станет отвергать
то, что разумно. Детей, не достигших ростом до тележной оси, оставьте в
живых.
- А женщин?- спросил Хасар.- Тут есть такие красавицы...
- До красавиц ты, известно, охоч. Успел присмотреть?
Кто-то засмеялся.
- Ну что смеетесь?- обиделся Хасар.- Я вам покажу, какие тут
красавицы. Неужели не жалко губить?
Он проворно вскочил, вскоре вернулся, втянул в юрту девушку в красном
шелковом халате. Она не знала, куда девать свои руки. На щеках рдел
румянец смущения, в глазах поблескивали слезы. Была в ней какая-то
особенная чистота, свежесть - саранка-цветок, омытый росой.
- Как тебя зовут?- спросил Тэмуджин.
- Есуген.
- Хочешь быть моей женой, Есуген?
Девушка кротко взглянула на него, и все ее юное тело напряглось - дикая
коза, увидевшая перед собой разинутую пасть волка. Казалось, сейчас
отпрянет назад и умчится, исчезнет бесследно. В своем испуге она стала еще
более прекрасной. А почему бы и в самом деле не взять ее в жены? Он - хан.
От пределов государства Алтан-хана до земель найманов и кэрэитов
простирается теперь его улус. Много дней надо быть в пути, чтобы объехать
его из края в край. Не приличествует ему иметь одну жену, как простому
воину.
- Что же ты молчишь, Есуген?
- Я в твоей воле, повелитель чужого племени. Но более меня достойна
моя старшая сестра Есуй.
- Твоя сестра красивее тебя?
- Красивее.
- И ты уступишь ей свое место?
- Уступлю, повелитель. Она была недавно просватана. Но вряд ли ее
жених остался в живых.
Посмеиваясь, он велел разыскать сестру девушки. Есуй была года на два
постарше Есуген. И тоже очень красива. Но по-другому. Это была красота
зрелой женщины, жаждущей материнства. У Есуй он не стал спрашивать, хочет
ли она быть его женой.
- Беру вас обеих. Отныне моя ханская юрта - ваш дом.
Хасар завистливо посматривал то на сестер, то на старшего брата.
А нойоны молчали. И в этом молчании было осуждение. Обычай не дозволял
воину брать жену, покуда поход не завершен. Они молчали, но ни один не
смел ему перечить. Тишина была тяжкой, как в предгрозовую ночь. И в этой
тишине не к месту громко прозвучал разговор за порогом юрты. Кто-то
спросил Бэлгутэя, где Есуген и Есуй.
- Тебе что за дело?- надменно ответил Бэлгутэй.
- Они мои дочери.
- Тогда радуйся. Они станут женами моего брата, хана Тэмуджина.
- Осчастливили! А что будет со всеми нами?
- Готовься вознестись на небо. Под корень изведем все ваше злое племя.
Тэмуджин расправил плечи, презрительным взглядом обвел нойонов. Как они
смеют даже молча противиться его желанию, они, которых он привел к этому
великому мигу торжества над некогда могущественным врагом.
- Теб-тэнгри, сегодня же совершим обряд возведения этих достойных
женщин в мои супруги. А весь татарский народ распределите и уничтожьте,
как было уговорено.
Снаружи донеслись крики. Они становились все сильнее. Казалось, весь
стан пришел в движение. Уж не напали ли враги? Но кто? Откуда? Нойоны
вскочили с мест, толкаясь, повалили в двери. Он вышел следом. Пленные
татарские воины, до этого спокойно ожидавшие решения своей участи, вдруг
возмутились, смяли немногочисленную охрану, и теперь толпой прорывались к
юрте. Караул пятился. К Тэмуджину со всех сторон бежали воины, рубили
татар мечами, кололи копьями, но они, зверея от крови, лезли вперед по
грудам трупов, голыми руками хватались за мечи, истекая кровью, падали на
землю вместе с его воинами, следующие подхватывали оружие, и сеча
становилась все более яростной. Татар окружили и, туго сжав кольцо,
посекли. Стаи оказался завален трупами, истоптанная трава, колеса, оглобли
повозок забрызганы кровью.
К Тэмуджину подбежал Джучи. Он был бледен, губы тряслись, с языка не
могло сойти ни единого слова. Тэмуджин положил руку на его плечо.
- Ну что ты, глупый?..
- Кровь... Кровь...- выдавил из себя Джучи.
- Ничего, привыкнешь,- строго сказал он.
В это время к юрте подъехали нойоны-родичи. Все трое - дядя, Алтан и
Хучар - были в новых шелковых халатах с серебряными застежками. Отобрали у
татар...
- Что тут случилось?- спросил дядя.
Тэмуджин не удостоил его ни взглядом, ни ответом. Велел Боорчу
подсчитать, сколько воинов пало в этой неожиданной битве с пленными
татарами. И когда ему назвали число, вспыхнул от гнева, отыскал глазами
Бэлгутэя, поманил его пальцем, размахнулся копьем, ударил брата по голове
- древко переломилось надвое. Бэлгутэй выпучил глаза, схватился за голову
обеими руками.
- Болтливый дурак! Отныне и навсегда лишаю тебя права сидеть в юрте,
когда мы держим совет. Будешь ведать караулом. И если еще раз случится
что-то подобное, оторву твою глупую голову, как пуговицу!- Круто
повернулся к нойонам-родичам:- Ну, много добра захватили?
- Тут есть что брать,- спокойно, как ни в чем не бывало, ответил
Алтан.- Богато жили несносные!
- Всех троих, тебя, дядя, тебя, Алтан, и тебя, Хучар, я тоже лишаю
права сидеть на совете. Джэлмэ, забери у них добычу всю до рва кой
уздечки. Не забудь снять и эти шелковые халаты.
Дядя хихикнул, будто ему стало очень весело, но в прижмуренных глазах
вспыхнула ненависть.

XV

Одно видение наплывало на другое. То возникало сытое, с девически
нежной кожей лицо князя Юнь-цзы, то он видел своего отца, славного
багатура Мэгуджина Сэулту,- в дорогих воинских доспехах, в золотом
искрящемся шлеме, то самого себя, пахнущего дымом, степными травами,
босоногого и оттого легкого, как молодой дзерен, но чаще всего перед ним
возникала его невеста Есуй. Она бежала к нему по зеленой луговой траве, но
почему-то не приближалась, а отдалялась, в отчаянии протягивала руки,
звала: <Тамча! Тамча-а!> Он кидался ей навстречу, но не мог сделать и
шага, чернота затягивала его с головой. И все исчезало. Потом наплывала
новая череда видений, и каждый раз все заканчивалось вязкой, как
солончаковая грязь, чернотой. Он собрал все свои силы, дернулся, и что-то
как будто свалилось с него, легче стало дышать. Липкая, холодная грязь
стекала по лицу, по рукам. Тамча открыл глаза. Прямо перед лицом торчали
чьи-то босые ноги с грязными ступнями и потрескавшимися пятками, на них
навалилась голая шерстистая грудь. И Тамча сразу же все вспомнил. Ему
стало страшно и тоскливо, что он не умер. Попробовал пошевелиться. Руками
ощутил липкую и холодную - чужую - кровь. Во всем теле боль и слабость,
внутри сухой жар. Мертвые крепко притиснули его к земле, не отпускали. Он
хотел крикнуть, позвать на помощь, но вспомнил о врагах и стиснул зубы,
прислушался. Было тихо - ни голосов людей, ни ржания коней. Превозмогая
боль и слабость, уперся локтями в землю, попытался вытащить ноги из-под
трупов. Ноги слегка подались, но усилие вызвало в затылке такую острую,
режущую боль, что он долго лежал без всякого движения, опасаясь вновь
впасть в забытье. Отдохнув, начал выбираться, соразмеряя с силами каждое
движение. Выполз и долго лежал с закрытыми глазами. Гулко колотилось
сердце, от внутреннего жара спеклись губы, высох язык. Осторожно повернул
голову, ощупал затылок. Пальцы коснулись волос, ссохшихся от крови: чуть
нажал, и боль пронзила до пяток. Подождав, когда она утихнет,
медленно-медленно приподнялся, сел. Воронье и черные грифы с голыми
змеиными шеями захлопали крыльями, закричали, поднялись невысоко и стали
кружиться. Их тени прыгали по мертвецам, раскиданным в побитой траве,
наваленным кучами. Давно ли эти люди укрощали скакунов, ходили за стадами,
пели песни, смеялись, ссорились... Теперь никому ничего не надо. А солнце
светит все так же, неощутимое дуновение ветра несет полынную горечь.
Тамча встал на ноги. К его удивлению, стоять было не так уж трудно,
можно было даже идти, если не делать резких шагов. И он пошел, осторожно
ставя ноги на ржавую от крови землю, часто останавливался, прислушивался,
всматривался в лица убитых,- может быть, есть еще живые? Но вокруг были
только мертвые? Многие были раздеты донага. Он посмотрел на себя. Полы
халата из толстого узорчатого шелка пропитались кровью, засохли и
коробились, шуршали, будто были из плохо выделанной кожи. Поверх халата
был надет боевой куяк, выложенный железными пластинками. Куяк он снял,
бросил на землю. Железо сухо звякнуло. Повел плечами, чувствуя облегчение.
На поясе висели ножны без меча и нож. Сдаваясь в плен, он поверх своей
одежды натянул рваный халат и укрыл под ним меч, нож, куяк. Потом, когда
отец Есуген и Есуй принес им страшную весть, он первым бросился на
караульных. Меч, наверное, лежит под мертвецами... Его надо бы достать, но
на это не хватит сил.
Потеряв надежду отыскать кого-то из живых, он поднял обломок копья,
пошел в ту сторону, где должна была бежать река. Ему казалось, что стоит
напиться воды, и возвратятся силы, уймется боль, голова станет свежей и
легкой. Он шел, все так же медленно переставляя ноги, жажда становилась
все более нестерпимой, ни о чем другом он уже не мог думать. Попробовал
жевать траву, но она была сухой и жесткой, как лошадиная грива. В лощине
увидел маленькое озеро, прибавил шагу.
Лег грудью на грязный, в крестиках птичьих следов берег, окунул лицо в
воду. Она оказалась горько-соленой. Корчась от горечи, плюнул. Пить
захотелось еще больше. Поднялся. Сильно закружилась голова, Не будь у него
обломка копья, он бы упал в эту никому не нужную воду. Кое-как справился с
собой и пошел дальше. Один за другим вставали перед ним серые увалы,
щетинясь халганой - ковылем. И самый малый подъем давался с великим
трудом. Ноги скользили по траве, он все чаще падал и все дольше лежал на
горячей земле. Закатилось солнце, из лощин потекли сумерки. Тамча
споткнулся о камень, упал лицом вниз. Подняться не смог. <Прощай, Есуй.
Умираю>.
Ночная прохлада вернула его к жизни. В траве шуршал ветер. Недалеко
пролаял корсак, хлопнула крыльями, крякнула утка... Он нащупал обломок
копья, поднялся, побрел на ее крик. Прошел совсем немного и увидел речку.
На ряби волн прыгали звезды. Он ползком спустился с берега. Пил воду
большими, жадными глотками. Потом растянулся на мокром песке и почти сразу
же заснул.
Утром проснулся от озноба. Едва поднялся. Кружилась голова, дрожали
руки и ноги. Нет, как видно, от смерти не уйдешь. Лучше бы уж умереть там,
рядом с товарищами. Но, думая так, он выбрался на берег, пошел вниз по
течению. Куда? Зачем? Этого он не знал. Обогнул тальниковые заросли, вышел
на тропинку, пробитую вдоль берега скотиной, и остановился. На земле были
видны свежие следы коней. Где кони, там люди. И он пошел по следу. Даже
сил как будто прибавилось...
За увалом на узкой луговине увидел пять коней. Они пощипывали сочную
траву возле берега. Но людей возле них не было. Видимо, кони отбились от
табуна. Он снял пояс, направился к ним. Кони подняли головы, посмотрели на
него и не спеша пошли прочь. Он плелся за ними, пока не выбился из сил.
Полежал, отдохнул, пошел снова. Понемногу лошади. привыкли к нему,
подпускали все ближе, но в руки не давались. Наконец старый, изъезженный
мерин с глубокими ямками над глазницами, разбитыми, в трещинах, копытами
как будто сжалился над ним, дал накинуть на шею пояс.
Тамча надрал из тальника лыка, сплел уздечку, взобрался на продавленную
спину мерина. Уж теперь-то он не умрет. Он поедет следом за рыжим
мангусом, вырвет из его окровавленных рук Есуй.

Вол, привязанный к колесу повозки, мотал круторогой головой, хлестал
себя по бокам хвостом. Над ним с гудением кружились оводы, Тайчу-Кури
веткой харганы почесал волу спину, посочувствовал:
- Худо тебе... Нам с сыном тоже худо. Жарко. Но ничего. Сейчас приедем
домой, ты залезешь в воду, а мы в юрту. И все будет хорошо, Судуй, хватит!
Из кустов харганы с пучком палок вылез сын. Лицо распаренное, на
маленьком носу блестят капельки пота. Хороший сын, красивый сын, весь как
он сам. И как Каймиш. Взял из его рук палки, придирчиво осмотрел - годятся.
- Запрягай вола, сынок.
Самому лень было шевелиться. Очень уж жарко. Сел на повозку, снял
чаруки, расстегнул халат. Хотел прилечь, но увидел бредущую из степи
лошадь. Всмотрелся. На лошади всадник. Но не сидит, лежит на гриве. Архи
набрался, что ли?.. Пить в такую жарищу архи - тьфу. Другое дело кислый
дуг, а еще лучше - кумыс. Холодная вода тоже ничего, но где в такую жарищу
возьмешь холодной воды?..
- Судуй, подождем этого глупца. Свалится с коня, сломает шею.
Сын пошел навстречу всаднику, поймал лошадь за повод, тронул всадника,
отскочил:
- Мертвый!
Тайчу-Кури, забыв надеть чаруки, побежал к нему? Они сняли всадника,
положили на траву. Судуй приложился ухом к его груди, неуверенно сказал:
- Живой...
Тайчу-Кури послушал сам.
- Конечно, живой. Когда у человека стучит сердце, он не может быть
мертвым.
Они нарезали травы, настлали в телегу, положили на нее раненого. Дома
Тайчу-Кури ножницами для стрижки овец срезал волосы вокруг раны, промыл ее
крутым раствором соли, приложил листьев и затянул повязку. Каймиш, разжав
зубы, влила в рот раненого чашку кумыса. Желтое лицо его слегка порозовело.
- Смотри, Тайчу-Кури, оживает...
- Оживет. Молодой. Когда я был таким, как этот молодец, никакая рана
меня с ног не валила.
- Столько лет с тобой живу, а впервые слышу, что ты был ранен!-
засмеялась Каймиш.
И Судуй тоже засмеялся. А Тайчу-Кури тяжело вздохнул. Каймиш всегда ему
рот зажимает, слова лишнего сказать не даст. Как будто он хвастун. Женским
маленьким умом понять не может, что не ради хвастовства говорит он все
это, а для того, чтобы сын мог у него учиться и мог им гордиться.
- Когда бьют палками, это хуже всякой раны,- с обидой возразил он жене.
- Тебя били палками?- удивился Судуй.
Сыну он никогда не рассказывал, как его наказывали. Что за доблесть -
терпеть удары по спине! Кто станет гордиться позорно битым отцом.
- Спроси у матери, она больше меня про меня знает.
- Ты бы позвал шамана,- сказала Каймиш.- Лечить надо человека.
- Сразу видно, что ты не умеешь думать,- отомстил жене Тайчу-Кури.-
Смотри, на этом человеке хорошая одежда. Он, наверное, большой нойон. Мы
его спасем, нам почет и уважение. Когда я спас хана. Тэмуджина...
- А если он умрет?
- От такой раны в такие годы не умирают. И я не хуже шамана знаю,
какие травы надо прикладывать к ране.
- Смотри, Тайчу-Кури...
- А что же, конечно, я буду смотреть. Не впервые спасаю людей.
Дня три раненый не приходил в себя. Но ему стало заметно лучше.
Восстановилось дыхание, ровно стало биться сердце. Каймиш уже не
приходилось разжимать ему зубы, чтобы напоить кумысом. Почувствовав на
губах влагу, он открывал рот, тянулся к чашке руками.
- Я говорил: будет жить!- радовался Тайчу-Кури.
Очнувшись, раненый обвел взглядом юрту с развешанными всюду древками
стрел. В его взгляде появилось недоумение, оно сменилось тревогой.
Тайчу-Кури присел рядом с его постелью.
- Не понимаешь, где ты? Не бойся, не на небе. Туда тебе рановато.-
Посмеялся своей шутке.- Эта женщина не добрый дух, а моя ворчливая Каймиш.
Там лежит, почесывая бока, ленивый, как барсук, мой сын Судуй. Сам я из
этих палок делаю стрелы. Вот подымешься, набью твой колчан. Доволен
будешь.- Тайчу-Кури ожидал, что после этого раненый назовет свое имя и
свое племя, но он молчал, и тревога не уходила из его взгляда.- Сразу
видно, что ты не знаешь, кто такой Тайчу-Кури. Сам хан Тэмуджин носит в
колчане мои стрелы, ничьих других он в руки брать не хочет.
Раненый закрыл глаза. Однако он не потерял сознание. Было заметно:
прислушивается к каждому слову, к каждому звуку, изредка чуть-чуть
приподнимает ресницы, незаметно смотрит. Что-то неладное с человеком..
Может, помутился его разум? Или чужой, враг? Но откуда ему взяться тут,
возле куреня самого хана? Беглец? Куда убежишь на его дохлой лошадке, с
его раной?..
Мало-помалу раненый как будто успокоился. Но выпытать у него ничего не
удалось. На все вопросы Тайчу-Кури он отвечал коротко и чаще всего
уклончиво.
- Ты откуда ехал?
- Издалека.
- Смотрю я на тебя, думаю: нойон или нет?
- Был...
- Почему - был? Кто же ты сейчас?
- Сам видишь.
Но даже из этого Тайчу-Кури кое-что понял. Теперь пришел черед
беспокоиться ему. Он все настойчивее приставал к раненому с расспросами.
Каймиш неодобрительно качала головой, наконец наедине сказала:
- Не лезь к человеку. Видишь же, ему и без нас тошно.
- А если он из татарского племени? А?
- Зачем нам знать, из какого он племени? Он больной и несчастный.
- Татары - наши враги,- напомнил он.
- Что они сделали худого нам с тобой? Побывать бы тебе в чужих руках -
тьфу-тьфу, пусть не слышат моих слов злые духи!- ты бы стал говорить иначе.
- А что я сказал, Каймиш? Уж не думаешь ли ты, что я выдам слабого,
больного человека?
- Ты его сам убьешь своими разговорами!
- С ним говорить нельзя, сыну ничего стоящего сказать нельзя, С кем же
мне говорить, Каймиш?
- Со мной, Тайчу-Кури. Что хочешь говори, о чем хочешь спрашивай.- Она
засмеялась, толкнула его кулаком в живот.
- Побью когда-нибудь тебя! Вот увидишь,- пообещал он.

Тамча быстро поправлялся. Рана затянулась и почти не беспокоила. Но
зато сильнее становилась душевная боль. Вечерами он выходил из юрты,
сидел, обхватив руками колени, до ряби в глазах смотрел на огни куреня.
Где-то в одной из юрт была его Есуй. Верно ли, что рыжий мангус взял ее в
жены? Может быть, отец Есуген и Есуй сказал тогда неправду? Но если даже
так, Есуй попала к другому... О небо, почему дожил до этого дня! К чему
жизнь, если погибло племя, если с ним никогда не будет Есуй...
Мучаясь от неизвестности, он начал осторожно расспрашивать Тайчу-Кури о
судьбе соплеменников, не изрубленных на месте свирепыми воинами хана
Тэмуджина. Словоохотливый Тайчу-Кури ничего не утаивал. Взрослых мужчин
почти не осталось, но детям, подросткам, молодым женщинам сохранили жизнь.
Сначала-то хотели оставить одних младенцев. Но, взяв в жены двух татарок,
красавиц, какие редко бывают на земле, великодушный хан Тэмуджин смягчил
гнев своего сердца, не стал наказывать нойонов, без усердия исполнявших
его повеление, гласившее: на земле не должно остаться ни одного взрослого
татарина.
- А как зовут жен хана?
- Они сестры. Старшая Есуй, младшая Есуген. Хан с ними не расстается,
любит и жалует их.
Сердце подскочило к горлу, перехватило дыхание. Тамча, не дослушав,
вышел из юрты, подтянул пояс и направился к ставке хана. День только что
начался, но перед огромной ханской юртой толпилось немало разного люда. Он
затесался в толпу, стал прислушиваться к разговорам. Подданные ждали
ежедневного выхода повелителя к народу. Тамча отошел в сторону, к ряду
одиноких белых юрт. Тут, видно, жили близкие родичи и жены хана... Стражи
перед ними не было, людей тоже, лишь несколько мальчиков сидели на траве,
строгали тальниковые прутья. Тамча приблизился к ним. Младший из
мальчиков, лобастый коротышка, глянул на него недовольно, спросил:
- Ты кто?
- Разве не видишь - воин.
- Воин, а без оружия. Ты харачу?
- С каких это пор дети задают вопросы взрослым?
Мальчик озадаченно поковырял в носу.
- Свистульки умеешь делать?
- Умею. Но тебе свистульку сделает твой отец. Скажи лучше, кто живет в
этой юрте, в крайней?
- Не скажу, раз не хочешь делать!- рассердился мальчик.- Мне всегда
делают все, что прошу.
- Ты, видно, большой человек!- усмехнулся Тамча.
- Я Тулуй! А мой отец свистулек не делает. Вот. Мой отец хан. Он тебя
заставит...
- Хан?! Ты сын Тэмуджина? А это твои братья?
- Это мои нукеры,- важно сказал Тулуй.
- А где живут твои матери?
- Ты не хочешь делать свистульку, и я тебе ничего не скажу. Уходи, не
мешай нам играть! А то мои нукеры свяжут тебя.
Опасаясь, что маленький гордец подымет шум, Тамча вернулся в толпу.
Перед входом в юрту слуги разостлали большой войлок. Хан Тэмуджин вышел из
юрты, остановился, ссутулив плечи, обвел взглядом толпу. Под взглядом хана
люди снимали шапки, припадали лбами к земле. Склонился и Тамча. Когда
поднялся, хан уже сидел, подвернув под себя ноги в чаруках на толстой
мягкой подошве, крупные руки лежали на коленях, туго обтянутых полами
халата. Невысокая, широколицая и скуластая женщина села рядом. Следом за
ней из юрты вышли Есуй и Есуген. Хан повернулся к ним. В рыжей бороде
блеснули зубы - милостиво улыбался. За сестрами из юрты повалили нойоны,
степенно рассаживались всяк на свое место. Сели и сестры. Тамча, забыв об
опасности, раздвигал людей локтями, наступая на ноги, пробирался вперед.
На него шикали, зло толкали в спину. Остановился за первым рядом людей. От
Есуй его теперь отделяло расстояние в два-три копья. <Есуй, я здесь! Я
здесь! Здесь!>- кричала его душа, и он до боли сжал челюсти, чтобы этот
крик не сорвался с языка.
Словно услышав его, она приподняла голову, пустыми глазами посмотрела
перед собой. Он приподнялся на носках, чтобы Есуй его увидела. И она
увидела. Глаза расширились, вся невольно подалась вперед. <Есуй, я здесь!-
ликовал он.- Я вижу тебя! Я не дам тебя в обиду!>
На ее черных ресницах набухли слезы, скатились по щекам, оставив две
поблескивающих дорожки. Казалось, душа ее криком кричит о спасении. Есуген
заметила, что с сестрой творится неладное, быстрым взглядом, обежала
толпу, увидела его, вздрогнула.
Хан Тэмуджин слушал какого-то толстого нойона, благосклонно улыбаясь
ему, но, покосившись на сестер, мгновенно потемнел лицом, двинул рукой,
заставляя нойона замолчать. Глаза под короткими-нахмуренными бровями
налились холодом.
- Есуй, ты нашла кого-то из своих?- спросил он негромко.
Она затрясла головой с таким отчаянием, что только подтвердила догадку
хана. Ее хотела выручить Есуген:
- Прости, господин наш, ей сегодня нездоровится.
Но и эта ложь получилась неумелой, неуверенной. Взгляд хана, как хлыст,
секанул по толпе. Все невольно умолкли и замерли.
- А ну, выходи, сын татарского племени!
Тамча подумал, что эти слова обращены прямо к нему, опустил руку,
нащупал на поясе рукоять ножа. Но жесткий, холодный взгляд хана не
задержался на его лице. И он остался стоять на месте. Рыжие усы хана
растопорщились, он ждал, уверенный в своей силе и власти. Но толпа была
безмолвной и неподвижной.
- Трус!- бросил сквозь зубы хан, приказал:- Все разойдитесь и станьте
каждый к своему племени.
<Погиб я, Есуй!>- пронеслось в голове Тамчи. Толпа разбредалась,
редела. Он в последний раз взглянул на Есуй, неторопливо, чтобы не
привлекать к себе внимания, направился к коновязи.
- Куда?- окликнул его караульный.- Становись к своим.
Он попробовал незаметно пристроиться к чужому племени, но его прогнали.
Что делать? Что делать? Он вспомнил маленького гордеца Тулуя, подбежал к
мальчикам, схватил ханского сына, кинул на плечо и пошел к коновязи. Тулуй
завизжал. Старшая жена хана с непостижимым для ее полноты проворством
вскочила на ноги, бросилась к нему: Он погрозил ей ножом:
- Не подходи! Никто не подходи! Зарежу мальчика! Отойдите все от
коновязи!
Воины похватали луки, копья, наставили на него. Мать Тулуя замахала
короткими руками:
- Отверните оружие, вы убьете моего сына! Тэмуджи-ин!..
Тамча подошел к коновязи, оглядываясь, притискивая к плечу орущего
мальчика, стал отвязывать оседланную лошадь. И вдруг понял, что все делает
напрасно. Не уйти. За ним пойдут воины. Сменяя друг друга, они будут
гнаться до тех пор, пока не убьют... Да и зачем жить, если тут остается
Есуй... Он поставил Тулуя на землю, подтолкнул к матери, сам медленно
пошел к ханской юрте. Успел сделать всего лишь несколько шагов. Кто-то
ударил копьем в спину. Он услышал крик Есуй, и ему показалось, что не от
удара, а от этого крика остановилось его сердце.

На ровном огне Тайчу-Кури подсушивал древки стрел. Каймиш ушла в
курень. Судуй отправился ловить коня, собираясь куда-то ехать. Когда он
вернулся, ведя лошадь в поводу, Тайчу-Кури спросил:
- Куда едешь?
- На охоту. В степь.
- Охота, охота... Лучше бы помог мне. Охотиться всяк дурак может. Я в
твои годы все время работал, не бегал за тарбаганами. Я тебя избаловал.
- Я же еду с Джучи, отец.- Сын хитро усмехнулся.- Но если ты не
желаешь, я останусь.
- С Джучи - другое дело. Если сын Тэмуджина полюбит тебя, как любит
меня сам Тэмуджин, большим человеком станешь.
Судуй заседлал коня, повесил на пояс саадак с луком и стрелами, легко
вскочил на коня и поехал. Тайчу-Кури смотрел ему вслед, тихо радовался.
Сын становится взрослым. Идет время, растут дети, меняется жизнь.
Из куреня возвратилась Каймиш.
- Возле ханской юрты что-то шумно. Говорят, кого-то убили.
- Ты меньше слушай... Наш Судуй уехал на охоту с Джучи. Хороший сын у
хана Тэмуджина. Он всегда берет в товарищи Судуя. А почему, думаешь? Ценит
нашего парня. Да и как его не ценить? Из лука стреляет лучше всех
сверстников. Проворен, когда нужно. Спокоен и добронравен, как я... или ты.
- Опять расхвастался! А стрела горит!..
- Э-э, и верно!- Выхватил из огня горящее древко, сбил пламя.-
Испортил. И все из-за твоей болтовни!
Каймиш подергала его за ухо, ушла в юрту. Но вернулась.
- Тайчу-Кури, а не нашего ли татарина убили? Как я сразу не подумала...
- За что его убивать? Не говори глупостей, Каймиш.
А у самого на душе вдруг стало неспокойно. Могли и убить. Долго ли?
Жизнь человеческая стала дешевле стрелы. Правда, и раньше она была не
дороже. Но очень уж много гибнет теперь людей.
Перед полуднем к юрте подскакали воины. Джэбэ, бывший нукер
Аучу-багатура, опустил копье с насаженной на него головой человека,
тряхнул. Голова упала, покатилась к огню, сухо затрещали охваченные
пламенем волосы. Тайчу-Кури вскочил, откатил голову, с испугом взглянул на
хмурого Джэбэ.
- Узнаешь?- спросил Джэбэ.- Как ты мог пригреть у себя злейшего врага
хана Тэмуджина?
- Врага?.. Какого врага?- Тайчу-Кури просто не знал, что и говорить,
косился на голову молодого татарина с опаленными, дымящимися волосами - по
спине бежали мурашки.
- Поработайте, ребята,- сказал Джэбэ.- Не надо и палок искать. Сам для
себя наготовил.
Воины неспешно слезли с коней, повалили его на землю. Каймиш бросилась
на выручку, но ее ударили кулаком по лицу. Она упала. Тут же вскочила и с
криком: <Спасите!>- побежала в курень.
Давно не битое тело Тайчу-Кури содрогалось от каждого удара. Он стонал,
корчился, рвался, скрипел зубами, но дюжие воины все плотнее прижимали его
к земле, и удар следовал за ударом по одному и тому же месту. От
невыносимой боли помутилось в голове. Меркнущим сознанием он уловил стук
копыт, плач Каймиш и чей-то окрик:
- Что за самоуправство?
Его перестали бить, но не отпускали, он хватал открытым ртом воздух и с
ужасом думал, что если будут бить еще, он не выдержит и десятка ударов.
- Мне было велено найти сообщников зловредного татарина и палками
забить до смерти.
- Какой он сообщник! Это Тайчу-Кури. Мы с ним помогали хану, когда ты,
Джэбэ, кулаком вытирал свои сопли. Уезжай отсюда. Я сам разберусь.
Тайчу-Кури узнал говорившего - Джэлмэ, сын кузнеца Джарчиудая. Воины
уехали. Тайчу-Кури повернулся на бок, охая и ругаясь.
- Пойду к хану... Он им задаст.
- Не суйся, куда тебя не зовут!- грубо сказал Джэлмэ.- Не делай того,
о чем не просят. Благодари свою жену... Прикончили бы тебя. И за дело. То
ты привечал у себя Чиледу, то этого татарина. Смотри, Тайчу-Кури.
С помощью Каймиш он перебрался в юрту, лег животом на войлок. Жена
гладила его по голове, не переставая плакала. Он взял ее за руку, попросил:
- Не плачь. Твои слезы для меня хуже палок... Видишь, я даже не охаю.
Привычен...
- Какие жестокие, бессердечные люди, Тайчу-Кури! Ой-ой, какие люди!

* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

I

Прохладный утренний воздух был наполнен комариным звоном. В курене
кое-где горели огни, и белесый дым стлался по земле. Кобылица с
жеребенком, помахивая хвостом, брела по колено в дыму, как в воде. В
халате, накинутом на плечи, в чаруках на босую ногу Тэмуджин вышел из юрты
Есуй, остановился, чего-то ожидая. Чего - он и сам не знал. Может быть,
ждал, что Есуй окликнет его. Но за спиной было тихо. Тихо было и в курене.
И эта тишина словно бы дразнила Тэмуджина, издевалась над ним. Каждый раз
он уходил от Есуй с чувством тайного стыда. Она была покорна ему. Но как?
Словно отреклась от своего тела, сделав недоступной душу. Не такой
покорности хотел он. Каждый раз шел к Есуй с нетерпеливым желанием сломать
ее, подчинить себе, а уходил с отягощенным досадой сердцем.
У дверей его юрты, привалившись спиной к стене, стоял караульный. Он
сладко похрапывал и вяло отгонял от лица звенящих комаров. Короткое копье
с широким блестящим наконечником выпало из его рук, валялось на земле.
Тэмуджин поднял его, тупым концом слегка толкнул в бок караульного. Тот
почесался, сонно пробормотал:
- Отвяжись...
Тэмуджин резко наклонился, сорвал с караульного кожаный шлем, ударил им
по лицу.
- Встань!
Караульный вскочил, попятился, ошалело вылупив глаза.
- Так ты охраняешь мой покой? Сейчас же иди к Боорчу, пусть он
приложит к твоему заду двадцать палок.
Пустая юрта, обтянутая изнутри шелком, показалась слишком огромной и
холодной. Он сел у погасшего очага, ковырнул кучу серого пепла - ни одной
живой искры не было в золе. Глухое, томящее раздражение нарастало в нем. С
озлоблением думал о Есуй, хранящей в душе верность ничтожному татарину,
которого он раздавил, как комара, севшего на нос, о беспечном караульном,
нагло храпящем у его дверей. Кто они и кто он? Перед ним млеют от страха
грозные владетели, а эти...
Почувствовав мелочность обиды, не дал ходу мыслям, резко встал,
запахнул халат, затянул пояс и пошел в юрту Борте. В коротком широком
номроге жена казалась ниже ростом и толще, чем была на самом деле. Она
удивилась его приходу, но виду не подала, присела перед очагом, подбросила
в огонь аргала. В пузатом задымленном котле варилась баранина. Достав из
кожаного мешочка горсть сушеной черемши, Борте бросила в котел. Юрта
наполнилась вкусным, с детства знакомым запахом.
- У тебя разве нет слуг?- спросил он.
- Своих детей я хочу кормить сама!
Было заметно, что Борте сердится, и Тэмуджин усмехнулся. У каждого свои
заботы. С тех пор как привез татарок, Борте переменилась, Ревность к
другим женам предосудительна, и она скрывает ее изо всех сил, на людях с
татарками разговаривает ласково, как и подобает старшей жене, но к себе в
гости их ни разу не позвала и в их юрты ногой не ступила.
- А меня ты накормишь?- все с той же усмешкой спросил он.
Она молча достала из котла кусок мяса, бросила в деревянную чашу,
поставила на столик, в чашу поменьше налила супу. Сама принялась вытирать
посуду. Руки двигались быстро-быстро, толстый пучок волос, наспех стянутый
ремешком, колотился в ложбине спины. Тэмуджин подул на суп, затянутый
желтоватой пленкой жира, осторожно отхлебнул.
- Вкусно. Давно не ел такого.
- Кто не дает?- отозвалась она.- К нам совсем не заходишь. Всех учишь
уму-разуму, а дети растут сами по себе, как дикая трава.
- Мне некогда водить их за руку.
- Тебе некогда. Дети при живом отце сироты.
- С утра до вечера меня держат в цепких руках заботы...
- Ас вечера до утра - еще более цепкие сестры-татарки.- Не
удержалась-таки Борте, укорила.
- Кроме тебя только две жены, а ты уже злишься. Будет двадцать, что
тогда?
- А ничего. Бери хоть двести. Мне все равно. Но не забывай о детях.
- Ты разучилась быть справедливой. Все люди улуса мои дети. Я думаю о
них. Но больше всего я думаю о своих сыновьях. Каждому из них достанется
много больше того, что оставил мне мой отец. В этом завещанный небом долг
каждого родителя.
- Вспомни, каким привез тебя в наш курень твой отец... Джучи
становится мужчиной. А у него до сих пор нет невесты. Успеваешь хватать
жен себе.
Она вышла из юрты, крикнула: <Дети, идите есть>. Возвратившись, налила
суп в чашки, такие же, из какой пил он, наложила из котла мяса.
Сыновья ввалились в юрту шумной гурьбой. Увидав отца, оторопело
остановились, старший, Джучи, даже сделал шаг назад, словно хотел
спрятаться за спины младших братьев. Мужчина... Лицо у него круглое, глаза
открытые, добрые. Не похож он на него... Не похож!
Растолкав братьев, к Тэмуджину подошла дочь, коротенькая, крепкая вся в
мать. Он притянул ее к себе, обнюхал головенку, розовые со сна щеки,
усадил рядом с собой, отрезал жирный кусок мяса, подал в руки.
- Ешь, маленькая. Ешь, Ходжин-беки.
- Садитесь, дети!- Борте грубовато подтолкнула сыновей к столику.-
Видите, нас сегодня навестил наш отец. Это такая радость...
Потягивая суп, он молча смотрел на детей. Угэдэй, скуластый,
широконосый, с узкими лукаво-веселыми глазами, ловко и неприметно прибрал
к своим рукам лучшие куски мяса, похрустывал хрящиками, шумно тянул из
чаши - хорошо, вкусно ел Угэдэй. Чагадай, смуглый, подбористый, гибкий
(таким был Хасар в его годы), чуть хмурил разлетистые брови, был
молчаливо-строг, ел, не выбирая лучших кусков мяса. Этот будет тверд,
независим, своенравен и упорен. Тулуй быстрее своих братьев освоился с
тем, что тут отец, много и по-детски бестолково говорил, не забывая жевать
сочное мясо. Тэмуджин вспомнил, как Тулуй кричал и сучил ногами на плече
татарина, и, как тогда, от страха за него, холодом опахнуло нутро. Нет,
Борте все-таки несправедлива, когда говорит, что он не думает о детях...
Перевел взгляд на Джучи. Он сидел за столом как чужой, боялся лишний
раз двинуть рукой. Неужели все-таки чужой? Отодвинулся от стола.
- Джучи...
Сын вздрогнул, вскинул голову, борясь с робостью, прямо взглянул на
него.
- Джучи, мать говорит, что пришла пора женить тебя.
Смущенно кашлянув, Джучи потупился.
- Как знаешь, отец. Для меня твоя воля - воля неба.
Он остался доволен ответом Джучи. Говорит от сердца. Всегда робея перед
ним, Джучи, может быть, больше своих братьев любит его, хочет быть ему
нужным, полезным. Так уж, видно, небо устроило человека - тянется к тому,
что далеко от него. Перед Есуй он сам как Джучи... Сын Джучи или не сын,
ему не дано знать. Так пусть же будет так, словно Борте и не спала в
постели меркитского сотника. Хочешь владеть душами людей - учись не только
все помнить, но и многое навсегда забывать.
Тэмуджин разговаривал, думал, но чувство досады, с каким он пришел
сюда, не исчезало, оно жило в нем мутной накипью. И он уже начал
догадываться, что корень тревоги и неубывающей досады не в Есуй, не в
засоне караульном, не в вечной боли его - Джучи, а в гораздо большем. Он
был недоволен собой. Высоко взлетела его слава, но она-огонь, бегущий по
сухой траве. Гудит пламя, рвется к небу, летит по ветру, а наткнется на
реку или сырую низину, опадет, угаснет, исчезнет, будут лишь чадить сухие
кучи скотского дерьма. Велик его улус, но он - гора песка. Подымется буря
- бугорка не останется.
Отпустив сыновей, он поднялся и сам.
- Борте, я скажу шаману, пусть спросит духов, где искать, невесту для
Джучи.
- Надо взять девушку из моего, хунгиратского племени или олхонутского
- племени твоей матери.
- Для тебя все просто, Борте. Слишком просто.
- Я хочу только лучшего для своих детей.
- И я, Борте... Потому не будем ссориться. Нет у меня и не будет
женщин роднее тебя и моей матери.
Перед входом в его юрту уже скопились люди, уже ждали его выхода. Снова
надо сидеть и терпеливо разбираться в спорах, ссорах, мирить, наказывать,
награждать. И сколько ни суди, ни ряди, дел не убавляется. Ему некогда
оглядеться, спокойно подумать. Нет, так править улусом нельзя. Не копаться
в склоках надо, а зорко поглядывать в сторону найманов, меркитов, да и
Джамуха, хан всеобщий, снова накапливает силы, ластится к старому Ван-хану.
Прошел мимо толпы разного люда, в коротком приветствии вскинув руку. В
юрте уже собрались его ближние друзья и нойоны, братья. Приехал зачем-то
из своего куреня и Даритай-отчигин. Лучились морщинки возле его
прижмуренных глаз, в умильную улыбку растягивались губы, в почтительном
поклоне согнулась спина. Тэмуджин прошел на свое место, сел на стопу
мягких войлоков, обшитых цветным шелком. Умолкший было говор нойонов сразу
же возобновился. Они будут шептаться и позднее, когда он станет разбирать
жалобы и прошения. О чем говорят? Об удачной охоте на хуланов, о том, у
кого скакун резвее, кто сколько кумыса может выпить за один присест.
Шутят, смеются. Бездельники!
- Вы для чего собрались здесь?
Его громкий, сердитый голос заставил замолчать нойонов. Они повернулись
к нему, удивленные.
- Повелишь уйти?- спросил Боорчу, явно не понявший его гнева.- Мы
пришли, как всегда...
- ...чесать языки!- подхватил он.- Я буду сидеть разбираться, кто
затеял драку, кто у кого украл овцу, почему от одного к другому убежали
домашние рабы, а вы будете чесать языки и зубоскалить! С этого дня все
будет по-другому. Друг Боорчу и ты, Джэлмэ, я когда-то повелел вам ведать
всеми моими делами - я отменил свое повеление?
Боорчу обиженно мотнул головой.
- Твое повеление отменили подначальные тебе люди. Ты поставил своих
товарищей ведать и табунами, и стадами, и кочевыми телегами... Кто чем
ведает? Высокие нойоны не признают никого, только тебя.
- Ты прямодушен, друг Боорчу. Будь всегда таким. Но и будь
настойчивым, неуступчивым, выполняя мою волю. Отныне ты, Боорчу, моя
правая рука, ты, Джэлмэ, моя левая рука. Все остальные нойоны любого
рода-племени подвластны вам. Я буду за все взыскивать с вас, вы - с
нойонов, нойоны - с подначальных им людей. Джэлмэ, иди и вместо меня
выслушай людей. Вы все поняли, нойоны?
Недружно, вразнобой они ответили, что все хорошо поняли. Но он в этом
был не уверен. Их заботы хорошо известны. В дни битв и походов - нахватать
как можно больше добычи, в дни мира - сохранить эту добычу в своих руках.
- Кто скажет, сколько в моем ханстве коней? Сколько воинов завтра
могут сесть в седло?
- Несчетны твои табуны и неисчислимы силы!- выкрикнул Даритай-отчигин.
Откровенная лесть дяди покоробила Тэмуджина. Не удостоив его даже
взглядом, возвышая голос, спросил снова:
- Сколько? Никто не знает. И я не знаю. Все эти годы я пытался
установить, кто чем из вас владеет. Не получилось. Мешали войны и вы сами.
Какой же я хан, если не знаю, что у меня есть сегодня и что будет завтра?
Какой же я хан, если вы, поднявшие меня над собой, глухи к словам людей,
правящим мою волю? Мой дядя хвастливо кричит: неисчислимы, несчетны...
Неисчислимы капли воды в текущей реке, несчетны песчинки на ее дне. А все,
чем владеет человек, должно быть подсчитано. Пересчитайте скот, пастухов,
воинов и правдиво доложите Боорчу и Джэлмэ. Позаботьтесь, чтобы у каждого
воина было исправное оружие, и добрый конь, и запас пищи в седельных
сумах. Кто будет плохо радеть, тот лишится своего владения, кто будет
лгать и обманывать, тот лишится головы. Знайте, это мое слово свято и
нерушимо.
Нойоны молчали. Теперь-то они все поняли. И все это им не по нраву.
Должно быть, думают, как изловчиться, чтобы дать ему как можно меньше, а
получить побольше. Не выйдет. Он им приготовил хорошую приманку...
- Отныне, нойоны, все добытое в битвах будем делить на число воинов.
Никто самовольно не должен брать и костяной пуговицы. Вышел в поход с
сотней воинов - на сто и получишь, вышел с двумя нукерами - получай на
двоих.
В юрту вошел шаман Теб-тэнгри. Нойоны расступились перед ним. Он сел
рядом с Тэмуджином. Этого высокого места ему никто никогда не отводил,
как-то само собой получилось, что он занял его, без лишних слов закрепив
за собой право быть в ханстве Тэмуджина не подвластным никому, даже самому
хану. Приходил сюда, когда вздумается, уходил, когда хотел. В разговоры
вмешивался редко, чаще всего сидел вроде бы отрешенный от всего земного,
но Тэмуджин даже на малое время не мог забыть о его присутствии,
чувствовал непонятную внутреннюю стесненность, невольно начинал
примеряться: это будет одобрено шаманом? а что он скажет об этом? И,
поймав себя на такой примерке, злился, терял нить рассуждений, сминал
разговор. Так получилось и в этот раз. Замолчал на полуслове, хотя еще не
все сказал нойонам. Но, вспомнив о Джучи, скосил глаза на шамана.
- Хочу женить старшего сына. Погадай, в какую сторону направить коня в
поисках невесты.
Надеялся, что шаман не мешкая отправится гадать и он без помех завершит
важный разговор с нойонами. Однако Теб-тэнгри лишь шевельнулся, удобнее
усаживаясь на мягких войлоках.
- Мне ведомо, где живет невеста твоего сына и жених твоей дочери.
- Ходжин-беки еще девочка.
- Девочки, хан, быстро становятся девушками.
- Это так...- Тэмуджин задумчиво пощипал жесткие усы.- Ну, и где,
по-твоему, живут невеста моего сына и жених моей дочери?
- У Нилха-Сангуна есть дочь Чаур-беки. Чем не невеста для твоего сына?
У него есть сын Тусаху. Чем не жених для твоей дочери?
- В куренях кэрэитов мои предки никогда не искали невест.
- Хан,- Теб-тэнгри наклонился к нему, снизил голос до шепота,- твои
предки не искали и улуса кэрэитов.
- Ты о чем?
- Все о том же... Ван-хан стар, скоро небо позовет его к себе.
Нилха-Сангун не унаследовал добродетелей отца...
Узкое лицо шамана оставалось непроницаемым, но по губам тенью скользила
лукавая усмешка. Неизвестно, какие духи помогают шаману, добрые или злые,
но такого изворотливого ума нет ни у кого. Далеко вперед смотрит
Теб-тэнгри и многое там видит. Давно нацелил свои острые глаза на владения
хана-отца. И вот все продумал - принимай, хан Тэмуджин, еще один подарок
шамана. О, если бы все получилось, как замыслил Теб-тэнгри! Завладеть
улусом Ван-хана без большой крови... Такого ему не снилось и в самых
светлых снах.
- Я думаю, Теб-тэнгри, Чаур-беки будет подходящей женой моему старшему
сыну...
К ним боком, незаметно придвинулся Даритай-отчигин, навострил уши -
лиса, учуявшая зайца.
- Чего хочешь, дядя?
- Прости за докучливость. Один я остался из братьев твоего отца. И
вот... Когда возвращались из похода на татар, телеги других нойонов
прогибались от тяжести добычи. А мне да Алтану с Хучаром нечем было
порадовать жен и детей. И воинов вознаградить было нечем.
Даритай-отчигин говорил, склонив голову. В поредевших волосах блестела
седина. Голос прерывался от обиды. К их разговору с интересом
прислушивались нойоны. Тэмуджин недовольно хмыкнул, и дядя заторопился,
зачастил скороговоркой:
- Твой гнев был справедлив. Но и огонь гаснет, и лед тает. Верни нам
свою милость. У других некуда девать табунов и рабов... А мы, кровные твои
родичи, пребываем в бедности. Не по обычаю это!
- Подожди, дядя... Ты говоришь: мой гнев был справедлив - так?
- Так, хан, так,- с готовностью подтвердил Даритай-отчигин.
- Чего же хочешь? Справедливость заменить несправедливостью?
- Умерь свой гнев... Грешно принижать родичей...
- У тебя с языка не сходит это слово - родичи. Я возвышаю и
вознаграждаю людей не за родство со мной - за ум, верность и храбрость. Ты
слышишь, за порогом с народом от моего имени говорит Джэлмэ, сын кузнеца.
Почему не ты, не Алтан, не Хучар? Эх, дядя... Если кто-то из моих родичей
выделяется достоинством, я радуюсь больше других и отмечаю его, если
совершает проступок, я печалюсь больше других и наказываю.
- Мудры твои слова. Как бы радовался, слыша их, твой отец и мой брат!
Смени гнев на милость, удели нам, недостойным, часть того, что отнял.
- Не дело правителя менять вечером то, что установлено утром. Не
слезными жалобами, а верностью мне, прилежанием добиваются милостей.
Голый подбородок Даритай-отчигина судорожно дернулся, лицо сморщилось,
как у старухи, маленькие руки крепко прижали к груди шапку.
- Обидел ты меня, племянник,- тихо сказал он.- Обидел!

