Исай Калашников

Жестокий век. Роман

Окончание

VII
Начались сборы. Перед самым выступлением пришла худая весть: нойон
Борохул, отправленный покорять хори-туматов, был завлечен в засаду и убит,
а войско его рассеяно. Хан долго не мог ни о чем думать, кроме скорого и
жестокого отмщения хори-туматам, хотел было вести войско на них, но
поостыл и не стал ломать первоначального замысла: слишком многое зависело
от войны с тангутами.
В начале третьего месяца в год змеи ' Чингисхан вторгся в пределы Си
Ся. Ань-цюань выслал навстречу большое, но собранное наспех войско. Во
главе поставил юного наследника престола Чэн-джэня - для воодушевления
воинов и в случае удачи для прославления его имени; в помощники ему
определил старого, испытанного воина Гао лингуна '' - для управления
войском и в случае неудачи для сурового наказания. Наследнику не суждено
было прославиться, а лингуну держать ответ перед императором и его
советом. В первом же сражении тангуты были разбиты, наследник спасся
бегством, а лингун попал в плен.
[' Г о д  з м е и - 1209 год.]
['' Л и н г у н - титул, видимо, заимствованный тангутами у китайцев,
означающий в переводе с китайского <его превосходительство начальник>.]
В четвертом месяце Чингисхан взял крепость Валохай и двинулся на
Чжунсин. Путь к столице тангутов преграждал Алашаньский хребет. Попасть в
Чжунсин можно было лишь через тесный проход. Сюда, к заставе Имынь,
тангуты успели стянуть около пятидесяти тысяч воинов. Всадники Чингисхана,
не привычные к горным теснинам, не смогли взять укрепление Имынь, потеряв
много убитыми, скатились к предгорьям. Хан отправил гонцов в степь за
подмогой.
Тангутам легко было подтянуть свежие силы, обрушиться на Чингисхана,
но, напуганные первым поражением, они сидели в проходе, надеясь, что
жаркое лето заставит монголов уйти. Рядом с горами лежала песчаная
пустыня. Летом пески накалялись, как зола очага, и в них гибло все живое.
Воины Чингисхана хорошо знали, что ждет их, если они не возьмут горный
проход. Опасность, бездействие, зной пустыни томили людей, все чаще
вспоминали они родные степи, прохладные речные долины, сопки, овеваемые
ветрами, и с тоской поглядывали назад. Хан велел пресекать всякие
разговоры о возвращении. Или проход будет взят, или все испекутся на
горячих песках. Он каждый день объезжал войско. В халате из легкого
холста, в чаруках на босу ногу, с распаренным лицом сутулился в седле,
смотрел на людей неласково, за самые малые проступки наказывал без жалости
и снисхождения. Рядом с ним всегда были его сыновья и Боорчу с Мухали.
Остальные нойоны не смели отлучаться от своих тысяч и туменов.
Кое-когда Джучи удавалось отпроситься у отца на охоту. Вдвоем с Судуем
они поднимались высоко в горы, к еловым и осиновым лесам, оставляли
пастись коней где-нибудь на горном лугу, сами поднимались еще выше. На
высоте было много прохладнее, чем внизу, часто попадалась дичь. Пустыми
почти не возвращались. Больше всего убивали хара-такя '. Это были крупные
и красивые птицы сероватого с синевой цвета, с длинными хвостовыми
перьями, светлыми у основания, отливающими, как клинок хорошего меча, с
красными ногами и щеками и снежно-белым горлом... Они взлетали всегда
вдруг, шумно хлопая крыльями и стремительно взвиваясь вверх. Стрелять надо
было быстро и метко... Изредка убивали оленя, еще реже хухэ-ямана -
голубого козла. Держался яман на малодоступных скалах, был очень пуглив.
Заметив охотников, громко, отрывисто свистел и мчался по отвесным кручам,
еле касаясь ногами выступов. Под вечер он выходил пастись на горные луга,
тут-то и подкарауливали его охотники.