II

Глухой ночью в курень Алтана прокрался одиночный всадник. Перед
нойонской юртой слез с коня. Из дымового отверстия в черное небо летели
искры. А курень спал - ни лая собак, ни переклички караульных. Всадник
осторожно приподнял полог, заглянул в юрту. В ней горел очаг, было душно,
жарко. Алтан сидел без халата, рыхлый живот, лоснясь от пота,
перевешивался через опояску. Перед ним на столике грудой высились
обглоданные кости, лежала опрокинутая чашка.
Всадник шагнул в юрту. Услышав его шаги, Алтан рявкнул:
- Прочь! Я кому сказал - не заходите!
- Кажется, не в обычае степняков так встречать гостей?
- А-а?- Алтан повернулся всем телом, недоверчиво протер глаза:-
Джамуха?
<Кажется, пьян>,- морщась, подумал Джамуха.
С пыхтением Алтан поднялся, на нетвердых ногах подошел к Джамухе,
стиснул его руку выше локтя, вгляделся в лицо.
- Джамуха!- Рассыпался легким смешком.- Сам гурхан Джамуха в гости
пожаловал. Сам!- Смачно плюнул, громко высморкался в ладонь и вытер ее о
штаны.- Все стали ханами, гурханами... А кто я?
Презрительно смежив длинные ресницы. Джамуха как плетью щелкнул:
- Раб.
- Верно. Раб хана Тэмуджина, собака у его порога.- Внезапно
спохватился:- Что ты сказал? Я - раб? Как ты смеешь! Мои род идет от
праматери Алан-гоа, от Бодончара... Я - внук Хабула, первого хана монголов!
- Знаю, знаю, кто ты...
- То-то... Сейчас архи пить будем. Подожди, позову баурчи.
- Никого звать не надо. Я не хочу, чтобы меня тут видели.
- Ха-ха! Боишься?
- Боюсь. Но не за себя, за тебя. Если Тэмуджин узнает, что я был твоим
гостем, что с тобой сделает? Табун коней подарит?
Алтан кулаками растер виски.
- А что, и подарит. Если преподнесу ему твою голову.
- Давай...- Джамуха снял с руки плеть с рукояткой из ножки косули
(копытца были оправлены бронзой), сунул ее за голенище широкого гутула,
сел возле старика.- Таким, как ты, что остается? Торговать головами
нойонов, рожденных благородными матерями.
Свирепо раздув щеки, Алтан выдохнул:
- Ну... ты!.. Не брызгай ядовитой слюной! Не посмотрю, что гурхан...
- А что ты можешь сделать? Голову с моих плеч, Алтан, еще снять надо.
И не много получишь за нее у анды. Лучше уж побереги свою. Неумна твоя
голова, но все же голова.
- Оскорблять меня приехал? Меня, в моей юрте?- Алтан, багровый,
потный, горой надвинулся на Джамуху, протянул руки, норовя вцепиться в
воротник.
Выхватив из-за пояса нож, Джамуха приставил лезвие к рыхлому животу
Алтана.
- Полосну, как будешь кишки собирать?
Алтан отступил на шаг, быстро глянул на стенку с оружием - далеко!-
засопел, куснул губу, грязно выругался. Толкнув нож в ножны, Джамуха
сказал с горькой усмешкой:
- Ни годы, ни невзгоды не прибавили тебе ума, Алтан. Расхрабрился.
Багатур! А где была твоя храбрость, когда закатывали в войлок Сача-беки и
его брата, когда ломали хребет Бури-Бухэ? А они, как и ты, потомки
Бодончара... Не я ли говорил Сача-беки, и тебе, и Хучару: берегитесь
Тэмуджина, темны его помыслы, безжалостно сердце. Вам казалось, вы умнее
меня, хитрее Тэмуджина. За свое безрассудство Сача-беки заплатил жизнью.
Придет и твой черед, внук Хабула.
- Не пугай меня. Не пугливый.
- Не пугать пришел - вразумить. А ты, наполнив брюхо архи, утопив в
вине остатки рассудка, лезешь в драку - тьфу!
Джамуха вскочил, шагнул к выходу.
- Постой...- Алтан растопырил руки,- Не уходи. Нам не надо ссориться.-
Торопливо смахнул со столика кости, налил в чаши архи.- Давай выпьем и
поговорим. Садись.
Джамуха опорожнил чашу одним глотком. Алтан пил медленно, трудно;
мутное вино стекало по засаленному подбородку, тяжелыми каплями шлепалось
на голое брюхо. Выпив, как будто протрезвел, притих.
- У тебя что за праздник?- Джамуха брезгливо прикоснулся пальцем к
столику, залитому вином, заляпанному белыми чешуйками застывшего бараньего
жира.
- Какой там праздник!.. Никого не хочу видеть... Сижу один. Думаю и
пью. Потом пью и думаю.
- О чем?
- О чем, о чем... Как будто не знаешь!- Лицо Алтана вновь стало
густо-багровым.- Ты все знаешь, хитрый Джамуха.
- Да, я знаю много,- миролюбиво подтвердил Джамуха.- Если бы вы вняли
моим словам в то далекое время... Но что говорить о прошлом! Тебе, Алтан,
от отца, не от Тэмуджина, досталось богатое владение - тучные стада,
быстрые кони, ловкие пастухи и храбрые нукеры. В чьих руках твое владение?
Люди моего анды, вчерашние харачу, правят твоим владением. Вместе со
своими воинами и ты в битве добывал хану победу, но добро, захваченное
тобой, ушло нукерам Тэмуджина. И это только начало...
- Не натирай солью мои раны, Джамуха.
- Без соли пресен суп, без горькой правды бесполезны речи. Чего ты
ждешь, Алтан, на что надеешься? Черная ворона не станет пестрым рябчиком...
- Теперь уже ничего не сделаешь!- Алтан обреченно вздохнул, потянулся
к архи, но передумал, махнул рукой.- Волчонка-сосунка затопчет и телок, но
и бык не устоит перед матерым волком.- Алтан судорожно глотнул слюну,
вновь покосился на кадку с архи.- Говори, Джамуха, что тебе надо, и уходи.
Аргал в очаге прогорал. Круг света сузился, в сумраке едва угадывались
решетки стен юрты, густые тени легли на лицо Алтана. Джамуха расшевелил
огонь. То, что он хотел сказать, было очень важно, и ему нужно было не
только слышать голос Алтана, но и видеть его глаза.
- Алтан, когда в кочевье забредет один волк и зарежет овцу, его только
проклинают; когда волк приведет с собою стаю, весь курень подымается на
облаву. За Тэмуджином сейчас идет стая. Это его и погубит. За него
возьмутся найманы, им помогут меркиты, нойоны вольных племен, не утопившие
разум в архи...
- Я своего разума не утопил. Тут еще кое-что есть, Джамуха!-- Алтай
постучал себя пальцем по лбу.- Потому говорю тебе: с Тэмуджином никто не
сладит.
- Сладить с андой трудно, пока такие, как ты, дрожа от страха,
помогают ему.
- Что мы? За ним Ван-хан. Вдвоем они кому хочешь голову свернут, даже
самому Таян-хану найманскому.
- На этот раз Ван-хан не будет ему помогать. Об этом я позабочусь.
Алтан коротко хохотнул.
- Хо! Будто Тэмуджин сидит и ждет, когда ты позаботишься! Он
приготовил две веревки, которыми привяжет к своему седлу и твоего
Ван-хана, и Нилха-Сангуна. Он задумал женить на дочери Нилха-Сангуна
Джучи, а свою дочь отдать за его сына.
- Откуда ты взял?- с короткой заминкой спросил Джамуха.- Сороки на ухо
настрекотали?
- Сорочий стрекот слушай сам, Джамуха. А мне говорил Даритай-отчигин.
Мы с Хучаром отправили его вымолить у Тэмуджина милостей. Нас он теперь на
глаза не пускает... А Тэмуджин и дядю родного чуть было из юрты не выгнал.
Вот каким стал! А о сватовстве Даритай-отчигин слышал разговор Тэмуджина и
слуги злых духов - шамана Теб-тэнгри.
Джамуха сжал кулаки, опустил на грязный столик. Подпрыгнули пустые
чашки.
- Этой свадьбе не бывать!
- Ты помешаешь?- Алтан издевательски ухмыльнулся.
- Посмотришь... Я приехал к тебе по делу. Хочешь, чтобы твои владения
достались твоим детям, а не прислужникам Тэмуджина,- уходи.
- Куда?
- Уходи от Тэмуджина по любой дороге и тем спасешь себя.
- Сача-беки себя не спас...
- Ему надо было сражаться с Тэмуджином, а он забавлялся охотой. Если
ты готов драться за будущее своих детей - ищи меня.
- Уговорил!- с прежней усмешкой сказал Алтан.- И я, и Хучар, и
Даритай-отчигин рысью примчимся к тебе, гурхан Джамуха. Но для этого тебе
надо сделать одно небольшое дело - расстроить свадьбу детей Тэмуджина и
детей Нилха-Сангуна.
- Я сказал: свадьбы не будет. Но смотри, Алтан... Если и в этот раз вы
дрогнете, вам не жить.
Небо на востоке слегка побледнело, когда Джамуха покинул юрту Алтана.
Сел на лошадь, подобрал поводья, сказал еще раз:
- Смотри, Алтан...
Нойон стоял у входа, скрестив на животе руки, поеживался от прохлады.
- Где твои нукеры?
- Я приехал один.
- Один?! Ты смелый человек, Джамуха...

III

В сопровождении десятков нукеров Хасар ехал по степи. Палило полуденное
солнце. Шлем, притороченный к передней луке седла, слепил глаза жарким
блеском позолоты, а когда Хасар прикасался к нему-обжигал пальцы. Лошади
дышали часто и трудно, с взмыленных боков на черствую траву падали хлопья
грязной пены. Воздух был горек. Он обдирал пересохшее горло.
Утомленные, одуревшие от зноя нукеры вяло переговаривались: <Эх, попить
бы чего-нибудь холодненького!..>, <В тени бы полежать>. Хасар и сам устал,
его, как и нукеров, мучила жажда, но он мог бы без питья и отдыха скакать
еще очень долго. Он гордился своей выносливостью. Его жилистое, упругое
тело не знало усталости. При нужде он мог не слезать с седла целые сутки.
Но сейчас такой нужды не было. Старший брат поручил ему ничтожное дело -
проверить, не утаил ли кто из нойонов стад и табунов. Ему ли считать
хвосты и головы!.. Разить врага мечом и копьем, первым врываться на коне в
чужие курени-вот его дело. Но старший брат шлет его из одного края улуса в
другой, как простого нукера. По праву рождения он должен быть первым в
улусе после хана. А Тэмуджин отдалил его, зато приблизил шамана
Теб-тэнгри, дойщика кобылиц Боорчу, сыновей кузнеца Джэлмэ и Субэдэя,
пленного тайчиутского воина Джэбэ... Чужих людей из чужих племен держит у
своего стремени, а родные братья...
- Э-э, юрта!- крикнул один из нукеров.
Они подъехали к низине, плешивой от солончаков - гуджиров. На пологом
скате у бьющего из-под земли родника стояла обшарпанная юрта, рядом пасся
конь под седлом, чуть дальше, где вода родника растекалась широкой лужей,
плотной кучей стояли кобылицы с жеребятами, отбиваясь хвостами от оводов.
Вдали темнела еще одна юрта.
Соскочив с коня, Хасар набрал пригоршни прозрачной ледяной воды,
плеснул на горячее лицо, на шею, громко фыркнул. Гремя стременами,
оружием, нукеры расседлывали коней...
Из юрты выскочил молодой пастух, босой, в рваном распахнутом халате,
узнав Хасара, пал ниц.
- Ты чей раб?
- Твоего дяди, великий нойон, Даритай-отчигина. Меня зовут Кишлик.- Он
приподнял голову, по испуганному лицу катились капли пота.
- Встань, Кишлик. Ты чего так напугался? Мы не враги. Один живешь?
- С женой, великий нойон.
- А в той юрте кто живет?
- Тоже пастух стад твоего дяди. Бадай его имя, великий нойон.
- У тебя есть кумыс, Кишлик?
- Кумыса нет. Но есть кислый дуг.- Кишлик вскочил па ноги, заглянул в
юрту, тихо позвал:- Бичикэ, иди сюда.
Сам побежал к роднику, раздвинул траву, выволок из воды бурдюк,
притащил к юрте.
- Хороший дуг, великий нойон, холодный, зубы ломит. Бичикэ!
Жена Кишлика вышла из юрты с рогом в руке, наклонилась, нацедила
напитка, подрагивающей рукой протянула Хасару. Дуг был и в самом деле
холодный. Хасар пил с остановками, цокал языком. Нукеры жадно смотрели на
него, облизывали пересохшие губы.
- Еще!
Бичикэ снова наполнила рог, подала. Широкий рукав халата скатился,
обнажив не тронутую загаром руку с мягкой, шелковистой кожей. С руки Хасар
перевел взгляд на лицо Бичикэ. Оно рдело от смущения, но в глазах была не
робость - любопытство. И еще была в ее лице какая-то влекущая к себе
свежесть. Хасар хмыкнул, запрокинул голову, широко разинул рог и, как в
ведро, вылил дуг из рога. Бичикэ удивленно ахнула, засмеялась, но тут же.
зажала ладонью рот. Хасар улыбнулся, положил руку на ее плечо.
- Дай попить моим молодцам... И приготовь хороший ужин.
- У нас ничего нет, кроме твердого, как камень, хурута,- сказал
Кишлик.- Из чего моя жена приготовит хороший ужин?
Муравьи ползали по его босым ногам. Кишлик одной ступней почесывал
другую, встревоженно посматривал на Хасара.
- А тот, Бадай, кого пасет?- Хасар кивнул в сторону чернеющей вдали
юрты.
- Овец.
- Вот и вези овцу. Да, считал ли кто-нибудь овец и этих кобылиц?
- Не знаю...
- Ну, поезжай...
Хасар зашел в юрту, снял тяжелый пояс с оружием, лег на постель из
невыделанных шкур. Тут было немного прохладнее, чем под горячим солнцем.
Лениво потянулся, позвал:
- Бичикэ!
Она вошла в юрту. Хасар велел снять с его ног гутулы. Обхватив одной
рукой носок, второй - запятник пропыленного гутула, она потянула на себя.
Гутул сидел туго. Босыми ногами Бичикэ твердо уперлась в землю, литые икры
напряглись, влажные губы приоткрылись. Сильна, ловка, красива...
Стянув гутулы, она вытерла капельки пота с лица, подняла на него глаза,
молча спрашивая позволения уйти.
- Подожди, Бичикэ... Теперь сними халат.
Она склонилась над ним, нерешительно взялась за полу. Хасар засмеялся.
- Не мой. Свой халат сними.
Цветком степного мака вспыхнули уши Бичикэ. Он схватил ее за руки,
притянул к себе. Бичикэ упруго, как большая, сильная рыбина, рванулась и
отлетела в сторону. Вскочила с резвостью сайги на ноги, попятилась к
выходу.
- Стой!
Бичикэ остановилась. Глаза ее стали широкими от испуга. В повороте
головы, во всем чуть согнутом теле угадывалось желание сорваться, бежать
без оглядки. Хасара забавлял ее испуг, влекла к себе упругая сила молодого
тела, но было очень уж жарко, и он знал, что никуда она не убежит.
Милостиво разрешил:
- Иди.
Вечером Хасар с нукерами сидел у огня. Бичикэ подавала мясо. Хасар
косил на нее веселым глазом, прижмуривался, озорно шутил. Бичикэ будто не
замечала его взглядов и острых шуток, ни разу не улыбнулась, двигалась
настороженно, все время поглядывала на мужа. А Кишлик, в своем драном
халате похожий на потрепанную ветром ворону, сгорбившись, ходил вокруг
огня.
- Ну что ты кружишь?- спросил его Хасар.- Садись с нами, ешь и пей.
Кишлик покорно сел к огню, но есть не стал. Хасар потрепал его по спине.
- Богато живешь, пастух Кишлик.
- Как все. Не лучше других.
- Скромный! А может, не ценишь своего богатства?
- Какие у меня богатства, великий нойон? Мы не голодны, и хорошо.
- А Бичикэ? Такая жена много стоит. Я бы хотел, чтобы такая женщина
прислуживала у порога моей юрты. Хочешь, дам за нее коня с седлом.
- Не хочу, великий нойон. Бичикэ для меня...- Кишлик не смог подобрать
слова, запнулся, развел руками.
- Какой несговорчивый!- благодушно забавлялся Хасар.- Смотри,
прогадаешь. Ну ладно, я дам тебе коня с седлом и пленную татарку.
- Не надо так шутить!- взмолился Кишлик.
- Успокойся,- сказал Хасар.- Может быть, твоя Бичикэ ничего не стоит,
только с виду... Может быть, она мне и даром не нужна. Ты поезжай к Бадаю,
который пасет овец, скажи: утром буду у него. Пусть встретит как следует.
Там и ночуй.
- Мы поедем вместе с Бичикэ?- Кишлик резво вскочил на ноги.
- Нет, она останется тут.
Хасар отодвинулся от огня, лег головой на седло. На степь опускались
сумерки. Еле ощутимое движение воздуха несло прохладу. Днем Хасар поспал и
сейчас чувствовал во всем отдохнувшем теле бодрость, радовался предстоящей
ночи с влекущей к себе новизной...
Кишлик все еще стоял, беспомощно оглядываясь.
- Иди!- прикрикнул на него Хасар.
Взяв уздечку, тяжело передвигая ноги, Кишлик ушел, растворился в
сумерках. Нукеры укладывались спать. Хасар поднялся, поманил Бичикэ
пальцем и, когда она подошла, подхватил на руки, легко поднял, понес к
юрте. Она коротко вскрикнула, забила руками и ногами. Из сумрака выскочил
Кишлик, упал на колени, пополз, хватаясь за его гутулы.
- Не делай этого, великий нойон. Не топчи моего очага. У тебя есть
все, у меня - только Бичикэ. Не делай этого...
Толкнув Бичикэ в юрту, Хасар обернулся, легонько пнул Кишлика.
- Глупый харачу, ты хочешь, чтобы я сам готовил себе постель? Поезжай.
Нукеры, проводите этого дурака!

Встречный ветер выжимал из глаз Кишлика слезы, размазывал по щекам.
Кобылица распластывалась в беге, но он беспрестанно бил ее по боку концом
повода.
Курень его хозяина стоял недалеко, и Кишлик прискакал в него, когда там
еще не спали. Не дослушав его сбивчивого рассказа, Даритай-отчигин охнул,
забегал по юрте.
- Пропала моя голова! Что сделает со мной Тэмуджин за укрытый от его
глаз табун? Вечное синее небо, огради меня от гнева его безудержного!
- Я останусь без жены... Защити...
- Не мог укрыть кобылиц, пустоголовый! Разинул рот!
- Он отобрал у меня жену... Он твой племянник. Поедем. Пусть не
трогает...
- Хэ, не трогает. Станет он ждать нас с тобой. Это же Хасар! Э-э,
погоди...- Даритай-отчигин остановился.- Хасар спит с твоей женой? Хорошо,
Кишлик, очень хорошо. Дай Хасару горячую женщину - все забудет. Хе-хе, ему
не до табуна сейчас...
- Бичикэ моя жена? Моя!- теряя разум, закричал Кишлик.
- Если бы на твоем коне поехал чужой, ты мог беспокоиться - загонит. А
жене что сделается? Ступай! И помалкивай. Ступай.- Тыча легкими острыми
кулаками в спину, Даритай-отчигин вытолкал его из юрты.
Спотыкаясь, Кишлик добрел до коновязи. Стал отвязывать повод - не
слушались руки. Тяжелыми толчками билось сердце, из груди поднимался тугой
ком, перехватывая дыхание. Кишлик поднял глаза к небу, может быть, для
молитвы, может быть, для проклятия, но огромные звезды пошли кругом, и он
осел на землю, вцепился руками в иссеченную копытами траву, завыл, как
воют собаки, почуявшие близость своего конца.
Кто-то грубо рванул его за воротник, поднял на ноги.
- Ты чего вопишь?
- Огня!- потребовал другой голос.
При свете звезд Кишлик разглядел у коновязи толпу всадников. Спешенный
воин в остроконечном шлеме крепко держал его за воротник. Вспыхнуло сразу
несколько огней. Лошадиные морды придвинулись к Кишлику, обдавая лицо
горячим влажным дыханием. Перегибаясь через луку седла, к нему склонился
худощавый человек с суровым навесом бровей над острыми глазами.
- Мужчина, а кричишь, будто девочка, разбившая нос!
Кишлик узнал строгого воина. Это был Субэдэй-багатур.
- Подожди, братишка...
Стукнув по земле гутулами, с седла соскочил один из всадников, подошел
к Кишлику. Это был Джэлмэ, старший брат Субэдэй-багатура. Братья были
очень похожи друг на друга, но в то же время - разные. Брови Джэлмэ не так
нависали на глаза, взгляд был мягче, лицо полнее, и ростом он был ниже,
плотнее долговязого Субэдэя. Разглядывая Кишлика, Джэлмэ говорил:
- Во все горло человек орет в трех случаях: когда пьян, когда у него
большая радость и когда большое горе. Что у тебя, пастух?

За стеной юрты вкусно похрапывал один из нукеров, у порога изредка
приглушенно всхлипывала Бичикэ. Хасару не спалось. Слишком долго спал
днем, слишком жестка была постель из невыделанных шкур, слишком многого
ожидал от Бичикэ. Сама Бичикэ тут ни при чем, она не хуже других... Лучшая
женщина - та, которую желаешь. Всегда ждешь чего-то иного, не похожего на
все прежде. Но все похоже, все то же. За обманутым ожиданием следует
равнодушие.
Ему надоело хныканье Бичикэ, но и уговаривать, и ругать ее было лень.
Пошарил вокруг себя руками, нащупал смятую шапку, бросил к порогу. Бичикэ
замолчала. Хасар задремал. Стук копыт разом отогнал дрему. Выскочил из
юрты, на ходу затягивая пояс, растолкал нукеров. Пока они спросонок
сообразили, что к чему, неизвестные всадники окружили юрту.
- Эй, Хасар, пусть твои люди разведут огонь!
С облегчением вздохнув, Хасар вложил меч в ножны: он узнал голос Джэлмэ.
Запылал огонь. Джэлмэ и Субэдэй-багатур спешились, их нукеры остались
сидеть на лошадях.
- Садитесь!- по-хозяйски пригласил Хасар.- Какие заботы не дают вам
спать?
Братья сели, подвернув под себя ноги, ничего не ответили ему, молча
разглядывали его нукеров, и что-то в их молчании внушало беспокойство.
- Что-нибудь стряслось?
Снова они ничего не ответили, но Джэлмэ перевел взгляд на него, спросил
сам:
- Чем тут занимаешься?
- Езжу по куреням...- Вспомнив, какое незавидное, ничтожное у него
дело, Хасар скривился - язык не поворачивается сказать, что он, брат хана,
считает кобылиц, волов, овец...
Подождав, Джэлмэ с осторожной настойчивостью спросил снова:
- Что тут делаешь?
Настойчивость покоробила Хасара, злясь, ответил:
- Я здесь по велению моего брата!
- Я знаю, что хан Тэмуджин повелел тебе. проверить, сколько у кого
есть скота. Но не знаю, было ли тебе велено спать с женами беззащитных
пастухов... А?
Хасару показалось, что он ослышался. Ему ли говорит такие предерзостные
слова Джэлмэ? Ему, Хасару? Перед лицом нукеров! Со свистом вылетел из
ножен меч, по светлому лезвию пробежал красный отблеск огня. Дрогни
Джэлмэ, отшатнись, он бы обрушил меч на его голову. Но Джэлмэ даже глазом
не моргнул, даже бровью своей лохматой не пошевелил. Да говорил ли он
что-нибудь? Может быть, все-таки ослышался?
Длинноногий братец Джэлмэ весь подобрался, как рысь, готовая к прыжку.
И глаза округлились, как у рыси. Предостерег Хасара:
- Осторожней! Меч вручен тебе, чтобы разить врагов...
- Ты что сказал, Джэлмэ? Ты что мне сказал?- задыхаясь, допытывался
Хасар.
- Я только спросил: по повелению ли хана ведешь себя так, будто только
что отвоевал эту землю?
- А ты меня учить будешь? Ты, сын безродного харачу! Не стану поганить
меча твоей кровью. Нукеры, свяжите их и дайте плетей по голому заду!
Неуверенно, оглядываясь на всадников, молчаливо стоящих в темноте,
нукеры Хасара двинулись к братьям. Джэлмэ поднял руку.
- Именем хана Тэмуджина - не двигайтесь!
<Именем хана Тэмуджина>... Кто получил право говорить так,
неприкосновенен, как сам хан. Слова Джэлмэ не только остановили, заставили
попятиться нукеров, но и образумили Хасара. Он увидел перед собой лицо
старшего брата с гневно растопыренными колючками рыжих усов и холодным
пламенем в глазах... Попробуй тронь его любимчиков - родного брата предаст
злой казни. Что ему братья... Пусть считают хвосты и головы. А ханством
будут править такие вот бесстыдники.
- Ну, Джэлмэ, ты еще дождешься...
Угроза прозвучала слабо - тявканье собаки, которой дали пинка.
- Не грози, Хасар. И мой отец, и мой дед знали, как обращаться с
железом, в их руках и самое твердое становилось мягким. Свое умение отец
передал мне с Субэдэем. Уезжай, Хасар, не порть свою печень. Эй, пастух!
Ну, где твоя жена?
Из юрты (Хасар и не видел, как он туда прошел) показался Кишлик. С
опущенной головой, ни на кого не взглянув, подошел к Джэлмэ, сдавленным
голосом сказал:
- Спасибо, справедливые нойоны.
- Благодари не нас, а хана Тэмуджина. Он сказал: в дни битв воин
должен быть подобен тигру рычащему, в дни мира - телку, сосущему вымя
матери. И никому не дано переиначить его слово. Даже брату, даже лучшему
другу самого хана.
Нукеры подвели коня. Хасар взлетел в седло, помчался в степь, унося в
сердце тяжесть неутоленной злобы.

IV

Старый Ван-хан занемог. Летний шатер был наполовину открыт, на высокую
постель из мягких войлоков падали горячие лучи солнца, а Ван-хан зябко
кутался в халат, подбитый беличьим мехом, надсадно кашлял. Клочком
прошлогодней травы торчала на подбородке, вздрагивала при кашле седая
бороденка, сбегались глубокие морщины на рябом лице... Приходили и уходили
соболезнующие нойоны. Шепотом переговаривались караульные.
Ван-хан был молчалив. Его томила не только болезнь, но и трудные думы о
будущем своего улуса. Приезжал Джамуха, сказывал: вновь что-то замышляют
неукротимые меркиты. Но заботило не это. Не прямо, обиняками, чего-то не
договаривая, Джамуха дал понять, что Тэмуджин готовится подвести под свою
руку его ханство. Зная хитроумие Джамухи, его неприязнь к Тэмуджину, не
поверил. Но душа лишилась покоя. Конечно, Тэмуджин не такой дурак, чтобы
искать драки с кэрэитами, знает, что не во вражде, а в дружбе с ним,
Ван-ханом, его сила. Но что будет, когда улус унаследует Нилха-Сангун? Сын
ненавидит Тэмуджина, и Тэмуджин отвечает ему тем же. В одной упряжке им не
ходить. Рано или поздно кто-то кого-то захочет подмять под себя. Тэмуджин
умен, он не может не предвидеть этого.
Душа болела, как старая рана в ненастье. Нилха-Сангун был его кровью,
продолжателем его рода, единственным наследником, сыном женщины, память о
которой он пронес через всю свою жизнь. Не меньше Нилха-Сангуна был дорог
и Тэмуджин, сын побратима Есугея, настоящего и единственного друга,
Тэмуджин, которому он помог обрести силу и который в тяжкие времена сделал
для него все, что мог. Он и сам немало дал родному и названому сыновьям,
только одного не сумел - сделать их братьями, друзьями. Просмотрел...
Ладит же Нилха-Сангун с Джамухой. В последнее время они встречаются часто,
ведут длинные беседы. Побитый, Джамуха, как видно, образумился...
Перед шатром блестела Тола-река. Над высокой травой порхали белые
бабочки. На другом берегу по серому взгорью тянулись овцы. За шатром в
курене была сонная тишина. Мирно пасущееся стадо - радость кочевника,
покой - его счастье. Но покой в степи короток, как летняя ночь. Он не знал
покоя ни в молодости, ни в зрелые годы, нет его и сейчас, на склоне дней.
Всю жизнь сражался, вылетал из седла, садился снова. И уже близок конец
его земного пути, а покоя не добыл ни себе, ни своему улусу.
В шатер вошел Нилха-Сангун. Полное, гладкое лицо разморено зноем,
волосы на обнаженной голове влажны от пота. Присел у постели, справился о
здоровье. Ван-хан сел, стянул у горла беличий халат, кашлянул.
- Ничего. Скоро встану.
Сын кивнул. Он думал о чем-то другом. Беспокойно теребил короткую и
редкую бороду, пустыми глазами смотрел на другой берег Толы.
- Ты сам-то здоров?
- А? Здоров, отец, здоров.- Нилха-Сангун подозвал караульных, велел им
отойти подальше и никого к шатру не подпускать.- Надо поговорить, отец.
Эта предосторожность встревожила Ван-хана. Он опустил с постели ноги в
носках, сшитых из заячьих шкурок, уперся в узорчатый половой войлок,
наклонился к сыну, нетерпеливо попросил:
- Говори...
- Я не хотел тебя беспокоить, отец. Но сам не мог ничего придумать.
Джамуха проведал, что хан Тэмуджин хочет женить своего Джучи на моей
дочери Чаур-беки, а за моего сына Тусаху отдать свою Ходжин-беки.-
Нилха-Сангун тяжело передохнул, опустил голову, признался:- Я боюсь, отец.
Это...
- Подожди, дай мне самому подумать.
Ван-хан лег в постель, прикрыл ладонью запавшие глаза. Кэрэиты редко и
неохотно отдавали своих дочерей замуж за язычников. Но язычник Джучи - сын
Тэмуджина. Может быть, родство скрепит дружбу двух улусов, на многие годы
свяжет их в одно целое. Не об этом ли думал Тэмуджин, замышляя сватовство?
Если так, благослови его имя, всевышний.
Ван-хан открыл глаза, повернулся на бок. Сын беспокойно ходил перед
постелью. Ему было жарко. Воротник зеленого халата потемнел от пота. Пятна
пота выступали и на круглых лопатках.
- Что тебя напугало, сын? Брак твоих детей и детей Тэмуджина принесет
благо обоим улусам.
- Сначала я думал так же, как ты. Я не люблю Тэмуджина за его
заносчивость...
- Кто из вас больше заносчив, сразу и не скажешь.
Нилха-Сангун глянул на отца с сожалением, но оставил замечание без
ответа.
- Я не люблю Тэмуджина, но не хочу раздоров с ним. И я подумал, как
ты. Но Джамуха открыл мне глаза. Нет, недаром его зовут сэченом. Он сказал
мне так: <Пока ты, мой отец, жив, ты не допустишь ссоры наших улусов>.
- Джамуха судит здраво. Пока я жив, все будет хорошо, сын. Пока
жив...- Ван-хан вздохнул.
- Но уже сейчас, при тебе, Тэмуджин все время норовит высунуться
вперед. Потом он захочет распоряжаться мною, как своим нойоном. Я никогда
не покорюсь ему.
Ничего нового в этом для Ван-хана не было, но то, что суждения Джамухи,
передаваемые сыном, были сходны с его собственными, убеждало, что будущее
улуса, будущее его сына и внуков неопределенно и тревожно.
Полотнищем шатра Нилха-Сангун вытер лицо и шею.
- Тэмуджин готовится к тому времени, когда отойдешь от нас ты, отец.
Он постарается убрать меня. Но остается мой сын и твой внук Тусаху. Он
подросток, с ним сладить легче. Однако Тусаху станет взрослым, и
неизвестно, захочет ли бегать у стремени Тэмуджина. Потому-то Тэмуджин н
хочет заранее связать его по рукам и ногам. А если Тусаху попробует
порвать путы - уберет и его. Кому перейдет наш улус? Жене Тусаху и дочери
Тэмуджина. Или моей дочери, жене его сына Джучи. Так или этак-улус в руках
Тэмуджина... А убрать меня и Тусаху долго ли. Для этого нужны всего две
ловких руки и несколько капель яда.
- Не верю я этому. Не может Тэмуджин думать так! Это выдумки
хитроумного Джамухи!- От страшных слов сына хану стало жарко, он сел,
отбросив халат, голосом, срывающимся на крик, повторил:- Это выдумки!
Джамуха лжет, обманывает тебя, легковерного. Ты не любишь Тэмуджина, и
тебе по сердцу все, что чернит его имя. Но как ни бросай пыль, она вниз
падает, как ни опрокидывай светильник, пламя вверх рвется.
- Эх, оте-ец,- укоряюще протянул Нилха-Сангун.- Не такой уж я
легковерный, как думаешь. Я давно не ребенок, и тень от куста не принимаю
за врага.
- Зато не отличаешь ястреба от кукушки.
- Отличаю. Сначала я, как ты, не поверил Джамухе. Потом подумал: дай
проверю.
- Как можно проверить такое?
- Я послал к Тэмуджину человека сказать, что ты тяжко болен.
- При чем тут моя болезнь?- все больше сердился Ван-хан.
- Смотри сам. Ты всегда говоришь - Тэмуджин любит тебя, как родной
сын. Со мной сравниваешь.- Голос Нилха-Сангуна от скрытой обиды слегка
дрогнул.- Получив известие о твоей болезни, я бы помчался к тебе, загоняя
лошадей. Тэмуджин тоже мчится. И не один. Везет сына и дочь. Не навестить
тебя едет, а успеть, пока ты жив, довести до конца свои замысел. Он знает,
что со мной ему не сговориться. Торопится к тебе. Помоги ему, отец, раз он
так дорог твоему сердцу. И я, и мои дети в твоей воле...
- Это правда, что он везет сына и дочь?
- Завтра они будут здесь, ты сможешь прижать их к своей груди.
Хана стало знобить. Стянув у горла халат, сделал знак Нилха-Сангуну -
уходи. Но он не ушел. Укрыл отца поверх халата одеялом, принес горячего
молока, дал попить, потом долго сидел у его ног, подперев руками круглую
голову, молчал. Глаза его были печальны.
Виски Ван-хана стискивала боль. Трудно было о чем-либо думать.
Тэмуджин приехал на другой день утром. Прямо с дороги, не передохнув,
не переменив одежды, пришел в шатер. Рыжая борода и усы, косички на висках
казались опаленными солнцем. Сутуля сильные плечи, неторопливый,
остановился возле постели, медленно опустился на колени, горячим лбом
прикоснулся к его бледной, худой руке. Поднял голову. В глазах -
непритворное сочувствие. Ван-хан смотрел на него, и трудные думы
отодвигались.
- Пусть духи зла не терзают твое тело. Пусть все твои болезни перейдут
на меня,- негромко сказал Тэмуджин.
Ван-хан слабо улыбнулся.
- Не бери моих болезней, сын. Проживешь столько же, сколько я. своих
будет достаточно. Годы не приносят человеку ничего, кроме немощи.
- Они приносят еще и мудрость, хан-отец.
- Что мудрость без силы? Воин без лошади.
- Твоя мудрость, хан-отец, была для меня и конем, и мечом, и щитом...
Тэмуджин говорил раздумчиво, как бы вглядываясь в прошедшее. И эта
раздумчивость делала его слова по-особому вескими, они западали в душу
Ван-хана, рождая в ней добрый отзвук. Что бы там ни говорили о Тэмуджине
Джамуха и Нилха-Сангун, он любит этого человека.
А Нилха-Сангун, пасмурный, с потемневшим лицом, стоял в стороне,
наклонив голову, исподлобья смотрел на Тэмуджина. На его шее вздувалась и
опадала темная жила. Ван-хан отвернулся, подавил вздох.
- Хан-отец, ты еще встанешь. Еще немало травы истопчут копыта твоего
коня.
Руки Тэмуджина лежали поверх одеяла у его груди. Крупные руки с
длинными, сильными пальцами и крепкими, выпуклыми ногтями. Ван-хан
невольно примерил их к шее сына, стиснул зубы, подавляя стон.
- Тебе плохо, хан-отец?
- Нет. Судорога свела ногу.
Тэмуджин отодвинул одеяло.
- Какую?
- Эту.
Сняв заячьи носки, Тэмуджин принялся растирать ступню. Ван-хан старался
не смотреть на его пальцы. Может быть, Джамуха все выдумал, может быть, в
голове Тэмуджина не было и нет коварных замыслов, но Нилха-Сангуну
все-таки лучше держаться от него подальше.
- Дети твои, наверное, уже стали взрослыми?- спросил он, приближая
неизбежный разговор.
- Я привез показать тебе старшего сына и мою любимую дочь.
Ван-хану пришелся по душе и Джучи, робкий, с добрыми, ласковыми
глазами, и маленькая бойкая Ходжин-беки. Лучшего жениха для внучки и
лучшей невесты для внука, наверно, и не сыскать...
- Хан-отец, у меня есть дети, у тебя внуки...- Тэмуджин присел на
постель, взял его за руку.- Им предопределено продолжить начатое тобой и
моим отцом...
Он замолчал, кажется, ожидая, что Ван-хан подхватит невысказанную мысль
и выскажет ее сам. Но Ван-хан не стал ему помогать. Пусть уж сам...
- Хан-отец, как буря сухие семена трав, разметывает жизнь людей. И
люди без роду, как семена трав, где зацепились, там и пускают корни. Иное
дело те, у кого есть родичи. Куда бы ни угнала буря жизни, сын постарается
возвратиться к отцу и матери, брат к брату, отец к детям, муж к жене.
Рассудив так, я подумал, хан-отец: будет хорошо, если наши семьи, твою и
мою, свяжут узы родства.
- Кому будет хорошо?- с откровенной враждебностью спросил Нилха-Сангун.
- Что бы ни случилось, наши дети будут вместе, наши улусы рядом...
- А ты - держать поводья улусов,- вставил Нилха-Сангун.
Зеленые искры скакнули в глазах Тэмуджина, пальцы правой руки
скрючились и один по одному стали прижиматься к ладони, собрались в
увесистый кулак, окаменев от напряжения. И медленно, будто нехотя,
расправились.
- Нилха-Сангун, кто может сказать, что будет с тобой или со мной
завтра? Люди в нашем возрасте заботятся не о себе, о будущем своих детей.
Разве я говорю не верно, хан-отец?
- Не докучай отцу!- выкрикнул Нилха-Сангун.- Дети мои, а ты со мной и
говорить не хочешь. Думаешь, больного и слабого от болезни отца легко
оплетешь льстивыми словами... Постыдился бы!
- Мы с тобой еще поговорим...
В голосе Тэмуджина, послышалось Ван-хану, прозвучала скрытая угроза.
Нет, не быть миру меж ними. Не быть. Никакое родство не сделает друзьями
Нилха-Сангуна и Тэмуджина.
- Хан-отец, я надеюсь на твою мудрость. Твое слово всегда было для
меня как огонек для путника, блуждающего в метельной степи.
- Тэмуджин, я и верно болен, слаб. Не ко времени ты затеял этот
разговор.
Тэмуджин медленно распрямился. Дрогнули рыжие усы, сузились глаза. Он
понял: это отказ.
- Мы потом поговорим. Когда-нибудь...- торопливо добавил Ван-хан.
Но Тэмуджин его, кажется, уже не слушал.