[' Х а р а т а к я - <черная курица>, ушастый фазан.]
Для Судуя ожидание на закрайке леса было самым счастливым временем.
Лежи на траве, вытянув натруженные ноги, слушай торопливый шепот осин,
думай о чем хочешь, а если время раннее, можно и поговорить с Джучи. И
думы, и разговоры в это время хорошие, честные, чистые, от них теплеет на
сердце, и верится, что жизнь тоже будет светлой, как луг, озаренный
вечерним солнцем. Тут Судуй забывал, что Джучи сын хана, он был его
товарищем, и с ним можно было говорить обо всем. И они говорили обо всем -
о скакунах, об охоте, о войне, о жизни людей, о жизни духов...
- Ты, Джучи, скоро станешь нойоном тумена и на охоту уже ходить не
будешь.
- Охотиться я буду всегда...
- Воевать надо будет.
- Так и сейчас война. Но воевать я не люблю. Охота лучше. А мой отец
говорит: каждый мужчина должен быть воином. Только тогда враги станут нас
бояться; Мы должны быть сильными, говорит отец.- Джучи сорвал травинку,
накрутил на палец,- После похода на ойротов и киргизов я думаю, как и
отец: мы должны быть сильными.
- Но ты там не воевал...
- Нет. Я им сказал: <Вот мое войско, вы можете собрать воинов больше и
побить меня. Но мой отец соберет еще больше и побьет вас. Лучше покоритесь
ему и живите, как жили>. Они все хорошо поняли, и никто никого не убивал.
- А тут убиваем. В Валохае все улицы были завалены мертвыми,- Судуй
вспомнил тела людей, порубленные мечами, потоптанные копытами коней,
безобразно вздувшиеся на жаре,- его передернуло.
Нахмурился и Джучи. Смотрел перед собой широко открытыми глазами. Потом
тряхнул головой.
- Иначе, наверное, нельзя. Если бы тангуты отдали все, что хочет
получить отец, не было бы мертвых.
- А почему они должны отдавать свое?
- Они богаты, а у нас ничего нет.
- Э-э, Джучи... У тебя много всего, а у меня-то, что на- мне. Я должен
приставить нож к твоему горлу?
- Когда-то, говорят, так и было... Кто мог, тот и грабил.
- Грабили друг друга, а теперь соседей... Э, да не моего ума это дело.
Суслику, спящему зимой в норе, не пристало судить о глубине снега. Я,
Джучи, как только вернусь домой, найду себе жену, поставляю юрту и буду
помогать отцу делать стрелы. Самые лучшие - для твоего колчана.
Однажды их разговор прервал треск сучьев. Замолчали и быстра, бесшумно
насторожили луки. Раздвинулись ветки осин, и на луг вышли двое, по виду
тангуты, На спине у того и другого топорщились узлы, в руках были палки.
Под толстой елью они остановились, сбросили ношу и соли отдохнуть. Джучи и
Судуй, прячась за кусты, за стволы деревьев, подобрались к ним шагов на
двадцать, залегли. Под елью сидели старик и молоденькая девушка. Развязав
узел, старик достал кусок сыру, разломил надвое, и они стали есть.
Охотники тихо поднялись и молча подошли к ним. У старика отвисла
челюсть, изо рта вывалился кусочек сыру, девушка вскочила и бросилась
бежать, проламывая грудью стену кустарника. Судуй обогнал ее, подставил
ногу. Девушка упала. Он завернул ей руки за спину, подвел к ели. Старик
сидел на прежнем месте. Коричневое и корявое, как кора дерева, лицо его
подергивалось, незоркие глаза страдальчески-виновато смотрели на девушку.
Джучи вытряхнул узлы. В них было одеяло из верблюжьей шерсти, халаты,
обувь, котел, чашка - все потертое, старое.
- Откуда? Кто такие?- спросил он.
Старик начал что-то говорить, но они не могли понять ни слова Джучи
махнул рукой:
- Ладно... И так понятно - убегаете к своим.
Девушка все еще пыталась вырваться из рук Судуя. Упав, она поцарапала
щеку, и сейчас на подбородок сползала струйка крови. Он усадил ее рядом со
стариком, показал на лук и стрелу-не убегай, догонит!
- Ты хотел искать невесту - вот она!- засмеялся Джучи.- А?
Старик сорвал листок, приложил к царапине на щеке девушки, что-то
сказал. Из ее глаз брызнули слезы, узкие плечи затряслись от рыданий.
Джучи показал старику знаками, что надо собрать узлы и идти вниз. Тот
замотал головой, забормотал, показывая то на себя, то на девушку, то на
горы.
- Он, я думаю, просит, чтобы мы отпустили девушку, а его взяли,-сказал
Судуй и знаками же начал устанавливать, верна ли его догадка.
Все верно, он, старик, будет чистить одежду и обувь, варить пищу и
седлать коня, только пусть воины отпустят девушку.
- Ему-то как раз идти к нам незачем!- Джучи свел к переносью брови.-
Убьют.
- Джучи, давай отпустим...
- Старика?
- И старика, и девушку. Не воины же... Пусть живут. А, Джучи?..
- А разве жена тебе не нужна?
- Нет. Вернее, нужна, но... Мать взяла с меня клятву. Мне нельзя...
Джучи недоуменно дернул плечами.
- Не понимаю... Хочешь, я возьму ее для тебя?
- Не надо, Джучи. Не хочу я этого. Отпусти... Небо принесет тебе
счастье-удачу.
- Так ты на всю жизнь без жены останешься. Пусть идут!
Кинув на плечи старику и девушке узлы, Судуй показал рукой на
горы-уходите. Старик покосился на луки и стрелы, подтолкнул девушку,
пошел, заслоняя ее собой и беспрестанно оглядываясь. Скрылись в чаще.
Немного погодя старик неожиданно возвратился, приложил руки к груди и
низко поклонился. Засовывая стрелу в колчан и провожая, взглядом старика,
Джучи задумчиво сказал:
- Наверное, мы сделали правильно. А что за клятву ты дал матери?
- Она была в плену... Ну, и не хочет...
- А-а... Моя мать тоже была в плену у меркитов...- Джучи внеэапно
умолк и помрачнел.
- Ты хороший человек, Джучи! Ты будешь когда-нибудь ханом. Самым
лучшим ханом! А я у тебя - самым лучшим стрелочником!
В другой раз встреча с тангутами закончилась иначе.
Тангуты и монголы стояли друг перед другом уже два месяца. Из степей
подошли свежие силы, и хан готовился к сражению. Джучи с трудом удались
отпроситься в лес. Как всегда, лошадей оставили на лугу и стали
подниматься к горным вершинам. Выше лес становился реже, всюду
громоздились обломки скал, вздымаясь порою над деревьями. Шли молча,
старались не шуметь на каменистых россыпях, осторожно отводили ветки
деревьев. Подошли к высокой скале, стали ее огибать. И тут почти лицом к
лицу столкнулись с десятком тангутских воинов.
На короткое время те и другие замерли, разглядывая друг друга. Судуй и
Джучи повернулись, бросились бежать. Рядом в скалу, высекая голубоватые
искры, ударили стрелы. Бежали, прыгая с камня на камень, сминая кусты
колючей харганы. Тангуты не отставали. На бегу выпускали стрелы, что-то
кричали.
Выскочили в редколесье. Здесь бежать было легче: меньше стало камней.
Неожиданно сбоку выскочили два воина, пересекли им дорогу. Судуй и Джучи
присели, разом выпустили две стрелы. Недаром они учились стрелять птиц
влет. Один из тангутов упал, другой отбежал и спрятался за деревьями.