V

Хори-туматам не давали покоя меркиты. Слали к Дайдухул-Сохору гонцов,
не скупясь на посулы и угрозы, склоняли его встать под боевой туг
Тохто-беки. Верный заветам своего отца, Дайдухул-Сохор отклонял
домогательства меркитских нойонов. А они становились все настойчивее. В
речах гонцов стало меньше посулов и больше угроз. Наконец непреклонность
Дайдухул-Сохора вывела Тохто-беки из себя. Около тысячи воинов под началом
Тайр-Усуна спустились вниз по Селенге, до устья впадающей в нее Уды,
остановились тут. Посланец Тайр-Усуна потребовал: хори-туматы должны
признать над собой волю Тохто-беки. Если воспротивятся и в этот раз, весь
народ будет полонен, превращен в рабов - боголов и роздан в меркитские
курени.
Едва проводив посланца, Дайдухул-Сохор собрал всех воинов, остальным
велел откочевать в глухие лесные урочища.
Воины хори-туматов двинулись вниз по Уде.
Чиледу ехал рядом с Дайдухул-Сохором и Ботохой-Толстой. На лесной тропе
под копытами коней звонко хрустели сухие сучья. Над вершинами деревьев со
стрекотом летали кедровки. Остро пахло хвоей и разогретой солнцем сосновой
смолой. Справа, слева за стволами деревьев мелькали конные воины, сзади
шли пешие лучники. Чиледу оглядывался, качал головой. Хори-туматам далеко
до меркитов... Что же это будет? Тронул рукой Дайдухул-Сохора:
- Ты вправду хочешь сражаться с Тайр-Усуном?
- Что тебя тревожит?
- Меркиты - умелые и отважные воины. Каждый из них вырос на коне, меч
его руке привычен, как кнут для пастуха.
- Слышишь, Ботохой, он сомневается в доблести и отваге наших воинов.
Ботохой-Толстая повернулась в седле, сбив с шагу свою лошадь,
спокойно-вопрошающе взглянула на Чиледу.
- Ни в доблести, ни в отваге я не сомневаюсь. Но у нас не все воины
сидят на конях, не у всех есть мечи.
- Э, Чиледу, у нас есть оружие, которое сразу обратит меркитов в
бегство.- Дайдухул-Сохор лукаво улыбнулся, положил руку на могучее плечо
жены.- Выпустим вперед мою Ботохой, глянут на нее меркиты и от страха
попадают.
Ботохой-Толстая погрозила мужу кулаком величиной с детскую голову. На
ее поясе висели тяжелый меч в простых деревянных ножнах, берестяной саадак
с луком, величиной в рост взрослого мужчины. Лошадь ей подседлывали всегда
самую крупную и выносливую, но и она под Ботохой долго не выдерживала,
приходилось менять. В шутку, а может быть, и всерьез Дайдухул-Сохор
рассказывал, как его жена однажды поехала охотиться на болото. Лошадь
увязла по брюхо. Ботохой выволокла ее из грязи, взвалила на плечи и
вынесла на сухое место.
- Если бы можно было так легко напугать меркитов!- Конь Чиледу прошел
рядом с сосной, колючая ветка мазнула по щеке.
- Если меркиты так сильны, почему же они не могут одолеть Тэмуджина?-
погасив смех, спросил Дайдухул-Сохор.- Почему всегда бывают им биты?
- У Тэмуджина сейчас много воинов.
- Сейчас. Но ты же сам говорил, что Тэмуджин был гоним и малосилен.
Или он умнее, храбрее и Тохто-беки, и других его врагов?
- Не знаю. Может быть. Но не одним умом и храбростью побеждает
Тэмуджин. Он сулит людям покой, и они идут за ним.
- Знает, что сулить.- Дайдухул-Сохор сорвал лист березы, разжевал,
выплюнул.- Чтобы уберечь свой покой, мы отказываемся пристать к меркитам,
к хану Тэмуджину, к любому другому нойону. И если дело дойдет до драки,
хори-туматы себя покажут. На них нет железных шлемов, их сердце не
прикрывают крепкие куяки. Но у каждого есть лук и стрелы. А кто сравнится
с хори-туматами в умении стрелять? С детства мы научены бить на бегу
косулю и быстро летящую птицу, прямо в сердце разить лося и медведя.
- Это мне известно.
- Но тебе не известно другое. Степные люди глохнут и слепнут в наших
лесах. Деревья и скалы, реки и болота становятся нашими воинами.
В одном переходе от устья Уды Дайдухул-Сохор остановил своих воинов.
Всадники расседлывали коней, пешие, подтягиваясь, валились в тени деревьев
на мягкую траву, на рыжую подстилку из хвои. у, Чиледу подъехал Олбор,
понизив голос, спросил:
- Меркиты близко?
- Близко, сын. Страшно?
- Нет, совсем нет, отец.
Но Чиледу видел, как неспокоен сын, как страх и нетерпение
схлестываются в его душе и как ему хочется казаться бывалым воином, чтобы
скрыть от других душевную сумятицу.
- Если придется сражаться, держись, Олбор, поближе ко мне.
- Хорошо, отец,- согласился он, но, испугавшись, что торопливое
согласие выдаст его страх, лихо сдвинул меч на поясе.- Попробуем, крепки
ли меркитские кости!
Печаль сдавила сердце Чиледу. Олбор не знает, что он ему не отец, что
настоящий его отец или кровные братья, возможно, находятся среди воинов
Тайр-Усуна. И как знать, не поразит ли меч Олбора кого-то из них, не падет
ли сам Олбор от меча отца или брата. Сколько непостижимого уму
человеческому творится на этой земле. И почему вечное небо не обрушит
громы, не испепелит зло?..
Дайдухул-Сохор созвал совет старейшин племени. После непродолжительного
разговора решили лучников под началом Ботохой поставить в узком проходе
меж гор, конных вести навстречу меркитам.
- А разве ты не хочешь поговорить с Тайр-Усуном?- спросил Чиледу у
Дайдухул-Сохора.- Лучше охрипнуть от спора, чем захлебнуться кровью.
- Уши Тайр-Усуна не услышат голоса разума. Он не повернет коней назад.
- Дайдухул-Сохор, любой камень можно расшибить, любого человека
убедить.
Чиледу и сам плохо верил своим словам. С тяжестью в сердце скакал он по
светлому сосновому лесу, оглядывался, разыскивая среди воинов сына,
ободряюще махал ему рукой.
Дозоры меркитов, поджидавшие их, подняли тревогу. Тайр-Усун выстроил
воинов на чистом, покрытом редкой травой взгорье.
Дайдухул-Сохор и Чиледу остановились за деревьями. Прикрывая ладонью
Глаза от солнца, Чиледу всматривался в неподвижные ряды меркитских воинов,
и давний, забытый страх холодком просквозил душу. Но на этот раз он боялся
не за свою жизнь, а за жизнь сына и всех дорогих его сердцу хори-туматов.
- Дайдухул-Сохор, позволь мне поговорить с Тайр-Усуном.
Дайдухул-Сохор щурил глаза от солнца, бьющего в лицо, обеспокоенно мял
в руках прядь лошадиной гривы.
- Поедем вместе.- Дайдухул-Сохор обернулся к воинам:- Смотрите в оба.
Шагом выехали из леса. Серый конь под Дайдухул-Сохором запнулся о
камень. Это была плохая примета. Дайдухул-Сохор рванул поводья, зло
хлестнул плетью по круто изогнутой шее. Лошадь пошла боком, часто
перебирая ногами и всхрапывая.
Ряды меркитских воинов шевельнулись, раздвинулись. Вперед выехал
Тайр-Усун. Время избороздило его худое лицо мелкими морщинами, но выпуклые
глаза смотрели молодо, остро. Узнав Чиледу, он приоткрыл от удивления рот,
тут же стиснул зубы, и жесткая складка легла возле губ. Повернулся к
Дайдухул-Сохору:
- Ты привел своих воинов, чтобы они встали под туг доблестного
Тохто-беки. Ты поступил мудро.
- Нет, Тайр-Усун.- Дайдухул-Сохор выпрямился в седле, оперся правой
рукой о переднюю луку.- Вы же знаете, наши земли обширны и малолюдны. Если
я отдам вам воинов, кто станет защищать очаг отцов?
- Для чего же ты приехал?- Тайр-Усун подался вперед.- Или ты не понял
слов моих посланцев?
- Я все хорошо понял. И потому я тут со своими воинами. Мы будем
сражаться. Но перед этим мы хотим вам сказать: уходите. Мы жили с вами в
мире многие годы, не делали вам зла. Все будет по-старому, если вы уйдете.
Тайр-Усун зло рассмеялся.
- Вы живете и лесу и не видите, что делается в мире. Ни одно племя не
может жить по-старому. Или вы пойдете с нами, или вас возьмет под свою
тяжелую руку хан Тэмуджин. А может быть, уже поддались ему? Я вижу тут
Чиледу. А он, был слух, служит хану.
- Я ему служил,- мягко, стараясь не озлоблять Тайр-Усуна, начал
Чиледу.- Теперь вернулся на землю моих предков...
- Тебя отпустил хан?- перебил его Тайр-Усун.
- Я бежал от него.
- Ты предал и хана! Сначала ты, ничтожный, предал нас, потом хана. С
кем ты водишь дружбу, Дайдухул-Сохор? Так же, как других, этот раб предаст
и тебя. Он уже сумел вложить в твои уста свои слова. Ты говоришь чужим
голосом, Дайдухул-Сохор!
- Тайр-Усун, мы приехали к тебе не для того, чтобы ты обличал нас, как
собственных рабов, укравших мясо из котла.- Дайдухул-Сохор нахмурился.- Мы
уезжаем. Собирайся в дорогу и ты.
Он повернулся спиной к меркитским воинам, поехал. Стал разворачиваться
и Чиледу. Тайр-Усун что-то крикнул своим. Несколько человек отделились от
строя, хлестнули коней. Чиледу выхватил меч, свалил налетевшего сбоку
воина, крикнул Дайдухул-Сохору:
- Беги!
Но тот не стал убегать, обнажил меч, рубанул одного меркита по голове,
второго ударил наотмашь по груди. Меркиты замешкались. Чиледу и
Дайдухул-Сохор оторвались от погони, помчались к лесу. Над их головами со
свистом полетели стрелы. Чиледу оглянулся. Теперь все меркиты мчались за
ними, на ходу натягивая луки.
Возле самого леса стрела настигла Дайдухул-Сохора, впилась в спину. Он
круто выгнулся, уронил меч, повалился из седла. Чиледу подхватил его,
вырвал стрелу. Навстречу из леса выскакивали воины хори-туматов, с криком
и визгом проносились мимо. За спиной загудело сражение.
В лесу, остановив коней, Чиледу снял Дайдухул-Сохора, положил на землю.
На его губах пузырилась кровавая пена, он что-то порывался сказать, но не
мог.
Шум сражения приближался. Хори-туматы откатывались в лес. С
Дайдухул-Сохором на руках Чиледу поднялся в седло. Им владела одна мысль -
спасти Дайдухул-Сохора. И, не прислушиваясь к шуму сражения, не думая, чем
оно кончится, помчался по узкой тропе к тому месту, где оставили Ботохой с
пешими лучниками.
Прискакал, загнав лошадь. Множество рук протянулось к Дайдухул-Сохору.
Положили на разостланную кошму, Чиледу склонился над ним.
Дайдухул-Сохор был мертв.
Подошла Ботохой-Толстая. Легко, как младенца, подняла мужа на руки,
приложилась ухом к его груди. Ее губы округлились, вытолкнув глухой стон:
- О-о-о!
Бережно положила мужа на кошму, медленно выпрямилась, посмотрела в ту
сторону, откуда наплывал шум сражения... Глаза ее горели черным огнем.
Хори-туматы бежали, преследуемые меркитами по пятам. Проскочив узкий
проход между двух гор, они спешивались, карабкались на крутые склоны, к
укрывшимся лучникам. Прячась за рогатым выворотнем, Чиледу провожал
взглядом каждого конного воина. Олбора среди них не было. Промчались
последние хори-туматы. В проход густой толпой, с победными криками,
навстречу своей гибели хлынули меркиты.
Чиледу понял: сына он больше никогда не увидит.

VI

Год свиньи принес во все нутуги всех племен большую беду. Ударила
небывало ранняя ростепель, оплавила снега, потом возвратились морозы, и
степь покрылась коркой льда. Под копытами скотины лед разламывался,
острые, сверкающие осколки резали ноги, и за стадами тянулся кровавый след.
[' Г о д с в и н ь и - 1203 год.]
Редели табуны и стада. Жирели корсаки и вороны.
Злой поземкой мчался по степи слух. Небо отвратило свой лик от людей за
их тяжкий грех: порушены старинные установления, не духам добра
поклоняются люди, а тем, кто обманом, жестокостью возвысился над другими,
кто топчет заветы отцов... Великий мор надвигается на землю. У племен не
останется ни стад, ни табунов, люди, как дикие звери, будут поедать друг
друга.
За передачу слухов нукеры Тэмуджина секли людей плетями, били палками.
Шаман Теб-тэнгри возносил молитвы в куренях, гадал на костях и
внутренностях овец и сулил народу в недалеком будущем благоденствие,
какого не было от века. Но ни побои нукеров, ни посулы шамана не могли
заглушить страха. Лишь теплые весенние ветры, слизавшие со степи ледяной
снежный покров, принесли успокоение.
Но слухи сделали свое дело. Они стали той песчинкой, которая, срываясь
с кручи, увлекает за собой тяжелые камни.
Весной, во время перекочевки, от Тэмуджина отделились шесть куреней, в
их числе курени родичей - Алтана, Хучара и Даритай-отчигина.
Они пришли к Джамухе. Но он, так долго обольщавший нойонов, принял
беглецов с испугом. Конечно, испуг был напускной, на самом деле душа
Джамухи ликовала, он уже видел конец могуществу анды. Но понимал, что
конец этот сам по себе не наступит, нужно еще многое сделать.
С оглядкой, будто опасаясь, что его услышит Тэмуджин, Джамуха сказал
нойонам:
- У меня пало много скота. Люди голодны. Что будет со мной, если
придет за вами анда?
- Ты обманул нас!- закричал Алтай.
- Вы пришли не вовремя. Но я помогу вам. Кочуйте к Нилха-Сангуну.
Что оставалось делать нойонам - покочевали.
Ван-хан от болезни оправился, но был еще слаб. Жил уединенно в тихом
курене. Ханством правил его сын. Он хмелел от власти, не урезанной волей
отца. Джамуха изо всех сил старался укрепить Нилха-Сангуна в мысли, что
его правление - благо для кэрэитов. Ради этого уговорил некогда сбежавшего
к найманам Джагамбу возвратиться в родной нутуг. Ради этого сам поехал с
беглыми родичами анды, сказал Нилха-Сангуну, тая хитрую усмешку:
- Толпой повалили нойоны Тэмуджина. Теперь ему не до чужих улусов.
Джамуха ждал, что разгневанный Тэмуджин не замедлит потребовать выдачи
беглых родичей и нойонов-предателей. Из гордости и тщеславия Нилха-Сангун
их не выдаст. Тэмуджин полезет в драку и будет побит. Джамуха давно
догадался, что ядовитую змею лучше всего ловить чужими руками.
Однако время шло, а Тэмуджин не слал к Нилха-Саигуну гонцов, вел себя
так, будто ничего не случилось. Подымались зеленые травы, набирал тело
отощавший скот. Успокоились беглые нойоны, под широким крылом сына
Ван-хана, и сам Нилха-Сангун, как видно, чрезмерно уверовал в свою силу.
Джамуха стал опасаться, что все его труды пропадут даром. Тэмуджин
оправится, выберет время и одним ударом покончит с Нилха-Сангуном.
Снова отправился в урочище Берке-элет, где летовал Нилха-Сангун. По
пути прихватил с собой Алтана, Хучара и Даритай-отчигина. С ними был
загадочно молчалив, и его молчание нагоняло на нойонов страх.
Нилха-Сангун собирался на большую облавную охоту. У его летнего шатра
толпились нукеры. Все были веселы. Нилха-Сангун сидел на отцовском месте,
медленно, с величавым спокойствием поворачивал круглую голову, выслушивал
донесения о подготовке к облаве, милостиво улыбался. Джамуха обозлился:
сидит дурак на подмытом берегу и болтает ногами... Вслух сказал:
- Время ли увеселять себя, Нилха-Сангун? Сказано: не задирай голову на
плывущие облака, если у ног ползает змея.
- Если ты говоришь о Тэмуджине, то твой страх напрасен. Я велел своим
людям не спускать глаз с его улуса. Он, как раненый волк, боится и шагу
ступить из своего логова.
- Ты ждешь, когда он залижет раны?
Нилха-Сангун не ответил, нахмурился. Даритай-отчигин рассыпал мелкий
смешок.
- Закисшее молоко подымается и выталкивает через край кадки сметану с
творогом, остается одна сыворотка.
- Это вы сметана?- спросил Джамуха.
- А кто его возвел в ханы?- заносчиво вздернул голову Даритай-отчигин.
- Нашел чем хвастаться! Молчал бы. Вы все его возносили своими руками.
Один я разглядел нутро анды. Вы меня слушать не хотели, как сейчас не
слушает Нилха-Сангун.
- Не пугай меня, Джамуха!- рассердился Нилха-Сангун.- Я тебя слушаю,
но у меня и своя голова есть. Я расстроил замысел Тэмуджина со свадьбой -
он молча проглотил обиду. Я принял этих достойных нойонов под свою защиту
- опять молчит Тэмуджин. Знает: меня он не разжалобит, как моего отца, не
испугает, как некоторых... Поджал хвост.
- Громко лающая собака редко кусает. Бойся молчания Тэмуджина,
Нилха-Сангун! Пока ты гоняешь дзеренов и хуланов, он сносится с Таян-ханом
найманским. Тэмуджин никогда не прощает обид. И он придет сюда, перевернет
весь ваш улус, чтобы захлестнуть аркан на шее этих достойных нойонов, ты
попадешься - на твоей тоже.
- А это верно, что он сносится с найманами?- с беспокойством спросил
Нилха-Сангун.
- Клянусь! Мне сами найманы говорили,- не моргнув глазом, солгал
Джамуха.
- Этому я верю.- Нилха-Сангун помолчал.- Но Тэмуджин сейчас слишком
ничтожен, не станут ему помогать найманы. К Таян-хану я направляю своих
посланцев...
Джамуха устало смежил девичьи ресницы. Он ненавидел сейчас и этих
нойонов, и самодовольного Нилха-Сангуна. Разве можно что-то сделать с
такими людьми?!
- Мое дело было сказать - веревка на вас вьется.- Джамуха встал,
одернул халат.- А уж шеи свои берегите сами. Я ухожу...
Поднялся Алтан.
- Ты сманил нас, вовлек в беду и теперь убегаешь!
- С детства его знаю. Всегда таким был,- пробубнил в черную бороду
Хучар.
Даритай-отчигин вскинул над головой маленькие руки.
- Не гневите небо ссорами!
- Кто с кем ссорится?- Джамуха надменно упер руки в бока, но
сдержанность оставила его, обиженно взвился:- Еще недавно Алтан размазывал
по лицу слезы и горько жаловался па своевластие Тэмуджина. А говорит - я
сманил. Хучар все эти годы, по-щенячьи скуля, плелся за Тэмуджином,
растерял все, что досталось от отца. При чем тут я? Даритай-отчигина, дядю
своего и старшего в роде, Тэмуджин уравнял с безродными нукерами. Я в этом
виноват? Может, и ты, Нилха-Сангун, думаешь, что не Тэмуджин, а я смотрю
жадными глазами на ваш улус?
Джамухе хотелось плюнуть на всех и уйти. Но куда пойдешь? Оскудела
доблестными нойонами монгольская степь, все непостоянны, ненадежны,
готовые предать и отца, и брата.
- Огонь маслом не залить, злом ссору не угасить,- примиряюще
проговорил Нилха-Сангун.- Садись, друг Джамуха. Садитесь и вы, нойоны.
Джамуха сел, спросил:
- Скажите прямо - Тэмуджин вам друг или враг?
- Об этом и спрашивать не нужно,- сказал Нилха-Сангун.
- От друзей не бегут!- выкрикнул Алтан.
- Он едва не оставил нас нагими - кто же после этого мой племянник?-
Даритай-отчигин охнул, голос старчески задребезжал:- Грех мне говорить
так. Но, видит небо, не я виноват...
Хучар хмыкнул что-то невнятное.
- Ну вот... В пустословии утопили главное.- Джамуха обвел взглядом
лица нойонов.- Тэмуджин - враг. А врагов бьют, не дожидаясь, когда они
придут бить нас.
- Все это верно.- Нилха-Сангун почесал затылок, задумался.- Верно...
Но ты ведешь речь о войне. А война не облава на дзеренов. Я не могу ее
начать без позволения моего отца. Однако отец, тебе, Джамуха, это ведомо
лучше, чем кому-либо, не подымет руку на Тэмуджина.
- Мы его уговорим! Поедем к нему все вместе.
Едва узнав, что затевается, Ван-хан замахал руками.
- Не смейте и думать об этом! Нас с Тэмуджином связывает клятва. Мне
ли, стоящему на пороге в мир иной, рушить ее!
Орду ' хана - десятка три юрт - стояла на берегу маленького озера.
Тут почти не было воинов. Хан жил в окружении служителей бога. В длинных
черных одеяниях, медлительные, отрешенные от земных сует, они изредка
проходили по куреню. Тут же, у юрт, щипали траву коровы и дойные кобылицы,
тощие с клочьями линяющей шерсти на ребрах. Сам хан, костлявый, с глубоко
запавшими глазами, казалось, тоже пострадал от джуда''.
[' О р д у - ставка.]
['' Д ж у д - бескормица.]
- Ладно, отец,- с обидой сказал Нилха-Сангун,- храни верность клятве.
Ты честен, и все это знают. Но что дала тебе честность? Люди всегда
пользовались ею во вред тебе. Мою мать отравили. Ты казнил злоумышленных
своих братьев. Но я-то рос сиротой, не ведая, что такое материнская ласка.
Нас предавали, и я скитался с тобой по горячим пустыням. Я голодал, умирал
от жажды... Лучше бы мне умереть в колыбели или в песках, чем знать, что
ты с легкостью уступишь свой улус алчному джаду '.
[' Д ж а д - чужой, не соплеменник.]
Лицо Нилха-Сангуна кривилось, голос прерывался. Отец смотрел на него с
жалостью.
- Улуса я никому не отдам.
- Его возьмут силой! Послушай Джамуху, отец.
- Хан-отец, великий наш покровитель и защитник!- Джамуха согнулся в
низком поклоне.- Твоя жизнь достойна того, чтобы воспеть ее в улигэрах. По
доброте своего сердца ты и о других думаешь, что они прямы, как ты сам.
Тэмуджин от других требует верности клятве. Сам свои клятвы нарушает на
каждом шагу. Посмотри на этих высокородных нойонов, кровных родичей моего
анды. Они вознесли его над собой, они были колесами его повозки, юртовым
войлоком над его головой. Он клялся защищать их владения. Но он их
разорил, ограбил, присвоил богатства себе. Виданное ли дело-им,
прославленным нойонам, почитаемым всегда и всюду, пришлось бежать от
своего родственника будто от степного пожара!
Понемногу распрямившись, Джамуха смотрел в лицо хану. Оно было
бесстрастным. Ван-хану много хлопот, забот и горя принесли свои нойоны. Не
станет он сочувствовать родичам Тэмуджина. Джамуха перевел дух, круто
сменил разговор.
- У Тэмуджина, пока он с тобой, с языка не сходит: хан-отец, хан-отец.
За спиной он тебя зовет знаешь как? Полоумный старикашка.
- Не верю я тебе, Джамуха!
- Ты мне никогда не веришь, хан-отец. А зачем мне лгать? Я У тебя
никогда ничего не выпрашиваю. Это Тэмуджину надо кривить-лукавить. Ему
всегда от тебя что-то нужно, он всегда ищет что-нибудь возле тебя -
воинов, твою внучку для своего сына, твой улус для себя.
Тонкими, костлявыми пальцами Ван-хан стиснул голову.
- Будь проклят этот мир! Сын, улус - твой. Сохранишь ты его или
развеешь по ветру, как пепел угасшего очага,-твое дело. Оставьте меня в
покое и делайте что можете.
Джамуха с нойонами вышли из ханской юрты. Нилха-Сангун остался, но
вскоре пришел и он. Сидели на берегу озера. По воде пробегала мелкая рябь,
колыхалась зеленая трава.
- Ну что, будем собирать воинов?- спросил Джамуха.
- Будем,- вяло отозвался Нилха-Сангун.
- Мы легко одолеем Тэмуджина.
- Все так думали, когда шли на него. А кто одолел?
Джамуха сорвал пучок травы, скатал в комок, кинул в воду. На лету комок
рассыпался, ветерок подхватил травинки, разнес вдоль берега. Да, Тэмуджина
не одолел никто. Если и теперь они не вышибут его из седла, горькая участь
ждет не одного Нилха-Сангуна.

VII

Весть о бегстве нойонов застала Тэмуджина на новой стоянке. Только что
перекочевали. Люди разгружали телеги, ставили юрты, выхлопывая войлоки.
Над становищем клубилась пыль, висел несмолкаемый гомон. Тэмуджин сам
отвел место для своей юрты и юрт жен, детей, теперь ждал, когда нукеры
приготовят жилье. В голубом небе висел жаворонок, сыпал на землю свои
песни. По зеленеющим холмам разбредались стада. Мать-земля снова была
ласкова к своим детям.
Урон, нанесенный улусу гололедицей, сейчас не казался таким страшным.
Все можно превозмочь, осилить. Идущий в гору будет на вершине. Мысли
Тэмуджина текли ровно, спокойно, с неохотой оторвался от них, когда
подскакал всадник. Он мешком свалился к его ногам, завопил дурным голосом:
- Бежали!
Тэмуджин сразу догадался, о чем речь. Схватил гонца за отвороты халата,
вздернул к своему лицу.
- Кто?
Трещал, расползаясь, халат. От страха гонец лишился языка, сверкал
бельмами глаз, хрипел удавленно. Свирепея, хан отшвырнул его, зычным
криком перекрыл гомон куреня:
- Сюда!
Нукеры хватали мечи и копья, бежали к нему. Подскочив, будто спотыкаясь
о его бешеный взгляд, замирали в почтительном отдалении. Никто ничего не
мог понять. Боорчу наклонился над гонцом, шлепком ладони по щекам привел
его в чувство, стал расспрашивать.
Хан не слушал гонца. Слепой от ярости, кружился на одном месте, терзал
воротник халата, стеснивший грудь. Он сейчас отдал бы половину ханства
тому, кто поставил бы перед ним отступников.
- За спину Ван-хана спрятались,- услышал он удивленно-недоверчивый
голос Боорчу.
Шагнул к нему, сгреб за плечи, закричал в лицо:
- Будь они и под полой Алтан-хана - достану, вырву печень и скормлю
собакам!
Отодвигаясь от хана, Боорчу неуверенно хохотнул, пробормотал:
- Моя бабушка говорила мне: тухлую печень не едят и собаки. Еще
говорила она: не грози волку, когда он за горой,- зря голос надорвешь.
Остуди свою голову, хан.
- Моя голова сама остынет. Растопчу это коровье дерьмо. С землей
смешаю!
- На дерьме коровы, бывает, поскользнется и скакун.- Боорчу увернулся
от него, шагнул к воинам.- Чего рты пораскрывали? Занимайтесь своим делом.
Они остались вдвоем. Хан сел на землю, сцепил на коленях подрагивающие
руки. Курень потревоженно гудел. Люди толкались среди повозок. На земле
валялись мешки, сумы, бурдюки, седла. К траве тянулись волы и кони -
мосластые, вислобрюхие, со спутанной, грязной шерстью. Хану казалось, что
его курень разбит, разграблен... Тяжелая, сумрачная ярость ломила виски.
Стиснув окаменевшие челюсти, он знаком велел Боорчу подать коня.
В сопровождении Мухали, Субэдэй-багатура и Джэлмэ поехал по куреням
своего улуса, обескровленного джудом, обессиленного предательством.
Сутулясь в седле, мрачно вглядывался в лица встречавших его нойонов - кто
предаст следующим? Они были почтительны, произносили пышные юролы -
благопожелания, осторожно (все-таки трое из шести бежавших - его кровные
родичи) порицали отступников. А он не верил ни благопожеланиям, ни
порицаниям, знал: многие предадут не задумываясь. Но почему? Почему они не
прирастают к нему душой, а, как приблудные псы, обглодав брошенную кость,
смотрят в сторону? Ну, кого-то, возможно, и обидел. Но не может же он
потакать желаниям каждого...
Люди везде бедствовали. Он видел рабов, выковыривающих из земли корни
растений и поедающих их тут же, едва очистив, изможденных стариков с
желтыми лицами, тихих ребят с голодными глазами. И гнев на отступников
потеснила тревога. Что, если меркиты или тот же Нилха-Сангун пойдут на
него? Ему, как истощавшей скотине сочные травы, как людям добрая нища,
нужен мир. Сейчас нельзя задирать Нилха-Сангуна. И больше того, если
Нилха-Сангун, подбиваемый родичами, обуреваемый подозрительностью и
завистью, нацелит свои копья на его улус, придется снять перед ним шапку и
униженно просить пощады. Может быть, не дожидаясь, когда это случится,
послать людей к Ван-хану? Но с чем? Не потребовать выдачи
родичей-обнаружить свою слабость и стать невольным подстрекателем
вожделений сынка Ван-хана. Потребовать и получить отказ, не дав на такой
отказ достойного ответа,- то же самое.
Правда, бескормица нанесла урон всем. Это сулило ему надежду тихо
переждать лихое время. Но надежда была слабой, и он не давал ей завладеть
своим сердцем. Если бы не ушли шесть куреней!.. И выбрали же время,
проклятые предатели!
Он был в курене Хулдара, когда нежданно-негаданно от Нилха-Сангуна
прибыл посланец. Еще более нежданной была весть, которую он привез:
Нилха-Сангун, опечаленный тяготами своего народа, страшась многочисленных
врагов, уповая на всегдашнюю приязнь хана Тэмуджина к кэрэитам, желая
упрочить, сделать вечной дружбу двух улусов, хочет видеть своим зятем
Джучи, а женой своего сына - Ходжин-беки. Все готово к сговорному пиру.
Еда и питье, богатые дары ждут хана Тэмуджина, его сына и дочь.
Нилха-Сангун глубоко раскаивается в необдуманном отказе брату своему
Тэмуджину. Из-за болезни отца, которого он любит больше своей жизни, на
него нашло затмение ума... Нилха-Сангун будет ждать его пять дней. Если за
эти пять дней хан Тэмуджин не приедет к нему, горе его будет беспредельно.
Затейливую речь посланца Тэмуджин велел повторить трижды. Вслушивался в
каждое слово, пытался обнаружить за ними скрытый смысл. Все было как
следует, ничего затаенного, если не считать одного: посланец ничего не
сказал о пригретых предателях. Но, может быть, и неуместно было впутывать
их сюда, может быть, это и к лучшему... Только бы справить свадьбу,
укрепить немного свой улус, а уж он найдет способ достать их из-за спины
Нилха-Сангуна... Но почему так торопится Нилха-Сангун? Пять дней... Он ему
даже одуматься не дает. Что кроется за этим? Если кэрэитам снова угрожают
найманы, тогда все понятно. Нилха-Сангун перепугался и готов породниться
даже с мангусом, только бы не остаться одному перед грозными найманами.
Но и это сомнение не стало последним. Почему посланец прибыл от
Нилха-Сангуна, а не от его отца? Или он уже не хан? Или Нилха-Сангун ни во
что его не ставит?
Надо было возвратиться в курень, собрать ближних людей, все обдумать,
но времени у него не было. Посланцу сказал:
- Пусть Нилха-Сангун ждет. Я буду у него вовремя.
За Джучи и Ходжин-беки он отправил Субэдэй-багатура. Сам взял у Хулдара
сотню воинов, подобрал им коней посправнее и отправился к нутугам
кэрэитов. Последним в его владениях был курень Мунлика, отца Теб-тэнгри.
Тут, к своей радости, он застал мать, гостившую у Мунлика, и непоседливого
шамана. Сюда же прискакал Субэдэй-багатур с Джучи и Ходжин-беки.
И мать, и Мунлика больше его самого насторожила внезапная сговорчивость
Нилха-Сангуна.
Вчетвером - он, мать, Мунлик и Теб-тэнгри - сидели в богатой, убранной
шелками юрте хозяина. Мунлик в темном халате, расшитом по вороту
серебряными нитями, накручивал на палец узкую бороду, тянул неопределенно:
- Да-а... Да-а...
- Не езди туда, сын, не надо,- попросила мать, положила на его руку
свою, сжала пальцы, будто так хотела удержать сына возле себя.
Ласковое прикосновение ее руки пробудило в Тэмуджине воспоминания о
тяжелом времени, о тревогах, пережитых матерью. Она и сейчас боится за
него, как в давние годы. Улыбнулся по-доброму, чуть жалея ее, спросил:
- Почему я не должен ехать, мама? Улусу нужен покой...
- Нечистое это дело, сынок. Чует мое сердце - нечистое. Нилха-Сангун
твой давнишний завистник. А все беды на земле - от зависти.
- Эх, мама, уж сейчас-то мне никто не позавидует.
- Да-а... Вот это и непонятно,- сказал Мунлик.- Ты был в силе -
Нилха-Сангун отказал. Твой улус ослаблен - зовет. Правду говоришь,
Оэлун-хатун, не все тут чисто.- Покосился на Теб-тэнгри.- Вот и сын много
дней проводит в моем курене. А он всегда там, где что-то затевается.
Шаман держал чашку на вытянутых пальцах, пил кумыс, весь отдаваясь
этому занятию: наберет в рот, побуркает, гоняя напиток между зубами,
проглотит и прикроет глаза, будто прислушиваясь, как животворная влага
катится по горлу. Тэмуджин хорошо знал повадки шамана. Если он что-то
проведал, будет сидеть и выжидать, когда все выговорятся и договорятся,
потом несколькими словами разрушит намеченное.
- Почему молчишь, Теб-тэнгри?- нетерпеливо спросил Тэмуджин.- Ты начал
вязать этот узелок, тебе его и распутывать.
С закрытыми глазами шаман проводил в желудок еще глоток кумыса,
поставил чашку, ногтем постучал по кромке. Тихий, чистый звон долго не
угасал, и все невольно слушали его. По знаку шамана баурчи добавил в чашку
кумыса. Снова ноготь стукнул по кромке. Теперь звук получился глухим и
коротким.
- Вот... Одна и та же чашка звучит по-разному. Но она - та же. И
Сангун тот же... Он говорил так. Теперь говорит иначе. Но и тогда не хотел
породниться с тобой и сейчас не хочет.
Снежинкой на ладони таяла надежда обрести мир, обезопасить улус. Хану
не хотелось, чтобы эта надежда растаяла совсем. Глухо спросил:
- Уж не сам ли Нилха-Сангун сказал тебе об этом?
Чутким сердцем мать уловила, что на душе у сына, повернулась к шаману:
- Тебе небо что-то открыло? Ты разговаривал с духами? Не томи!
Шаман улыбнулся - так улыбаются несмышленым детям. И Тэмуджин
озлобленно подумал, что когда-нибудь придушит его своими руками.
- Зачем мне спрашивать у Нилха-Сангуна и говорить с духами о том, что
и так узнать не трудно. Я узнал: на сговорном пиру не будет Ван-хана, но
будут твои бесценные родичи и твой дорогой анда Джамуха. Уж они тебя
встретят!
Шаман дурашливо фыркнул, поднял чашку. И опять гонял во рту кумыс,
раздувая впалые щеки.
- Ты не поедешь, сын? Нет?- Мать разгладила складку на плече его
халата.
- Нет,- туго выдавил он из себя.
Какая уж гут поездка! Где мухи посидят, там черви заводятся, где его
анда, там хитрость, коварство, обман. Всему голова - Нилха-Сангун,
шея-Джамуха. И шея вертит головой, как ей захочется... Подумать только -
чуть было не заманили! Бросили наживу, а он и рот разинул, еще бы немного
- и затрепыхался, как таймень на крючке. Шаман опять научил уму-разуму.
Он, видимо, едва бежали родичи, перебрался сюда, на край владений, и
вынюхивал, высматривал... А Джамуха сейчас ждет-поджидает, сладко
прижмуривает свои девичьи глаза,- ну-ну, жди-пожди, дорогой анда!
Радушный Мунлик утром повел его по куреню, показывал, рассказывал.
Курень был многолюден, добротные юрты стояли в строгом порядке. Здесь
меньше, чем у других нойонов, было хилых детей и заморенных стариков. И
харачу не шатались меж юрт в поисках пищи. Все были заняты работой.
Звенело в кузницах железо, острые топоры тележников сгоняли с дерева щепу,
вытесывая оглобли повозок, растеребливали шерсть войлочники...
- Чье же это все?- не без умысла спросил Тэмуджин.
- Мое, хан,- с гордостью ответил Мунлик.
<Мое>... А давно ли жил под Таргутай-Кирилтухом, владея всего одной
юртой. Ни шелков, ни халатов, шитых серебром, ни покорных рабов, ни
послушных нукеров у Мунлика не было. Все это дал ему и его сыну-шаману он,
Тэмуджин... Мое... Что бы нойонам в руки ни попало - мое...
- Ты стал таким богатым, что пора и убегать...
Мунлик остановился. Узкая борода дрогнула.
- За что ты так? Я не убегал от вас и в самые черные времена.
- Знаю, помню. Я пошутил. Тебе верю, как своей матери, как самому себе.
Он не лукавил. Мунлику, другу отца, спасшему их от голодной смерти,
нельзя не верить. И все же он хотел бы знать все его самые сокровенные
помыслы. Кто не знает, чем живут, что думают, к чему готовятся друзья и
враги, тот подобен слепцу, одиноко бредущему по степи. Где зрячий даже не
запнется, слепец расшибает себе голову. Он, Тэмуджин, видел не очень
много. На силу свою надеялся. Забыл, что даже могущественные китайские
владыки не пренебрегают услугами послухов вроде Хо. Глаза и уши, скрытые
от других, должны быть во всех куренях, подвластных ему, и в сопредельных
владениях, тогда никакие хитрости врасплох не застанут, тогда ни один из
его нойонов не сумеет подготовиться к предательству, тогда и без шамана он
будет знать все, что нужно. А почему без шамана? Он пусть и берет в свои
руки это дело... Умен, пронырлив, сметлив - лучшего не найти.
Но шаман, когда заговорил с ним, неожиданно отказался.
- Хорошо придумал, хан Тэмуджин, но я не буду твоими глазами и ушами...
- Почему? Разве не честь для каждого служить мне?
- Я тебе не служу, хан Тэмуджин.
От удивления Тэмуджин не сразу нашелся что сказать.
- Кому же ты служишь?
Шаман поднял вверх палец.
- Небу, хан Тэмуджин. Оно, а не земные владыки, направляет мой путь.
Злая усмешка шевельнула рыжие усы Тэмуджина.
- Только небу?
- Только вечному синему небу. До тех пор пока ты угоден небу, я с
тобой.
- Говорил бы иначе. Ты со мной до тех пор, пока помогаю множить стада
твоего отца и твоих братьев.
- Ну, это и так понятно.- Шаман насмешливо посмотрел в лицо хану.
После этого разговора хан долго не мог успокоиться. Стоило лишь
вспомнить слова шамана и то, как эти слова были сказаны,- ярость опаливала
нутро, горячечно метались мысли. Сначала хана бесило беззастенчивое
признание шамана в своекорыстии и ничем не прикрытое стремление жить
наособицу, не признавая над собой ничьей власти. Потом понял, что это -
всего-навсего видимая часть ядовитой травы, корни же скрыты глубже. Шаман
не боится его. А так не должно быть. Что удерживает людей друг возле
друга? Говорят, что нет крепче уз, чем узы родства. Но ему ведомо, что эти
узы порой рвутся, как иссохшая паутина. Когда-то выше родства он ставил
дружбу. Друг - твой, пока угождаешь и потакаешь ему, но воспротивься его
желаниям - и он уже не твой друг, он друг твоих врагов. Не родство, не
дружба удерживают людей под одной рукой. Страх. Всели страх в сердце
человека, и он твой раб. Страх заставляет покоряться и повиноваться. Кто
не боится тебя, тот становится твоим врагом.

VIII

Две черные дырявые юрты стояли рядом. Между ними горел огонь. Над огнем
висел крутобокий продымленный котел. У огня, скрючив ноги, сидели Кишлик и
Бичикэ, чистили луковицы сараны. Вечернее небо над степью было затянуто
облаками. Стояла глухая тишина.
- Дождь будет?- Кишлик поднял взгляд на небо.
Жена ничего не ответила, опустив голову, сколупывала с тугих луковиц
старью, желтоватые чешуйки.
- Скоро Бадай вернется. Может быть, Даритай-отчигин раздобрится и даст
хурута.
И на этот раз Бичикэ не отозвалась. Прошло много времени, как Хасар
непрошено ворвался в их жизнь, а Бичикэ все не может прийти в себя. Раньше
была веселая, разговорчивая, теперь молчит и молчит. Глаза на него не
поднимает, стыдится. Как больная стала. Жалко ее Кишлику, до слез жалко.
Ни в чем она не виновата. Еще хорошо, что подвернулся тогда нойон Джэлмэ.
Не то Хасар мог бы и увезти ее. Натешился бы и бросил в юрту к старым
рабыням. Теперь они хоть вместе, вдвоем как-нибудь переживут горе. Бичикэ
еще будет смеяться. И дети у них будут. Много-много детей.
Очистив луковицы, Бичикэ опустила их в закипевшее молоко.
- Вкусная еда будет!- Кишлик встал рядом с женой, наклонился над
котлом, втянул ноздрями запах.- Еще бы немного хурута... А, Бичикэ?
Положив руку на ее плечо, притянул к себе.
- Э-э, твой халат совсем худым стал. И чаруки разваливаются. Придется
поклониться Даритай-отчигину... Не даст только. Жадный.- Вздохнул,
погладил ее по плечам, по склоненной голове.- А знаешь я о чем думаю,
Бичикэ? Надо попроситься на войну. Лук держать в руках умею, мечом махать
- хитрость невелика. Привезу добычи. Надену на тебя шелковый номрог,
расшитые чаруки. А что? Кто был Джэлмэ? А его брат Субэдэй-багатур? А
Мухали? А Джэбэ? Все свое счастье-богатство на войне отыскали.
- Зачем мне шелк и расшитые чаруки?- тихим голосом спросила Бичикэ.
Он и обрадовался, что она отозвалась, и испугался ее тихого, полного
безнадежности голоса.
- А что тебе надо? Чего хочешь, Бичикэ?
- Хочу, чтобы жили, как раньше...
- И будем! Что нам мешает? Ты же видишь: я тот же. И ты та же.
- Я - нет.- Она прижала руки к груди.- Тут плохо. Больно. Меня будто
раздели донага и навозной жижей облили.
Кишлик крепче стиснул ее плечи.
- Ничего. Мы с тобой вместе, и все будет хорошо. Кто мы с тобой?
Трава. Ветер к земле пригнет - встанем, копыта прибьют - подымемся. А что,
нет?
Из сумеречной степи возник всадник, трусцой подъехал к юртам. Кишлик
принял у него повод, принялся расседлывать лошадь. На Бадае, как и на
Кишлике, был засаленный до блеска, с заплатами на локтях халат из
козлиного меха, подпоясанный обрывком волосяной веревки. Отторочив
седельные сумы и пустые бурдюки, Бадай бросил их на землю, сел к огню.
Кишлик догадался, что ничего съестного из куреня он не привез, но на
всякий случай спросил:
- Ты просил хурута?
- Просил.- Бадай заглянул в кипящий котел, облизнулся.- Не дал
Даритай-отчигин. Еще и отругал. Мало молока ему привозим. Живот мой
пощупал и говорит: <Разжирел с моего молока>.
Бадай был молод, поджар, в поясе до того тонок, что кажется, если
крепче затянет свой волосяной пояс, перервется надвое. Кишлику стало
смешно.
- Только Даритай-отчигин мог ущупать жир на твоем брюхе. Совсем одурел
наш хозяин.
Бичикэ сняла с огня котел, разлила в деревянные чашки жидкое хлебово.
Все начали есть. Тишина стала еще гуще. Ни мышь не пискнет, ни птица не
вскрикнет, только слышно, как лошадь Бадая рвет за юртами траву.
- А дождь все-таки будет.- Кишлик повел носом, принюхиваясь.- Юрты
опять протекут, и спать в мокре будем. Нет, чадо идти на войну. Тут
сколько ни работай, награда одна - попреки. Негодный человек
Даритай-отчигин. Сам хорошо не живет и другим не дает.
Съев свою долю вареной сараны, Бадай, подтянув седло, лег на него
головой.
- Хочешь идти на войну - беги в курень. Как раз собирают воинов.
- А ты, Бадай, разве не хочешь привезти из похода много добычи?
- С Даритай-отчигином чужого не добудешь, а свое растеряешь.
- Нам с тобой что терять? Дырки от халатов? Но ты говоришь верно. С
Даритай-отчигином ни тут, ни в походе счастья не найдешь. Я бы пошел с
Субэдэй-багатуром или с Джэлмэ. Они и удачливы, и справедливы... А что?
Джэлмэ тогда Хасара...- Вспомнив, что его слушает жена, умолк на
полуслове, помолчав, спросил:- А кого собрался воевать Даритай-отчигин?
- На Тэмуджина идет.
- Ва-вай!
- Если бы он был один! На хана Тэмуджина идут Нилха-Сангун, Джамуха,
Алтан, Хучар... В курене говорят: они хотели заманить к себе хана и лишить
жизни. Хан Тэмуджин разгадал черный замысел.
- Он и теперь разгадает.
- Не успеет. В курене все бегом бегают. Торопятся нойоны, врасплох
застать хотят. Много людей погибнет, Кишлик.
- Много,- согласился Кишлик.- А за что?- Подсел поближе к Бадаю.-
Может, нам заседлать коней и махнуть туда... А что?
- Куда?- не понял Бадай.
- Уж, конечно, не к нашему хозяину. К хану Тэмуджину. Он откочует.
Людей спасем. Небо вознаградит нас за доброе дело.
Бадай сел, испуганно оглянулся.
- Какие речи ведешь. Кто услышит - язык вырвут.
- Э-э, да ты боязливый!
- Не боязливый... Поедем, а нас настигнут - что будет?
- Не настигнут, если сейчас выедем!
- Прямо сейчас? А кобылиц и овец на Бичикэ оставим?
- Ты что, Бадай! Бичикэ я одну не оставлю.
- Тогда поезжайте, останусь я.
- Оставайся. Нет, и тебе оставаться нельзя. Узнает Даритай-отчигин,
что я убежал, скажет: были в сговоре. И ты лишишься головы. Как же быть?-
Внезапно Кишлик вскочил, плюнул.- Тьфу, дурные наши головы! Собрались
плыть через реку и думаем, как бы не замочить ноги. Что нам овцы и
кобылицы нойона! Пусть разбредаются. Седлайте с Бичикэ коней, а я зарежу
самую жирную овцу, набьем седельные сумы мясом - и в дорогу. Быстро!

Возвратился в свой курень хан Тэмуджин поздно вечером. Не пошел к
женам, не стал ужинать, сразу же лег спать. Вокруг его юрты Боорчу
поставил двойное кольцо кебтеулов - ночных караульных. И он, выходит,
чего-то опасается.
Укладываясь спать, Тэмуджин положил рядом с постелью короткое копье и
обнаженный меч. Сон был не глубок и чуток. Часто просыпаясь, он лежал с
открытыми глазами, прислушивался к приглушенному говору кебтеулов. Под
утро у дверей услышал торопливые шаги. Нащупал рукоятку меча.
- Кто там?
- Я, хан Тэмуджин,- ответил Джэлмэ - и кому-то другому:- Зажги
светильник.
Тэмуджин вскочил, стал одеваться. Второпях не мог найти гутул, крикнул
Джэлмэ:
- Дай скорее огня!
Прикрывая рукой пламя светильника, Джэлмэ вошел в юрту. Тэмуджин
подобрал гутул, сунул в него ногу, выпрямился.
- Перебежчики, хан Тэмуджин.
- Опять?
- Да нет. Прибежали оттуда.
- Давай их сюда.
Он ждал увидеть нойонов и, когда вошли два замызганных харачу,
почувствовал себя горько обманутым.
- Думаешь, теперь я буду доволен и этим?- с раздражением спросил у
Джэлмэ.
Джэлмэ стоял, высоко подняв светильники. Бровастое лицо было хмурым и
озабоченным.
- Ты их послушай, хан Тэмуджин.
- Я - Кишлик, а это мой товарищ Бадай...- не дожидаясь позволения,
заговорил один из харачу.- Мы пастухи твоего дяди.
- Так-так, вы пришли сюда искать милостей?- Он все больше озлоблялся.-
Предав своего нойона, вы ждете награды? За предательство и низкородным
харачу и высокородным нойонам награда одна - смерть!
Бадай в испуге попятился, Кишлик побледнел, поклонился в пояс.
- Хан Тэмуджин, ты не можешь казнить нас. Мы принадлежим
Даритай-отчигину, а он со всем своим владением - тебе. Так какие же мы
предатели? И не за наградой мы пришли, а спасти людей от уготованной им
гибели.- Кишлик подтолкнул вперед своего товарища.- Говори, Бадай, что ты
видел и слышал.
Тому, о чем говорил пастух, верить не хотелось. Если все правда,
страшная беда ждет улус. Окликнув караульного, он велел ему заключить
пастухов под стражу и держать, пока все не прояснится. Посидел, подперев
руками голову.
- Может быть, не правда, а, Джэлмэ?- Но тут же отбросил сомнение.-
Нет, правда. Так и должно быть. Джэлмэ, прикажи гонцам седлать коней, и
пусть они подымают курени.
- Кони уже оседланы, хан Тэмуджин.
- Молодец, Джэлмэ. Созывай нойонов.
- Они уже здесь. Стоят за порогом юрты.
- Позови пока одного Боорчу.
Боорчу уже успел надеть доспехи. Пламя светильника раздробилось на
пластинах его железного куяка, туго стиснувшего грудь, с плеч свешивалась
плотная накидка, меч бил по голенищу гутула.
- Садись. И ты, Джэлмэ, садись. Оба вы мои самые давние друзья. И
только вам я могу поведать, что страх леденит мое сердце. Сколько у нас
воинов?
- Около восьми тысяч, если всех соберем,- сказал Боорчу.
- А сколько, как вы думаете, будет у Нилха-Сангуна?
- Если с ним все наши нойоны и Джамуха...- Джэлмэ прикинул в уме,-
тысяч тридцать. Самое малое - двадцать, двадцать пять.
- Утешил... Можем ли сражаться?
- Сражаться-то можем,- Боорчу сморщился, подергал плечами, поправляя
тяжелый куяк.- Когда я был маленьким, моя бабушка говорила мне: козленок
может забодать козу, но для этого козленок должен стать козлом..
- Надо отходить, хан,- сказал Джэлмэ.
- Отходить...- повторил он.- Когда отойдем, сколько куреней не
досчитаемся? Ни вы, ни я этого не знаем. Но стоять на месте нельзя...
- А не двинуться ли нам навстречу?- спросил Боорчу, загорелся.-
Помнишь, хан Тэмуджин, нас было трое, против нас - сотни и тысячи. Нам
неведом был страх смерти, и мы победили. Разве мы перестали быть мужчинами?
- Боорчу, я мужчина. Умереть в битве мне не страшно. Но я еще и хан.
Моя безрассудная гибель приведет к гибели тысячи людей... Мы будем
отходить, друг Боорчу. Но куда? Направимся на полночь, там нас могут
перенять меркиты. Пойдем на полдень - безводные гоби истребят нас быстрее
воинов Нилха-Сангуна. Остается один путь - на восход солнца, в кочевья,
когда-то принадлежавшие татарам. Как отходить? Вперед пустим кочевые
телеги, стада, табуны, наши семьи и семьи воинов. Войско будет идти сзади,
прикрывая кочующие курени и отбивая охоту повернуть назад, сбежать...
Перед лицом опасности, как всегда, его мысли были ясны и просты, все
маловажное отлетало в сторону как бы само собой. Он знал, что принял
верное решение, но все же спросил:
- Вы согласны со мной? Если согласны, зовите нойонов.
Один за одним в юрту вошли Мухали, Субэдэй-багатур, Джэбэ, неразлучные
друзья Хулдар и Джарчи, Хасар... Полукругом стали у стены юрты. Тэмуджин
поднялся, заложил руки за спину, ссутулился.
- Ну что, бесстрашные багатуры, немного засиделись, накопили лени...
Не пора ли ее растрясти и косточки поразмять?- По лицам нойонов было видно
- шутка не вышла. - В наши курени идет Нилха-Сангун. Гость, что и
говорить, дорогой, и товарищей у него много. А встретить-приветить его по
достоинству нечем. Не запаслись угощением. Потому, нойоны, самое позднее к
полудню все курени должны быть отправлены вниз по Керулену... Воины с
запасом хурута на десять дней собираются тут. За промедление и нерадение
не помилую никого. Так и передайте всем.
И потянулись по обоим берегам Керулена, через ровные, как растянутая на
колышках шкура, долины, через одинаковые, как верблюжьи горбы, сопки
тяжелые телеги, табуны и стада. Шли почти без отдыха. На ночлег
останавливались в потемках, а с первыми проблесками зари снова трогались в
путь.
Бывшие кочевья татар были пустынны. Никто не мешал его движению, и он
возблагодарил небо, что в свое время не дрогнул, без жалости и милосердия
извел под корень опасное племя. Пусть будут жалостливы матери, баюкающие
своих детей. Правитель, страшась пролить чужую кровь, поплатится своей.
От урочища Хосунэ повернули к озеру Буир-нур, миновав его, вышли к
речке Халха. Начиналась летняя жара. На правом берегу, на сухих
возвышенностях, трава увяла, посерела, на левом, более низком и ровном,
была еще зеленой. Тэмуджин надеялся, что жара заставит Нилха-Сангуна
повернуть назад. На северных лесистых склонах Мау-Ундурских гор он оставил
небольшой заслон под началом Джэлмэ, сам дошел до урочища
Хара-Халчжин-элет и тоже остановился. Через день прискакал от Джэлмэ гонец
- кэрэиты приближаются.
Бежать дальше было опасно. Следуя по пятам, враги потеснят его войско,
захватят табуны, людей, уныние вселится в сердце воинов, и тогда уж нельзя
будет и помыслить о сражении. Что ж, боишься - не делай, делаешь - не
бойся...
Он занял пологие предгорья. Внизу, слева и справа степь пересекали
гребни песчаных наносов. Обойти его сбоку будет трудно...
Поздно вечером пришел со своими воинами Джэлмэ. Кэрэиты двигались за
ним следом. Джэлмэ удалось захватить пленного. От него узнали: с войском
идет сам Ван-хан. И все беглые нойоны там, и, Джамуха.
К предгорьям кэрэиты подтянулись утром. Сразу же начали строиться для
битвы. Впереди поставили воинов беглых нойонов, за ними в полусотне шагов
построились джаджираты Джамухи, дальше - кэрэиты. Всю равнину, от одного
до другого песчаного наноса, заполнили ряды воинов. За их спиной цветком
на зелени травы голубел шатер Ван-хана с тремя боевыми тугами на высоких
древках.
Хасар в золоченых доспехах, в шелковой, цвета пламени накидке подъехал
к Тэмуджину.
- Смотри, брат, они построились для обороны. Боятся!
Тэмуджин и сам видел: вражеский строй не для нападения, и тоже подумал,
что они его побаиваются, но не позволил разыграться горделивости. Может
быть, хан-отец, если уж он пришел сам, не доведет дело до драки, может
быть, сейчас, подняв шапку на копье, примчится его посланец для
переговоров...
- Брат, дозволь мне повести передовые сотни!- Ноздри Хасара
раздувались, руки дергали поводья, и каурый жеребец крутил головой.
<Хвастун! Красуется!> Тэмуджин холодно взглянул на него.
- Я отрешил тебя от всех дел. И ты пока не заслужил моего прощения.
Наказал его за то, что он вдруг потребовал казни для Джэлмэ.
Разобравшись, в чем дело, едва не отхлестал резвого братца плетью.
Хасар умчался.
Солнце едва приподнялось над Мау-Ундурскими горами, как сразу стало
жарко. За спиной Тэмуджина фыркали лошади, над головой жужжали оводы,
соловый конь под ним не стоял на месте, переступал с ноги на ногу, бил
хвостом по бокам. Никакого посланца от Ван-хана не было. И не будет. Если
бы хотел мира, не пришел бы сюда.
Он повернул коня. Ветками ильмов нойоны отбивались от злых оводов.
Воины стояли за увалом, он видел только шлемы и копья.
- Нойоны, смотрите, против каждого из моих воинов - трое. Битва будет
тяжелой. Готовы ли вы к ней?
Побросав ветки, нойоны дружно ответили: <Готовы!>
- Ну что же, тогда давайте вознесем молитву творцу всего сущего -
вечному небу - и понемногу начнем шевелить недругов.
Тэмуджин спешился, стал на колени, закрыл глаза. Он жаждал почти
невозможного, недостижимого - победы, посрамления своих бывших друзей,
своих родичей, и страстные слова молитвы теснились в голове,
схлестывались, путались, теряли смысл. Это была молитва не ума, а
страждущей души, для которой слова и не нужны. Сел в седло, чуть
расслабленный, как после короткого сна, вгляделся в ряды врагов. Они
стояли неподвижно, горячий воздух струился над ними, прохладной голубизной
выделялся ханский шатер.
- Хулдар!
Нойон подскакал к нему, осадил лошадь, привстав на стременах. Широкое
лицо как жиром смазано - блестит, короткая шея открыта, по ней пот бежит
струйками, шлем сдвинут на затылок, по спине колотит сетка из железных
колец.
- Ты почему без куяка?
- Жарко, хан Тэмуджин. К тому же я толстый, меня проткнуть трудно. Это
моему другу куяк нужен, и он его никогда не снимает. Так, Джарчи?
- Так, Хулдар.- Крючконосый Джарчи остановился рядом с Хулдаром.
- Мы сейчас ударим на кэрэитов. Ты, Хулдар, со своими воинами не
оглядываясь, не останавливаясь, как нож в сыр, врезайся в ряды врагов и
пробивайся к шатру. Понятно?
- Понятно, хан Тэмуджин. Но мы всегда и везде - вместе с Джарчи.
Джарчи, разве мы можем сражаться, не видя лица друг друга?
- Хулдар говорит правду, хан Тэмуджин.
- Ну, идите оба. Я очень надеюсь на вас.
- Хан Тэмуджин,- Хулдар поправил шлем,- мы срубим туги кэрэитов у
голубого шатра и подымем твои.
- Ну, багатуры, урагша!
Без барабанного боя, без криков и визга воины потекли вниз. Они
перекатывались через увал и сотня за сотней мчались мимо Тэмуджина.
Горячая пыль из-под копыт обдавала его, лицо, застилала глаза. Он отскакал
в сторону, торопливо вытерся рукавом халата. Узкий строй его воинов,
похожий на копье, стремительно приближался к рядам кэрэитов. Он не
различал, но угадывал: в самом острие <копья> Хулдар и Джарчи. Передние
ряды врагов - воины его родичей - пришли в движение. Острие <копья>
ударило в середину строя, туго вошло в него. Пробьет или нет? Расколют или
увязнут? Кажется, раскололи... Да, развалили строй надвое и уже добрались
до воинов Джамухи. Пропороли и этот строй. Молодцы! Какие молодцы!
Вслед за Хулдаром и Джарчи в разрыв втягивались новые воины, <копье>
утолщалось, превращалось в острый клин. Воины беглых нойонов дрались вяло,
их отжимали к песчаным наносам. Кони, увязая в раскаленном песке,
вздыбливались, падали. Бросая коней, оружие и доспехи, воины бежали под
защиту кэрэитов. Так вам, предателя.
А Хулдар и Джарчи упрямо продвигались к шатру. Там кипел человеческий
водоворот, своих от чужих невозможно было отличить, но он видел черный
боевой туг, приготовленный Хулдаром, чтобы поставить возле ханского шатра.
Качаясь, туг плыл высоко над головами сражающихся. Плыл все медленнее,
временами совсем останавливался. Нет, эта битва не будет выиграна. Слишком
много врагов. Никакая храбрость не заменит силу,
Тэмуджин слез с коня. Нукеры из сотни его караула услужливо разостлали
в жидкой тени ильма войлок, принесли бурдюк с кумысом. Он попил прямо из
бурдюка, сел, прислонился спиной к корявому стволу дерева.
- Пусть подойдет ко мне Джэлмэ.- Когда нойон, подъехав, спешился,
спросил:- Сколько воинов у нас в запасе?
- Восемь сотен, хан.
- Джэлмэ, ты видишь - мы сегодня будем побиты.
- Еще неизвестно, хан.
- Уже известно. Пошли в сражение всех. Оставь при мне человек десять.
Сам скачи в мой курень. Уводи в горы. Там встретимся. Если будем живы.
Джэлмэ вскочил в седло, посмотрел на бушующую внизу битву, лицо его
дрогнуло. Свесился с седла.
- Зачем шлешь в битву последних людей, если побеждают они?
- После этой победы они не потащат ноги. Не медли, Джэлмэ.
Восемь сотен свежих воинов не могли изменить ход битвы, но сделали ее
еще более ожесточенной. Солнце давно перевалило за полдень. И земля, и
безоблачное небо пылали от зноя. Но люди будто не чувствовали ни жары, ни
усталости, шум битвы не утихал ни на мгновение. Иногда казалось, что
кэрэиты взяли верх, битва накатывалась на предгорья, и нукеры его караула
начинали просить Тэмуджина сесть на коня. Но через какое-то время сражение
перемещалось назад, Оставляя на земле раненых и павших воинов.
Черный боевой туг, все время маячивший недалеко от ханского шатра,
теперь то появлялся, то исчезал. Казалось, чьи-то руки держали его из
последних сил. Воины Тэмуджина дрались как никогда в жизни. В душе хана
росло, заполняло грудь чувство благодарности...
Перед заходом солнца сама по себе, как огонь, съевший все топливо,
угасла битва. Его воины стали отходить. Никто их не преследовал. Два
нукера принесли на руках Хулдара. Отважный нойон был тяжело ранен. Его
глаза помутнели от боли, резко обозначились широкие скулы на бледном, как
береста, лице. Тэмуджин положил на лоб Хулдара руку.
- Ты багатур, каких не знала наша земля.
- Я не смог поставить туг у шатра.
- Ты сделал больше, чем дано человеку.
- Мы победили, хан?
- Нет, Хулдар. Но мы будем живы.
Хулдар прикрыл глаза, помолчал.
- Хан, небо зовет меня... Не забудь о моих детях.
- Они не будут забыты, клянусь тебе, Хулдар!
Прискакал Джарчи, стремительно соскочил с коня, стал перед Хулдаром на
колени.
- Не уберег я тебя, друг. Э-э-э-ха!
На взмыленных лошадях, потные, грязные, окровавленные, поднимались по
склону, тащились мимо Тэмуджина воины. Проехал Хасар. Не подвернул, даже
не взглянул на него. От огненной накидки остались клочья, позолоченный
шлем блестел вызывающе ярко. Возле Тэмуджина собрались нойоны.
- Я не вижу Боорчу. Где он?
Нукеры караула побежали разыскивать Боорчу. Его нигде не было. Тэмуджин
долго смотрел на оставленное поле брани. Везде лежали люди и кони.
Казалось, безмерная усталость свалила их на горячую землю. О Боорчу,
Боорчу! Тяжело поднялся, вдел ногу в стремя. Нукеры помогли ему сесть в
седло.
- Нойоны, мы сделали одну половину дела. Нам надо уходить.
Нойоны ответили ему тяжелым вздохом.
- Я знаю, люди едва держатся на ногах и спотыкаются кони. Но надо
уходить.
Шли всю ночь, подымаясь в горы. На рассвете Тэмуджин дал воинам
короткий отдых. Попадали в траву кто где стоял. От храпа сотен людей
задрожали листья деревьев. Тэмуджин не мог уснуть. То ложился, то вставал
и ходил, перешагивая через спящих.
Утро снова было жарким. Но здесь, высоко в горах, среди редких сосен,
ильмов и вязов, все время тянул ветерок, нес легкую прохладу.
Среди спящих воинов пробирался всадник на низенькой неоседланной
лошади. Его ноги почти касались земли. Тэмуджин вгляделся в лицо с
огромным синяком под правым глазом и быстро пошел навстречу.
- Друг Боорчу! Жив!
- Жив, хан Тэмуджин!- Боорчу слез с лошади.- И даже добычу захватил -
этого богатырского коня.
Они сели под сосной. Половина лица Боорчу распухла, правый глаз заплыл,
но левый смешливо щурился.
- Ты где был?
- Отдыхал. Там, в сражении, какой-то дурак хотел рубануть меня мечом.
Я подставил свой. Его меч повернулся плоской стороной и приложился вот
сюда.- Боорчу прикоснулся к синяку.- Я сковырнулся с лошади. Из глаз искры
так и сыплются. Ну, думаю, пожар будет... Когда пришел в себя, вокруг
кэрэиты. А у меня ни коня, ни меча, только нож. Э-э, сказал я себе,
полежи, подожди своих. И пролежал до самого вечера. Стемнело - пополз.
Наткнулся на завьюченного коня. Вьюк срезал, сел - и где шажком, где
трусцой - сюда.
- Я рад, друг Боорчу, что ты жив. И без того много потерял. Печень
усыхает, как подумаю, сколько воинов погублено И это не все. Я велел
Джэлмэ увести в горы мой курень. Своих жен и детей посадим на коней, все
остальное придется бросить. А другие курени? Они полностью станут добычей
Ван-хана. Люди, юрты, стада, табуны - все, что мы собрали за эти годы.
Друг Боорчу, мы снова будем голыми и гонимыми.
Тоскливое отчаяние нахлынуло на него. Сейчас ему казалось, что всю свою
жизнь он карабкался на скалистую кручу. Думалось порой: вот она, вершина,
можно остановиться, оглядеться, перевести дух, но в это самое время из-под
ног вырывалась опора; обдирая бока, он скатывался вниз, хватался руками за
одно, за другое, останавливался и, не давая себе отдышаться, снова лез
вперед. И опять не на твердые выступы, а на осыпь ставил свои ноги.
- Хан Тэмуджин, ты перечислил не все потери.- Боорчу сорвал листок,
размял его в кашицу, прилепил к синяку.- Ты недосчитаешься многих нойонов.
После битвы не все пошли за тобой, а повернули коней к своим куреням.
Сегодня побегут с поклоном в шатер Ван-хана. Некоторых я пробовал
завернуть. Не слушают.
Тэмуджина это не удивило. Все так и должно быть. Пока широки крылья
славы, под них лезут все, обтрепали эти крылья - бегут без оглядки.
Бегут... Но кто-то и остается.
- А ты, Боорчу, никогда не убежишь от меня?
- Нет, хан Тэмуджин.
- А почему?
- Я твой друг.
- Ну, а если бы не был другом? Был бы просто нойоном Боорчу?..
- Смотря каким нойоном, хан Тэмуджин. Будь я владетелем племени,
пожалуй, ушел бы. Что мне тащиться за тобой, побитым? Сегодня наверху
Ван-хан - поживу за его спиной. Завтра ты подымешься - приду к тебе. Что я
теряю? Племя всегда со мной, я над ним господин.
- Все это, друг Боорчу, не ново... Скажи лучше о другом. Вот ты нойон
тысячи моих воинов. Почему ты не уйдешь от меня, когда я бедствую?
- Что мне это даст? Увел я тысячу воинов. А в ней и тайчиуты, и
хунгираты, и дорбены - кого только нет! Их семьи, родные, друзья остались
в твоих куренях. Через десять дней от моей тысячи мало что останется, все
убегут обратно.
- Но ты можешь забрать и семьи, и родных!- Тэмуджин пытливо смотрел на
Боорчу.
- И все равно убегут. Я над ними поставлен тобой. Если я ушел от тебя,
моя власть кончилась. Я для них совсем не то, что родовитый нойон для
своего племени.
Тэмуджин кивнул. Суждения Боорчу подтверждали его собственные. И то,
что раньше виделось ему размытым, как сквозь зыбкое степное марево,
обретало твердые очертания. Только бы выжить и не растерять остатки сил.
- Давай, друг Боорчу,- поднимать воинов.
Потянулись трудные дни скитаний. Умирали раненые, издыхали лошади,
нечего было есть. Но Тэмуджин не останавливался ни на один день. Сначала
вел воинов по лесистым горам, по самым труднопроходимым местам, потом,
тогда уже все выбились из сил, повернул на север, на степные равнины.
Приободрились люди, веселее стали кони.
У озера Бальджуна решил остановиться.
Всадники бросились к воде. Копыта коней подняли ил, вода стала грязной.
Но люди пили ее, черпая горстями, ополаскивали лица, смачивали головы.
Тэмуджин спешился. К нему подтягивались нойоны. Сколько их осталось?
Вот давние друзья Боорчу и Джэлмэ, вот кривоногий, ловкий Мухали, вот
длинный строгий Субэдэй-багатур, вот крепкий, неутомимый Джэбэ. Но многих
нет, ушли, покинули его. Умер отважный Хулдар. Потерялся где-то брат
Хасар.
Он взял у воина деревянную чашу, зачерпнул в озере мутной воды.
- Верные друзья мои! Великие тяготы пали на нас. Зложелатели и
отступники ввергли в беду, лишили всего. Но мы живы и будем сражаться, и
горе тому, кто сегодня радуется нашему поражению! Небо указало мне путь
истины. Гниль измены и предательства будет искоренена навеки, мой улус
возвеличится, и каждый из вас получит в десять раз больше того, что
потерял сегодня. Клянусь вам! И если не сдержу этой клятвы, пусть небо
превратит меня в такую же грязную воду, какую я сейчас пью. Будем верны
друг другу!
Попив, он передал чашу Боорчу, тот, отхлебнув, протянул Джэлмэ. Чаша
пошла по кругу, и все прикладывались к ней опаленными солнцем губами.
Тэмуджин смотрел на изнуренных нойонов и воинов и думал, что пока эти
люди с ним, любая беда - не беда. Все они - его люди. Вспомнил слова
безвестного пастуха Кишлика: <Мы принадлежим Даритай-отчигину, а он со
всем своим владением - тебе>. Так не было. Где тысячи воинов, которые, как
он думал, должны были быть у него? Одних увели родичи, другие ушли с
нойонами, отпавшими после битвы. Всегда его улус был похож на шубу,
собранную из клочьев. Один клочок больше, другой меньше, один пришит
крепко, другой держится на ниточке. Теперь все будет иначе. Шаг за шагом
он подходил к тому, что открылось сейчас.
- Джэлмэ, живы ли те два пастуха? Если живы, приведи ко мне.
Пастухи оказались живы, но едва передвигали ноги. Они тащились за
войском пешком, гутулы давно изорвались, босые ноги были в струпьях,
кровоточили и гноились. Сквозь дыры на халатах проглядывало голое тело.
- Джэлмэ, первым делом накорми их. Потом одень и обуй. Дай коней и
оружие. Вы были рабами, теперь вольные люди. Это за то, что не забывали,
кому принадлежите. Вы предупредили о коварном нападении на мой улус. За
это жалую каждому из вас почетное звание дарханов. Отныне каждый убитый
вами на облавной охоте зверь - ваш, все добытое вами в походе - ваше. И
никто не смеет заставить вас и ваших потомков делиться с другими любой
добычей.
Оба пастуха, кажется, плохо уразумели, какое счастье им привалило. Но
воины, слушавшие его, одобрительно зашумели: <Справедлив и щедр наш хан!>,
<Делающему добро добром и платит!>
- Пусть небо продлит твои дни, хан!- поблагодарил наконец Кишлик.
О Ван-хане никаких вестей не было. Тэмуджин дал всем два дня отдыха,
затем отобрал наиболее выносливых воинов и под началом Субэдэй-багатура,
Джэбэ, Мухали отправил охотиться. Каждый день облавили дзеренов, этим и
кормились. Достаток пищи быстро поставил на ноги воинов, на обильных
кормах поправились кони.
У него осталось четыре с половиной тысячи воинов. Не много. Но это были
воины! Один стоил трех. Храбры, выносливы, привычны к сражениям и,
главное, до конца верны.
Недалеко от Бальджуны были кочевья хунгиратов. Он послал к ним Джарчи с
повелением привести племя к подданству. Соплеменников жены Тэмуджин не
любил, не мог забыть, как они высмеивали его, когда ездил за Борте. И
позднее от них была одна досада. Покориться ему отказывались, путались с
Джамухой.
Он не надеялся, что хунгираты признают его своим ханом. И не время ему
было затевать с ними драку. Но нужны были табуны и стада, люди и кочевые
телеги... К его удивлению, хунгираты покорились без колебания. Их склонили
к этому Дэй-сэчен и его сын Алджу - так по крайней мере говорили они сами.
Как бы там ни было, он получил все, что хотел, не потеряв ни одного воина.
Бескровная эта победа, такая важная для него сейчас, показала: кочевые
племена не считают, что он сломлен, раздавлен. Ван-хану не удалось
обломать крылья его славы. Раз так, он сумеет набрать новых воинов. Но для
этого нужно время. И после нелегких размышлений он решил просить у
Ван-хана мира.
Подобрав двух посланцев, велел им запомнить до слова его речи,
обращенные к хану-отцу и Нилхе-Сангуну, Джамухе, родичам...

IX

В шатре Ван-хана собрались все нойоны: ждали посланца хана Тэмуджина.
Нойоны громко разговаривали, и Ван-хана раздражали веселые голоса, яркий
шелк нарядов... Празднуют. Довольны. А он не находит себе места. С тех пор
как поддался уговорам сына и Джамухи, изводит себя думами. Но они
бесплодны, как пески пустыни.
В поход на Тэмуджина он не собирался. Войско вел сын. Но едва воины
скрылись за степными увалами, велел седлать коня и помчался вдогонку. Ни
сына, ни Джамуху это не обрадовало. Осторожно, незаметно они отодвинули
его от всех дел. У него спрашивали совета, а делали все по-своему. Но
перед битвой он как бы стряхнул с себя нерешительность, взял управление
войском в свои руки, не позволил сыну и Джамухе всеми силами навалиться на
прижатого к горам Тэмуджина. Чего-то ждал. Чего? Может быть, встречи с
Тэмуджином. Но что могла изменить эта встреча? Слишком далеко зашла
вражда...
Поставив воинов обороняться, он лишил их подвижности, и горестно было
ему видеть, как они гибнут. Но то, что Тэмуджин ловко воспользовался его
оплошностью, вызывало чувство, похожее на гордость,- все-таки он его сын,
хотя всего лишь названый. Воины Тэмуджина почти прорвались к его шатру.
Нилха-Сангун, вне себя от ярости, сам кинулся в сражение. Стрела вонзилась
ему в щеку, раскрошив четыре зуба. <Кто занозист, занозу и поймает!>-
подумал он, но тут же до боли в сердце стало жалко сына.
После битвы нойоны звали его идти по следам Тэмуджина. Он не пошел.
<Подождем, когда выздоровеет Нилха-Сангун>. Джамуха без конца
просил-уговаривал, слова его и ручейками журчали, и весенней листвой
шелестели, и холодком осени дышали, но он остался тверд, хотя и сам
понимал: нельзя давать Тэмуджину передышки.
Нойонов, отпавших от Тэмуджина после битвы, принял сурово. Ни с кем не
захотел говорить. Но когда воины захватили жен и детей Хасара (сам бежал,
побросав золоченые доспехи), он велел поставить для них юрту,
поить-кормить, как гостей.
Его нойоны и сын всего этого не понимали и открыто не одобряли. Он
чувствовал, как растет стена отчуждения, делая его одиноким.
В шатер вошел Нилха-Сангун, сел рядом с отцом.
- Наши люди хотели выведать у посланцев, сколько чего осталось у
Тэмуджина. Молчат.
От раны Нилха-Сангун еще не оправился, трудно ворочался язык в разбитом
рту, и речь его была невнятна, распухшая щека топырилась под повязкой,
кособочила лицо.
- А-а, ничего у Тэмуджина не осталось!- Даритай-отчигин
пренебрежительно махнул рукой.- Все курени захватили.
- Курени-то захватили...- Джамуха смотрел не на Даритай-отчигина, а на
Ван-хана, ему и предназначал свои слова.- Но воины у него еще есть. Я
расспрашивал пленных, высчитывал - есть воины. Сегодня мало. Завтра будет
много. Сегодня он будет слезно плакать, а завтра кое-кому кишки выпустит.
- Ты злым становишься, Джамуха,- сказал Ван-хан.
- Это оттого, что кое-кто слишком добрый.
В него, Ван-хана, метал Джамуха стрелы. И нойонов не стеснялся.
- Слышал поговорку: как только у козленка выросли рога, он бодает свою
мать? Это о тебе, Джамуха.
- Нет, хан, не обо мне. Это о Тэмуджине. И не козленок он давно уже.
Многим своими рогами живот вспорол.
Нойон ханской стражи вошел в шатер, громко сказал:
- Великий хан, у твоего порога послы хана Тэмуджина. Пожелаешь ли
выслушать их?
- Пусть войдут.
Посланцы хана Тэмуджина - два молодых воина - не пали перед ханом ниц,
поклонились в пояс и выпрямились. Так не кланяются послы побежденных.
Забыв о приличиях, Нилха-Сангун толкнул отца в бок, что-то сердито
пробулькал развороченным ртом. Ван-хан махнул посланцам рукой - говорите.
- За что, хан-отец, разгневан на меня, за что лишаешь покоя? В давние
времена тебя, как меня сегодня, предали нойоны, и с сотней людей ты был
принужден искать спасения в бегстве. Тебя принял, обласкал, стал твоим
клятвенным братом мой благородный родитель Есугей-багатур. Его воины стали
твоими, и ты возвратил утерянный улус. Не за это ли гневаешься на меня?
Посланец Тэмуджина говорил и с укором смотрел в лицо Ван-хану. Но не
его, а светлоглазого Есугей-багатура видел перед собой Ван-хан...
- Вспомни, хан-отец, как в твои нутуги пришел с найманами твой брат
Эрхэ-Хара. Ты искал помощи в землях тангутов - нашел унижение. Ты просил
воинов у гурхана кара-киданьского - тебе отказали. Слабый от голода и
дальних дорог, в одежде, которую не приличествует носить и простому
нукеру, ты пришел ко мне. И я отправился в поход на меркитов, побил их, а
всю добычу отдал тебе. Не за это ли сегодня преследуешь меня?
Ван-хан сгорбился. Верно, все верно... Не будь тогда Тэмуджина или не
пожелай он помочь, давно бы истлели где-нибудь его кости и кости
Нилха-Сангуна.
- На тебя, хан-отец, я никогда не таил зла. Вспомни, как ты, поверив
наговорам злоязыких людей, кинул меня на растерзание Коксу-Сабраку. Но я,
вразумленный небом, ушел. Коксу-Сабрак захватил много твоих куреней, стад
и табунов. Я послал своих воинов, они отбили захваченное и все возвратили
тебе. Не за это ли сегодня забрал мои курени, мой скот, жен и детей моих
воинов?
Слова падали, как капли воды на голое темя. Ван-хану хотелось встать и
уйти, ничего не слышать, никого не видеть.
- Стремя в стремя ходили мы на врагов, хан-отец, и все они склонялись
перед нами. Я никогда не говорил, что моя доля мала и я хочу большей, что
она плоха и я хочу лучшей. По первому слову, по первому зову я спешил к
тебе. Не за это ли ты хочешь бросить меня под копыта своих коней?
Воин замолчал,отступил на два шага. На его место стал другой посланец,
наклонил голову перед Нилха-Сангуном.
- Брат мой Нилха-Сангун, двумя оглоблями были мы в повозке хана-отца.
Тебе этого было мало. Тебе захотелось самому сесть в повозку, стать ханом
при живом отце. Ты многого добился. Радуйся, весели свое сердце. Но не
забывай: сломалась одна оглобля - телеге стоять.- Посланец повернулся к
Алтану и Хучару.- В трудные времена, когда не дожди и росы увлажняли
родную землю, а кровь наших людей, когда младшие не признавали старших, а
старшие не заботились о младших, я говорил Сача-беки: <Стань ханом ты, и я
побегу у твоего стремени>. Сача-беки отказался. Тогда я сказал тебе,
Алтан: <Стань ханом ты, и я буду стражем у порога твоей юрты>. Ты не
захотел. Я сказал тебе, Хучар: <Стань ханом ты, и я буду седлать твоего
коня. Ты не пожелал. Все вы в один голос сказали мне: будь нашим ханом ты,
Тэмуджин. Я согласился и дал клятву обезопасить наши владения от врагов.
Из одного сражения я кидался в другое. Я сокрушил татар, извечных наших
врагов, я подвел под свою руку тайчиутов, я много раз побивал меркитов.
Своим мечом я добыл то, чего наша земля не знала многие годы,- покой. Я
взял много скота, женщин и детей, белых юрт, легких на ходу телег и все
роздал вам. Для вас и облавил дичь степей, гнал на вас дичь гор. Чего же
не хватало вам? Что вы пошли искать в чужом улусе, преступив свои клятвы?
Лицо Алтана пылало красным китайским шелком. Хучар выворачивал из-подо
лба угрюмые глаза. Даритай-отчигин сжал узенькие плечи, затаился, будто
перепел в траве, спросил испуганно:
- Какие слова племянника для меня?
- Для тебя нет никаких слов.
- Что же это такое? Почему же?..
Посланец отыскал глазами Джамуху.
- Слушай меня, мой анда. В далекие годы счастливого детства в юрте
матери моей Оэлун мы поклялись везде, всегда, во всем быть заодно. Став
взрослыми и соединившись после долгой разлуки, мы повторили слова клятвы.
Но ты покинул меня и с тех пор, не зная устали, замысливаешь худое.
Неужели ты не боишься гнева вечного неба, перед лицом которого клялся?
Неужели ты думаешь, что ложь и хитроумие осилят правоту и прямоту?
Берегись, анда, придет время раскаяния, и тебе нечем будет оправдать себя
ни перед людьми, ни перед небом!- Посланец вновь поклонился Ван-хану.- К
твоей мудрости, хан-отец, обращаюсь я. Не порть свою печень гневом
неправедным, вдумайся, и ты поймешь: не я твой враг. Поняв, шли посланцев
к озеру Буир-нур, туда же подошлю я своих. И пусть они без шума и крика
обдумают, как нам поступить, чтобы впредь не рушить доброго согласия двух
наших улусов.
Посланцы с достоинством поклонились, покинули шатер. Нойоны ждали, что
скажет Ван-хан. А ему трудно было сказать что-либо. Видел всю свою жизнь,
полную превратностей и мук. В самое горькое время не сам Тэмуджин, так его
отец оказывались рядом. Как бы там ни было, он, выходит, забыл добро,
сделанное ими, дал вовлечь себя в постыдное дело. Не надо было слушать
Нилха-Сангуна и Джамуху. Но и как не слушать? Если Тэмуджин замыслил
отобрать у Нилха-Сангуна улус, а так оно, наверное, и есть, для чего была
его собственная жизнь, все походы, войны, казнь единокровных братьев?
Ничего этого он нойонам сказать не может. Не поймут они этого...
- К Буир-нуру надо, наверное, кого-то послать...
- Для чего, хан-отец? Уж не хочешь ли ты вести переговоры с андой?-
Джамуха распахнул густые ресницы так, будто был удивлен безмерно.
- Тэмуджин теперь ослаб, войско его малочисленно. Кому он теперь
опасен?
Трудно ворочая языком, сын сказал:
- Если змея ядовита, все равно, толстая она или тонкая.
Алтан одобрительно закивал головой.
- Верно говоришь, достойный сын великого хана! Мы повергли Тэмуджина
на землю, а он осмеливается грозить нам! О чем с ним говорить? Уж мы-то
его знаем. Мы пришли к тебе, великий хан, искать защиты, а ты спасаешь
Тэмуджина.
- Я вас не звал!- осадил его Ван-хан.
И лицо Алтана опять запылало красным шелком. Он обиженно умолк и больше
не проронил ни слова.
- Хан-отец, я не могу понять своим скудным умом: зачем вдевать ногу в
стремя, если не хочешь сесть в седло?- спросил Джамуха.- Ради тебя мы
пошли на Тэмуджина, ради тебя проливали кровь наши воины. Тэмуджин побит,
а ты рукой, занесенной для последнего удара, хочешь обласкать его.
Хан-отец, ты погубишь себя и нас!
- Кому суждено быть удавленным, тот не утонет,- устало отбивался
Ван-хан.
Спор становился все более бурным. Хан искал поддержки, но ее не было.
Сын озлобленно твердил: <Тэмуджина надо добить!> Брат Джагамбу, бежавший
когда-то с нойонами-заговорщиками в страну найманов, после возвращения
виновато держался в стороне, не высовывался со своими суждениями. Один
Алтун-Ашух вроде бы хотел помочь хану, но на него зыркнул злыми глазами
Нилха-Сангун, и нойон умолк. Ван-хан уступил:
- Ладно, я не пошлю людей к Буир-нуру. Но и гонять по степи Тэмуджина
не буду. Есть дела худые и добрые, есть вредные и полезные. Наверное,
добрым и полезным делом было бы навсегда лишить Тэмуджина возможности
возвеличиваться над другими. Но есть еще и совесть. Она повелевает мне
вручить это дело на суд всевышнего. Это мое слово - последнее.
Нойоны, Джамуха, Нилха-Сангун ушли от него недовольные.
А спустя несколько дней верный Алтун-Ашух проведал: Джамуха, Алтан,
Хучар и Даритай-отчигин, кое-кто из кэрэитских нойонов сговариваются убить
Ван-хана и посадить на его место Нилха-Сангуна. Ван-хан потребовал, чтобы
Джамуха и родичи Тэмуджина незамедлительно явились к нему. Они пренебрегли
его повелением. Тогда он послал нукеров, хотел привести силой и самолично
дознаться - правда ли? Джамуха и родичи Тэмуджина подняли воинов, побили
нукеров и ушли в сторону найманскую. Посланное вдогонку войско смогло
отбить лишь несколько табунов. Потом был слух: родичи Тэмуджина дорогой
перессорились, Даритай-отчигин отделился от них и ушел к своему
племяннику.
Ван-хан возвратился в родовые кочевья.