Почти кувырком скатились по крутому косогору к лошадям. Вскочили в
седла. И в это время тангутская стрела скользнула по ноге Джучи, вспорола
голенища гутула, резанула по телу.
Сбежали к караулам, и сотни воинов отправились вылавливать тангутов.
Рана у Джучи была неопасной, он даже не хромал. Но хан, встревоженный тем,
что враги просочились через дальние караулы и почти приблизились к его
ставке-орду, учинил Джучи и Судую строгий допрос. Тут же велел Мухали
проверить все караулы, обшарить леса и горы. Затем его тяжелый взгляд
остановился на Судуе.
- Скажи-ка, удалец, как это вышло, что мой сын ранен, а ты нет?
- Не знаю, хан... Мы вместе...
- Вот - вместе! Как ты смел бежать вместе?! Ты должен был
остановиться, задержать врагов, чтобы Джучи ушел. За жизнь моих сыновей
головой отвечает всякий, кто с ними рядом.
- Я виноват, хан,- признался Судуй.
Но хан и не слушал его признания, не ему предназначал свой слова.
Вокруг сидели нойоны, и он говорил им. Джучи поймал взгляд Судуя,
растерянно улыбнулся.
- Для первого раза надо дать тебе палок,- наконец вспомнил хан о
Судуе.
- Отец, не наказывай моего нукера!- с горячностью заступился за него
Джучи.
- Вина, оставленная без внимания, родит две. Снисходительность к
поступку рождает преступление. Но если ты просишь, я не стану наказывать
его палками. Завтра твой нукер пойдет с алгинчи - передовыми - на
укрепление.
Джучи наклонил голову.
- Дозволь, отец, и мне идти с передовой сотней.
Хан метнул на сына быстрый взгляд, прищурился.
- Ступай. Не могу же я запретить тебе стать храбрым воином.
Два месяца сидения возле горного прохода заставили хана убедиться, что
силой за Алашаньский хребет не прорваться. Тангуты могут положить в
теснине всех его воинов. Надо было выманить врага. Как? Был единственный
путь - бросить на проход легкую конницу, она начнет сражение, но будет
разбита, побежит, бросая обозы. Все должно быть похоже на полный разгром.
Тангуты не смогут удержаться от преследования, от мести за свое поражение,
ринутся вниз. И тут с горных склонов, из ущелий на них ударят главные
силы, сомнут врагов, погонят и, держась за хвосты их коней, перекинутся
через перевал. Но передовым сотням достанется тяжелая доля. Многим воинам
придется сложить голову...
Ни Джучи, ни Судуй ничего этого не знали.
Перед рассветом в полной тишине воины передовых тысяч заняли место
перед проходом. Пустыня дохнула на горы горячим ветром, заполнила воздух
пылью. Было трудно дышать. Куяк из толстой, просмоленной кожи туго
стягивал грудь Судуя, спина под ним взмокла от липкого пота. Джучи стоял
рядом. К нему подъезжали нойоны, спрашивали, не пора ли начинать.
Спрашивали из почтительности, каждому было известно и время начала битвы,
и место в строю. Джучи снял с головы шлем, выстукивал на нем ногтями
барабанную дробь.
Небо над вершинами гор медленно воспламенялось, первые лучи солнца
прикоснулись к высоким скалам, но внизу еще держался душный, горячий
сумрак.
- И-и-эх!- прокричал кто-то.
И кони рванулись с места, понеслись в гору. Порубили легкие заслоны.
Показались стены заставы Имынь, нависающие над проходом. Поравнялись с
ними. Со стен полетели камни, бревна, мешки с песком. Шарахнулись кони,
закрутились, сшибая друг друга. Падали пораженные всадники. С другого
склона, из-за земляных укреплений, полетели, затмевая солнце, тучи стрел.
Судуй не думал ни о чем, старался лишь не отбиться от Джучи. Обоих крутило
и метало из стороны в сторону в месиве коней и людей.