Х

По редколесью крутого косогора медленно шли две косули. Они часто
останавливались, поднимали маленькие сухие головы, сторожко поводили
ушами. Хасар лежал за серым, вросшим в землю камнем. следил за каждым
движением животных - приблизятся или отвернут в сторону? Руки судорожно
сжимали лук и стрелу, от напряженной неподвижности ныл затылок. Подойдут
или нет? Можно было бы уже стрелять, будь в руках прежняя сила. Но он
много дней подряд ничего не ел, обессилел до того, что с трудом передвигал
ноги. Косули приближались. Вот они остановились, одна повернулась боком к
нему, сорвала с куста лист. Пора. Натянул лук. В глазах потемнело от
усилия, часто заколотилось сердце - жизнь или медленная смерть? Стрела
вонзилась косуле в шею, и она, высоко подпрыгнув, упала в куст, с треском
обломав ветки. Он побежал к ней, на ходу выдергивая нож, упал на еще
живое, бьющееся тело, разрезал горло, стал хватать открытым ртом
клокочущую струю крови. Утолив немного голод, встал, вытер забрызганное
кровью лицо. Теперь он будет жить.
После битвы с кэрэитами Хасар не поехал за братом. Разыскал свой
курень, хорошо отдохнул и стал неторопливо собираться в дорогу. За братом
он не пойдет. Слишком уж строг, несправедлив к нему старший брат. Он
пойдет к Ван-хану, будет служить ему. У Тэмуджина что выслужишь? Скоро от
него все разбегутся, останется с Джэлмэ да Боорчу. И, как знать, не
наступит ли такое время, когда старший брат принужден будет просить помощи
у него, Хасара. Вот тогда он ему все выскажет, все свои обиды выложит.
Кэрэиты налетели на его маленький курень, как голодные вороны па
падаль. Он бросился к их нойону Итургену:
- Вели прекратить грабеж и насилие! Я сам собрался идти к хану.
- Ха! Собралась женщина замуж за нойона, просыпаясь в постели харачу!
- Ты что! Не знаешь, кто я?
- Да уж знаю. Братец Тэмуджина. Ну и что? Мы пленили и тебя, и всех
твоих людей. Вот и весь разговор.
Итурген спешился у его юрты, вошел в нее, как хозяин, осмотрел дорогое
оружие, стал примерять его доспехи.
- Не трогай!- Хасар выхватил из его рук золоченый шлем.
Кто-то из нукеров Итургена из-за спины, через голову хлестнул по лицу
плетью. Хасар ослеп от боли и ярости. Ударил кулаком Итургена. Две его
жены и дети испуганно закричали, заплакали. На их глазах кэрэиты избили
Хасара, вышибли пинками из юрты.
Он вскочил на коня Итургена, поскакал в лес. Кэрэиты погнались за ним,
подшибли коня, он пешком достиг леса, спрятался в зарослях колючего
боярышника. Кэрэиты не очень-то утруждали себя поисками. Все забрали и
ушли, прихватив с собой и жен, и детей, и рабов. Он остался один. И все
равно хотел идти к Ван-хану. Но одумался. Если так задиристо вел себя
Итурген, чего можно ждать от Нилха-Сангуна? Не вздумает ли сын хана
выместить на нем зло, питаемое к Тэмуджину?
Опасаясь рыщущих повсюду кэрэитов, день просидел в зарослях боярышника,
потом отправился искать Тэмуджина. Однажды набрел на умирающего воина.
Раненный, он отстал от войска Тэмуджина, обессилел от потери крови, жары и
голода. От него Хасар узнал, куда направился брат. Воину ничем помочь не
мог. Забрал его лук со стрелами, нож, огниво с кремнем.
До этого дня ему не удавалось подстрелить ни зверя, ни птицу. Он уже
думал, что придется умереть в одиночестве, как тому воину... Теперь будет
жить!
Хасар развел огонь, обжарил кусок печени, поел, передохнул немного, еще
раз поел. После этого снял с косули кожу, разрезал мясо на тонкие ремни,
развесил его над огнем. Сутки он подвяливал мясо на огне и жарком солнце.
За это время насытился, отдохнул. Сложив мясо в подсушенную кожу,
отправился дальше.
Через несколько дней он пришел на берег Бальджуны. Мать, увидев его
живым и здоровым, расплакалась, братья Бэлгутэй, Тэмугэ и Хачиун не знали,
как и чем угостить. С Тэмуджином встречаться не хотелось, но надо было
показаться ему на глаза и сказать: <Прибыл>. Пошел в ханскую юрту. У
коновязи стояло много коней, толпились вооруженные нукеры.
- У хана собрались нойоны?- спросил он караульного, намереваясь уйти:
брат, чего доброго, начнет выговаривать ему при всех.
- Возвратился ваш дядя. Только что приехал.
Это было что-то очень уж невероятное. Хасар вошел в юрту. Брат сидел,
растопырив колючие усы. У его ног, распластываясь на войлоке, отбивал
поклон за поклоном, всхлипывал и что-то жалобно бормотал Даритай-отчигин.
Увидев Хасара, Тэмуджин дернул бровью.
- Откуда ты? Садись. Потом поговорим. Дядя, ты не омывай слезами мои
гутулы. Распрямись и посмотри мне в лицо. Ты хотел моей гибели, грязная
твоя душа! Зачем же вернулся? Или ты забыл, что я сделал за такую же
провинность с Сача-беки и Бури-Бухэ?
- Дорогой племянничек, не хотел я твоей гибели! Небо призываю в
свидетели!- Узкие плечи Даритай-отчигина затряслись.- Не хотел!
- Зачем же ты, старая, затрепанная кошма, потащился к Ван-хану?
- Только ради тебя и дел твоих, дорогой племянничек! Думаю: все
разузнаю-выведаю, всех на чистую воду выведу...
- Не оскверняй ложью свои седины и наш высокий род! Умри достойно.
- За что же я должен умереть? Прости, хан! Помилуй, хан! Стар я стал и
умишком слаб, запутали зловредные Алтан с Хучаром и твой анда Джамуха.
Обманули, окрутили. Неужели ты меня, старого, умом слабого, предашь казни?
Ты, сын моего любимого брата Есугея!.. Ты, мой любимый племянник!..
Друзья Тэмуджина переглядывались. Хасар насупился. Как Тэмуджин не
поймет, что унижает свой род перед этими безродными?
- Уйди с глаз моих, дядя. Подожди за порогом юрты.
Беспрерывно кланяясь, приговаривая, как заклинание: <Не казни!
Помилуй!>, дядя попятился к выходу. Тэмуджин бешено хватил кулаком по
своему колену.
- Предатель! Сломаю ему хребтину!
- Не делай этого, хан Тэмуджин,- осторожно попросил Боорчу.- Он твой
дядя.
- Дядя...- передразнил его Тэмуджин.- Один дядя, другой брат, третий
друг. Одного прости, другому спусти, третьего пожалей. А почему? Разве
установленному однажды не должны следовать все, от харачу до хана?
- Должны, хан,- подтвердил Боорчу.
- Так чего же ты хочешь от меня?
- Добросердия, хан. Твой дядя возвратился сам и этим искупил половину
своей вины. Щадя повинившихся, мы многих врагов сделаем друзьями. Кроме
того, хан, твой дядя - Отчигин, хранитель домашнего очага твоего деда
Бартана-багатура. Разумно ли гасить огонь в очаге своего предка?
Тэмуджин вскочил, сцепил за спиной руки, сильно сутулясь, забегал по
юрте, браня дядю непотребными словами. Резко остановился, приказал:
- Позовите мою мать.
Когда мать пришла, он сел на свое место, пригладил всклоченную бороду.
- Мать, ты видела, ко мне побитым псом притащился мой дядя. Велика его
вина. В трудное время он оставил тебя одну, не захотел помочь. Спасая свое
владение, он лизал пятки нашего гонителя Таргутай-Кирилтуха. Я простил ему
эту вину, вину перед нашей семьей. Мне, хану, он давал клятву верности -
нарушил ее. Как хан, я должен его казнить, как сын его брата - помиловать.
Тебя спрашиваю, мудрая мать моя: как хану или как его племяннику
долженствует поступить мне сегодня с нашим родичем?
- Не суди его строго, сын. Он слабый человек, небо не наградило его ни
силой тела, ни силой духа. Не укорачивай пути своего дяди, сынок, не гневи
небо.
Тихий просящий голос матери, скорбный взгляд добрых глаз умиротворил
Тэмуджина. Он крикнул нукеру:
- Зовите дядю сюда.
Даритай-отчигин от испуга плохо владел своим телом, повалился на
колени, едва переступив порог юрты, но по лицам Оэлун и Тэмуджина понял,
что спасен, проворно пополз вперед, простер руки, воскликнул:
- Я еще послужу тебе, хан мой и племянник!
- Твоя служба не нужна мне. Твоих людей, табуны забираю себе. У тебя
будет юрта и несколько домашних рабов.
- За что такая немилость, хан?
- Это милость, дядя. Сам жаловался - стар, умишком слаб. Твою ношу я
беру на себя. Джэлмэ, разведи его нукеров и воинов на сотни, определи,
какой сотне под чьим началом быть. А ты, дядя, иди помолись. Ну, Хасар,
теперь рассказывай ты.- Взгляд Тэмуджина был строг.- Не гостил ли ты у
хана-отца?
- Гостил!- с вызовом ответил Хасар: мать тут, и бояться ему нечего.-
Был принят и обласкан. Только к тебе пришлось возвратиться пешком. А пищей
в дороге были подошвы моих гутул.
- Почему ты отстал?
- Я хотел спасти семью.
- Почти все воины оставили семьи.
- Но ты-то свой курень не оставил. И жены, и дети с тобой!
- И наша мать, Хасар. Ее я оставить не мог. Твоя семья у Ван-хана.
Может быть, тебе к нему пойти?
- Зачем так говоришь, сын?- упрекнула Тэмуджина мать.- Ты видишь, как
он измучен.
- Вижу, мать. И все-таки ему придется собираться в дорогу. Нойоны,
слушайте меня. От Ван-хана с Джамухой, Алтаном и Хучаром ушло много
воинов. Но он еще силен, и в открытой битве нам его не одолеть. Только
быстрым и внезапным, как блеск молнии, ударом мы можем сокрушить Ван-хана
и его сына. Кэрэиты нас теперь не боятся, но на всякий случай
оглядываются, и подобраться к ним незаметно будет трудно. Мы выступим в
поход и будем двигаться ночами. Когда приблизимся к стану хана-отца, от
твоего имени, Хасар, к нему поедут Субэдэй-багатур и Мухали. Они скажут,
что ты обошел все степи, отчаялся найти меня, твои нукеры голодны, кони
истощены, твоя душа скорбит о женах и детях. Попросишь: прими, хан, под
свою высокую руку. Ван-хан и его сын подумают: эге, Тэмуджин от страха
забился неизвестно куда, опасаться нечего. Станут поджидать тебя с
измученными нукерами. А явимся мы. Субэдэй-багатур и Мухали высмотрят,
откуда лучше подойти и побольнее ударить.
- Опасно, хан,- сказал Боорчу.
- Опасно? Может быть. Но иначе Ван-хана не разгромить. Делаешь - не
бойся, боишься - не делай. А мы не можем ничего не делать. Если вражда
началась, кто-то должен пасть - они или мы.
Хасар перестал сердиться на брата. Тэмуджин, как видно, больше не будет
держать его в черном теле. Иначе не сделал бы приманкой для Ван-хана,
измыслил бы что-то другое. Завистливо-уважительно подумал: <Ну и ловок же
старший брат...>

XI

Просьба Хасара пришлась по душе и Ван-хану, и его сыну. Без лишних
разговоров согласились принять его под свое покровительство. Но если хан
думал, что этим в какой-то мере искупит свою вину перед семьей анды
Есугея, то мысль Нилха-Сангуна шла дальше. Надо Хасару подсказать, что он
при желании может занять место своего брата, да помочь собрать воинов, и у
Тэмуджина будет враг куда опаснее всех его нойонов-родичей и анды. Упрямый
и честолюбивый, он или умрет, или одолеет своего рыжего брата-мангуса. У
Хасара будет одна опора - кэрэиты! А уж Нилха-Сангун сумеет держать его в
было. А сейчас, говорят, живет в большой юрте и каждый день ест мясо. Даже
Так он думал и был очень доволен, собой. К Хасару с Субэдэй-багатуром и
Мухали решил направить нойона Итургена.
- Вези ему наши заверения в полном благорасположении.
- Пошли кого-нибудь другого,- попросил Итурген.- Я захватил его семью.
- Ну и что?
В смущении почесав за ухом, Итурген признался:
- Хасара мы слегка побили. И эти золотые доспехи я забрал у него.
- И надо было его бить!- подосадовал Нилха-Сангун, но, подумав,
сказал:- А это даже и неплохо. Как раз ты и должен ехать. И в его
доспехах. Так мы напомним, кто он есть. Пусть скорбит его душа. Приедете
сюда, лаской и приветливостью снимем эту скорбь, вдохнем в душу надежду.
Золоченые доспехи, присовокупив к ним богатые дары, вернешь сам.
Итурген снял шлем, сияющий, как утреннее солнце, пробежал пальцами по
блестящим нагрудным пластинкам. Доспехи возвращать ему не хотелось. И
поехал он к Хасару с большой неохотой. Бровастый Субэдэй-багатур и
подвижный, вертлявый Мухали поскакали рядом - один справа, другой слева.
По куреню ехали шагом. Мухали не сиделось, крутился в седле, будто сорока
на столбе коновязи, удивлялся:
- Какой большой курень, как много народу!
- Таких куреней у нас множество, а сколько людей - никто не знает.
Только ваших рабов, жен да детей тысячи.
- А воинов почему-то мало...
- Зачем нам держать тут воинов? Ваш бывший владыка Тэмуджин сгинул,
татары уничтожены. С этой стороны нет угрозы, и воинов мало.
- А есть поблизости еще курени?
- Ты почему все выспрашиваешь?- насторожился Итурген.- Для чего тебе
знать, где, чего и сколько у нас есть?
- О чем-то надо же говорить! Не хочешь - будем молчать. Но молоко
скисает от жары, а я от молчания. Давай поговорим о лошадях или женщинах -
хочешь? О куренях и воинах не говори, а то все узнаем, нападем. А?- Мухали
весело засмеялся.
Надоел Итургену Мухали за дорогу, как сухой хурут в длительном походе.
Все чаще стал спрашивать:
- Ну, где же ваш Хасар? Говорили - близко, но скачем два дня, а его
все нет.
- Скоро ты его увидишь. Вот радости-то будет у Хасара!
На исходе второго дня притомленные кони шагом шли по лощине. Все
суживаясь, лощина полого поднималась к плоской возвышенности. Поднялись на
нее, и, невольно пригнувшись, Итурген натянул поводья. По возвышенности
двигалось войско. Змеей растянулся вольный строй, и хвост его потерялся за
дальними увалами.
- Что... такое?- Итурген попятил коня.
Его руки перехватили, левую - Мухали, правую - Субэдэй-багатур,
завернули за спину, туго стянули ремнем. От неожиданности Итурген даже не
подумал сопротивляться. Водил глазами с Мухали на Субэдэй-багатура, с
Субэдэй-багатура на Мухали...
- Как же это?.. Что же это?..
- Куда держали путь, туда и прибыли,- смеясь, пояснил Мухали.
Их заметили, и десятка два всадников рысью пошли навстречу. На соловом
тонконогом жеребце, идущем плавной иноходью, сидел грузный воин в черной
войлочной шапке, в халате, перепоясанном простым ременным поясом. Когда он
остановил иноходца и пытливым взглядом скользнул по лицу Итургена, у того
обомлело сердце - хан Тэмуджин.
- Ну и как?- спросил он у Мухали.
- Все хорошо! Ван-хан беспечен, как весенняя кукушка.
- Зачем здесь этот?
- Он привез доспехи Хасару,- скалил зубы Мухали.
- Может он что-то рассказать?
- Нет, хан. Обо всем выспросил дорогой.
Примчался Хасар. Увидев Итургена в золотых доспехах, хищно ощерился.
- А-а, попался!.. Брат, дай его мне.
- Бери.- Хан тронул коня. за ним поехали Мухали и Субэдэй-багатур.
- Сейчас же снимай доспехи!- крикнул Хасар.
Итурген покорно стянул с головы шлем, стащил с плеч куяк. Передав
доспехи нукерам, Хасар выхватил меч, коротко взмахнул и с потягом рубанул
Итургена.

Когда в курень примчался дозорный и заорал во все горло <Враги!>,
Нилха-Сангун презрительно бросил:
- Трус! Кучка нукеров Хасара показалась тебе тысячным войском?
- Какая кучка? Не меньше шести тысяч воинов идут на курень! Сам
посмотри!
Вдали, над сопками, вспухло темное облако пыли. С той стороны, побросав
стада, скакали пастухи и близкие дозорные. Нилха-Сангун велел бить
тревогу, сам побежал в шатер отца. Ван-хан, худой, длинный, тоже смотрел
на облако пыли, качал седой головой.
- Горе нам, сын... Обманулись мы с тобой, ох, как обманулись!
- Неужели Тэмуджин?
- Кто же еще?- Ван-хан сердито дернул плечами.
К шатру бежали нойоны, их нукеры, воины, на ходу натягивая доспехи,
пристегивая мечи. Женщины хватали ребятишек и тащили в юрты. Вскочив на
чьего-то коня, Нилха-Сангун понесся по куреню, подымая и подгоняя людей.
Бегом покатили телеги, окружая ими курень, потащили скатки войлоков и
мешки с шерстью - укрытие для хорчи - стрелков.
А на сопках вокруг куреня уже маячили всадники. Передовые сотни
неторопливо, будто возвращаясь домой, двинулись на курень. И вдруг
сорвались, рассыпались, с устрашающим ревом кинулись к тележным укрытиям.
Навстречу им взметнулась туча стрел, и воздух загудел от стонущих звуков
свистулек. Не доскакав до телег, воины Тэмуджина выпустили по две-три
стрелы, повернули коней, умчались, оставив убитых и раненых. Нилха-Сангун
облегченно передохнул. Но в это время другие сотни полезли на курень с
противоположной стороны. Нилха-Сангун поскакал туда, увлекая за собой
воинов. Отбили. Но воины Тэмуджина бросились на курень рядом. Одни
отскакивали, другие налетали, и невозможно было предугадать, в каком месте
ударят в следующий раз. Нилха-Сангуну и его воинам некогда было утереть
пот со лба. И только темнота принесла передышку.
Все нойоны собрались в шатер Ван-хана. Горел светильник. Хан, словно
озябнув, тянул к нему руки. Пальцы слегка подрагивали. Халат свисал с
худых плеч крупными складками.
- Послали за помощью в другие курени?- спросил он.
- Куда пошлешь?- Нилха-Сангун отдернул полог шатра.
В густой темноте вокруг куреня волчьими глазами светились огни. Ван-хан
не поднял головы, не мигая смотрел на пламя светильника.
- Эх, отец, не мы ли просили тебя - добей Тэмуджина! Пожалел...
- Что говорить о прошлогоднем снеге, сын... Курень мы, кажется, не
удержим. Не сдаться ли нам?
Нилха-Сангун подскочил.
- Никогда! Никогда я не склоню голову перед Тэмуджином! Хочешь моей
смерти, убей лучше сам.
- Помолчи, Нилха-Сангун!.. Безмерно устал я от всего...
Посидев в глубокой задумчивости, Ван-хан вдруг поднялся, потребовал
коня.
- Я поеду к Тэмуджину.
Нилха-Сангун пробовал удержать его, но хан молча сел в седло и один,
без охраны, поскакал в стан врага.
Ван-хан не знал, о чем будет говорить с Тэмуджином, ему просто
нестерпимо захотелось увидеть его. Караулы Тэмуджина заставили его
спешиться, окружив тесным кольцом, будто пленника, повели меж ярко
пылающих огней к палатке. Перед входом он остановился, собираясь с
мыслями, но его грубо подтолкнули в спину древком копья.
В окружении ближних нойонов Тэмуджин сидел на войлоке, уперев руки в
колени подвернутых под себя ног. Взгляд, устремленный на Ван-хана, был
холоден, жесток.
Ван-хан ехал сюда, надеясь увидеть того Тэмуджина, которому он отдал
часть отцовской любви. Но перед ним был другой Тэмуджин, какого он еще не
знал,- чужой, надменный, недоступный.
- Садись, хан-отец.
Привычное <хан-отец> прозвучало сейчас как скрытое издевательство, и
Ван-хан с тоской подумал, что приехал напрасно.
- Ты пришел просить о милости?
- Нет.- Ван-хан медленно покачал седой головой,- я приехал в последний
раз посмотреть тебе в лицо. Я любил тебя, Тэмуджин.
Дрогнули рыжие усы, обнажились белые зубы хана, собрались морщины у
глаз - он смеялся беззвучным смехом.
- Я ощутил твою любовь, хан-отец, когда ты прижал меня к горам.
- Ты забываешь добро и хорошо помнишь зло.
- Я помню все, что надлежит помнить. Поэтому, хан-отец, не убью тебя.
Дам тебе шатер, коня, дойных кобылиц. Живи. Но свой улус отдай мне.
С запоздалым раскаянием Ван-хан понял, что он был слеп. Джамуха
оказался прозорливее, быстрее и лучше всех он разглядел нутро своего анды,
человека без совести, без жалости, ненасытного в жадности.
Ван-хан поднялся.
- Можешь убить меня сейчас. Мне ненавистен этот мир. Я всю жизнь
воевал со злом. Мне мало довелось сделать доброго. Но и то немногое
превратилось во зло. Ты обманул меня, как не обманывал никто другой. Будь
же проклят!
Он вышел. Никто его не удерживал. Ван-хан, спотыкаясь в темноте, побрел
в свой курень.
Утром, едва развиднелось, воины Тэмуджина снова начали терзать курень
со всех сторон. И все злее, яростнее становились их наскоки, а
сопротивление кэрэитов слабело. Нилха-Сангун видел - конец близок, но не
мог примириться с этим, кружил по куреню, где окриком, где плетью
подбадривал и воинов, и нойонов. И только когда отдельные храбрецы
Тэмуджина начали перескакивать через телеги, когда в ход пошли мечи и
копья, велел Алтун-Ашуху заседлать десяток коней и подвести к шатру отца.
Сам, забежав в юрту какого-то харачу, схватил рваный халат, переоделся,
другой такой же халат взял для отца, нужен был еще один, для сына Тусаху,
но искать уже было некогда. Шум сражения приближался.
Ван-хан отказался было переодеваться. Нилха-Сангун чуть не силой стянул
с него халат и надел рвань харачу. Алтун-Ашух с лошадьми уже ждал их. От
шатра Нилха-Сангун бросился к своей юрте, закричал, не слезая с коня:
- Скорее!
Выглянула жена. Не сразу узнала его в чужой одежде и не поняла, куда он
ее зовет, а поняв, стала суетливо бегать по юрте, что-то собирать, совать
в руки Чаур-беки и Тусаху. Наконец все трое вышли из юрты, но сесть на
коней не успели. Откуда-то вылетели всадники, размахивая мечами, копьями,
стоптали их. Поворачивая коня, Нилха-Сангун увидел, как вскочил с земли,
побежал, пригибаясь, сын, но копье ударило ему в спину...
Воины Тэмуджина заполнили курень. Никем не узнанные, Нилха-Сангун и
Ван-хан выскользнули из него, поехали в сопки, скрылись за ними. Ван-хан
все время оглядывался, и слезы катились по его рябому лицу...
...Ветер клонил к стремнине речки Некун-усун гибкие ветки тальников.
Конь Нилха-Сангуна напился и вынес всадника на берег. К речке спустился
Ван-хан, спешился, ослабил подпруги, разнуздал лошадь. Нилха-Сангун не
стал его ждать, поехал шагом по берегу. Ветер донес звуки, похожие на
голоса людей. Нилха-Сангун остановился, попятил лошадь в кусты. За речкой
были найманские кочевья, и кто знает, что сулит им встреча с давними
недругами. Окликнул отца. Но он его не услышал, стоял, задумчиво
поглаживая шею коня, смотрел на воду. С той стороны спустился десяток
всадников, увидев Ван-хана, они перемахнули речку.
- Вы кто такие?- спросил Ван-хан, вскинув голову.
Нойон в островерхом железном шлеме, с кривой саблей на боку
удивленно-насмешливо воскликнул:
- Он у нас спрашивает! Чего тут выглядываешь, вонючий харачу?
- Тебе не стыдно так говорить со старшим?
- А, да ты еще и нагл! Говори быстро: чего здесь вынюхиваешь?- Нойон
выхватил саблю, повертел угрожающе над головой Ван-хана, плашмя ударил по
спине.
- Да как ты смеешь?! Я - хан кэрэитов. Я Ван-хан.
- А, да ты еще и лжив! Говори правду или зарублю!
- Я хан кэрэитов! Хан!- кричал Ван-хан, и голос его срывался.
Нойон привстал на стременах. Сабля взлетела и со свистом опустилась.
Хан упал без стона, без звука. Нилха-Сангун, чтобы не закричать, затолкал
в рот рукав халата. Найманы сразу же ускакали. Он подъехал к отцу. Из
страшной раны, отвалившей плечо, в речку сбегала кровь, ее подхватывали
светлые струи и уносили вниз. Нилха-Сангун постоял, кусая губы, тяжело
взобрался на лошадь. Нет отца, нет сына, нет ханства. Ничего.
Конь шагал по песчаным наносам. Копыта оставляли глубокие вмятины, но
ветер тут же засыпал, заглаживал следы. Навсегда...

XII

Таян-хан найманский перекочевывал на зимние пастбища. Его походную
юрту, установленную на широкой телеге с огромными колесами, везли восемь
пар волов. За юртой на одинаковых рыжих конях, в одинаковых шлемах молча
ехали караульные. Они не пустили Джамуху в юрту: у хана послеобеденный
сон. От злости Джамуха вздыбил жеребца, поскакал разыскивать кого-либо из
старших нойонов. Увидел главноначальствующего над писцами уйгура Татунг-а,
крикнул:
- Разбуди хана! Слышишь, разбуди!
Ни о чем не спросив, Татунг-а, придерживая на поясе кожаный мешочек с
писчими принадлежностями, трусцой побежал к ханской юрте, вскочил на
телегу, исчез в дверном проеме. Вскоре вышел оттуда, знаком показал
Джамухе: можно войти
Таян-хан сидел на полу, покрытом толстым войлоком, зевал, открывая
белые ровные зубы Сквозь зевоту добродушно проворчал;
- Никому нет от тебя покоя, Джамуха.
- Хан Тэмуджин захватил улус кэрэитов!
- Ну? А вы говорили, что он разбит.
Он, кажется, не поверил Джамухе. Но зевать перестал. Телегу
потряхивало, за спиной хана колыхалась занавеска цветастого шелка. Слегка
повернув голову к занавеске, он сказал:
- Гурбесу, ты слышишь?- Не дождался ответа, внезапно оживился.- Кто-то
что-то говорил сегодня о Ван-хане. Татунг-а, ты не помнишь?
- Нойон Хорису-беки рассказывал, что зарубил какого-то самозванца.
- Разыщи сейчас же Хорису-беки.
Из-за занавески вышла Гурбесу, села рядом с ханом. Легкий шелк халата
соскользнул, обнажив белокожее колено Тонкими пальцами с розовыми длинными
ногтями она неспешно поправила полу халата, ее глаза с поволокой смотрели
утомленно.
Пришел Хорису-беки, рассказал, что за человека зарубил на берегу речки
Некун-усун.
- Это был Ван-хан,- сказал Джамуха - Эх, ты!..
- Неладно вышло, Хорису-беки,- укорил Таян-хан.- Поезжай, привези его
голову. Если это Ван-хан, я велю оправить его череп серебром - одним в
утешение, другим в назидание
- Великий и мудрый хан, владетель кэрэитов сам для себя уготовил
гибель Своими руками вскормил Тэмуджина - Всегда бойкий на язык Джамуха с
трудом подбирал слова, в голове неотступно вертелось: <Ван-хан мертв.
Мертв>.- А теперь по силе с Тэмуджином мало кто сравнится.
- Ты хочешь сказать: он становится опасен для моего улуса?- спросил
Таян-хан, поглаживая тугие щеки.
Пола халата снова сползла с колена Гурбесу, и кожа ее тела притягивала
взгляд Джамухи, раздражала своей неуместностью. <У-у, бесстыдная
тангутская потаскуха!> Сказал громче, чем следовало бы:
- Во всей великой степи теперь вас двое Есть еще меркиты. Но они
больше не страшны хану Тэмуджину. Свои жадные взоры он направит сюда.
Гурбесу скучающе потянулась.
- Что может сделать с нами какой-то Тэмуджин...
- То же, что он сделал с Ван-ханом,- резко сказал Джамуха.
- Ха, так я и поверила! Да что они могут, монголы Тэмуджина? Дикий
сброд. Неумытые, непричесанные, от каждого на два алдана разит запахом
грязи и пота.
- Светлая хатун, я тоже монгол, но, как видишь, не грязнее...- Джамуха
хотел сказать <не грязнее тебя>, но сдержался:- не грязнее других. Кроме
того, хатун, трусливого и глупого как ни умывай, ни причесывай, во что ни
одевай, ни умнее, ни храбрее не сделаешь.
В юрту вошел сын Таян-хана Кучулук. С порога спросил:
- Вы уже все знаете?
- Да, сын, знаем. Джамуха вот говорит: Тэмуджина нам надо опасаться -
Таян-хан вопросительно посмотрел на сына.
- А сколько у Тэмуджина воинов?- Кучулук сел рядом с Джамухой.
- Посчитайте сами Кэрэитский улус в его руках - это около тридцати
тысяч воинов.- Джамуха загнул палец.- До десяти-двадцати тысяч воинов
можно набрать в улусе Тэмуджина.- Загнул второй палец.- Слышно, его
поддерживают хунгираты, горлосцы и другие племена. Это еще десять тысяч
Если он даст оружие рабам-татарам - еще около десяти тысяч.- Джамуха сжал
кулак, поднял, показывая всем - Вот. Если Тэмуджин захочет, он посадит на
коней до семидесяти тысяч воинов
Джамуха умышленно приумножил силы своего анды, про себя он убавил
количество почти наполовину, но и этого - он знал - достаточно будет
Тэмуджину, чтобы заставить трепетать любого владетеля.
- Семьдесят?- Таян-хан недоверчиво покрутил головой - Неужели
семьдесят? Татунг-а, неси свои бумаги, посмотрим, за кем из нойонов
сколько воинов записано Но и без записей знаю: ни семидесяти, ни
пятидесяти тысяч у меня не наберется. Если бы не отделился Буюрук...
- С тобой будем мы,- напомнил Джамуха.
Бросив на него быстрый взгляд, Таян-хан ничего не сказал, углубился в
размышления Телега тряслась и скрипела. <Ач! Ач!>- покрикивали на волов
погонщики и щелкали кнутами Гурбесу, оскорбленная невниманием, привалилась
спиной к стене юрты, сбросила чаруки, разглядывала босые ноги с круглыми
желтыми пятками.
- Отец, у Тэмуджина войско разноплеменное,- проговорил Кучулук - Если
хорошо ударим, разбегутся.
- Наконец слышу голос мужчины и воина!- похвалила его Гурбесу.
Таян-хан обернулся, мягко, но настойчиво попросил:
- Поди скажи, чтобы остановились на дневку.
Она вдела ноги в чаруки, недовольно дернула вытянутыми вперед и слегка
вывернутыми губами, ушла Таян-хан побарабанил пальцами по голенищу гутула,
расшитого кудрявыми завитками узоров, сдержав вздох, сказал:
- Мы, сын, давно не воевали И хорошо ударить не сумеем Не силой удара
- многолюдием можем одолеть Тэмуджина Надо собирать людей. Ты, Джамуха,
бери двух-трех моих нойонов и поезжай к Тохто-беки. Уговори меркитов
держаться с нами вместе Тебя, сын, я отправлю в дальнюю дорогу - к
Алтан-хану китайскому. Сын неба даст немного, а может быть, ничего не даст
Довольно будет и того, что он не возьмет под свое покровительство
Тэмуджина Добейся этого. Потом поезжай к онгутам. Они служат сыну неба, но
их владетель Алакуш-дигит Хури умен, сметлив, должен понять, что ему
выгодно помочь нам. Не будь скуп на обещания и подарки...
Джамуха был доволен рассудительной решимостью Таян-хана Одно смущало
душу - медлительность Но, может быть, это и к лучшему. Вол медленно идет,
да много везет.

XIII

Из-за глинобитных стен императорских садов под ноги сыпались листья.
Ветер разносил их по углам и закоулкам, сваливал в канаву с мутной водой.
По скрипучему мостику Хо перешел канаву, свернул в переулок. Ему не
хотелось пересекать дворцовую площадь. Там, случалось, выставляли на
обозрение главарей мятежников, заживо прибитых железными гвоздями к
деревянному ослу - широкой плахе на четырех растопыренных ногах Не было,
наверно, смерти более мучительной... Хо боялся когда-нибудь увидеть на
деревянном осле Бао Си. Бывая в городе, Бао Си все более ожесточенно ругал
правителей, сановников, чиновников, тайком закупал мечи и наконечники
копий...
Переулок был пуст, и Хо пошел медленнее. Его тяготили думы о близких
сердцу людях, о превратной, непонятой жизни. Из степей прибыл Кучулук. То,
что он рассказывал высоким сановникам, ввергло их в беспокойные
размышления, а самого Хо - в тоску. Князь Юнь-цзы, Хушаху, военачальник
Гао Цзы вели нескончаемые споры. Сначала Хо не вникал, почему, из-за чего
они не могут прийти к согласию, да и разговоры слышал урывками, и не до
них ему было первое время. Весть о том, что Тэмуджин погубил хана
кэрэитов, каленой стрелой ударила в сердце. Как же так? Тогорил был другом
Есугей-багатура, названым отцом самого Тэмуджина. Подумал было, что
найманы, замыслив что то худое, оклеветали Тэмуджина. Однако свел в одно
обрывки тайно подслушанных разговоров Кучулука с соплеменниками,
удостоверился все правда.
Хоахчин долго охала <Ой-е, как плохо! Рябой хан был добрым
человеком...> А Хо почему-то было стыдно смотреть в глаза своей сестре. Но
вскоре уже иная тревога сжала сердце решалась судьба самого Тэмуджина.
Князь Юнь-цзы еще при встрече в татарских кочевьях за что-то невзлюбил
Тэмуджина, упоминание о нем всегда вызывало на ухоженном, с чистой,
шелковистой кожей лице князя высокомерно-презрительную усмешку. А тут он
был уже просто обозлен, без конца твердил о его провинностях: <Презрел
титул джаутхури, жалованный ему, нигде, никогда этим титулом не
именовался, выказывая варварское пренебрежение к высокой милости сына неба
- он, недостойный быть и пылинкой на его одежде! Без нашего позволения,
своей преступной волей, возвел себя в ханы. Теперь захватил владения
Тогорила. А Тогорил носил дарованное ему звание вана, что было признанием
над собой верховной власти нашего императора. Нападение на вана не есть ли
нападение на наше государство? Не есть ли дерзостный мятеж? А как должно
поступить с мятежником? Схватить и пригвоздить к деревянному ослу!> Хушаху
сумрачно усмехался: <Согласен я с вами, светлый князь, но Тэмуджина надо
еще схватить...> Гао Цзы был целиком на стороне Юнь-цзы. <Дайте мне тысячу
воинов - всего тысячу,- и вместе с онгутами и найманами я рассыплю ханство
Тэмуджина, как горсть золы, а самого хана привезу сюда>.- <А что будет
потом?- Хушаху хмурил широкие сросшиеся брови.- Ты привел Тэмуджина, мы
его казнили - хорошо. Но можешь ли сказать, Гао Цзы, что будет после того,
как ты с тысячью воинов оставишь степи?> - <А что там может быть? Слушая
тебя, можно подумать: ты боишься этих варваров, для которых главное в
жизни - набить желудок мясом>.- <Гао Цзы, тот, на кого небесным владыкой
возложена забота о пользе государства и безопасности его пределов, должен
смотреть вперед. Гордясь своей силой, мы делаем ошибку за ошибкой>. При
этих словах Юнь-цзы недовольно засопел: <Какие ошибки ты увидел, Хушаху?>
Взгляд князя стал острым, колким - два острия копья. Хушаху не испугался
этого взгляда. <Оглянитесь. Давно ли в степи были владения татар,
тайчиутов и других племен. Где они? Татар мы сами помогли сломить. Другие
племена были сломлены уже без нас и без нашего дозволения. Оставалось три
ханства. Теперь остается два. Захватим Тэмуджина, и найманы станут
единственными владетелями степи. И если Таян-хан сделает что-то такое, что
будет нам не по вкусу, сможешь ли ты, Гао Цзы, пойти в кочевья с тысячью
воинов и привести его сюда? Не сможешь. Ни с тысячью, ни с десятью
тысячами. А больше воинов никто тебе не даст, их не хватает для усмирения
мятежников внутри страны>.- <Чего же ты хочешь?>- спросил Юнь-цзы чуть
спокойнее. <В степи должно быть несколько владетелей - вот чего я хочу.
Пусть найманы воюют с Тэмуджином. В этой войне ослабнут оба ханства. Тогда
мы на место вана Тогорила посадим его брата Эрхэ-Хара. Он будет врагом
Тэмуджина. Он друг Буюрука, значит, будет врагом и Таян-хану>.
Они долго судили-рядили, но ни о чем договориться не могли. Иногда
спор, особенно если Юнь-цзы и Хушаху оставались вдвоем, перерастал в
ссору. Князь кричал, размахивал руками, и широченные рукава халата, шитые
золотом, взлетали, как крылья птицы. А Хушаху оставался немногословным,
холодно-вежливым. О присутствии Хо они нередко совсем забывали. Да и что
был для них Хо! А он ловил каждое слово...
В этом споре верх взял Хушаху. Может быть, он побывал у самого
императора, может быть, через других сановников сумел уломать Юнь-цзы. Они
пришли к такому согласию: пусть Алакуш-дигит Хури во все глаза смотрит за
ханами и в случае войны пообещает помощь более слабому из двух, скорей
всего - Тэмуджину. А с Кучулуком они были обходительны, как с любимым
родственником, отбывающим в далекие края. Одарили его и дорогим оружием, и
тонким фарфором, и цветными шелками...
Смеркалось, когда Хо подошел к своему дому. На дорожке сада, как и на
улице, под ногами шуршали листья, тихо постанывали под ветром оголенные
деревья. Из решетчатых окон дома, затянутых бумагой, пробивался желтый
свет. И тепло, радостно стало Хо от этого света. Родной дом...- Тут все
просто и понятно. Тут его ждут все: ласковая Цуй, заботливая Хоахчин,
старый ворчун Ли Цзян и не по годам серьезный сын Сяо-пан... нет,
Сяо-пан-это его детское имя. Мальчик рос пухлым, здоровеньким, и Ли Цзян
по праву старшего выбрал ему имя Сяо-пан - толстячок. С малых лет он учил
его писать и читать иероглифы, постигать мысли мудрых и древние истины,
дивился его памяти, его способностям, и, когда пришло время давать сыну
взрослое имя, Ли Цзян не без надежды назвал его Юань-ин - Далеко Летающий
Сокол. Теперь старик готовил внука к сдаче испытаний на ученую степень
сюцая '. Потом Юань-ин должен получить степень цзюйжэнь '', а там -
цзиньши '''... Вот как далеко шел в своих замыслах Ли Цзян. Начав
заниматься с внуком, он позабыл о <государственной> службе, и Хо уже не
носил ему связки монет, будто бы посланные Хушаху. Жилось Хо трудновато,
денег часто не хватало, и тогда Хоахчин и Цуй приходилось заниматься
рукоделием. Но иной жизни он и не желал. Она могла быть еще лучше, если бы
позволили снова делать горшки и плошки...
[' С ю ц а й - первая ученая степень (<расцветающий талант>).]
['' Ц з ю й ж э н ь - вторая ученая степень (<повышенный человек>).]
[''' Ц з и н ь ш и - третья ученая степень (<совершенствующий ученый>)]

XIV

Зимовал хан Тэмуджин в местности Тэмэ-хэрэ - Верблюжья степь. Снегу
выпало мало, совсем редко дули злые метельные ветры. Скот был упитан и
здоров, люди спокойный.
Без поспешности, но и без оглядок, сомнений хан принялся за устроение
своего улуса. Всех воинов, включая и кэрэитов, и хунгиратов, с их семьями
разделил на тысячи, тысячи - на сотни, сотни - на десятки, нойонами тысяч
поставил людей верных, известных своим умом, прославивших себя отвагой.
Нойоны племен не противились, по крайней мере, явно. Стремительное падение
Ван-хана, невероятное, как снег в летний полдень, отбило охоту перечить
хану. Страх перед ним заморозил своеволие. Но он знал, что и в мерзлой
земле не умирают корни и подо льдом вода струится. Дабы обезопасить себя
от всяких неожиданностей, он замыслил держать при себе постоянно полторы
сотни кешиктенов '. Эти полторы сотни составил из крепких, выносливых,
смекалистых сыновей нойонов-сотников и нойонов-тысячников. Они неусыпно
охраняли покой его ставки - орду, днем и ночью несли караульную службу, по
первому его знаку готовы были вскочить на коней и обнажить оружие.
[' К е ш и к т у - охрана, телохранители, ханская гвардия, сыгравшая
определенную роль в борьбе с центробежными силами в период становления
монгольского государства; к е ш и к т е н - гвардеец.]
Он хотел, чтобы и все войско было так же послушно ему, так же готово к
сражению. Нойонам-тысячникам не давал покоя. Внезапно поднимал то одну, то
другую тысячу, велел в точно обусловленный день прибыть в ставку. Сам
осматривал коней, одежду и оружие воинов, потом ехал с ними на облавную
охоту. В повеления нойона-тысячника не вмешивался, советов не давал, ни о
чем не спрашивал, ничего не требовал. В теплой шубе, крытой тонким
тангутским сукном, в лисьей шапке, рыжей, как его борода, щурил глаза от
яркого зимнего солнца, трусил по заснеженной степи, все примечая.
Вечером в походной юрте указывал нойону на упущения. Разговаривал почти
всегда спокойно, ровным, негромким голосом, терпеливо выслушивал разумные
возражения. Но спокойствие покидало его, когда кто-либо из нойонов начинал
торопливо с ним соглашаться, не вдумываясь в то, что он говорит. Хан
умышленно прибавлял к упущениям нойона такие, которых тот и не делал, и,
если и тут не следовало никаких возражений, взгляд светлых глаз становился
ледяным.
- Ты что киваешь головой, как одуванчик под ветром? Говорю с тобой для
того, чтобы запомнил мои слова и в другой раз был умнее. А ты только
головой качать научился. Это и лошадь умеет. Повтори, что я тебе говорил,
и скажи, как будешь исправляться!
Не терпел он и упрямых возражений. Если нойон начинал оправдываться,
слагать свою вину на кого угодно, на что угодно, хуже того - врать, хан
грузно поворачивался к нему сутуловатой спиной.
- Видеть тебя не желаю. Не умеющему понять своих ошибок ходить
босиком, не желающему - умываться слезами. Иди и подумай!..
Не вдруг, не сразу осознали нойоны, что от них требуется. Многие
вначале поняли так, будто тысяча воинов и все другое - подарок за прежние
заслуги, а с подарком, известно, каждый волен поступать по-своему. Брат
Бэлгутэй на его повеление явиться с воинами не ответил и не пришел. Послал
к нему младшего брата Тэмугэ-отчигина со строгим внушением. Бэлгутэй
примчался обиженный.
- За что ругаешь, брат? Прислал ко мне с повелением простого гонца. К
Другим ты шлешь своих нукеров...
- А какая разница?
- Я же твой брат и стою выше других! Прискакал простой гонец, и я стал
думать: за что рассердился на меня Тэмуджин? Как будто не за что. Тогда
подумал: твое повеление малой значимости, хочешь - выполни, не хочешь - не
выполняй. А у меня как раз свои дела были...
Тэмуджин не стал ругать брата. Давно заметил, что не только братья, но
и другие нойоны ждут, чтобы не одинокие гонцы, а целые посольства
прибывали к ним с его повелениями. И чтобы речи вели затейливые, как это
делается при сношении самостоятельных владетелей. А нойоны важно сидели бы
на войлоках, выслушивали послов, неторопливо обдумывали ответы. Ах, какие
мудрые люди!
Позвав Боорчу и Джэлмэ, сказал им:
- Донесите до ушей каждого нойона тысячи, сотни и десятка. Кто не
выполнит повеления хана, переданного изустно или через других людей, будет
незамедлительно и сурово наказан. Если наказанием будет даже смертная
казнь и сели свершить, казнь прибудет даже один простой воин, нойон,
начальствуй он и над десятью туменами, должен принять наказание.
Тугодума Бэлгутэя после того, как он уразумел сказанное, прошибла
испарина. Боорчу хмыкнул:
- Очень уж круто, хан Тэмуджин.
- Иначе мы, друг Боорчу, возвратимся к тому, с чего начали.
- Согласен. Но ты не все продумал, хан. Скажем, ты меня отправил в
поход. У меня под началом Джэлмэ. Однажды я рассердился и твоим именем
послал к нему воина. Он ему перережет глотку. Потом я оправдаюсь или нет -
дело другое. Джэлмэ-то уже не будет.
- А почему моим именем? Почему не своим ты казнишь Джэлмэ?
- По твоему слову я иду воевать. И я в походе для всех твоя тень, твоя
воля, твой разум. Будет по-другому, кто станет слушать меня? Но не
случится ли так, хан, что в дальних походах по злобе, глупости или
недомыслию изведут близких твоих людей?
Боорчу заставил его задуматься. Все может так и получиться. Правило,
долженствующее принести пользу, принесет вред. Близкие ему люди должны
быть ограждены от скорой расправы.
- В походе, Боорчу, верно, ты моя воля, мой разум. И все, что ты
задумаешь, должно быть всеми принято. Но никому Никогда не будет позволено
подвергать наказанию людей, мне известных, мною к делу приставленных.
Виновен - отошли его ко мне, а уж я сам разберусь...
Однажды привел свою тысячу нойон Хорчи. Этот лукаво-веселый дальний
родич Джамухи когда-то видел вещий сон - быть Тэмуджину ханом. С той поры
хан благоволил ему. Болтливый и вроде бы беспутный, Хорчи был неплохим
воином и оказался расторопным нойоном-тысячником. Вечером, осмотрев
воинов, Тэмуджин остался доволен. Лошади справны, одежда на воинах
добротная, колчаны полны стрел, в седельных сумах запас хурута. Тысяча
была готова отправиться и в ближний, и в дальний походы.
Но воины привезли с собой не только запас хурута. Всю ночь они
горланили песни, кричали, будоража покой орду. Тэмуджин ночевал у своей
новой жены, кэрэитки Ибаха-беки. Она еще не забыла битву в курене
Ван-хана, где ее взяли, вздрагивала, когда крики становились особенно
громкими, потом расплакалась. Тэмуджин оделся и вышел. Ночной страже -
кебтеулам - велел разыскать Хорчи. Однако нойон и сам напился до
бесчувствия, мычал, отбивался от караульных.
Утром воины сели на коней. Глаза мутны, зелены лица - ну что за
охотники! Многие корчились в седлах, будто собираясь рожать, другие были
неподвижны, как мешки с шерстью. Хорчи отоспался и уже снова выпил, от
него несло крепким винным духом. Без того болтливый, сейчас стал
невыносимым. И робость перед ханом совсем покинула его, подмигнул
Тэмуджину, будто дружку своему:
- Хан, где обещанные тридцать жен?
Тэмуджин подозвал кешиктенов, указал плетью на Хорчи:
- Ведите его на речку и трижды окуните головой в прорубь.
Велел собрать всех нойонов и воинов, какие были в орду, построить
кругом. Всходило солнце, и мороз больно покалывал щеки, снег вкусно
хрумкал под толстыми войлочными подошвами гутул, на бороду и усы ложился
белый иней. Ему вспомнилось, как перед сражением с меркитами, на радостях,
что встретился с Джамухой, набрался архи не хуже Хорчи и на другой день
мучился - раскалывалась голова, выворачивало нутро.
В круг толкнули Хорчи. Кешиктены постарались. Воротник шубы нойона
заледенел, косицы на висках торчали сосульками. Он пробовал улыбаться, но
губы дрожали и прыгали.
- Иди обсушись и отогрейся.
Хорчи уразумел: больше наказания не будет. Лихо тряхнул головой -
зазвенели косицы-сосульки.
- Мой внутренний жар преодолевает наружный холод.
- Было бы лучше, если бы твой ум преодолевал твою же глупость.
После битвы с меркитами Тэмуджин дал себе зарок: никогда не пить перед
сражением. И ни разу не нарушил слова. Но другие пьют. И до, и после
сражения, перед выездом на охоту и после возвращения с добычей, пьют
всегда, было бы вино, а нет - выменивают, выпрашивают и снова пьют. И
хвастаются друг перед другом, состязаются, кто больше выпьет и не упадет
замертво. Так уже повелось...
- Я собрал всех ради того, чтобы спросить: могут эти люди, вчера такие
веселые, крепко держать в руках копье, метко стрелять из лука? Не могут.
Пьяный подобен слепому - ничего не видит, подобен глухому - ничего не
слышит, подобен немому - ничего не может сказать. Пьяный забывает то, что
знал, ему не сделать того, что умел. Умный становится глупым, добронравный
- неуживчивым и злым. Пастух, пристрастный к питью, теряет стадо, воин -
коня и оружие, нойон не может содержать в порядке дела ни тысячи, ни
сотни, ни десятка. Вино дурманит, лишает разума всех одинаково - харачу и
сайда, худого и хорошего. В питье вина нет пользы, нет и доблести. Я буду
ценить тех, кто не пьет совсем, хвалить, кто пьет не чаще одного .раза в
месяц, терпеть, кто пьет в месяц дважды, и наказывать, кто пьет больше
трех раз в месяц. В походе, перед битвой, перед облавной охотой пить
отныне не смеет никто.
Много требуя с нойонов и воинов, он мог бы возбудить ропот и
недовольство, если бы не умел заметить людей, радеющих о делах ханства.
Для них не скупился на подарки и награды, возвышал над другими; хороший
воин всегда мог стать десятником, десятник-сотником, сотник - тысячником,
а тысячник - ближним другом хана.
Для Тэмуджина эта зима была едва ли не лучшая в жизни. Он добился
всего, чего желал, его улус становится поистине могущественным, единым,
его власть неоспорима... Пришло осознание своей внутренней силы и принесло
успокоение мятущемуся духу.
Ранней весной, едва пробилась первая зелень, прибыл посланец владетеля
онгутов Алакуш-дигит Хури. Худые вести принес посланец. Где-то глубоко в
душе у хана жило ожидание столкновения с найманами, но он не хотел верить
предчувствию. Найманы живут сами собой, он - сам собою. Их улусы теперь
соседствуют. Так что с того? Разве соседи не могут жить в мире и согласии?
Как видно, не могут. С его соплеменниками не могли ужиться татары. Теперь
их нет. С ним не мог ужиться Нилха-Сангун. Его тоже нет. Теперь грозит
войной Таян-хан... Собирает под свой туг всех, кого может. У него и
меркиты, и ойроты, и Джамуха, Алтан, Хучар со своими воинами. Хорошо, что
владетель онгутов отказался помогать Таян-хану. Но, как видно, не поможет
и ему, Тэмуджину. Никто ему не поможет. Одна надежда - его воины, его
тысячи, сжатые, как пальцы руки, в единый кулак.
Алакушу-дигит Хури хан послал в подарок табун отборных коней в пятьсот
голов и тысячу овец. Проводив посланца, собрал всех нойонов на курилтай.
- Что будем делать? Три дороги перед нами. Мы можем откочевать как
можно дальше. Пусть Таян-хан гонится за нами, изматывая коней. Выбрав
подходящее место и время, ударим на него. Мы можем встретить его в наших
нутугах, всех хорошо подготовив. И мы можем сами пойти в кочевья найманов,
чего они, конечно, не ждут. Выбирайте, нойоны.
Нойоны долго молчали, и он не торопил их. Тяжело им сейчас думать о
войне. Мирная жизнь людей, вверенных под их начало, едва стала
налаживаться, люди разных племен, разведенные по сотням и тысячам, еще не
совсем привыкли друг к другу... Длительным молчание было и потому, что он
приучил нойонов почитать не затейливую резвость пустых словес, а прямоту и
мудрость суждений.
Первым заговорил Мунлик.
- Хан Тэмуджин, три дороги перед нами, но к истине ведет одна. Я бы не
стал уходить и не пошел бы в курени найманов. Будем уходить - обнаружим
страх перед найманами, укрепим дух их воинов. Идти на кочевья врагов и
вовсе опасно. Травы еще не поднялись, кони тощи, в дальнем походе они
обессилеют... Надо ждать и потому еще, что Таян-хан может передумать.
Тогда никакой войны не будет.
Наверное, он сказал то, о чем думали многие нойоны. Зашелестел
одобрительный шепот, задвигались, закивали головами нойоны. Но младший
брат хана Тэмугэ-отчигин не согласился с Мунликом.
- Найманы грозят отобрать наши луки и стрелы. Пристало ли нам ждать,
когда они это сделают? Воины мы или вдовые женщины? Мы должны пойти в
кочевья найманов!
После Тэмугэ-отчигина говорили многие. Говорили разное. Хан не
отбрасывал ничьих доводов, вдумывался в них, добавлял свои, сравнивал с
противоположными: он не хотел ошибиться. Об отходе никто не говорил, и это
было хорошо. Нойоны, как и он, осознали свою силу и не желали спасаться
бегством, но давняя слава о могуществе найманов заставляла их быть
осторожными. Тощие кони - отговорка. Не будет уверенности в скорой и
легкой победе - передумает. Что это даст? Ничего. Сегодня передумал, а
завтра опять надумает. И неизвестно, как себя поведет в другой раз
Алакуш-дигит Хури, состоящий на службе у Алтан-хана. Таян-хан ударит в
лоб, Алакуш-дигит Хури - в затылок... Нет, ожидание - пагуба...
Шестнадцатого числа первого летнего месяца в счастливый день
полнолуния, в год мыши ', шаман Теб-тэнгри вознес молитвы и окропил боевой
туг хана. Войско двинулось в поход. Алгинчи - передовыми пошли четыре
тысячи под началом Джэлмэ, Субэдэй-багатура, Джэбэ и Хубилая. Главные силы
хан поставил под начало своего брата Хасара. Пусть покажет себя, а то
вечно ходит обижен. Затылком войска с телегами, походными юртами и
заводными лошадями велел ведать младшему брату Тэмугэ-отчигину.
[' Г о д м ы ш и - 1204 год.]
Покачиваясь в седле, хан размышлял о переменчивости судьбы. Всего год
назад он без оглядки бежал от Ван-хана. Думал ли тогда старый хан, что
гонится за своей гибелью? Могли ли думать воины-кэрэиты, громя его курени,
угоняя его табуны, что всего через год он, хан Тэмуджин, поведет их в
битву, какой не знала древняя степь? А кто ему скажет, чем окончится эта
битва?.. О вечное синее небо, даруй мне победу?..

XV

В широкой долине было тесно от юрт, телег, пеших и конных. Джамуха
остановил своих воинов подальше от этого скопища, шагом проехал к шатру
Таян-хана. Перед входом в шатер, скрючив ноги и положив на колени дощечки,
сидели писцы хана. Татунг-а останавливал прибывающих нойонов, спрашивал,
сколько воинов привели, и писцы заносили ответ в толстые книги, сшитые
шелковыми шнурами. Татунг-а спросил и Джамуху, но он сделал вид, что не
слышит его, прошел в шатер. Таян-хан и его нойоны молились своему
богу-кресту. Такому же богу-кресту всегда возносил молитвы и Ван-хан...
Джамуха вышел из шатра. Татунг-а опять стал спрашивать, сколько у него
воинов, коней, телег. Он похлопал его по плечу.
- В книги записывай своих. А на моих и моей памяти хватит.
- Мне ведено...
- Тебе, но не мне. Своими воинами повелеваю сам.
Он стал всматриваться в людской муравейник. В движении людей была
бестолковость, будто никто не знал, где приткнуться, где остановиться. У
Ван-хана такого не было. И он сам, а не его нойоны, спрашивал, сколько
воинов привел... Умер Ван-хан, и от дела рук его ничего не осталось, все
заграбастал анда. Умрет когда-нибудь и он, Джамуха, возможно, как и
хана-отца, его погубит Тэмуджин,- что останется? Он затевал сражения и
сражался сам, но струны хуров не воспоют хвалу его храбрости, улигэрчи не
сложат сказании...
Моление в шатре окончилось. Татунг-а позвал Джамуху к Таян-хану.
- Я рад, что ты верен своему слову,- сказал Таян-хан,- Алакуш-дигит
Хури обманул нас.
- Он не придет? Не ожидал...
- И я не ожидал. Сыновья онгутов в моем улусе всегда брали себе
жен...- Таян-хан вздохнул.- Что делается с этим миром! Не знаю, как теперь
и быть. Может быть, уйти за Алтайские горы?
Непонятно было, спрашивает Таян-хан совета или размышляет вслух, но в
его голосе слышалась неуверенность, от былой решимости, кажется, ничего не
осталось. Раньше это обозлило бы Джамуху, но сейчас он был равнодушен, и
это удивило его самого.
Кучулук поднялся, встал перед отцом, бледнея, спросил:
- Как за Алтай? Твой отец и мой дед Инанча-хан никому не показывал
крупа своего коня! Лучше пусть наши кости белеют на солнце, чем бежать от
Тэмуджина!
- У нас мало войска, сын, Алакуш-дигит Хури подвел, ох, как подвел!
- Будь он проклят! Но все другие, кого мы звали, пришли. У нас
пятьдесят пять тысяч воинов. И с ними бежать?
- Сиди, сын. Не думай, что благоразумие и трусость одно и то же. Но ты
прав. Мы позвали меркитов, ойратов и нашего друга гурхана Джамуху,- при
слове <гурхан> Таян-хан сделал еле заметную запиночку,- не для того, чтобы
веселее убегать. Пойдем навстречу врагу.- Взбодрился:- Пойдем, разобьем и
череп Тэмуджина, оправив в серебро, поставим рядом с черепом Ван-хана.
Но бодрости, идущей от души, не было в этих словах.
Соединенные войска найман, меркитов, ойротов, джаджиратов Джамухи и
идущих с ним людей из племен дорбэнов, салджиутов, катакинов двинулись
вниз по реке Тамир, потом повернули на восход солнца, переправились через
реку Орхон. Здесь впервые столкнулись дозоры. Найманы в короткой схватке
убили одного воина и захватили его лошадь. И будто это было не бедное
животное, а чудо, какое привели к походной, на колесах, юрте Таян-хана.
Пегая кобылка с остриженной гривой, плоскими, растоптанными копытами и
мосластым задом тянула из рук воина повод, хватала траву. Седло было под
стать кобылке. Передняя лука лопнула и была стянута ремнями, подседельный
войлок рваный и грязный. Нойоны тыкали кулаками в брюхо лошади,
похлопывали по седлу.
- Вот они, завоеватели!
Таян-хан обошел вокруг кобылы, покусывая ногти.
- Коней, как видно, они замучили. Может быть, нам понемногу отходить,
заманивать врага за собой, беспокоя его справа, слева, спереди, сзади?
И снова Кучулук воспротивился. В этот раз его дружно поддержали нойоны.
Худотелая лошадка воодушевила их, они уже видели себя победителями.
Таян-хан молча уступил им. Но он не радовался. Невесел был и Джамуха.
Тоскливое равнодушие, как болотная трава стоячую воду, затягивало душу.
Остановился Таян-хан у восточных склонов горы Нагу. На сопке с
седловиной, похожей на спину двугорбого верблюда, поставили передвижную
юрту хана и юрты ближних нойонов, подняли боевые туги. Внизу стлалась
равнина с небольшими холмами и увалами, покрытая редкой травой, жесткими
кустами дэрисуна и суходольной полыни.
К вечеру стали подходить войска Тэмуджина. Сначала то оттуда, то отсюда
выскакивали небольшие кучки всадников, трусцой приближались к найманским
караулам. Воины кидались вперед, и всадники Тэмуджина ветром уносились в
степи. Вот и худые кони! Потом повалили главные силы. Тысяча за тысячей в
строгом порядке приближались к горе, охватывая ее с трех сторон. В
стройности рядов, в неторопливости движения, в безбоязненности, с какой
воины останавливались на виду у найманского войска, была неодолимость,
непоколебимость, вера в свою силу. До самой темноты подходили воины
Тэмуджина. А в темноте зажглись огни - тысячи огней. Словно кто-то собрал
все звезды с неба и бросил их к подножью горы Нагу.
На двугорбой сопке тоже пылали огни, жарилась баранина, баурчи
разносили нойонам вино. Нойоны хвастливо рассуждали о битве завтрашнего
дня. Джамуха почти не слушал. Смотрел на огни стана своего побратима. Он
понял наконец, почему его точит тоска. Кто бы ни победил завтра, это будет
его поражением, последним поражением. Конец вольности племен... Река
крови, прольющейся завтра, унесет остатки древних установлений, и отвага
багатуров, мудрость старейшин, песни улигэрчей будут поставлены на службу
единственному владыке великой степи. Кто будет им? Таян или Тэмуджин? А,
не все ли равно! То, за что он бился, что было сутью его жизни,- погибло.
Джамуха незаметно, никому ничего не сказав, уехал к своим воинам,
поставленным Таян-ханом в самом конце правого крыла. Воины не спали.
Сидели, лежали у огней, разговаривали. Думают ли они, что завтра многим
уже не увидеть звезд, не сидеть у огонька, вдыхая горький дым аргала, и не
нужны будут ни острые стрелы, ни добро подогнанные седла, ни резвые
кони?.. Может быть, и ему завтра уже ничего не понадобится... Где-то
далеко в родном нутуге будет тосковать хур в руках Уржэнэ, но он уже не
услышит ни звуков хура, ни голоса жены. Через год-два в пустых глазницах
его черепа прорастет ковыль-трава... Зачем, для чего жил? За что должны
умереть завтра и он, и многие из его воинов?

XVI

На войлок насыпали сырого песка. Тэмуджин разровнял его, потом нагреб
кучу, ладонью округлил вершину.
- Мухали, показывай, кто где стоит.
Мухали стал на колени, ножом сделал несколько черточек.
- Тут, в середине, найманы, на левом крыле меркиты, на правом - ойраты
и Джамуха.
Рядом горел огонь, возле него толпились нойоны, к ним подъезжали
порученцы - туаджи, о чем-то спрашивали и уносились в темноту. Заложив
руки за спину и затолкав под широкий пояс указательные пальцы, Тэмуджин
ходил вокруг песка, прижмуривал то один, то другой глаз, словно бы
прицеливаясь.
- Будем бить Таян-хана или ждать, когда он ударит?
- Зачем ждать - бить надо,- сказал Мухали.
- У него воинов больше, чем у нас...
- Больше - согласился Мухали, сел, скрючив кривые ноги.- Но Таян-хан,
побаивается.
- Почему так думаешь?
- Своих воинов поставил очень плотно, плечо к плечу. Рыхлое у него
войско, хан Тэмуджин. Потому-то сбил потуже. Нам от этого - польза.
- Хорошо подметил, Мухали. Глаз у тебя острый. Напрасно Таян-хан так
поставил своих воинов. Стрела, пущенная в плотный табун дзеренов даже
неумелым стрелком, всегда найдет цель. Будем бить. А как?
Над песчаным бугорком наклонился Хасар. Огненные блики заиграли на
сверкающих доспехах, от широкой ярко-красной накидки упала тень, закрыв
песок. <Опять вырядился, селезень!>- подумал Тэмуджин, захватил пальцами
край накидки, легонько подергал.
- Снял бы ты это, а? Найманы скажут: бедный брат у хана Тэмуджина -
свой шатер на себе носит.
- Что мне найманы! Меня мои воины отовсюду видеть должны... Я думаю,
брат, так: главные силы Таян-хана стоят в середине, вот по ним и надо
ударить как следует. Переруби у бочки обруч - она сама рассыплется. Наши
главные силы, отданные твоим соизволением мне, поставим так.- Он взял из
рук Мухали нож, нарубил на песке коротких зарубок - одна за другой.- Я
поведу тысячи и рассеку найманское войско надвое.- От зарубок к подножью
бугорка Хасар провел глубокую борозду.
Ничего нового Хасар не придумал. Он хотел вести битву так же, как ее
вел сам Тэмуджин, когда был прижат к горам Ван-ханом. Ни одна битва не
бывает похожа на другую. То, что в одной приводит к победе, в другой может
принести поражение. Однако, зная обидчивость Хасара, ничего этого Тэмуджин
не сказал, похвалил:
- Хорошо, очень хорошо...- Опустился на колени рядом с Мухали.- Но,
но... Таян-хан посторонится, пропустит несколько твоих тысяч, потом -
хоп!- Поставил ладони на ребро, сомкнул их, перерезав борозду.- Стиснет,
как хрящик в зубах, пожует и выплюнет. Давай, Хасар, подумаем еще. Нойоны,
идите поближе.
Время близилось к полуночи, когда обо всем уговорились. Тэмуджин
поднялся, положил руки на затылок, выгнулся всем крупным телом - рыжая
борода торчком, шапка съехала на макушку.
- Ох-хо! Ну, все, что надо, мы сделали. Остальное в воле вечного
синего неба. Всем спать!
В походную юрту не пошел, бросил на землю у огня войлок, в голову
положил седло, лег. Нойоны разошлись к своим тысячам. Стало слышно как
возносит молитвы небу Теб-тэнгри. Он ходил вокруг одинокого огонька,
звенел подвесками, железный посох с рукояткой в виде головы лошади гулко
бил по сухой земле. Повернулся на спину. Низко над головой висели крупные
звезды, их свет колол глаза. Прикрыв веки, он заставил себя не думать о
завтрашнем дне. Беспокойное бормотанье шамана, звон его подвесок не давали
забыться сном. Совсем не к месту вспомнил Ван-хана, таким, каким видел в
последний раз,- слабый, больной старик с запавшими глазами. Сейчас .эти
глаза маячили перед ним, безмолвно укоряя. Он часто видел его таким, и на
душу ложилась тяжесть. Ожесточенно подумал: <Сам виноват, старый дурак,
сам!>
Утром его подняла на ноги дробь барабанов. Сначала где-то далеко, в
стане найманов, призывно пропела труба, едва умолкла, ей откликнулся
большой барабан: бум, бум, бум - круто покатилось с сопки, следом
зачастили малые барабаны; дробь подхватили в его стане, и будто град
обрушился на долину.
Взошло солнце и, едва блеснув, скрылось в мутно-черную, с белесыми
дождевыми свесами тучу. Воины уже сидели на конях, тысячи стояли каждая на
своем месте, ждали сигнала. Тэмуджин расположился на вершине невысокого
увала. Отсюда видно было далеко не все. И он приказал прикатить телеги,
поставить их одну на другую. Кешиктены быстро возвели башню высотой в три
человеческих роста, надежно стянули ее веревками, настлали сверху
войлоков. Хлебая горячий обжигающий губы шулюн, хан посматривал на тучу.
Она быстро приближалась, застилая белыми свесами очертания сопок,
порывистый ветер вертел, лохматил траву, сгибая метелки дэрисуна.
Подскакал Джэлмэ. Покосился на тучу, спросил:
- Скоро ли начнем, хан Тэмуджин?
- Жди, Джэлмэ, стой на своем месте.
Кешиктены помогли ему взобраться на телеги. Под его грузным телом, под
напором ветра башня покачивалась и скрипела. За его спиной теснились
кешиктены и запасная тысяча под началом нойона Архай-Хасара, впереди,
прячась в лощинах, таились главные силы под началом брата Хасара, и на
виду стояли тысячи алгинчи - передовых: Джэлмэ, Субэдэй-багатура, Джэбэ,
Хубилая. Им предстояло самое трудное - начать. На правом крыле темнели,
едва угадываясь, тысячи Боорчу, на левом - уруты и мангуты Джарчи.
Крупные капли дождя застучали по спине. Все чаще, чаще, и полилось...
Струи дождя больно секли лицо, халат разом промок насквозь, и холодная
вода поползла по телу. Он сгорбился, натянул на уши войлочную шапку.
Дождевая завеса скрыла от взоров и найманское, и его собственное войско.
Кешиктены, воины тысячи Архай-Хасара попрыгали с седел, попрятались под
брюхо коней. Он хотел было слезть и пойти в юрту, но, взглянув еще раз на
мутное небо, увидел, что дождь вот-вот перестанет: туча уплывала в сторону
найманского войска.
Еще падали последние редкие капли, а он поднялся, скрестил над головой
руки. По сырой земле, вскидывая ошметки грязи, передовые тысячи вслед за
грозой ринулись на врагов.
Ветер смел с неба клочья тучи, выглянуло солнце.
Перед огромным войском четыре его передовых тысячи выглядели жалкими
кучками. У Тэмуджина заныло сердце-вдруг все они ошиблись? Погибнут его
самые лучшие воины...
Тысячи налетели на строй найманов, отскочили, снова бросились вперед.
Так псы наседают на неповоротливого медведя - кусают и отскакивают,
уворачиваясь от тяжелых лап. Кусают и отскакивают; Молодцы! А ну, еще!
Еще!
Найманский строй задвигался, начал ломаться, вытягиваясь вслед за его
передовыми тысячами. Это и нужно. Ну, Джэлмэ, еще немного!
Подскакал Хасар, прямо с лошади, как рысь на дерево, взлетел на
тележную башню, горячими глазами впился в сражающихся.
- Пора, Тэмуджин! Пора!- Голос Хасара подрагивал от нетерпения.
- Подожди. Ближе подманим.
Строй найманов ломался все больше, вытягивался вперед острым соском.
Разозленные воины Таян-хана, теряя рассудок, гнались за его передовыми,
посаженными на отборных коней. Все ближе и ближе к тысячам Хасара,
замершим в долине.
- Пошел!- крикнул Тэмуджин.
Хасар скатился вниз, взлетел в седло, ветер полоснул накидку, раскинул
во всю ширь. Огненной птицей подлетел Хасар к своим воинам, выхватил меч.
- Вперед, багатуры!
- Хур-ра!- откликнулись воины, выскакивая из долины.
Найманы, гнавшие передовые тысячи, были смяты, воины Хасара вломились в
строй врага. Началась ожесточенная сеча, в нее втягивались все новые и
новые воины. Найманы было попятились, но вскоре оправились, остановились,
а затем начали и теснить Хасара. Его ярко-красная накидка взлетала то в
одном, то в другом месте.
Джэлмэ, Субэдэй-багатур, Джэбэ и Хубилай отвели своих воинов на
передышку, подскакали к нему. От мокрой одежды валил пар, лошади запаленно
дышали.
- Ну что, хан Тэмуджин?- спросил Джэлмэ, взбираясь к нему.
Тэмуджин ничего не ответил. Поскольку найманы выдержали первый удар,
сражение обещало быть затяжным, тяжелым, кровопролитным. Оглянулся на
запасную тысячу. Бросить в битву ее? Нет, только в самом последнем случае.
К нему поднялись вслед за Джэлмэ Субэдэй-багатур, Джэбэ и Хубилай. Они
были опьянены сражением, веселы, но, увидев, как разворачивается битва,
притихли.
- Крепки, проклятые!- пробормотал Джэбэ, приглаживая растрепанные
волосы с седым клоком.
Хасар все пятился. Медленно, почти незаметно, но сдавал назад. Сам он
носился как бешеный, и там, где взметывалась его накидка. воины
утверждались на месте и сами начинали сбивать назад найманов. <Молодец,
все-таки молодец!> Битва напоминала схватку борцов-сцепились, ломят друг
друга, и ни тот ни другой не может сделать последний рывок. Тэмуджин так
явственно почувствовал напряжение битвы, что у него заныли мышцы на руках.
- Хан Тэмуджин, а не ударить ли нам еще разок?- спросил Джэлмэ.
- Ударите. Подожди,- глухо сказал он, ощущая горькую сухость во рту.
Его взгляд метался по всему полю сражения. Надо найти слабое место.
Такое место должно быть. Где оно? Битве гудела, как буря над лесом. Звон
оружия, крики людей, топот тысяч копыт- все слилось, в единый, давящий на
уши гул.
Молодой кешиктен постучал внизу по колесу телеги, с почтительной
робостью напомнил:
- Хан Тэмуджин, подошло обеденное время. Мы принесли тебе поесть.
Досадливым взмахом руки он как бы отбросил его, глянул на солнце -
время за полдень. А ему казалось, что битва только началась. На правом
крыле Таян-хана случилось что-то непонятное. Воины - он знал: там стоит
Джамуха - разом отхлынули назад и стали отходить в сторону. Что еще
придумал дорогой анда? Порученцы - туаджи - полетели к Джарчи. А воины
Джамухи все удалялись, вскоре они скрылись за холмами. Что же это такое?
Что-то должно сейчас произойти...
- Джэлмэ, садитесь на коней!
От Джарчи на взмыленной лошади примчался вестник. Нойон доносил:
Джамуха покинул Таян-хана. Ушел. Совсем.
- Джэлмэ, скачите на помощь урутам и мангутам, ломайте правое крыло
Таян-хана, не давайте ему опомниться.
Нойоны умчались, увели своих воинов. Тэмуджин обернулся к запасной
тысяче, позвал Архай-Хасара. Наступило время сделать последний рывок.
- Скачи к Боорчу. Умрите, но заверните, сомните левое крыло найманов!
Все. Тэмуджин спустил с телеги ноги, расслабил мускулы, снял с головы
шапку, подставив ветру горячую голову. Все. Теперь Таян-хану несдобровать.
Злорадно усмехаясь, посмотрел на двугорбую сопку. Там всадники носились
взад-вперед роем потревоженных пчел. Вдруг они стянулись в одну кучу и
покатились вниз, к своему правому крылу. Сопка опустела. Сам Таян-хан
пошел в сражение? Так и есть. Над всадниками, высоко вознесенные, плыли
белые и черные туги. Таян-хан повел с собой, видимо, все оставшиеся силы.
Но его правое крыло под ударами мангутов и урутов, усиленных отдохнувшими
передовыми тысячами, покатилось к подножию горы. Дрогнули и главные силы.
Теперь дело за Боорчу. Перед ним - меркиты. Они будут драться отчаянно. Ну
что же, Таян-хан, ты в одну сторону, я - в другую.
Тэмуджин спустился вниз. Кешиктены помогли ему надеть доспехи и сесть
на коня. Он поскакал, выкрикивая:
- Воины, победа близка!
Полторы сотни кешиктенов взяли его в плотное кольцо, их молодые
ликующие голоса перекрывали шум битвы.
- Хур-ра! Хур-ра!
И все воины подхватили боевой клич.
- Хур-ра-а...а-а!- покатилось по всей долине.
Меркиты, зло огрызаясь, отходили: левое крыло строя Таян-хана все больше
заворачивалось, как и правое, оно было прижато к горе Боорчу бросил тысячу
Архай-Хасара к найманским обозам, отсек их от войска, оказался за спиной
Таян-хана, а навстречу ему, с другой стороны, вышли мангуты Джарчи-гора
Нагу была окружена. Найманы карабкались на крутые склоны, на утесы и
осыпали воинов Тэмуджина стрелами, камнями, а они упорно лезли вперед> все
туже стягивая кольцо. Но день заканчивался, и битва прекратилась. Однако
никто не спал. Это был не отдых, а короткая передышка. Длилась она
недолго. Едва отдышавшись, найманы покатились вниз. В темноте срывались с
круч кони и люди, давили друг друга. В двух местах они прорвали кольцо, но
уйти удалось не многим.
На рассвете воины Тэмуджина снова полезли вверх. На вершине горы были
подняты ханские туги, но самого Таян-хана уже не было в живых. Вечером он
был тяжело ранен и не дожил до утра. Остатки войска под началом
Хорису-беки защищались отважно. Хан Тэмуджин пообещал сохранить им жизнь,
но они не пожелали бросить оружие и погибли, сражаясь до последнего
вздоха.
- Смотри, хан Тэмуджин, вот это юрта!- Боорчу соскочил с коня перед
юртой на колесах.
- Я такую видел. В такой ездили нойоны Алтан-хана.
- А в этой ездил Таян-хан. Теперь она твоя.- Боорчу поднялся на
телегу, заглянул внутрь.- О, тут много кое-чего есть. Посмотри, хан.
Они вошли в юрту. Тэмуджин раздвинул шелковую занавеску, разделяющую
юрту на две половины. В задней половине была широкая постель, застланная
пушистым одеялом из верблюжьей шерсти. В ее изголовье стоял столик,
накрытый красным шелком, на нем лежал тяжелый серебряный крест.
- Э, он, как и Ван-хан, молился богу-кресту!- удивился Боорчу.
У противоположной от кровати стены стоял еще один столик, на нем -
девять серебряных чаш и большое, серебряное же, корытце. Повсюду на стене
висели ножи, сабли, мечи, саадаки, отделанные серебром, золотом, красными,
как капли крови, и синими, как небо, камнями.
- Богат был Таян-хан! Ух, и богат!- изумлялся Боорчу,
- Бери что-нибудь себе,- сказал Тэмуджин.
Боорчу выбрал нож в золотой оправе и кривую саблю.
За стенами юрты надрывал голос Джэлмэ:
- Нойоны, слуги и рабы Таян-хана! За гордыню, криводушие и
зложелательства небо покарало вашего господина. Сам он убит, а весь его
улус переходит к хану Тэмуджину. Повелеваем доставить к юрте шелка,
серебро и золото, оружие и доспехи, бронзу и железо...
Боорчу нацепил на пояс. нож и саблю, оглядел себя.
- Ты становишься похож на Хасара, друг Боорчу. Пусти его сюда - все
оружие на себя наденет, а это корытце на голову, поверх шлема, приладит.
- В этот раз он хорошо показал себя, хан. Тебе нужно наградить брата.
- Всех награжу, друг Боорчу. Великое дело мы сделали...- Тэмуджин
вышел из юрты, сел на передок телеги.
Найманы тащили и складывали в кучу свое добро. Росла гора мечей,
саадаков, копий, рядом - медных котлов, бронзовых и железных стремян,
удил, уздечек, седел... К Тэмуджину воины подтолкнули человека в шелковом
халате, с кожаными мешочками, подвешенными к поясу.
- Прикажи отрубить ему голову. Он прячет золото. Видели в руках
кругляшку золотую. Вроде бросил в кучу, а сам спрятал.
- Кто такой?- наклонился над ним Тэмуджин.
- Я уйгур. Мое имя Татунг-а.
- Уйгур? А почему здесь? Торговал?- заинтересовался Тэмуджин.
- Я служил Таян-хану.
- А-а...- теряя интерес, протянул хан.- Какое же ты золото прячешь?
- Я хранитель ханской золотой тамги ' и главноначальствующий над
писцами.
[' Т а м г а - печать.]
- Дай сюда,- Тэмуджин протянул руку.
- Н-не могу,- Татунг-а побледнел, попятился.- Тамгу может взять только
тот, кто унаследует улус Таян-хана.
- Ты верный слуга. Хвалю. Но разве не слышал, что небесным
соизволением я унаследовал и улус Таян-хана, и его золотую игрушку, и тебя
самого? Давай!
Татунг-а оглянулся влево, вправо, будто надеясь на спасение, сжался под
взглядом Тэмуджина, обреченно вздохнул и откуда-то из широкого рукава
халата извлек тамгу. Тэмуджин повертел ее - серебряная точеная ручка, на
нее насажен золотой кружок с непонятными знаками на плоской стороне.
- Для чего она?
- Прикладывать к бумагам с его повелениями.
Два воина подтащили к юрте женщину в узком и длинном - до пят-пестром
халате. Она отбивалась от воинов, ругалась на непонятном языке.
- Великий хан, это Гурбесу, жена Таян-хана,- сказал Татунг-а.- Не
губите ее.
Тэмуджин не оборачиваясь сказал:
- Замолчи, женщина, иначе тебе заткнут рот! Так, ты говоришь, это
прикладывают к бумагам? А разве свои повеления Таян-хан писал на бумаге?
Он не забыл, как исхитрялся, чтобы не прикладывать руку к бумаге
Алтан-хана. Знаки - следы сорок на снегу - таили в себе непонятное, потому
страшное. Но там были люди Алтан-хана, известные своим хитроумением, а тут
- Таян-хан, найманы...
- Все бумаги писал я и другие писцы.
- Ты знаешь тайну знаков?- все больше удивлялся Тэмуджин,
- И я, и многие другие.
- Зови сюда несколько человек. Посмотрим, так ли уж велика сила
бумаги.- Тэмуджин знаком велел приблизить Гурбесу - она подошла с
опущенной головой.- Ты, вижу, не рада встрече с нами.- Он взял ее за
подбородок, приподнял голову - ее черные глаза горели от гнева, щеки жег
румянец стыда.- Так это ты, тангутка, была любимой наложницей Инанча-хана?
А ты ничего...- Добродушно рассмеялся.- Из-за тебя рассорились Таян-хан и
Буюрук?- Опустил руку.- Иди в юрту. Вечером буду у тебя, узнаю, стоило ли
братьям ссориться. Иди.
Гурбесу стояла. Воины подхватили ее, втолкнули в юрту и задернули
дверной полог. Улыбаясь своим мыслям и поглаживая бороду, Тэмуджин указал
Татунг-а место рядом с собой.
- Будешь заносить на бумагу мои слова. А всех остальных писцов, воины,
отведите подальше, чтобы они нас не видели и не слышали. Готово? Татунг-а,
верно ли, что человек, знающий тайну знаков, может повторить мои слова,
занесенные на бумагу, никогда их не слышав?
- Конечно, великий хан.
- Ну-ну... Заноси: <Я, хан Тэмуджин, сын Есугей-багатура, по небесному
соизволению взял в руки бразды правления над всеми народами, живущими в
войлочных юртах...>
Быстро, едва касаясь кисточкой листа бумаги, Татунг-а наносил цепочку
знаков, похожих на прихотливый узор. Его лицо было
спокойно-сосредоточенным, ничего необычного, таинственного не было в этом
лице; так делают любую работу - тачают гутулы, плетут уздечку, правят
острие ножа.
- Пусть придет один из писцов. Боорчу, нойоны, вы запомнили мои слова?
Ну, смотри, Татунг-а...
Подошел плешивый и подслеповатый писец, уткнулся носом в бумагу и
дрожащим, надтреснутым голосом начал:
- Я, хан Тэмуджин...
Не пропустил ни одного слова. Будто стоял тут же и псе слышал, все
запомнил. Это казалось чудом, непостижимым умом человеческим. Нойоны,
воины рты поразевали от удивления, потом стали перешептываться: эти люди
знаются с духами. Тэмуджин посмотрел на Тутунг-а с уважением.
- Ты показал силу бумаги. А какие повеления хана найманов вы заносили?
- Всякие. Кто сколько должен дать серебра, зерна, шерсти... Кому куда
надлежит ехать.
- Это понятно. А для чего тамга?
- Бумагу может написать всякий, разумеющий письмо. Но тамга есть
только у хана. Когда приложена - бумаге вера.
- Х-м... Хорошо придумано. Сколько лет надо учиться, чтобы постигнуть
тайну письма?
- Зависит от возраста, от памяти, от быстроты ума человека. Учиться
лучше в молодые годы, еще лучше - в детские.
Тэмуджин протянул ему печать.
- Возьми. Ты и все писцы будете служить у меня. Станете заносить мои
повеления на бумагу. Кроме того, ты будешь учить моих детей, а другие
писцы - детей моих нойонов. Будешь учить своих детей, друг Боорчу?
- Если это надо...
- Надо. В могуществе своем мы можем теперь равняться только с
Алтан-ханом. А уж равняться - так во всем равняться!- Говорил с шутливой
усмешкой, но взгляд, устремленный поверх головы Боорчу в полуденную
сторону, туда, где синь неба сливалась с синью степи, туда, где за
безводными гобями лежали земли Алтан-хана, был острым и жестким.
- Ты, видно, забыл, что от нас ушел Кучулук, ушли и меркиты, живы
Буюрук и Джамуха,- напомнил Боорчу.
- До всех доберемся. Не им теперь тягаться со мною. Я нашел то, чего
им не дано найти. Они только теряют...

* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *

Нойон Тайр-Усун нахлестывал усталого коня. За ним без всякого порядка
тянулись немногие нукеры. Желтовато-серая трава, прибитая осенними
дождями, спутанная ветрами, цеплялась за копыта и рвалась с сухим
шелестом.
Из битвы у горы Нагу меркиты вышли без больших потерь. Возвратились в
родные курени, но не кликами радости, а молчанием встретили воинов старики
и женщины. Бесконечные неудачи и поражения разорили людей. Убавились стада
и табуны, не было новых молодых и сильных рабов, и некому стало высевать
просо, караваны сартаульских торговых людей начали обходить стороной
беспокойные, обедневшие кочевья, и негде было выменять ни шелковых, ни
холщовых тканей, ни доброго оружия, ни утвари для домашнего очага. Все
надеялись, что уж с найманами-то они добьются долгожданной победы и придут
домой, гоня перед собой толпы рабов, стада и табуны. Не вышло. И отцы
называли сыновей трусливыми корсаками, женщины отвращали от мужей лица.
Но это была не самая большая беда. Хан Тэмуджин - будь проклято это
имя!- управив дела в захваченном найманском улусе, пошел на меркитские
земли. Его передовые сотни уже разграбили несколько куреней.
Все нойоны без зова собрались у Тохто-беки. Целый день, забыв о еде и
питье, думали, как быть. Одни говорили: надо всем народом подняться на
врага и, если так суждено, всем народом и погибнуть. Другие осторожно вели
к тому, что надо склониться перед силой. Тохто-беки бегал по юрте с навеки
склоненной к плечу головой и потому похожий на токующего тетерева, от
бессильного бешенства плохо вникал в то, что говорили, разражался
руганью... В последние годы Тохто-беки часто становился таким остервенелым
и несправедливо обижал многих. Доставалось от него и Тайр-Усуну. Впервые
ругал после того, как он, Тайр-Усун, возвратился из неудачного похода на
хори-туматов. После этого былая их дружба быстро разладилась... Только к
вечеру Тохто-беки устал бегать по юрте и ругаться. Он ни с кем не
согласился. О покорности, даже для видимости, хану Тэмуджину он и слышать
не хотел. <Конечно,- подумал тогда Тайр-Усун,- какая для тебя покорность:
Есугей-багатур надрубил шею, его сын - перерубит>. Не хотел Тохто-беки и
вести воинов на верную гибель. Он решил откочевать в земли западных
народов, куда не дотянется рука Тэмуджина.
И вот Тайр-Усун гонит коня в родовые кочевья поднимать людей. Взгляд
скользит по круглым макушкам серых сопок, по уходящей вправо долине
Селенги с багряными кустами черемухи и желтеющими тальниками на берегах.
Надо бросить все это... Надо кинуть половину юрт, телег... Голодной,
оборванной оравой привалят они в земли чужих народов - кому нужны будут?
От реки наперерез им мчался всадник. Белый жеребец легко перемахивал
через кустики. Всадник пригибался к шее, длинная грива, взлетая,
полоскалась на его плечах. Придержав своего коня, Тайр-Усун вгляделся и
узнал младшую дочь Хулан. Подскакав, она осадила жеребца, блеснула,
улыбаясь, белыми ровными зубами. Разгоряченный жеребец рвал повод,
всхрапывал, шел боком. Хулан потрепала его по круто выгнутой шее.
- Что тут делаешь?- строго спросил Тайр-Усун.
- Объезжаю...
- Не твое это дело, Хулан. Коней объезжать - дело мужчин.
- Когда найдется конь, который вышибет меня из седла,- не буду.
У нее были чуть выпуклые - его - глаза, вздернутый нос; маленькие руки
крепко натягивали поводья, в седле она держалась с броской лихостью;
ничего от робкой девушки - статный удалец. Пора бы и замуж отдавать, но
Тайр-Усун отказывал женихам: любил свою дочь и не хотел с ней
расставаться.
- Ну, я поеду. Скажу, что ты возвращаешься.
- Да, скачи. Скажи: пусть люди немедля собираются в дорогу.
Дочь было отпустила повод, но тут же натянула. Жеребец закрутился на
месте, закусывая удила.
- А почему? Что случилось, отец?
- Враги, дочь. Скачи.
- Убегать будем?- В ее голосе были недоверие и обида.
- Убегать,- безжалостно подтвердил он.- Понесемся по степи
перекати-полем. Скачи, у нас нет времени.
Она гикнула и скрылась за сопками.
Почти два дня ушло на сборы. Вначале он хотел уйти налегке, взять
только воинов, свою семью и семью ближних нукеров, но в курене поднялся
такой вой и ропот, что на все махнул рукой. Пусть идут все, кто может
идти. Чувствовал, что время упущено, надежда ускользнуть от воинов
Тэмуджина уменьшалась с каждым часом. Не к Тохто-беки, в сторону заката, а
вниз по Селенге надо бы идти. Но там хори-туматы. Они не простят ему
убийства Дайдухул-Сохора. И Чиледу там...
Потащились вверх по Селенге. Воины, как и он, понимали, что значит для
них время, озлобленно щелкали плетями, погоняя волов, коней, людей. С
мычанием коров, блеянием овец, скрипом телег смешивались стоны, вопли и
проклятия.
Чтобы не слышать ничего этого, Тайр-Усун уезжал вперед, бросал поводья
на луку седла, пускал лошадь трусцой. Перегруженной телегой катились
тяжелые думы. Меркитам и раньше приходилось оставлять свои кочевья,
откатываться в Баргуджин-Токум, но все то - другое. И враг совсем иной.
К нему нередко подъезжала Хулан, скакала рядом, оглядывалась.
- Почему твои воины бьют людей?
- Лучше быть битым, чем убитым.
- Легче бить своих, чем убивать врагов!- дерзила она.
Никому другому он такой дерзости не спустил бы, но это - Хулан. Она
всегда и со всеми прямодушна. К тому же она, кажется, угадала - своих бить
легче. Вот и они, меркиты, кого только не били, с кем не воевали. И все
так: враждовали, грабили, кровь пускали, а враг настоящий под шум свалки
набирался сил, расправлял плечи - замечать не хотели. Спохватились -
поздно. Горой возвысился над всеми, и степные племена ни по отдельности,
ни все вместе уже ничего с ним не сделают.
Так же они ехали и в этот раз. Вдали показались всадники.
- Мы догнали Тохто-беки!- крикнула Хулан и помчалась вперед.
- Остановись!
Она не слышала или не хотела остановиться. Тайр-Усун приподнялся на
стременах. В этих местах Тохто-беки не должно быть. Почему он здесь?
Догадка заставила хлестнуть коня. Но дочь была уже далеко. Ее белый конь
стлался в легком, как полет, беге. О небо, она погубила себя!
Всадники остановились, поджидая ее. Хулан подскакала к ним почти
вплотную и тогда только заметила что-то неладное. Развернула коня и
полетела обратно. За ней бросилась погоня. Тайр-Усун остановился. Он знал,
что сейчас будет с Хулан, с ним, со всеми его людьми. И, думал не о
спасении, а о том, чтобы как-то отдалить неизбежное, выдернул меч, насадил
на конец шапку и поднял над головой.
- Что ты делаешь, отец? Это враги!
Хулан остановилась возле него. Воины монгольского хана, подскакав,
нацелили на них копья. Не давая им опомниться, громко, голосом человека,
привыкшего повелевать, сказал:
- Стойте! Я нойон Тайр-Усун. Я иду к хану Тэмуджину.
- Ах, лживая меркитская собака! К хану Тэмуджину идешь!..
Наконечник копья, как голова змеи с острым глазом, нацелился прямо в
переносицу, стал медленно приближаться, заставляя Тайр-Усуна отклонять
голову. Хулан ударила по копью плетью.
- Не смей прикасаться к отцу, грязный харачу!
Это рассмешило воинов. К ним подъехал нойон в тангутском шлеме с
гребнем, в железных латах, и воины раздвинулись перед ним.
- Ная, нам попался меркитский Тайр-Усун.
- Не попался! Я сам, своей волей, иду к хану Тэмуджину.
Ная с любопытством оглядел его, задержал взгляд на пылающем от гнева
лице Хулан, недоверчиво присвистнул:
- Сам? Хочешь оставить меня без добычи? Это твоя жена?
- Она моя дочь. Вы не можете ничего трогать!.. Мы не обнажали оружия!
Мы идем к вашему хану.
Теперь Тайр-Усун хотел отодвинуть не только гибель. Если они не
прикончили его сразу, можно, наверное, спастись самому и спасти свое
владение. Лишь бы не подвела горделивая Хулан. Она только сейчас поняла,
что он говорит. Повернулась к нему. В глазах-осуждение, почти презрение.
Ная хитровато усмехнулся.
- Для чего ты идешь к хану Тэмуджину?
Этот простой вопрос заставил мысли Тайр-Усуна заметаться, как белку,
угодившую в силок. Покорился он или нет, для них сейчас все равно. Не он
им нужен, а его владение. Ная и воины жадными глазами ощупывают Хулан,
поглядывают туда, где тащатся его телеги. Вскинут его на копье, а дочь...
- К хану Тэмуджину я везу свою дочь,- само собой вырвалось у него.
- Думаешь, она ему очень нужна?
Ная все еще усмехался, но что-то в этой усмешке изменилось, он уже,
кажется, не мнил себя человеком всемогущим, вольным казнить и миловать.
Тайр-Усун не замедлил обернуть это себе на пользу. Сказал надменно:
- Что нужно хану, он знает сам! Если ты знаешь больше, чем он,- делай
с нами, что хочешь.
- А кто тебе сказал, что я собираюсь с вами что-то делать? Воины,
охраняйте его людей. А тебя, нойон, и твою дочь я приглашаю к себе в
гости.
На берегу речушки воины поставили походную юрту, забили барана. Ная
говорил с Тайр-Усуном с настороженной почтительностью и все крутился возле
Хулан, ласково посмеивался, норовил потрепать по плечу, ущипнуть за бок.
Хулан вначале уворачивалась, потом стукнула кулаком по его руке.
- Отойди. Еще раз тронешь - глаза выдеру!
Отца она сторонилась, смотрела как на чужого. Тайр-Усун чувствовал себя
приниженным, хмуро оглядывался по сторонам, пытался считать воинов, но
скоро увидел, что надежда уйти напрасна. Воинов у Ная много, и они
недреманно следят за его людьми, за ним самим. Едва выбрал время, чтобы
без соглядатаев переброситься несколькими словами с дочерью.
- Хулан, не омрачай обидой сердце,- попросил он.- Ты должна спасти
нас... всех. Одна надежда - ты.
- Отец, что стоит племя, если его надежда не отвага воинов, а слабая
девушка? Ты отдаешь меня, чтобы спасти свою жизнь...
Ему, наверное, было бы легче, если бы Хулан плюнула в лицо.
- Ты хочешь... чтобы я... все мы умерли? Так я готов. Готов!- повторил
он тверже, почувствовав, что и в самом деле ему лучше умереть.
- Я не хочу ничьей смерти,- отворачиваясь, сказала дочь.- Я до конца
пройду путь, определенный тобою.
Ная задержал их у себя на три дня, потом вместе с ними поскакал в орду
хана. Дорогой он сказал Хулан:
- Если хан Тэмуджин откажется, я возьму тебя в свою юрту,
- Откажется?- удивилась она.- Почему?
- У него много жен. Все красивые.
- Красивее меня?- Она окатила его холодным взглядом.- Ну, говори -
красивее?
Ная смешком прикрыл свою растерянность. Попробуй скажи, что ханши
красивее! Но и попробуй скажи, что она красивее жен Тэмуджина...
Хана встретили в дороге. Следом за Ная подскакали к толпе нойонов.
Впереди пылило огромное войско, следом за нойонами в ровном строю, на
одинаковых саврасых меринах шли кешиктены, за ними тянулись, насколько
хватало глаз, телеги, кибитки, юрты на колесах. Подавляя в себе невольную
робость, с тревогой думая о том, что ему скажет хан, Тайр-Усун разглядывал
нойонов, стараясь угадать, кто же из них Тэмуджин. На всех были хорошие
воинские доспехи, дорогое оружие, лошади позванивали уздечками, убранными
серебром, увитыми шелковыми лентами,- добрались до найманского богатства,
разбойники! Ная подъехал к грузному человеку в халате из толстого сукна.
На нем не было ни шлема, ни панциря, ни оружия. На мягком шелковом поясе
висел только нож, Ная что-то тихо сказал. Человек повернулся. Из-под
снежно-белой, отороченной голубым шнуром войлочной шапочки, надвинутой на
короткие брови, глянули серо-зеленые глаза, суровые, чем-то недовольные.
Понемногу недовольство растаяло, короткие, цвета меди усы слегка дрогнули.
Хан улыбнулся.
- Поздновато образумился, Тайр-Усун. Наверно, мои багатуры тебя
прижали, ты и прибежал кланяться...
Ная, как видно, считал, что Тайр-Усун везет свою дочь по уговору, и
теперь, увидев свою промашку, сердито толкнул ногой в его гутул. Хан
Тэмуджин заметил это движение, глаза опять посуровели, слабая улыбка
угасла.
- Хан, меня никто не прижимал. Я был на пути к тебе, когда встретил
твоих храбрых воинов. Я вез тебе единственную драгоценность - свою дочь.
- Сколько же дней нужно было добираться до меня?- раздраженно перебил
хан.- Ненавижу вертлявость и двоедушие!
- Хан, мы три дня пробыли у твоего нойона...
- Во-от что...- зловеще протянул хан.- Это ты, Ная, задержал? Тебе
приглянулась его дочь. Тебе захотелось полакомиться прежде своего хана? И
ты, ничтожный, осмеливаешься совать мне обглоданную кость!
Ная побледнел.
- Великий хан...
Неожиданно засмеялась Хулан, зло, весело, не сдерживаясь. <Она с ума
сошла!>- испуганно подумал Тайр-Усун.
Хан впервые взглянул на Хулан, недоуменно приподнял правую бровь.
Хулан, еще смеясь, сказала:
- У великого хана так много жен и наложниц, что он уже не надеется
отличить девушку от женщины.
- С чего взяла?- озадаченно спросил хан.
- А с того, что, не сломав кость, как узнаешь, есть ли в ней мозг?
- О, да ты зубастая, веселая меркитка!- изумился хан, засмеялся.- Не
сомневайся во мне, смелая хатун. У меня много женщин, но такой, как ты,
нет. Останешься у меня. А ты,- хан повернулся к Тайр-Усуну, подумал,- а ты
веди своих людей сюда. Вместе со мною пойдешь в мои кочевья.
Не знал Тайр-Усун, радоваться ему или горевать. И он, и его люди будут
живы. Но им никогда не вырваться на волю, если он согласится пристать к
войску хана. Выходит, он предал всех: дочь, Тохто-беки, своих людей...
- Великий хан, я не могу последовать за тобой. У нас мало коней и
волов, нам не угнаться за твоим быстроногим войском.
- Скажи, Ная, это так?
- Так, хан Тэмуджин. Они довоевались...
Хан помолчал, искоса посматривая на Тайр-Усуна, подозвал Джэлмэ и
Боорчу.
- Разведите его людей на сотни. Сотников поставьте над ними наших. И
пусть идут с обозом.
Так лишился Тайр-Усун своего владения. Не он - горластые, бойкие
сотники хана правили его народом. Нойон лежал на тряской телеге, и сердце
кровоточило от боли. Никакое хитроумие не помогло. Недаром говорят, что
Тэмуджин не человек - мангус, сосущий людскую кровь. Оттого и рыжий...
Дочь свою видел только издали. Скакала рядом с Тэмуджином на своем
коне. Седло оковано серебром, чепрак украшен узорным шитьем и пышными
шелковыми кистями. Выпуклые - его - глаза ничего не замечают.
Повелительница! Поговорить с ней больше не пришлось. Хан ушел с войском
вперед, оставив при обозе малочисленную стражу.
И у Тайр-Усуна родилась дерзкая мысль: подговорить своих воинов,
вырезать стражу, захватить все ценное и уйти. Воинов не нужно было
уговаривать. У них глаза загорелись, когда поняли, сколько разного добра
попадет в руки.
В условленный день все, кто мог, стянулись в середине обоза. Под утро,
когда сон очень крепок, Тайр-Усун подал сигнал. Оглоблями, железными
треногами-таганами, палками - кто чем сумел запастись-его воины стали
молча избивать стражников и сотников Тэмуджина. И уже одолели было, но шум
драки был услышан, с того и другого конца обоза повалили конюшие,
тележники, пастухи, стиснули меркитов со всех сторон, начали рубить
топорами, колоть копьями... Тайр-Усун был ранен в самом начале, а тут еще
добавили - пырнули в бок ножом. В глазах потемнело. Упал. По нему
топтались свои и чужие, но он этого уже не слышал, не чувствовал.