Отхлынув от крепостных стен, воины навалились на земляные укрепления,
оттеснили с одной стороны лучников, раскидали землю и внутрь прохода
ворвались конные, порубили, вышибли тангутов. Но из-за крепостных стен,
из-за перевала на конях и верблюдах мчались все. новые и новые воины.
Отчаянно сопротивляясь, монголы покатились назад. Разинув рот, но не
слыша своего крика, Судуй размахивал мечом, нападая и отбиваясь. Иногда
отставал от Джучи, поворачивал голову, ловил взглядом золотую иглу его
шлема, расталкивал своих, пробивался между чужих и вставал с ним рядом.
Джучи был бледен, по лицу струился пот.
- Нельзя назад! Нельзя!- кричал он и правил коня на тангутов.
Но устоять было невозможно. Сражение ползло по теснине вниз все
быстрее, все громче становились победные крики тангутов. Скатились в
предгорья, стали видны обозные телеги, и здесь началось бегство. Джучи
пытался остановить воинов. Но где там!
Под ним пала лошадь. Судуй проскочил мимо, стал разворачивать коня, но
его толкали налетающие всадники, увлекали за собой. Кое-как выбрался из
потока в сторону, поскакал назад. Джучи бежал пешком, сильно припадая на
ногу. Шлем он потерял, п обезумевшие от страха воины его не узнавали,
мчались мимо. Судуй спрыгнул с коня.
- Садись!
Джучи вскочил в седло. Тангутский воин на белом коне налетел на него,
норовя опустить меч на обнаженную голову. Судуй снизу ткнул копьем в кадык
воина, и он опрокинулся навзничь, свалился, застряв одной ногой в
стремени. Судуй успел поймать рукой второе стремя. Лошадь понеслась, храпя
и лягаясь. Судуй бежал рядом, не отпуская стремени, стараясь подхватить
поводья. Вдруг лошадь вздыбилась, рухнула на землю, придавив Судую ногу.
Из ее пробитого стрелой горла тугой струей ударила кровь, заливая лицо и
голову Судуя. Отплевываясь, протирая кулаком глаза, он попробовал
высвободить ногу. Не удалось. А мимо катилось тангутское войско.
Промчались конники. За ними - воины на верблюдах, наконец пешие. <Пропал
я! Э-эх, пропал!> Судуй притих. Залитый лошадиной кровью, он был для
тангутов мертвым.
Неизвестно, сколько времени пролежал неподвижно. Нестерпимо пыла нога,
от зноя и страха во рту все пересохло, язык стал шершавым, как у вола...
<Что скажет мать, когда придет встречать воинов, а меня с ними не
будет?>.... Но что это? Тангуты как будто повернули назад. Бегут! Бегут
назад! <Духи-хранители, спасите меня ради моей матери!> Послышались
громкие, все нарастающие крики: <Хур-ра!> И всадники на низких степных
лошадках бурным потоком хлынули к проходу...
Вечером воины Чингисхана были уже на перевале. Из пятидесяти тысяч
тангутов в Чжунсин ушло едва ли больше десяти - пятнадцати. Остальные были
убиты в сражении, взяты в плен и безжалостно изрублены на перевале,
Судуй выбрался из-под лошади, поймал тангутского верблюда и на нем
поехал разыскивать Джучи. Сын хана крепко стукнул его кулаком по плечу.
- Ты где был?
- Отдыхал. Когда остался без коня, подумал: зачем бегать взад-вперед?
Да еще пешком. Лег и полеживал.
- Если бы не ты, Судуй, я бы пропал!
- Э-э,я все делал так, как велел твой отец.- Судуй засмеялся.

VIII

Кутаясь в шерстяной плащ, Ань-циань поднялся на городскую стену...