II

Пес повизгивал и царапал кошму. Тайчу-Кури оторвался от работы, поднял
полог. Льстиво виляя хвостом, собака проскользнула меж ног, улеглась у
огня. Тайчу-Кури вышел из юрты. Ночью выпал первый снег, и все юрты куреня
были белыми, будто жили в нем одни богачи, и сопки, и степь белели свежо,
чисто, стежки следов, уходя вдаль, звали за собой. Судуй с сыновьями хана
рано утром ускакал на охоту. Счастливый...
Насыпав в кожаный мешок аргала, Тайчу-Кури вернулся в юрту. После
сияющей белизны снегов свет узкого дымового отверстия показался тусклым,
глаза долго свыкались с сумерками. Подкинув в гаснущий огонь аргала,
Тайчу-Кури достал из котла кость, отрезал кусочек мяса, стал жевать. Пес
выставил вперед острые уши, завилял хвостом, глаза его следили за каждым
движением Тайчу-Кури. Срезав еще кусочек мяса, кость отдал собаке.
- Ешь, пес. Я сыт, а ты голоден - могу ли не поделиться? Это вы,
собаки, выманив или украв косточку, убегаете от других. А мы - люди. Мы
должны делиться друг с другом. Ну, и вас, собак, не должны зря обижать.
Понимаешь?
Псу было не до него. Протянув руку, Тайчу-Кури подергал за острое ухо.
Пес заворчал.
- А, это ты понимаешь! И то хорошо. Люди, скажу тебе, тоже друг друга
не всегда понимают. Где уж тебе с твоим собачьим умом!
В юрту вошла Каймиш. Травяной метелкой обмела залепленные снегом
гутулы, протянула к огню озябшие руки.
- Посмотри, пес, на нашу Каймиш... Она ушла в курень рано утром.
Возвращается к вечеру. В одной юрте посидела, в другой посидела, в
третьей... А на многие другие уже и времени не остается: надо ужин варить,
мужу помогать, сына поджидать. Думаешь, легко ей живется?
- Ну, Тайчу-Кури, ты совсем ворчуном стал! Не сидела я в юртах. В
курень пришел караван сартаульских торговцев. Чего только не навезли!-
Каймиш вздохнула.- Какие котлы! Жаром горят, а по краям ободок рисунчатый.
- Главное, Каймиш, не котел, а то, что есть в котле...
Плоским каменным бруском Тайчу-Кури стал править лезвие ножа, сточенное
до половины.
- И ножи у них есть большие, маленькие, широкие, узкие - какие хочешь.
Оправлены бронзой, серебром, даже золотом.
- Каким бы ножом ни резать мясо, вкус не изменится. Разве этого не
знаешь, жена моя Каймиш?
- Ножи и для работы нужны.
- Кто не умеет ничего делать, для того нож и с золотой рукояткой
бесполезен.
- Какие ткани у них! Есть простые, есть шелковые. И всяких-разных
цветов. На весеннем лугу столько красок не бывает.- Каймиш разгладила на
коленях полу своего халата из дымленой козлины, склонила голову на одну
сторону, на другую.
- Примеряешь?- ехидно спросил Тайчу-Кури.
- Что?- Каймиш покраснела, встала.
- Ты красный шелк бери. Далеко будет видно - Каймиш идет, жена
Тайчу-Кури, человека, делающего стрелы для самого хана Тэмуджина.
- До чего же ты любишь шлепать своим языком, Тайчу-Кури! Кто тебя не
знает, скажет: он глупый, этот человек, делающий стрелы-для хана
Тэмуджина.- Помолчала, задумавшись.- А может, ты глупый и есть?
Перестав ширкать камнем по лезвию ножа, Тайчу-Кури виновато глянул на
жену.
- Обидел я тебя? Ну, бери все, что у нас есть, и купи, что хочешь. Я
же шутил.
- А что у нас есть? Овчинные шубы да войлок под боком! Уж не на эти ли
выменяешь шелк?
- Есть еще овцы. И кони...
- Не овцы им нужны, не наши колченогие кони. Они меняют на мех
соболей, белок, лисиц, на серебро и золото. Наш Судуй носится с Джучи за
кабанами да дзеренами. А много ли толку? Один сын - и тот...- Каймиш
плеснула в котел воды, толкнула его к огню - прижгла палец, сунула в рот.
Тайчу-Кури взял палку, начал сгонять ровную тонкую стружку.
- Сыновей надо было больше рожать. Одного послала бы на охоту, другого
- на войну с найманами, третьего - на войну с меркитами, четвертого - на
тангутов. Завалили бы тебя мехами, шелками, серебром... И звали бы тебя не
просто Каймиш, а Каймиш-хатун. И не сосала бы палец, обожженный у очага.
Сидела бы в своих шелках и соболях вон там, под онгонами, покрикивала на
молодых рабынь.
Белая струйка стружки текла по синеватому лезвию ножа, скручиваясь,
падала на колени Тайчу-Кури. Понемногу палка становилась ровной и круглой.
Пес подполз к нему, лег, вытянув передние лапы, следил за руками хозяина
умными глазами. Тайчу-Кури вздохнул.
- Огорчила ты мое сердце сегодня, Каймиш. Я-то думал, ты довольна тем,
что у нас есть.
- Мне за тебя обидно стало, Тайчу-Кури.- Она принесла стегно мерзлого
мяса дзерена, разрубила на куски, спустила в котел.- Ты вот везде и всем
твердишь - в одежде хана вырос. Оберегал его, спасал его. Тэмуджин,
Тэмуджин... С языка не сходит. Можно подумать, что и родил-то его ты... А
что получил от хана ты и что получили другие? Джэлмэ и Субэдэй пьют с ним
из одной чашки. Сорган-Шира, его сыновья Чимбо и Чилаун стали нойонами, у
них и белые юрты, и стада, и резвые кони. А к тебе хан Тэмуджин
несправедлив!
- Нет, Каймиш, это ты несправедлива к хану Тэмуджину! Мне он дал
много. Сижу в своей юрте, ты рядом, котел мяса варится. Я бы мог, как
Чимбо, Чилаун или Чаурхан-Субэдэй, рубить врагов мечом.- Покосился на
Каймиш - не рассмеется? Нет, сидит задумавшись.- Но мне это не нужно. Я не
хочу этого. И я радуюсь, что Судуй пока не ходит в походы. Ты помнишь
меркитский плен? Неужели ты хочешь, чтобы наш сын хватал за волосы и
приторачивал к седлу, убивал стариков и старух?
- Ну что ты говоришь, Тайчу-Кури! Не надо говорить этого!- Словно
чего-то испугавшись, Каймиш села с ним рядом, прижалась головой к плечу.-
Ты у меня неглупый. Это я глупая. Не надо мне ни шелков, ни медных котлов,
ни чаш из серебра... Прожить бы так, как сейчас живем, до скончания
дней...
- Проживем, Каймиш.
Собака приподняла голову, поводила ушами, вильнула хвостом и пошла к
двери.
- Это Судуй едет. Рано что-то. У меня и мясо не сварилось.
Судуй приехал не один. С ним был Джучи. Тайчу-Кури и Каймиш от
растерянности даже позабыли поклониться. Еще больше растерялись, увидев,
что лицо у сына в синяках, воротник шубы оторван, полы располосованы
словно бы ножом. И у Джучи шуба, крытая шелком, порвана, один рукав едва
держится.
- Что с вами?
Судуй глянул на Джучи, повернулся к матери, лицо его - сплошные синяки
и кровоподтеки - расплылось в беспечно-веселой улыбке.
- Коровы пободали.
- Какие коровы? Ты о чем это говоришь?
- Вот такие.- Судуй растопырил у висков указательные пальцы.- Рогатые.
Снимай, Джучи, шубу. Мать пришьет рукав - никто не заметит. Она умеет. Что
рукав! Оторванные уши пришить может!
Каймиш долго примерялась к рукаву, что-то бормотала себе под нос,
наконец сказала:
- Не могу. Шелк надо шить шелковыми нитками. А где они?
- Надо пришить!- настаивал Судуй.
- Да зачем же портить такую хорошую шубу? Дома Джучи все сделают куда
лучше.
- Конечно! Но увидит это,- Судуй подергал рукав,- Борте-хатун и
сердцем скорбеть будет, спрашивать начнет: где, как, почему?
Джучи ковырял палкой аргал в очаге. Его глаза были печальны, и
разговора Судуя с Каймиш он, кажется, не слышал. Тайчу-Кури встревожился.
Парни что-то скрывают. Судуй много говорит, много шутит. Тут уж гадать не
надо - вышло что-то неладное. И по Джучи видно. Уж не натворили ли чего
плохого? Не должно бы. Джучи разумен... Но кто знает! О вечное небо,
отведи от нас все беды-невзгоды и козни злых духов.
К юрте кто-то подъехал, соскочил с лошади. Все разом повернули головы к
дверям, Судуй умолк на полуслове, укрепляя Тайчу-Кури о мысли, что он
чего-то побаивается. В юрту вошел Шихи-Хутаг. Его лицо с пришлепнутым
утиным носом было веселым.
- Счастья вам и благополучия!- громко сказал он, присел рядом с Джучи,
наклонился к уху, и Тайчу-Кури услышал его шепот:- Они будут молчать.
Своими словами я нагнал на них страху. Еще и повинятся перед тобой.
- Спасибо,- так же тихо ответил Джучи, но глаза его остались
печальными.
После того как Шихи-Хутаг и Джучи ушли, Судуй рассказал, что случилось
на охоте. Младшие братья Джучи, Чагадай и Угэдэй, не захотели ему
повиноваться. Заспорили. Все трое разгорячились, и кто-то, скорее всего
Чагадай, назвал Джучи меркитским подарком. Всегда спокойный и
рассудительный Джучи не стерпел обиды, дал братьям по зубам. Те - в драку.
Судуй начал их растаскивать. Чагадай и Угэдэй сорвали зло на нем, ножи
выхватили. Хорошо, что подоспели Шихи-Хутаг и Тулуй.
Рассказывая, сын посмеивался, будто все это было очень забавно. Каймиш
сначала перепугалась, потом разозлилась, изругала Судуя, даже кулаком по
спине стукнула.
Прошло несколько дней, и все уже стало забываться. Но однажды пришел
нукер и увел Судуя к Борте-хатун. Домой сын возвратился покачиваясь, будто
котел архи выпил, пробовал улыбаться, но и улыбка была как у хмельного, не
настоящая. К нему подскочила Каймиш.
- Что с тобой?
- Спина чесалась... Палками прошлись - хорошо стало.
Раздели, уложили в постель. Вся спина у него вздулась и посинела.
- За что же тебя?- спросил растерянно Тайчу-Кури.
- Борте-хатун что-то прослышала о драке. Стала спрашивать сыновей -
заперлись. У меня хотела выведать. Да разве я скажу!
Каймиш, поохав, опять стала ругаться:
- Мало тебе дали палок, глупому! Как осмелился запираться перед хатун?
- Я - нукер Джучи. Как скажу без его дозволения?
- Очень ты нужен Джучи! Видишь, как позаботился о тебе!
- Он бы позаботился. Но его не было.
- Отправит тебя Борте в найманские кочевья пасти овец - будешь знать!
- Поступок моего сына правильный,- заступился за Судуя Тайчу-Кури.-
Будь я на его месте...
Каймиш не дала ему говорить:
- Тебя мало били? Сыну такой же доли хочешь?
Конечно, он не хотел, чтобы у сына была такая же доля. Сколько раз
приходилось ему, как сейчас Судую, отлеживаться на животе после побоев -
не счесть! Давно это было, но стоит вспомнить - и спину подирает морозец.
Но что он может сделать, чтобы уберечь сына? Почти ничего...

III

Перед битвой с найманами хан Тэмуджин думал, что если небо дарует ему
победу и он станет единым, всевластным повелителем великой степи, его
жизнь озарится радостью, какой не ведал от рождения, уйдут страхи и
тревоги за свой улус, покойно и умудренно он будет править племенами. Но
радость была недолгой, она померкла под грузом забот. Удержать в руках
улус, такой огромный, что и умом обнять трудно, оказалось много сложнее,
чем повергнуть к своим ногам Таян-хана. Ему удалось заглушить извечную
вражду племен, перемешав людей, как зерна проса в торбе. Заглушить, но не
искоренить. Это он хорошо понимал, и в душе сочилось, сочилось
беспокойство.
Каждое утро, сумрачный и настороженный, он принимал вестников со всех
сторон улуса. Позднее подходили ближние нойоны, и вместе с ними начинал
думать об устройстве разных дел.
Хороших вестей не было. Брат Борте нойон Алджу доносил: родовитые
нойоны хунгиратского племени сговариваются отложиться от него и поддаться
Алтан-хану.
Второй вестник прибыл от тысячника Джида-нойона. Одна из его сотен
возмутилась и с семьями, со скотом ушла к хори-туматам. Джида спрашивал
позволения сотню разыскать, где бы она ни укрывалась, и всех воинов
истребить... Еще с осени приходили к хану воины из тысячи Джида-нойона,
расселенной в бывших меркитских нутугах. Жаловались, что Джида-нойон
делает большие поборы. Давай ему войлоки, кожи, овчины, овец, быков,
лошадей. Женщинам и детям ничего не остается, они живут в голоде и холоде.
Он вытребовал Джида-нойона к себе, стал доискиваться, почему так
получается. Нойон перечислил, сколько чего нужно для содержания тысячи
воинов. И получилось - ничего лишнего не берет.
Как тут быть? Ни злой умысел хунгиратских нойонов, ни беглая сотня сами
по себе не страшили его. Худо, что это-отголоски общего недовольства. Пока
оно выплескивается такими вот не очень опасными вспышками. Но со временем,
если их не гасить, вспышки сольются, и вновь в степи запылает пожар. Но
как гасить недовольство? Для сохранения покоя улуса нужны воины, много
воинов. Они есть. И они верно служили ему, надеясь добыть копьем лучшую
жизнь себе и своим детям. Но, разгромив Таян-хана, он не позволил
безвластно грабить найманские курени: еще живы Буюрук и Кучулук,
ограбленные найманы побегут к ним, станут их силой. Этого никто понять не
желает! Воины и многие нойоны считают себя обманутыми, обделенными. И это
не все. Чтобы сохранить в целости улус, надо держать под рукой десятки
тысяч воинов. И каждого надо одеть, обуть, вооружить, на коня посадить,
едой снабдить. Где что брать? У семьи того же воина. Взял - оставил
голодными детей. Какой же верности и преданности можно ждать после этого?
Тревожило и другое. Его владение стало сопредельным с землями тангутов,
могущественных не менее, чем Алтан-хан. И к ним, по слухам, ушел
Нилха-Сангун. После мучительных раздумий он решился на шаг, который многим
его нойонам показался безумным. Отобрал двадцать тысяч самых лучших
воинов, дал им лучшее оружие, посадил на лучших коней и отправил в поход.
Ничего безумного в этом не было. Тангуты думают, что пока живы Буюрук,
Кучулук, Нилха-Сангун и другие враги, он будет озабочен только тем, как их
сокрушить, им и в голову не придет поостеречься. И двадцать тысяч его
отважных воинов падут на тангутов, как ястребы на дремлющих уток. Пока
очухаются, соберут силы, воины сумеют расчесать им волосы и намять
затылки. После этого, прежде чем помогать Нилха-Сангуну или Буюруку, они
крепко подумают.
Но всего предвидеть никому не дано. Может случиться всякое. Из
рассказов Ван-хана он знал, как велико, богато, многолюдно тангутское
государство, какие большие там города, обнесенные высокими стенами... Если
войско постигнет неудача, будет худо, очень худо.
В юрту вошел Татунг-а, сел за столик, приготовился записывать его
повеление. Но он всего еще не обдумал. Проще всего послать воинов в земли
хори-туматов, истребить беглецов. Однако как посмотрят на это хори-туматы?
Ввязываться в драку с ними - не время... Не трудно, наверное, похватать
хунгиратских злоумышленных нойонов. Но если за ними люди Алтан-хана...
Нет, надо думать и думать...
- Ты мне не нужен,- сказал он Татунг-а.- Как постигают тайну письма
мои сыновья? Прилежны ли?
- Прилежны, хан.
- Все?
- Шихи-Хутаг выказал большие способности. У него острый ум и хорошая
память.
- О его уме знаю. Я спрашиваю о сыновьях.
- Джучи очень прилежен. И Тулуй. Чагадай упорен. Угэдэй памятлив, но,
прости меня, великий хан, немного беспечен.
- За беспечность и лень строго наказывай. Когда учишь, забудь, что они
мои дети.
Стали подходить нойоны. Садились каждый на отведенное ему место. Позже
всех пришел шаман Теб-тэнгри, сел рядом с ханом.
- Нойоны, нам надо подумать о многом и важном,- сказал Тэмуджин.- Мой
улус стал так велик, что если я захочу объехать его по краю, мне придется
скакать с весны до осени, он так многолюден, что если собрать юрты в одно
место, они займут пространство в несколько дней пути. Править улусом,
чтобы и у самых дальних пределов самый ничтожный харачу чувствовал мою
власть и силу,- то же, что одному всаднику держать в руках поводья тысячи
коней...
Он замолчал, обдумывая, как лучше высказать нойонам, чего он хочет от
них. Шаман шевельнулся, заговорил, не спросив позволения и обращаясь не к
нему - к нойонам:
- Хан Тэмуджин, охраняемый духами добра, неусыпно печется об
устройстве улуса, устремляет свои взоры в будущее, и это угодно небу. Но
пока не угаснут звезды, не взойдет солнце, пока не сойдут снега, не
подымутся травы. Не следует ли, прежде чем устраивать дела улуса, стать
его владетелем не только по соизволению неба, но и по согласию людей?
Все, о чем думал хан, разом вылетело из головы. О чем говорит шаман? О
каком согласии, каких людей?
- В ханы Тэмуджина возвели родичи, он владетель родовых кочевий,-
продолжал Теб-тэнгри, вглядываясь в лица нойонов.- По обычаю человек, не
утвержденный волей курилтая в праве властителя, каким бы могучим он ни
был, в глазах людей не выше других.
Нойоны начали переглядываться. Тэмуджин заложил руки за спину,
торопливо пересчитал пальцы, но это не успокоило. Неужели его дела так
шатки, что шаман во всеуслышание высказывает сомнение в его праве
повелевать другими?
- Нам надо созвать всеобщий курилтай нойонов и утвердить Тэмуджина
властителем всех племен.
<И только-то?- Тэмуджин сдержал вздох облегчения.- Мой меч, шаман,
утвердил меня в праве властителя>. Он взглянул на Теб-тэнгри. Востром лице
напряжение, пальцы рук туго сплетены. Нет, не ради его возвеличения завел
такую речь шаман. Ничего попросту он никогда не делает. Есть за всем этим
какой-то скрытый умысел.
- Хан Тэмуджин покорил не только нойонов племен. Он сокрушил ханов,
гурхана, так по достоинству ли ему именоваться наравне с поверженными?-
спросил шаман нойонов.- Не было в степи владетеля, равного Тэмуджину, и
звание его должно быть превыше других.
Нойоны после этих слов шамана повеселели. В юрте словно свежим ветерком
потянуло. Боорчу спросил:
- Какое же звание должно быть у хана Тэмуджина?
- Еще не знаю. Но духи, послушные мне, скажут...
Начались разговоры о том, что шаман говорит верно. И Тэмуджин стал
сомневаться, не зря ли заподозрил шамана в хитроумии. Раньше с ним он как
будто не хитрил. Но раньше он о чем-либо важном прежде всего говорил с
глазу на глаз, а не так... И что-то очень уже беспокоен был, когда
говорил. Все-таки что-то тут не так, хотя суждения шамана правильны и
своевременны...
К этим думам он возвратился вечером, когда отпустил нойонов. Долго
сидел в юрте один. Безмолвные слуги поправляли огонь в очаге, подливали в
светильники жир. За стенами юрты под ногами стражи скрипел снег. Принесли
ужин, но он есть не стал. Набросил шубу на плечи и вышел. Ночь была
морозная. Дымка затянула звезды, они желтели, как масляные пятна. Он
постоял, вдыхая шершавый от изморози воздух, направился было к Хулан, но
остановился. Бойкостью, бесстрашием она пришлась ему по душе с первого же
дня. Поначалу покорилась ему, как и Есуй когда-то, переступив через себя,
позднее, он почувствовал, что-то тронулось в ее сердце. Но она этого не
выказывала, была с ним задиристой, насмешливой, неистовой в гневе и
радости. Она долго не. знала о гибели своего отца. Сказал ей об этом сам.
И не рад стал. Она кидала в него все, что под руку подвернулось, называла
убийцей. Ему было удивительно, что не взъярился, принял это как должное...
После этого Хулан переменилась. Трудно сказать, лучше стала или хуже, но
стала другой.
Влекла она его больше других жен, но с ней хорошо в дни радостей, когда
голова не обременена заботами... Пойти к Борте? Но и к Борте, и к другим
женам идти почему-то не хотелось. Направился в юрту матери.
У нее сидели Джучи, Тулуй, Шихи-Хутаг. Мать очень обрадовалась, увидев
его на пороге юрты. В последнее время он редко ее видел, разговаривал с
ней и того реже. Все глубже становятся морщины на лице матери, белеют
волосы, но взгляд ее глаз остается прежним - добрым, ласковым. У матери
свои заботы. Когда у него не ладилось с Хасаром, никто не мучился так, как
она. По ее настоянию он и дал брату под начало войско в битве с
найманами...
На столик мать поставила отварное мясо, налила в чашки подогретой архи.
Тэмуджин плеснул вина в огонь - жертва духу домашнего очага,- оно закипело
и вспыхнуло синим пламенем. Пошутил:
- Мать, ты заставляешь меня нарушать мое же установление - пить не
чаще трех раз в месяц.
- То, что выпито у меня, не может быть внесено в вину,- посмеиваясь,
ответила она.
Сыновья и Шихи-Хутаг тоже выпили по чашке, но по второй не стали, и это
было ему по душе. Тулую хватило и одной чашки. Лицо запламенело, глаза
заблестели, говорить стал с заметной шепелявинкой. Мал еще. Всего
тринадцать трав выросло, как он родился. Но парень крепкий. Плечи широко
раздвинуты, прям, как молодой кедр. Будет, пожалуй, самым красивым из
братьев. И самый ловкий, пожалуй. А Джучи уже двадцать трав истоптал,
совсем взрослый. Крови уже не боится, как было раньше, поборол в себе эту
слабость, но к воинскому делу прилежания нет, пуще всего любит охоту.
Любопытен. Но любопытство какое-то не очень понятное. Возвратились из
найманского похода, другим интересно знать, как сражались, какое у
найманских воинов оружие, какие доспехи. А Джучи расспрашивал о другом -
как люди живут, чем питаются, во что одеваются, каким богам поклоняются. С
детства у него это. Найдет гнездо жаворонка, каждое яйцо со всех сторон
осмотрит, чуть ли не все пестринки пересчитает, сорвет головку лука или
цветок, будет растеребливать его по волоконцу. Что находит любопытного в
пустяках - понять невозможно.
- Уйгур хвалил тебя, Джучи.
- Прежде времени, отец. Уж кого похвалить, так это Тулуя. Младший всех
старших обогнал.
Любую похвалу Джучи принимает вот так - всегда найдет, кто лучше его.
Ему как будто неловко выделяться среди других.
- Постигайте тайны письма. К делу вас приставлять пора. Мне нужно
много надежных помощников, а кто может быть надежнее вас?
- Шихи-Хутаг скоро может заменить Татунг-а,- сказал Джучи.- Из всех,
кто учится,- он первый.
И тут сказался характер сына. Хочет, чтобы он не обошел добрым словом
Шихи-Хутага, парня, и верно, смышленого, с умом быстрым, но осмотрительным.
- Зачем Шихи-Хутаг будет заменять Татунг-а? Дел и более достойных
хватит. Шихи-Хутаг, матерью моей вскормленный, все равно что брат мне.
Угодил этими словами не только Джучи, но и матери. Шихи-Хутаг ей дорог
не меньше родных детей. Ценит его за правдивость и честность. По сердцу ей
и то, что он просто, как и надлежит отцу, говорит со своими сыновьями и се
Шихи-Хутагом, рада, что он спокоен и кроток.
Но он неспокоен, просто на время отогнал асе думы, кроме, пожалуй,
одной: что было на уме у шамана? Для чего нужен курилтай ему?
- Налей, мать, еще чашку вина. Уж рушить свое установление, так
рушить!
- Это можешь порушить.- Мать подержала над огнем, отворачивая от
пламени лицо, котелок с архи, наполнила чашку.- А вот других установлении
придерживаться должен.
- Каких, мать?
- Ты клялся дать людям покойную жизнь. Но твои сотники и тысячники в
жару и холод, среди дня и ночи отрывают людей от очага, заставляют скакать
без отдыха и день, и два...
Вино показалось ему противным, не допив, отодвинул чашку.
- Они, мать, воины.
- Теперь что ни мужчина - воин...
Тэмуджин ничего не ответил. Мать недавно была в хунгиратских кочевьях,
подыскивала невесту для Джучи, там ей и нажужжали в уши. Сердобольная,
готова заступиться за них. А кто заступится за него?
Парни начали разговаривать меж собой. Тулуй привязался к Шихи-Хутагу.
- Подари мне своего скакуна. Неужели жалко?
- Не скакуна, твою голову жалко. Он у меня приучен скидывать других.
Кто бы ни сел, на земле будет.
- Ничего, я переучить могу!
И вдруг Тэмуджин догадался, какой скрытый умысел движет шаманом. Власть
ему, хану Тэмуджину, даст курилтай, но курилтай же может отобрать ее.
То-то он и ползал взглядом по лицам нойонов, старался внушить им то, чего
нельзя было сказать словами. Не его, хана Тэмуджина, хочет возвеличить
шаман курилтаем, а курилтай возвысить над ним. Случится это - без оглядки
на нойонов ничего не сделаешь. Пошатнутся дела - его заменят другим.
Далеко смотрит шаман! Но и он пока что зрячий...
В Юрту вошел караульный.
- Хан Тэмуджин, за порогом нойон Хорчи. Он хочет поговорить с тобой.
Хороших вестей он не ждал. Плохие слушать не хотелось. И лицо
помаргивающего заиндевелыми ресницами воина разом стало ненавистным. Глухо
проговорил:
- Пусть войдет.
Шуба, гутулы Хорчи дымились от мороза. Он сорвал шапку, подбросил ее
вверх, упал на колени и, вскинув руки, закричал:
- Я привез тебе большую радость, хан Тэмуджин. Я мчался к тебе, как на
крыльях, я загнал трех коней, промерз до костей...
- Говори, что ты привез!- перебил его хан.
- Воины возвращаются из тангутского похода!
- Ну как они, не очень побиты?
- Они? Побиты? Будь так, разве я мчался бы к тебе быстрее кречета? Они
побили тангутов! Захватили два города! Добыча - не счесть! Верблюдов
тысячи и тысячи! Всю степь заполнили! И на каждом - вьюк, который не
поднять и четырем мужчинам.
Хан налил вина, преподнес чашку, держа се обеими руками, как большому и
почетному гостю.
- Пей, Хорчи.
- С радостью, хан Тэмуджин!- Хорчи запрокинул голову, вылил вино в
рот.- Хорошо!
Тэмуджин наполнил сразу же вторую чашку.
- А Нилха-Сангун?
- О нем в земле тангутов никто и не слышал. Сгинул где-то
Нилха-Сангун.
- Пей, Хорчи, еще.
- Можно и еще. Отогреюсь. От холода у меня даже внутренности
закоченели.- Выпил и спросил с лукавым испугом:- А в прорубь головой
окунаться не заставишь?
- Сегодня - нет,- сдержанно, без улыбки, ответил хан.
Он не давал разгуляться своей радости. Как и гнев, она вредна для
разумных суждении. Что даст ему эта удача! Много. Все считать, так и
пальцев руки не хватит. Первое - он припугнул тангутов и тем обезопасил
свой улус. Второе-он посрамил тех, кто говорил: поход на тангутов-безумие,
он доказал всем, что никогда ни в чем не ошибается. Третье - если добыча
так велика, как говорит Хорчи, он заткнет ею рот недовольным, сможет
какое-то время не отягощать народ поборами на содержание войска. Четвертое
- удача подсказывает ему путь, следуя по которому он сможет снять с себя
заботу о прокорме войска - оно все добудет для себя само. Пятое - теперь
можно созвать и курилтай, пусть нойоны вручат ему бразды правления. Пусть
будет, как того хочет шаман. Но Теб-тэнгри заблуждается, когда думает, что
курилтай станет вертеть им, как собака своим хвостом. Так же думали
когда-то и его родичи... Шестое..
- Хорчи, когда-то я хотел дать тебе в жены тридцать девушек - хочешь
их получить?
- О-о, великий хан, кто сможет отказаться от такой милости?
- Я даю тебе тридцать девушек.
- Когда и где могу их взять?- Хорчи потянулся к шапке, готовый,
кажется, бежать к девушкам немедля.
- Не спеши. Девушки не в соседней юрте. За ними надо идти в земли
хори-туматов.
Джучи и Шихи-Хутаг рассмеялись. Хохотнул и Хорчи, но не от души, а ради
приличия.
- Я говорю это не для того, чтобы позабавить вас. Ты, Хорчи, пойдешь в
земли хори-туматов. Все племена склонились перед нами. То же должны
сделать и они.
- А-а, я пойду туда с войском...
- Да, ты возьмешь с собой сотню воинов.
- Всего сотню? Не дадут мне хори-туматы девушек, хан!
- Если не дадут, я пошлю воинов побольше. Так и скажешь хори-туматам.

IV

В узкой, стесненной скалистыми горами долине, среди кустов ольхи
паслось шесть стреноженных коней. У ключика, бьющего из-под скалы, горел
огонь. Возле него сидели пять воинов, поджаривали нанизанные на прутья
куски мяса. В стороне на попоне лежал шестой-гурхан Джамуха. Кругом
валялись седла, оружие, на камнях была растянута сырая кожа горного козла.
Запах жареного мяса дразнил Джамуху, рот наполнялся слюной, из пустого
желудка к горлу подкатывала лихота. Он стал смотреть на небо. По чистой
сини плыли пушистые, как хорошо промытая белая шерсть, облака, горный орел
делал круг за кругом, шевеля широкими крыльями, от нагретых солнцем скал
текли рябые струйки воздуха, на ветке ольхи зеленели первые листочки.
Будто и не было зимы с трескучими морозами и сыпучими, как сухая соль,
снегами, искристым от изморози небом. Снова весна, настуженное тело
вбирает солнечное тепло, мать-земля ласкает взоры зеленью трав, и новые
надежды вселяются в сердце.
От горы Нагу, ставшей могилой Таян-хана, он хотел уйти в свои кочевья.
Но там ему пришлось бы снять шапку и пояс перед воинами Тэмуджина.
Повернул к Буюруку. Воины из других племен и его джаджираты стали
отставать. Они разуверились в нем. К Буюруку привел всего две сотни.
Кучулук за отступничество хотел его казнить, схватил и бросил в яму. Алтан
с Хучаром выручили, и все трое с небольшим числом воинов бежали. Пошли в
найманские кочевья. Думали, с уходом Тэмуджина найманы возмутятся против
оставленных им нойонов. Ничего из этого не вышло. К ним приставали
одиночки и небольшие кучки воинов. Набралось сотни полторы. Нойоны
Тэмуджина настигли его, разбили, и люди стали рассеиваться.
Отчаявшись, Алтан с Хучаром задумали повязать Джамуху, выдать Тэмуджину
и тем искупить свою вину. Джамуха, узнав об этом, велел воинам поднять
нойонов на копья.
После этого зиму скитался в горах, добывая пропитание охотой. Жили
впроголодь, спали на снегу, и все меньше оставалось у него людей. Уходили
к своим юртам, к своим женам. Ему и самому иной раз хотелось бросить все и
хоть бы один день поспать под войлочной крышей, в мягкой постели, рядом с
Уржэнэ. Крепился, ждал весны.
И вот весна пришла. У него осталось всего пять воинов. Да и для них он
уже не гурхан... Поджаренные кусочки мяса снимают с прутьев и тут же едят.
Губы, подбородки в жирной саже, волосы, давно не заплетаемые в косицы,
падают на глаза, лохмотьями свисает изорванная о сучья одежда. Воины...
Такими пугать малых детей.
Гордость не позволяла ему попросить мяса. Но дразнящий запах становился
невыносимым, он сбивал с ровных, неторопливых мыслей, рождал в душе
раздражение. Чего можно достичь с такими людьми? Как можно добиться
покорности от племен, если даже эти грязные, ничтожные люди не желают ему
покориться?
Он поднялся, взял плеть, похлопал ею по рваному голенищу гутула, шагнул
к огню.
- Вкусна ли еда?
- Вкусна...
Заскорузлыми пальцами они рвали обугленные куски мяса, на него и не
глянули.
- Вкусна?- повторил он.- А приправа нужна?
Неторопливо, со всего маху, начал хлестать воинов плетью. Кто кувырком,
кто на четвереньках - в разные стороны. Опомнившись, похватали кто меч,
кто копье, стали подступать к нему. С презрением плюнул им под ноги. Снова
лег на попону и стал смотреть на белые облака. Воины о чем-то долго
шептались, потом разом бросились на него, связали руки и ноги. Он не
сопротивлялся. Сел, сказал насмешливо:
- Храбрецы! Какие храбрецы!
- Мы увезем тебя к хану Тэмуджину, Нас не убьешь, как Алтана и Хучара.
- Развяжите руки и убирайтесь!
- Э, нет! Мы повезем тебя к хану.
Они привязали его к седлу, спустились в степи. Выехали к нутугам урутов
и мангутов. Тут передали его в руки нойона Джарчи. Джамуху он велел
развязать, а воинов связать. Они начали кричать: почему, за что? Джамухе
стало вдруг жалко этих глупых людей.
- Отпусти их, Джарчи. Пусть едут к своим женам и детям.
Тощий, крючконосый Джарчи угрюмо буркнул:
- Повезу к хану. Он скажет...
В тот же день выехали в верховье Онона, где находилась орду хана
Тэмуджина. Дни стояли теплые. Зеленела мягкая трава, голубели головки
ургуя, пересвистывались тарбаганы, пели жаворонки, мирно паслись стада, и
Джамухе казалось, что ничего худого с ним не случится. Не может случиться.
Все вокруг было полно жизни, мысли о смерти не задерживались в голове. Чем
ближе к орду, тем чаще попадались всадники. Прослышав о нем,
пристраивались рядом. Большинство из них были известные нойоны анды.
Получалось, будто он, без шапки и пояса, в рванье, вел их, одетых в
шелковые халаты, к хану Тэмуджину.
- Почетное у меня сопровождение!
- Не тебя сопровождают,- буркнул Джарчи.- Хан Тэмуджин собирает
курилтай.
- А-а... Хороший подарок везешь моему анде!
В орду приехали поздно вечером. Джамуху заперли вместе с
воинами-предателями в тесную юрту. Утром принесли кумысу и хурута. Он поел
и стал ждать, когда позовут к хану. Но за ним никто не шел. В юрте было
сумрачно, пахло овчинами и лошадиной сбруей. Джамуха открыл полог. В глаза
ударил яркий свет ясного утра. Вышел, остановился, щуря глаза. Он ждал
увидеть у юрты кольцо свирепых караульных. Но его охранял один воин. Что
это? Анда Тэмуджин выказывает ему свое пренебрежение или уверен, что
бежать - некуда?
Плоская просторная равнина, окруженная пологими сопками, была
заставлена белыми юртами, разноцветными шатрами, повозками. Огромный
ханский шатер стоял особняком. Перед ним толпились празднично одетые люди.
Гордо вздымались девять тугов - сульдэ ' хана Тэмуджина. С каждой из
четырех сторон - по два туга, в середине, выше других - большой главный
туг. Тонкое древко, увитое цветными лентами, венчал круглый бронзовый щит,
с его краев свешивались бахромой белые волосы из конской гривы, навершье
древка было тоже из бронзы - меч и два лепестка пламени составляли
трезубец. Жарко вспыхивала на солнце бронза, полоскались на ветерке белые
волосы тугов...
[' С у л ь д э - душа, одна из душ. По древним верованиям монголов,
душа известного человека, в данном случае хана Тэмуджина, может
воплотиться в туг - знамя - и стать гением-хранителем народа или войска.]
К Джамухе подошли два крепких кешиктена, повели в толпу, остановились
среди харачу.
- Смотри и слушай.
- Так повелевал мой анда?
Об этом можно было не спрашивать. Все тут делается по воле хана.
Смотри, Джамуха, на величие своего анды и думай о своем ничтожестве.
Перед шатром было возвышение из трех широких ступеней, покрытых белым
войлоком. За ним рядами стояли воины с тугами тысяч. Джамуха насчитал
девяносто пять тугов. В руках анды всесокрушающая сила, любого может
раздавить, вогнать в землю. Но не раздавит ли эта сила его самого?
Толпа зашевелилась, притиснула к Джамухе кешиктенов, шатнулась ближе к
возвышению. Из шатра выходили нойоны. На первую ступень возвышения,
позванивая железными подвесками, поднялся Теб-тэнгри, обратил свое узкое
лицо к толпе, вскинул руки.
- Возблагодарим животворящие силы неба и земли, духов, охраняющих нас!
Сегодня благоволением вечного неба, общим согласием народов, живущих в
войлочных юртах, вручаем судьбу нашего великого улуса благословенному
Тэмуджину. Его, повергшего возмутителей покоя, поправшего горделивых ханов
и гурханов, нарекаем Чингисханом - владетелем мира, ханом великим,
всемогущим, всевластным.
Из шатра вышел Тэмуджин. Из-под собольей опуши высокой шапки,
украшенной дорогим шитьем, спокойно-внимательно смотрели такие знакомые,
ни на чьи не похожие глаза. Джамухе показалось, что взгляд Тэмуджина на
короткое время уперся в его лицо. Перед ханом склонились туги тысяч,
сильный голос запел хвалебный магтал. И толпа стала на колени.
Придерживаясь руками за широкий золотой пояс, туго стянувший длинный
снежно-белый халат, медленно, чуть горбясь и тяжело ступая, Тэмуджин
поднялся на верхнюю ступеньку возвышения. Рядом с ним села Борте, ниже -
братья, мать, сыновья, еще ниже - ближние нойоны.
Джамуха стоял на коленях между двумя кешиктенами, гнул голову, смотрел
на анду ненавидящими глазами. Всех растоптал своими гутулами, все захватил
в свои загребущие руки...
- Небо даровало мне силу, возвысило мой род на вечные времена...
Голос анды Тэмуджина - Чингисхана - звучал негромко, но был хорошо
слышен. Вначале Джамуха не мог вникнуть в то, что он говорил. Слова
рассыпались крошками сухого хурута, не связывались друг с другом. Но
понемногу успокоился, и стало понятно, что хочет внушить своим подданным
Чингисхан.
- Небо повелело мне править вами. Перед ним и только перед ним я в
ответе за все.
<Ого, вот на какую высоту вознесся!- думал Джамуха.- А не упадешь?>
Джамухе было понятно, для чего все это говорится: анда не желает ни с кем
делить свою власть. Но это как раз и может погубить его.
- Свой великий улус, как строй воинов, я делю на три части. Серединой
будет ведать верный Ная, правое крыло даю в ведение моему другу Боорчу,
левое - отважному Мухали. Каждая часть будет поделена на тумены, тумены -
на тысячи, тысячи - на сотни, сотни - на десятки. Боорчу, Мухали, Ная
исполняют мои повеления, нойоны туменов - их повеления... И не будет
дозволено никому ничего переиначивать.
<Хорошо придумал, анда, хорошо! Но что ты сделаешь со своим старым
другом Боорчу, если не захочет исполнять твои повеления? А?>- мысленно
ехидничал Джамуха. Словно отвечая ему, Тэмуджин сказал:
- В ночи дождливые и снежные, в дни тревог и опасностей рядом со мной
были мои верные кешиктены. Они охраняли мою жизнь и покой улуса, они
возвели меня на эти ступени. И ныне, заботясь о крепости улуса, о
безопасности, повелеваю число кешиктенов довести до тумена. Выделяйте мне
людей сильных, ловких, бесстрашных, давайте им хороших коней и доброе
оружие. Каждый мой простой кешиктен выше любого тысячника из войска. Если
тысячник, возгордясь, станет спорить с кешиктеном, то будет нещадно бит.
Нойоны, в чьем ведении будут кешиктены, не могут наказать их без моего
дозволения. А кто забудет это установление и ударит кешиктена кулаком,
кулаком и бит будет, кто пустит в ход палку, палок и получит. Кешиктены
всегда должны быть при мне. Иду в поход - они со мной, остаюсь в своих
нутугах - они остаются. Потомкам своим завещаю: берегите кешиктенов и сами
оберегаемы будете...
<Вот они, железные удила узды, надетой на племена>,- с тоской подумал
Джамуха.
- Повелеваю вести запись разверстывания населения. Листы с записями,
мною узаконенными по представлению Шихи-Хутага, будут сшиты в книги и
пусть останутся неизменными на вечные времена. Ни один человек не может
покинуть своего десятка и перейти в другой, ни один десяток не может
покинуть свою сотню, сотня - тысячу. Каждый занимается тем, чем ему велено
заниматься, живет там, где ему жить определено. Суровая кара ждет
перебежчика, а равно и того, кто его принял,
<Сам когда-то сманивал людей отовсюду, а теперь никто и шагу ступить не
может... Так вам всем и надо!>- с мстительной радостью подумал Джамуха.
- Шихи-Хутага назначаю верховным блюстителем правды. Будь моим оком и
ухом, искореняй воровство и обман во всех пределах улуса. Кто заслужил
смерть - казни, кто заслужил взыскание - взыскивай.
Джамухе стало трудно дышать, будто и на него анда накинул уздечку,
втолкал в рот железо удил и все туже, туже натягивает поводья.
Перечислив все установления по устроению и, укреплению улуса. Чингисхан
начал жаловать и награждать нойонов, закреплял в вечное пользование
тысячи, освобождал от наказания за девять проступков возводил в дарханы.
Продолжением курилтая стал пир. Чингисхан щедро угощал всех. Туда, где
раздавали питье и еду простому народу, кешиктены повели и Джамуху. Но он
отказался от угощения, и его снова заперли в юрту.
Поздно вечером те же кешиктены повели его вместе со связанными воинами,
но не в ханский шатер, а куда-то за курень. Низко над степью висела полная
луна, белый свет серебрил травы. Справа послышалось журчание и плеск воды,
за темной грядой тальников блеснул огонь. К кустам было привязано
несколько подседланных лошадей, у огня прямо на траве сидели Чингисхан и
Боорчу, дальше стояли еще какие-то люди, видимо, воины.
- Садись,- сказал Чингисхан так, будто расстались они только вчера и
будто не было меж ними никакой вражды.- Слышишь, шумит Онон?.. Недалеко от
этих мест мы с тобой побратались.
- Да, это было недалеко отсюда...
- Я хотел с тобой поговорить тут, у Онона, свидетеля нашей дружбы.
Хан обхватил руками колени. В отсветах огня ярко пламенела борода с
редкими нитями седины, глаза мерцали, как сколы льда.
- О чем нам говорить, анда? Все осталось там,- Джамуха махнул рукой в
сторону реки.
- Тебя выдали эти люди?- Хан повел головой в сторону связанных воинов.
- Они. Но оставь их.
- Нет. Щадящий предателей предан будет. Умертвите их!
Кешиктены не дали войнам и вскрикнуть. Посекли мечами, зацепили
крючьями копий и уволокли за кусты, запачкав траву размазанной кровью.
Джамухе вдруг захотелось ткнуться лицом в землю, как в детстве в колени
матери и забыться беспробудным сном. Его душа была пуста, будто дырявый
бурдюк. Ничего в ней не осталось - ни любви, ни ненависти, ни жалости, ни
страха...
- Анда, если можешь, отпусти меня. Я поеду к своей Уржэнэ...
- Нет, Джамуха. Ты враг моего улуса. Как я могу тебя отпустить? Но ты
мой анда. Встань со мною рядом, будь прежним другом и братом, второй
оглоблей в моей повозке, и я все забуду, все прощу.
Джамуха покачал головой.
- Ты умный человек, анда, а говоришь глупости. Друзьями могут быть
только равные. На тебе соболья шапка и золотой пояс. Моя голова обнажена,
и рваный халат ничем не опоясан. За твоей спиной многолюдный улус, за моей
- тени ушедших.
- Я верну тебе пояс и шапку, твоему имени-почет и значение.
- Анда Тэмуджин, малого мне не надо, а много дашь - лишишься покоя.
Буду для тебя острым камешком в гутуле, верблюжьей колючкой в воротнике
халата, занозой в постельном войлоке - зачем?
- Неужели тебе хочется умереть?- со скрытым удивлением спросил он.
- Неужели можно жить, предав самого себя? К тому же человек не
бессмертен. Умрешь когда-нибудь и ты, анда.
Глаза у Чингисхана потемнели, каменно отяжелели скулы, колюче
натопырились усы,- таким его Джамуха никогда не видел.
- Пусть я умру, но мой улус останется. А что оставляешь ты, анда
Джамуха?
- Завет людям: не сгибайся перед силой.
- Кто не гнется, тот ломается,- Чингисхан поднялся.
Ему и Боорчу подали коней, помогли сесть в седло. Чингисхан перебирал
поводья, медлил и чего-то ожидал от Джамухи. Не дождался, сказал:
- Прощай.
- Прощай, анда. Если можешь, исполни мою просьбу: предай смерти без
пролития крови.
- Пусть будет так.
Лошади пошли с места рысью. Глухой стук копыт растревожил покой лунной
ночи, покатился по степи. Тихо всплескивал Онон. Гас огонь, серым пеплом
подергивался жар аргала. Джамуха подумал, что надо было дождаться восхода
солнца, еще раз взглянуть на синь неба, на зелень молодой травы. Но
просить об этом было поздно. Замирал стук копыт, и кешиктены направлялись
к нему...

V

В тангутской столице была предгрозовая ночь. Где-то погромыхивало, на
небе всплескивались отблески молний. В узких улицах было тихо, темно и
душно. За толстыми стенами домиков спали торговцы и ремесленники,
брадобреи и служители храмов, переписчики книг и художники. Но никто не
спал в императорском дворце. Светились окна, за ними мелькали тени,
тревожно перекликалась наружная стража, в темень улиц уносились всадники.
Не спали и во дворце двоюродного брата императора - князя Ань-цюаня. Но
здесь не перекликалась стража, слабый свет едва пробивался сквозь оконную
бумагу, всадники, пешие бесшумно выскальзывали из ворот, и они тут же
закрывались, так же бесшумно люди возвращались, и ворота открывались по
условному стуку. Ань-цюань находился во внутренних покоях. На низком
столике горели свечи в бронзовых подсвечниках, лежали раскрытые книги.
Ань-цюань листал страницы. но его взгляд скользил по иероглифам бездумно:
думы Ань-цюаня были далеко и от книг, и от этого дворца.
Неожиданное нападение монголов потрясло государство. Нищие, темные
кочевники, презираемые тангутами, степным вихрем ворвались в пределы Си
Ся, захватили город Лосы и крепость Лицзли, опустошили округ Гачжоу и
Шачжоу и ушли без урона. Ропот возмущения пополз по городам и селениям.
Народ винил военных, военные - сановников, к этому добавились слухи: в
городе Сячжоу свинья родила чудо-животное <линь> о двух головах. Гадатели
и прорицатели уверяли: <В одном государстве быть двум государям>.
Обеспокоенный император Чунь-ю коленопреклоненно вознес молитву
всевышнему о даровании стране мира и счастья, помиловал преступников,
переименовал столицу, назвав ее Чжунсин - Возрождение. Но это мало кого
успокоило. Все чаще стали приходить вести о неслыханном усилении
безвестного до этого хана Тэмуджина, и все просвещенные люди начали
понимать, что враг, легко взявший богатую добычу, придет снова. Император
послал в степи войско. Но время для похода было выбрано неудачно. Жара и
безводье погубили немало коней и людей. Войско возвратилось, не захватив
ни одного кочевника. Теперь и сановники, и военные стали возлагать вину на
императора.
Ань-цюань, возненавидевший Чунь-ю с первых дней его правления, увидел:
пришло его время. Через преданных людей он повсюду возбуждал недовольство
императором. Число его сторонников росло. И вот сегодня все должно
решиться. Знатные люди должны принудить Чунь-ю отречься от императорского
титула и возвести на престол его, Ань-цюаня.
Он знал, что происходит в императорском дворце. К нему то и дело
входили вестники с новостями. Пока нельзя было сказать, чем все кончится:
Чунь-ю упорствовал, грозился казнить всех отступников и тайком слал гонцов
в округа за войсками. Но за всеми шестью воротами Чжунсина стояли люди
Ань-цюаня - всех гонцов схватили. Это стало известно императору, и дух его
начал слабнуть...
За дверью послышался шум шагов, громкие голоса. Руки Ань-цюаня,
сжимавшие книгу, напряглись, сухо затрещал, прорываясь, лист. Это какой-то
конец. Или он император, или преступник. Двустворчатые двери распахнулись
настежь. Первым вошел князь Цзунь-сян, за ним около десяти высоких
сановников. Все троекратно поклонились. Ань-цюань отодвинул книгу,
выпрямил спину.
- Страдая слабостью здоровья, великий император Чунь-ю пожелал
оставить престол. Дети его малолетни, а время грозное, и мудрые мужи сочли
за благо передать власть в твердые руки. Мы обращаемся к тебе, светлый
князь Ань-цюань...
Цзунь-сян не числился сторонником Ань-цюаня. Скорее всего он не был
ничьим сторонником. Этот уже не молодой, далеко за сорок, князь был
известен своей ученостью, все время проводил в книгохранилищах. Оттого
лицо его было бледным, а глаза все время подслеповато щурились.
- Вручая тебе власть, мы надеемся, что ты укрепишь великое Ся,
умножишь славу предков. Тебе надлежит...
Углы рта Ань-цюаня опустились, нижняя губа надменно вытянулась. Он без
Цзунь-сяна знает, что ему надлежит делать. В первую голову он сгонит со
своих мест всех, кто усердствовал в служении Чунь-ю, самого бывшего
императора сначала отправит подальше от столицы, и глухие селения,
потом...
Не дослушав Цзунь-сяна, Ань-цюань поднялся.
- Я еду в императорский дворец.
- Но там еще находится Чунь-ю,- возразил Цзунь-сян обиженно.
- Пусть убирается!
Цзунь-сян отступил на шаг, растерянно потер рукой подбородок.
- Дозволь мне возвратиться к моим книжным занятиям, не обременяй
делами государства.
- Занимайся чем хочешь.
Опустив плечи, Цзунь-сян вышел.
Яркие огни, воздетые на длинные палки, освещали улицу. Стук копыт,
говор, бряцание оружия будили людей. С испугом и недоумением они
выглядывали из своих домов. А над городом взблескивали сполохи молний,
громыхала, приближаясь, гроза.
Ань-цюань беспрепятственно занял императорский дворец.
Бывший император, двоюродный брат Ань-цюаня Чунь-ю, отправился в
изгнание. Через несколько месяцев он внезапно скончался. Но это событие
осталось незамеченным. Стремительно возвышались новые сановники. И так же
стремительно падали. Отрешались от должностей военные, умом и трудом
заслужившие уважение. Им на смену приходили молодые, никому не известные.
Но и этим не всегда удавалось долго усидеть на своем месте.
Робость, неуверенность и смятение вселились и во дворцы, и в дома под
черепичными крышами.

VI

После курилтая Чингисхан не покидал своих родных нутугов. Но воинам не
давал передышки. На Буюрука послал Субэдэй-багатура. Нойон настиг брата
найманского хана у Великих юр, на речке Суджэ Буюрук был убит, однако
Кучулук с остатками войска сумел убежать и в этот раз. На меркитов уходил
Джэбэ. Беспокойного и неутомимого Тохто-беки постигла судьба Буюрука -
пал, сраженный стрелой. И воины его дрогнули. Сыновья Тохто-беки не могли
ни похоронить, ни увезти с собой тело отца - отрубили его голову, бросили
в седельную суму и ускакали вслед за бегущими воинами. Джэбэ их
преследовал, пока не стали кони.
Много хуже сложились дела у Хорчи. Хори-туматы не выдали ему сотню
беглецов, не дали девушек, а самого вместе с воинами задержали у себя.
Уйти удалось лишь двум его нукерам. Они рассказали хану, что племенем
правит после смерти мужа женщина багатур Ботохой-Толстая, а правая рука у
нее - Чиледу, тот самый, что бежал когда-то от него... На хори-туматов он
послал нойона Борохула, воина сурового и непреклонного. Уж он им покажет.
К правому крылу его улуса с севера примыкали земли киргизов, ойротов и
разных лесных племен. Досады от них пока не было. Но чего нет сегодня,
может быть завтра. Он велел снарядить тумен и отдал его Джучи - иди, сын,
испытай счастье-судьбу.
Снарядить тумен Джучи, проводить его до пределов улуса было велено
Джэлмэ. Все исполнив, он возвратился в орду и попросил разговора наедине.
Сидел Джэлмэ перед ханом, опустив голову, брови тяжело нависли на глаза.
Хан понял, что разговор предстоит худой, и, еще не зная, о чем будет
говорить Джэлмэ, проникся неприязнью к нему.
- Хан, все эти годы мы не слезали с коней, не выпускали из рук меча.-
Джэлмэ говорил медленно, будто перебирал свои думы.- Теперь вся великая
степь, от края до края, твоя. Прежним раздорам в ней нет места. Так я
говорю, хан?
- Ну, так,- коротко подтвердил он, догадываясь, куда клонит Джэлмэ.-
Будь твой отец с нами, он порадовался бы тому, что есть.
- Не знаю... Земля усеяна костями павших. Курени малолюдны, стада
малочисленны, пастухи изнемогают от груза повинностей. Не пора ли, хан,
натянуть поводья боевых коней?
- Если ты устал, отдыхай.
Джэлмэ поднял голову, посмотрел на хана, словно бы не узнавая глухо
сказал:
- Ты не желаешь меня понять, и моей душе больно. Не мне, твоему улусу
нужен покой. Пусть люди множат стада, скатывают войлоки для новых юрт,
женят сыновей и отдают в жены дочерей. Зачем сбивать копыта коней, рыская
по чужим кочевьям, если свои столь обширны, богаты травами и дичью? Разве
не ради покоя и мирной жизни умирали наши нукеры?
Подавив раздражение и чувство неприязни к Джэлмэ, Чингисхан заговорил
почти спокойно:
- Это ты не желаешь понять меня. Покоя захотелось? Но тебе же ведомо:
только быстро бегущие воды чисты и прозрачны В стоячей воде заводятся
гниль и скверна.- По лицу Джэлмэ видел: нойон не согласен с ним. И, уже не
скрывая своей враждебности, закончил:- Не старайся быть умнее своего хана.
Не заводи больше таких речей. Иди.
Джэлмэ поднялся, не взглянув на него, прошел к двери, там остановился.
- Одумайся, великий хан.
Он ничего ему не ответил, и Джэлмэ, помедлив, вышел.
Хан встал, сутулясь, начал ходить по юрте. <Одумайся>,- говорит Джэлмэ.
<Остановись>,- твердит мать. <Сжалься над нами>,- немо просят изнемогающие
от тягот воины. Многие из нойонов, которым он дал под начало сотни, тысячи
воинов с женами, стадами, кочевыми телегами, осев в своих нутугах,
отяжелели, страшатся превратностей войны, боятся потерять то, что есть. Не
шевели их - быстро позабудут, кто принес сытость и покой, дал рабов и
пастухов, начнут возвеличиваться. Друг перед другом, как прежние владетели
племен. Одумайся> остановись... Ну, нет! Хочешь пройти безводную
пустыню-скачи без остановок. Войско, пока в движении, в сражениях,- его,
раскиданное по кочевьям - чужое. Мать говорила: <Теперь каждый мужчина
воин>. Так и должно быть. Каждый воин. А место воина в строю, в бою, а не
в юрте, под боком у женщины.
Он знал: не все в улусе думают, как Джэлмэ. Добро, добытое в тангутских
землях, у многих распалило зависть, и они готовы без раздумий мчаться на
край света за дорогими одеждами, красивыми женщинами и быстрыми скакунами:
нудна, скучна, ненавистна им жизнь в куренях. Но, гоняясь за разоренными
остатками меркитов, добивая воинов Буюрука, не многое добывают для себя. И
тоже озлобляются.
В тот же день у хана состоялся разговор с Хасаром. Брату и раньше
недоставало разумности и добронравия, а после битвы у горы Нагу он стал и
вовсе нетерпелив, злословен, рыкал на всех, кто был ему не угоден. До
Чингисхана донеслось, что разгром Таян-хана Хасар одному себе в заслугу
ставит и очень обижен: оттерли от почестей и славы. Вел, сказывали, он
вовсе негодные речи. Будь, дескать, его воля, добыл бы мечом несметные
богатства, его нукеры - все до единого - пили бы из золотых чаш, носили
шелковые халаты и упирали ноги в стремена из чистого серебра. Хан этому не
верил. Ловить слухи растопыренными ушами - дело бездельниц женщин, а не
правителей. Хотел поговорить с братом сам, но все как-то не удавалось. А
тут брат явился к нему без зова. Не воздав ханских почестей, спросил:
- Я всю жизнь буду охотиться на тарбаганов?
Раздул ноздри, ястребиные глаза мечут огонь,- накопил в себе злости -
дышать нечем.
- Тебе не по нраву охота на тарбаганов - бей дзеренов или степных
птиц.
- Вот-вот, только это мне и осталось. Воинов в походы ведут другие, не
я. Даже те, кто меча в руках не держал.
- Ты говоришь о моем Джучи?- прямо спросил Чингисхан.
- И о Джучи...- не стал уворачиваться брат.
- Молодых, Хасар, тоже надо приучать к делу. О птенце, не покидавшем
гнезда, нельзя сказать, высоко или низко он будет летать. Так-то... А ты в
мои дела не суйся. Я дал в твое вечное, безраздельное владение четыре
тысячи юрт. Больше, чем кому-нибудь из братьев. Что еще надо?
- Вечное, безраздельное владение! Это на словах. Я не успеваю
исполнять твои повеления - пошли сотню туда, дай две сотни сюда. Раньше я
считал твоих овец, сейчас отсчитываю воинов.
- Ты хотел бы держать воинов при себе, как ревнивый муж молодых жен?
- Я сам хочу водить их в походы!- выкрикнул Хасар.
Хан все больше убеждался, что слухи о негодных речах Хасара правда.
Возгордился, вознесся, земли под собой не чует.
- Ты, говорят, можешь надеть на всех своих воинов шелковые халаты -
так ли эти?
- Уж я бы не повел воинов к лесным народам. Что добудет твой Джучи -
шубы из козлины и стрелы с наконечниками из кости!
Как и Джэлмэ, он выставил брата из юрты. И снова, сутулясь, мерил
шагами мягкий войлок, угрюмо гнул голову. В душе накипала обида. Джэлмэ
слеп, как крот, Хасар суетлив, как трясогузка. И тому. и другому даже во
сне не привидится, как далеко устремлены его мысли, какие дерзновенные
замыслы вынашивает он. Дабы не было ущерба будущим начинаниям, он должен
сбивать копыта коней, посылая воинов добивать пораженных врагов, приводить
к покорности нищие лесные племена. Сегодня воины, их дети живут
впроголодь, едва одеты. Но придет время, войско будет кормить и себя, и
весь улус. Для этого нужно время! Время!
Но времени у него не было. Совсем не стало былого единодумия среди его
ближних людей. Споры, раздоры, поначалу скрытые, потайные, все чаще
выплескивались наружу, жарко разгорались, порождая вражду и ненависть.
Чингисхан сурово осуждал тех и других, стараясь держаться над спорящими.
Ничего этим не добился, но почувствовал, что вокруг него все меньше и
меньше людей, готовых внимать его слову. Все чаще нойоны шли искать правду
к Джэлмэ или Хасару. Те, всяк на свой лад, ободряли своих сторонников,
крепили в них мысль едино и безотступно требовать от хана потворства их
желаниям. И тут же дал о себе знать шаман. Он принял сторону Джэлмэ, что
нисколько не удивило Чингисхана. На войне, в сражении, шаман человек
последний, в мирном курене его слово заставляет трепетать и женщин, и
отважных воинов, и рабов, и нойонов.
Содружество упрямого, бесстрашного Джэлмэ и хитроумного шамана ничего
хорошего не предвещало. Хан повелел Джэлмэ удалиться из орду в дальний
курень - поживи, отдохни, будешь нужен - позову. Это было понято так,
будто он поддерживает сторонников Хасара, и брат становился все
заносчивее, все бесстыднее возвеличивался над другими. Однажды он
принародно обругал шамана, назвав его вонючим хорьком. Шаман принародно же
поколотил его своим железным посохом. Хасар мог бы одним ударом кулака
расплющить голову Теб-тэнгри - нельзя: кто дерзнет поднять руку на шамана,
тот оскорбит небо.
Опозоренный, униженный Хасар приехал жаловаться.
- Так тебе и надо!- сказал ему хан.- Давно сказано: задерешь голову на
вершину горы - споткнешься о кочку.
Смута в улусе не прекращалась. Хан не находил себе места, не однажды
ему хотелось повелеть бить в барабаны и, подняв всех воинов, безоглядно
ринуться на любого врага, чтобы стук копыт и звон мечей заглушили ядовитую
брань и ругань, чтобы озлобленность нойонов и нукеров нашла исход в сече.
Но он сдерживал свое нетерпение.
Так продолжалось, пока его ушей не достиг слух: улусом будут править
братья попеременно. Хан велел позвать шамана. Стал осторожно выведывать,
знает ли Теб-тэнгри что-нибудь о молве.
- Это не молва,- сказал Теб-тэнгри.- Было мне видение.
- Врешь!- Хан вскочил со своего места, вцепился в воротник халата
шамана, рванул к себе.- Врешь! Не верю я тебе!
Теб-тэнгри не мигая смотрел на него бездонно черными глазами. И под
этим взглядом сама по себе разжалась рука. Шаман оправил халат.
- Кто всю жизнь прожил у степного колодца, тот не поверит, что есть на
земле полноводные реки. Ну и что? Верь или не верь, а реки бегут,
подмывают берега... Поостерегись, хан. Видение мне было такое: улусом
станет править тот, у кого больше друзей.
Оставшись один, хан долго метался по юрте, пиная ногами войлоки для
сидения, коротконогие столики. Все раскидал, опрокинул, но глухая, тяжелая
ярость не уходила, оседала в груди, давила на сердце. Среди проклятий и
рваных скачущих мыслей отчетливо билась пугающая дума: если Хасар соберет
вокруг себя нойонов, жаждущих добычливых походов, людей смелых, отчаянных,
если они решатся...
Взяв с собой сотню кешиктенов, помчался в курень Хасара. Перед большой
юртой с резной деревянной дверью стоял белый с бронзовым навершьем туг -
почти такой же, как у него,- на деревянной подставке лежал расписанный
лаком барабан - знак власти. Двое караульных в железных латах опирались на
копья с красными древками.
Рывком распахнул дверь. В хойморе ' юрты полукругом сидело человек
десять нойонов, над ними на стопке войлоков, обшитых шелком, в ярком
халате, в шапке, опушенной соболем, с чашей в руке возвышался Хасар.
Молча, вкладывая в удар всю свою силу, пинком под зад, хан поднял нойонов,
крикнул кешиктенам:
- Каждому двадцать палок! И на дознание к Шихи-Хутагу!
[' Х о й м о р - почетная часть юрты.]
Хасар все еще держал в руке чашу, исподлобья смотрел на старшего брата.
Он стащил его с войлока, поставил перед собой, рявкнул в лицо:
- Сними шапку и пояс!
Широкие ноздри Хасара затрепетали. Дернул головой - сбросил шапку.
- На!- Рванул золотую застежку пояса - хрустнула под сильными
пальцами.- На!- Пояс упал на шапку.
-Для чего собираешь людей, отвечай! Что замыслил, отвечай! Кто
подзуживает тебя, отвечай!- Коротко, без размаха, ударил по лицу.
Хасар заскрежетал зубами, прорычал:
- Зверь!
- Замолчи! Убью!
- Убей, как Сача-беки! Убей! Не боюсь!
- Замолчи!
- Родную кровь тебе проливать привычно. Крови братьев захотелось!
Убивай, проклятый! Не боюсь! Не боюсь! Это ты меня боишься. Ты трус!
Хитрый, коварный трус!
- Замолчи!
- Сам замолчи! Мы тебя посадили на ханское место. Мы! А ты расселся,
будто утка на яйцах. Шевельнуться боишься. Другим ходу недаешь. Ты
трусливый и жадный!
Чем сильнее кричал Хасар, тем спокойнее становился хан, но это
спокойствие было каменно-тяжелым, давящим. Что-то должно было случиться,
страшное, неотвратимое, непоправимое. А Хасар совсем взбесился. Сорвал со
стены свои доспехи, бросил на шапку, стянул гутулы - туда же, сорвал с
плеч халат - туда же.
- Бери, тащи в свою юрту! Тебе нужно наше добро - бери! Губи братьев -
все твое будет!- Босой, голый по пояс встал перед ханом - под кожей бугры
мускулов, на скулах желваки.- Зови своих кешиктенов, свою волчью стаю,
пусть растерзают!
Хлопнул дверной полог. Чингисхан обернулся, готовый гневным криком
вышибить любого, кто осмелится без зова переступить порог, и невольно
попятился. В юрту быстро вошла мать. Задела головой за верх дверного
проема, и с головы упала низкая вдовья шапочка, седые волосы рассыпались
по плечам. Воздев руки к небу, со стоном, с болью воскликнула:
- О дети мои! О горе мое бесконечное, о печаль моя вечная! Ни людей не
стыдитесь, ни неба не боитесь!- Взгляд ее, тоскующий и гневный,
остановился на Чингисхане.- Вы обезумели! Разум покинул вас!
Хан угрюмо молчал. Он бы много отдал сейчас, чтобы узнать, кто посмел
предупредить мать. Молчал и Хасар. Мать опустилась перед сыновьями на
колени, непослушными руками раздернула полы халата, вытолкнула вялую
грудь.
- Всех вас, сыновей моих, выкормила этой вот грудью. Ночами не спала у
колыбели. В дождь укрывала своими волосами, в холод согревала своим телом.
Кого вскормила, поставила на ноги? Ненавистников, способных на
братоубийство! Пожирателей материнской утробы вскормила я этой грудью. О
небо, избавь всех матерей от того, что видят мои глаза.
По ее лицу текли слезы. Хан возвышался над нею. Давящая тяжесть не
отпускала его. В ожесточенном сердце не было раскаяния. Углом глаза видел
затылок Хасара, его черную, как старый котел, шею, его красные, как
степные маки, уши, и ненавидел брата больше, чем когда-либо. Мать говорит
о них двоих, но слова ее предназначены не Хасару - ему одному. То
страшное, что должно было случиться, отодвинуто матерью, но им оно уже
было как бы пережито, и он ничего не сможет забыть. Надо было что-то
сказать, и он проговорил не своим голосом:
- В голове Хасара глупостей как пыли в старом войлоке. Но я его не
трону.
Уехал из куреня не прощаясь. Скакал, уперев взгляд в гриву коня.
Злобные выкрики Хасара, укоры матери все еще звучали в ушах. Они его
обвиняют... Да, он казнил родичей, губил друзей. А как иначе?! Будь он
ласковым барашком, его давно бы сожрали. И Хасар не восседал бы с чашей в
руке на мягких войлоках, а пас чужие стада, все, что есть у братьев, у
матери, добыл он. И они его обвиняют!
В душу входила обида, и была она сейчас сладостной, желанной.
В орду доискался, что мать предупредил нойон Джэбке. Повелел отрезать
нойону его длинный язык. Но повеление осталось неисполненным. Тайные
недруги помогли Джэбке бежать в Баргуджин-Токум.
Хасара он, как обещал матери, не тронул, но владение урезал, оставив
ему из четырех тысяч юрт всего тысячу четыреста. Мать, донесли ему, сильно
разгневалась и тяжко заболела. Она не позвала его к себе. Сам он из
гордости не поехал.
А мать с постели уже не встала.
Перед величием смерти дрогнуло его сердце, малы и суетливы показались
собственные хлопоты. С запоздалым раскаянием припоминал то немногое
доброе, что сделал для спокойствия души ее. Не смог, не сумел сделать
большего...
На время отошел от всех дел. В одиночку уезжал на охоту в безлюдные
урочища, возвращался усталый, без дичи, шел ночевать к Борте. Ночами
ворочался в постели, с растущей обидой думал о людях, которым он дает все,
а они ему лишь причиняют боль.
Стоило ему лишь на малое время опустить поводья, отдаваясь душевной
боли и обиде, как почувствовал, что власть над улусом переходит в чужие
руки. Сторонники Хасара, правда, примолкли. Зато начал своевольничать
Теб-тэнгри. Он пригревал возле себя обманутых, обласкивал обиженных,
примирял спорящих, защищал преследуемых... К нему отовсюду тянулись люди.
Шихи-Хутаг, верховный блюститель ханских установлении, остался почти без
дела: право разбирать тяжбы присвоил себе шаман. Тесно становилось у
коновязи Мунлика, отца Теб-тэнгри, и пусто у ханской.
Стремительно, безоглядно, видимо, по заранее намеченному пути, шел
Теб-тэнгри, ничего не страшась, к неизбежному столкновению с ханом. Он
пренебрег его коренным установлением, долженствующим навсегда покончить с
усобицами, соперничеством нойонов,- никто не смеет принимать под свою руку
перебежчиков. К шаману стали переходить люди со скотом и юртами не только
от простых нойонов-тысячников, но и от братьев, от ближних друзей хана.
Если же нойон приезжал требовать людей обратно, дружки шамана его срамила,
избивали и прогоняли.
Боорчу сокрушенно упрекал хана:
- Неужели не видишь - в улусе два правителя! Что установлено одним,
рушит другой. Э-эх... Когда я был маленьким, моя бабушка говорила мне:
если двое правят одной повозкой, она опрокидывается.
Хан все видел, все понимал. Но с шамана не снимешь пояс и шапку, как с
Хасара, не отправишь в дальний курень на отдых, как Джэлмэ. Что делать?
Позвал к себе Мунлика, попросил: образумь сына. Старик развел руками - сын
не в его власти.
В одиночестве бродил хан по своей просторной юрте, теребя жесткую
бороду, подолгу смотрел через дымовое отверстие в бездонную синь неба,
пытаясь прозреть волю силы, властвующей над всеми живущими на земле, и
страх втекал в его душу, выстуживал ее. Он привык бороться с людьми, знал
их, умел в каждом найти слабое место. Шаман, как все люди, рожден матерью,
но он стоит над людьми; его уши внимают голосу неба...
Нерешительность хана подстегнула шамана. Не таясь он стал говорить
нойонам: Тэмуджин наречен Чингисханом на курилтае, воля курилтая выше
ханской. Установления для улуса и для хана должны исходить от курилтая.
Шаман знал, чем привлечь к себе нойонов. Каждый прожитый день усиливал его
и ослаблял хана. И Теб-тэнгри, видимо, решил, что пришел час бросить
повелителю открытый вызов.
От младшего брата хана Тэмугэ-отчигина ушли люди, и тот послал за ними
нойона Сохора. Шаман не захотел его даже выслушать. А братья шамана побили
Сохора, привязали на его спину седло, на голову надели узду и, подгоняя
бранью, ударами плетей, вытолкали из куреня.
К шаману поехал сам Тэмугэ-отчигин. Теб-тэнгри спросил, мягко улыбаясь
и осуждающе покачивая головой:
- Как ты мог слать ко мне посла - ты, которому надлежит являться
самому? А?
- Верни людей, Теб-тэнгри! Я приехал требовать! Ты влез в чужие дела,
шаман. Должно, не ведаешь, что за это бывает.
- Я-то ведаю все. А вот как может букашка, ползающая в траве, судить о
полете кречета, мне не понятно. Кто позволил тебе говорить со мной через
послов, будто хану? Твой брат?
- Брат не дозволял, но...
- Ага, ты присвоил то, что принадлежит другим. Ты виновен. А раз
виновен, становись на колени и проси прощения. Может быть, я смилуюсь над
тобой.
- Я не сделаю этого, шаман!- Тэмугэ-отчигин вскочил в седло.
Братья Теб-тэнгри стащили его с коня, силой поставили на колени, тыча
кулаками в затылок, принудили склонить голову. Кто-то за него писклявым,
плачущим голосом сказал:
- Прости, великий шаман, ничтожного глупца. Больше не буду.
Вокруг стояли воины, нойоны, и никто не захотел или не посмел
заступиться за униженного, оскорбленного ханского брата.
В орду Тэмугэ-отчигин примчался рано утром. Хан еще не вставал с
постели. В юрту его впустила Борте.
Тэмугэ начал рассказывать спокойно, но обида была такой свежей, так
жгла его - едва удержался от слез. Борте хлопала себя по бедрам, колыхаясь
оплывшим телом, горестно говорила:
- Как терпишь это, Тэмуджин? Шаман твоими руками чуть было не
расправился с Хасаром. Теперь опозорил Тэмугэ. Скоро он и за тебя самого
возьмется. Уйдешь вслед за своей матерью - что будет с нашими детьми?
Хан лежал, плотно закрыв глаза, борода торчком, короткие усы - щетина,
пальцы сами по себе мяли и рвали шерсть мерлушкового одеяла. Он знал, что
надлежит сделать, и страшно было перед неведомой, не подвластной человеку
силой. <Делаешь - не бойся, боишься - не делай>,- сказал он себе, но это
присловье не укрепило его дуя, в леденеющей душе теплилась трусливая
надежда, что все как-то утрясется само собой, как утряслось с Хасаром,
небо отвратит неотвратимое. Давя в себе и страх, и эту надежду, он
поднялся, быстро оделся.
- Тэмугэ, моим именем пошли людей за шаманом. И приходи в мою юрту.
Там все обдумаем.
Любое трудное дело, как всегда, захватывало его всего без остатка. Он
сам расставил в орду и вокруг юрты усиленные караулы, собрал самых
надежных и храбрых людей, каждому определил его место. Все продумал,
предусмотрел. Из-за хлопот на время даже позабыл, к чему готовится, и,
когда пришла пора ожидания, тревоги, сомнения, страхи вновь овладели им,
он уже не думал о том, какой будет конец всего этого, а желал лишь одного
- скорее бы все произошло.
Шаман приехал не один, вместе с отцом и братьями. Присутствие Мунлика
обрадовало хана, к нему пришло чувство уверенности. Как обычно, Теб-тэнгри
сел по правую руку, буднично спросил:
- Ты звал меня?
- Зовут равных себе. Тебе я велел приехать.
Мягко, словно вразумляя капризного несмышленыша, шаман напомнил:
- У меня один повелитель - вечное небо. Других нету.
- Это я уже слышал не однажды.
- Хочешь, чтобы твои слова запомнили, не ленись их повторять.
- Шаман, небо же повелело мне править моим улусом. Все живущие в нем -
мои люди. Ты тоже.
- Нет, хан. Бразды правления тебе вручили люди, собравшие этот улус.
По небесному соизволению - да, но люди. А между смертным человеком и
вечным небом стоим мы, шаманы, как поводья, связывающие лошадь и всадника.
Когда лошадь рвет поводья, всадник бьет ее кнутом.
Не такого разговора ждал хан, думал, что Теб-тэнгри признает свою вину,
раскается хотя бы для вида, а он его станет обличать. Неуступчивость
шамана и унижала, и пугала, лишала уверенности, без того невеликой.
Говорок Теб-тэнгри, уместный разве в беседе старшего с младшим, вел хана
туда, куда он идти не желал, оплетал, как муху паутиной, его мятущуюся
душу, и, разрывая эту паутину, он грубо спросил:
- Может ли быть у одного человека два повелителя?- И не дав шаману
ответить:- Почему же моими людьми повелеваешь ты? Почему топчешь мои
установления и утверждаешь свои?
- Я смиряю гордыню у одних и укрепляю дух у других, а это. хан, дело
мое, и я...
В душе хана уже затрепетал спасительный огонек гнева, распаляя себя, он
сказал, как хлыстом ударил:
- Встань!
Шаман не понял:
- Почему?
- Ты винишь моего брата в том, что он присвоил себе право, ему не
принадлежащее. А сам? Как смеешь сидеть на месте, которого я тебе никогда
не давал!- Кровь застучала в висках, сграбастал шамана за плечи, толкнул.-
Слазь!
Шаман съехал со стопки войлоков, быстро вскочил на ноги. Этого он не
ожидал и на малое время растерялся. Но тут же плотно сжал губы, бездонная
чернота его глаз налилась неведомой силой, и она давила на хана, гасила
гнев. Невольно помог Мунлик. Беспокойно подергивая седую бороду, он
закричал:
- Перестаньте! Небом вас заклинаю, перестаньте!
Хан повернулся к нему-только бы не видеть глаз шамана.
- Я не хочу с ним ссориться. Я только хотел понять, из-за чего
завязалась вражда между моим младшим братом и твоим сыном. Но, видно,
правды тут не добиться. Сделаем по древнему обычаю. Пусть Теб-тэнгри и
Тэмугэ борются. Кто упадет, тот виновен. Тэмугэ, у тебя все готово?
Во время этого разговора брат стоял у дверей юрты. Беспрестанно
одергивал на себе халат, подтягивал пояс, поправлял шапку. Хан знал, что
сейчас на душе брата, и опасался, что в последнее мгновение он падет духом.
- Бороться я не буду!- сказал шаман.- Не по моему достоинству.
- Нет, будешь, будешь!- Тэмугэ-отчигин потянул его из юрты.
Братья шамана вскочили, но хан остановил их окриком. И Мунлик сказал:
- Сидите. Пусть будет так, как хочет хан. Верю, хан, ты не сделаешь
нам зла.
За дверью послышался шум возни - кешиктены перехватили шамана, потом
короткий вскрик - сломали хребтину. Хан невольно вжал голову в плечи, до
крови закусил губу. Сейчас разверзнется, небо, плети молний хлестнут по
земле...
В юрту вошел Тэмугэ, непослушными руками взял со столика чашу с
кумысом, торопливо выпил и так же торопливо, расплескивая, начал наполнять
ее из бурдюка.
- Вы... не стали бороться?- спросил Мунлик встревоженно.
- Э-э, он не хочет. Лег и не встает.
- Вы... вы убили сына?!- Борода Мунлика затряслась, он хотел
подняться, но не смог.
Сыновья его вскочили и схватились за оружие. Но в юрту
ворвались-кешиктены, отобрали мечи и ножи, повязали. Хан опустился на свое
место, глубоко, с облегчением вздохнул.
- Этих не трогайте. Вбейте палками немного ума, и пусть отправляются
домой. Ради тебя, Мунлик... Как видишь, меня нельзя обвинить в
неблагодарности.
Мунлик подобрал с полу шапку сына-шамана, обнюхал ее и зарыдал, как
старая женщина.
Над телом шамана хан велел поставить юрту, чтобы на него не глазели.
Слух о смерти Теб-тэнгри облетел ближние курени, и отдать последний поклон
шаману со всех сторон повалили люди. Сколько их было! Если дать его
похоронить, мертвый Теб-тэнгри доставит хлопот не меньше, чем живой. Его
могиле станут поклоняться, его дух будет жить в народе, и память о том,
что он, Чингисхан, укоротил ему жизнь, никогда не исчезнет.
Ночью он велел тайком похоронить его тело. А днем, когда открыли юрту и
не нашли в ней тела шамана, толпа в страхе пала на колени. Хан сам вышел к
толпе, заглянул в юрту, будто удостоверяясь, что шамана и в самом деле
нет, сказал:
- Так и должно быть. Небо повелело шаману охранять мой род и мой улус.
Вместо этого он захотел возвыситься над моими братьями. И небо невзлюбило
его. Оно отняло душу, взяло и тело, чтобы не осталось на земле и следа от
неправедной жизни шамана Теб-тэнгри.
Теперь в улусе не осталось ни одного человека, который мог бы
покуситься на его власть. Он был недосягаем, как дерево, растущее на
отвесной скале. Но не радость, а холодок одиночества почувствовал он. В
юрте теперь редко когда спорили, а открыто противиться не смел никто. Даже
друг Боорчу и тот больше помалкивал.
Возвратился из похода Джучи. Не утрудив войска сражениями, не отяготив
потерями, сын подвел под его руку киргизов, ойротов и многие мелкие
племена лесных народов. Владетели в знак покорности прислали дань -
кречетов, шкурки соболей, лис и белок.
- Как же ты обошелся без сражений?
- Люди везде умеют думать, отец... Прежде чем обнажить меч, я говорил
с ними. Они вняли моим словам.
Он взял сына за плечи, повернул лицом к нойонам, отыскал взглядом
хмурого Хасара.
- Смотрите, какой разумный нойон вырос из моего сына! Ему всего
двадцать два. А кое-кому лет в два раза больше, но во столько же раз
меньше и разума.
Не избалованный похвалами Джучи чувствовал себя неловко, но на отца
смотрел с благодарностью и бесконечной сыновней преданностью. Прикажи ему
сейчас умереть, сын принял бы смерть, как другие принимают награду. <Вот
кто - сыновья заменят мне моих друзей>,- подумал хан.
- А велика ли добыча?- не удержался, съязвил-таки Хасар.
Но хану сейчас его злословие было безразлично. Джучи добыл то, чего он
желал. Теперь можно, не опасаясь удара в спину, все силы повернуть на
полдень.
- Готовьтесь к большому походу. Мы пойдем по изведанному уже пути - в
страну тангутов. Я сам поведу войско.