Смеркалось, шел мелкий дождь. С верховьев Хуанхэ дул холодный ветер,
хлопал полами плаща, трепал огни, поднятые над его головой
телохранителями; неровный, прыгающий свет вырывал из серого мрака зубцы
стены, кучи мокрых камней, воинов, зябко жмущихся к зубцам. Император
шагал, расплескивая лужицы черной воды, смотрел вниз, где в мутной
дождевой мороси и сумраке вечера расплывались, сливались в сплошную дугу
огни вражеского стана. Огни горели и в стороне Бован-мяо. Там, в храме
предков тангутских императоров, расположился предводитель кочевников,
грязный осквернитель святынь...
Уже несколько месяцев наглухо заперты все шесть ворот столицы. Никто не
думал, что осада окажется такой затяжной. Всем было известно, что
кочевники подобны разбойникам, налетают, хватают, что сумеют схватить, и
бегут в свои степи. Так было с незапамятных времен. А тут... Монгольский
хан разорил Валохай, ему досталась богатая добыча у заставы Имынь, он
дочиста ограбил столичную округу. И не уходит. Как одержимый, беснуется
под стенами города, пытаясь овладеть твердыней. Поначалу кидал людей на
стены. По лестницам, сделанным из плодовых деревьев, его воины лезли то в
одном, то в другом месте, то среди дня, то глухой ночью. На них обрушивали
град камней, засыпали глаза песком, лили кипяток... Высокое умение брать
крепости было неведомо дикарю, и защитники легко выходили победителями. Но
у хана варваров было упорство, а оно и камень разрушает.
Обеспокоенный император через потайной подземный ход слал гонцов во все
двенадцать округов страны, требовал напасть на хана с тыла, отправил
посольство к Цзиньскому императору с просьбой оказать скорую помощь.
Однако разрозненные войска из округов монголы перехватывали по дороге и
разбивали. А князь Юнь-цзы, только что занявший императорский трон в
Чжунду, прислал надменный ответ: он считает унизительным соединять силы
двух великих государств для борьбы со степным грабителем.
Возле угловой башни император остановился. Ветер хлестал дождем прямо в
лицо. Пригибая голову, Ань-цюань вглядывался в тьму. Далеко на притоке
Хуанхэ светлячками мельтешили огни. Там, как доносили лазутчики, жители
столичной округи, согнанные ханом, носили камни, мешки и плетеные коробы с
землей, кидали в реку. Хан хочет возвести плотину - для чего?
Он стоял на ветру, пока не продрог. Потом спустился со стены и
отправился во дворец. В малых императорских покоях ярко горели восковые
свечи, пылали угли в железных жаровнях с румяными боками. Было тепло и
сухо. Лысый сановник, главноуправляющий делами государя, снял с него
мокрый плащ, с поклоном спросил:
- Будешь ли говорить со своим советом?
Придвинув к жаровне низкое кресло, обложенное перламутром, император
простер над углями ладони, зябко повел плечами. Ему не хотелось
встречаться с высокими сановниками. Что могут сказать утешительного они?
Что может сказать он? Остается одна надежда: терпение хана иссякнет, и он
уберется в свои степи.
- Пусть заходят.
Сановники входили, кланялись и усаживались на узкий ковер, растянутый
вдоль стены. Тихо шелестели бумаги, шуршала одежда. Кивком головы он
разрешил говорить. По установленному порядку они рассказывали о делах,
которыми ведали. Иссякают запасы пищи... Много больных... Ничего нового.
Он разыскал взглядом князя Цзунь-сяна.
- Я просил тебя собрать ученых людей и узнать, чем грозит нам плотина,
возводимая врагами.
Не спеша, храня свое достоинство, Цзунь-сян развернул лист бумаги,
подслеповато жмурясь, вгляделся в него.
- Нас ждет большая беда. Воды реки, перекрытой здесь,- ткнул пальцем в
бумагу,- хлынут в город. Посмотри на этот чертеж, и тебе станет понятно.
Он взял плотный лист бумаги, но вглядываться в извилистые линии чертежа
не стал. Сказал с удивлением:
- Как мог дикарь додуматься до этого?
- Дикарь-то он дикарь. Но у него есть чему поучиться и просвещенным
владетелям.
Император бросил быстрый взгляд на Цзунь-сяна.
- Что придумали хранители мудрости для разрушения сего замысла?
- Можно сделать одно: пробиться к плотине, раскидать...
- Пробиться? Да они только этого и ждут. Выйдем за ворота - сделают то
же, что у заставы Имынь! Эх вы, познавшие истину! Чтобы придумать такое,
не надо сидеть десятилетиями над книгами.
- Потерянное в горах, государь, не ищут на дне реки,- с раздражающей
назидательностью сказал Цзунь-сян.- Не надо было подпускать врагов к
сердцу страны. Мы повторяем ошибки покойного Чунь-ю.
Он говорил <мы>, но понимать это надо было - <ты>. Род Цзунь-сяна так
же высок, как и род самого императора, но это не дает ему права вести
такие подстрекательские речи. Ань-цюань навалился на спинку кресла,
утвердил локти на мягких подлокотниках.
- Поди прочь, Цзунь-сян!
Тому, видно, показалось, что он ослышался. Повернулся в одну сторону, в
другую - сановники стыдливо прятали глаза. Бледное лицо князя порозовело.
Он поднялся и удалился, гордо подняв голову. Император выпятил нижнюю
губу, скомкал чертеж и бросил в жаровню.
Утром в город пришла вода. Она врывалась под створы ворот, с журчанием
растекалась по улицам, подхватывая мусор, перехлестывалась через низкие
пороги домов, низвергалась в подземелья с плеском, шумом и грохотом. Люди,
кто с молитвой, кто с проклятием, тащили на крыши детей, закидывали свое
добро, влезали туда же сами, мокрые, грязные, тряслись под нудно
моросящим, холодным дождем. Взломав загородку конюшни, вырвались на волю
лошади, с ржанием метались в теснинах улиц... К вечеру почти не осталось
незатопленных мест, только у императорского дворца сохранилась узкая
полоска суши.
От хана прибыл посланец. Сухопарый, крючконосый воин говорил с
императором, обратив лицо не к нему, я к переводчику. На голове у воина
был тангутский гребенчатый шлем, с плеч свисала мокрая, заляпанная грязью
тангутская же шерстяная накидка. Посланец требовал у императора сдачи
города. Сам император с воинами может уходить, но все ценности должны быть
оставлены, оставлены должны быть также люди, умеющие ковать, плавить
железо, обрабатывать серебро я золото, ткать шерстяные или иные ткани...
Слушая посланца, Ань-цюань вспомнил свою встречу с беглым степным ханом
в Хэйшуе. Тогда все было иначе. Тогда он издевался над кочевником, над его
ничтожеством. До чего же был глуп! Рябому хану надо было помочь. Через
него в степях завести друзей... Но разве мог подумать, что придет время и
он, император Си Ся, страны величественных храмов и дворцов, страны, чьи
воины заставляли трепетать и киданьскую и сунскую, и цзиньскую династии,
будет слушать такие слова от грабителя, который не постеснялся прийти к
нему в чужом, награбленном одеянии...
- Уходи, нойон Джарчи. Города твоему хану мы не отдадим никогда!
- Мы подождем.- Нойон поправил на поясе меч <дракон-птица>- тангутский
меч с рукояткой, чешуйчатой, как тело дракона, изогнутой на конце в виде
птичьей головы.
Вода, залив город, больше не прибывала. С нею можно было бы
примириться. Но размокли стены глинобитных домов, они оседали,
разваливались, придавливая обломками людей, в двух местах просели и
треснули крепостные стены. Город ждала неминуемая гибель. Императорский
совет почти в открытую стал обвинять Ань-цюаня в неразумном упрямстве.
Надо бросить все и уйти... Они не хотели понять, что стоит покинуть стены
крепости - и все лягут под мечами кочевников.
И вдруг вода начала резко убывать, скатываться. Случилось это поздно
вечером. В стане врагов всю ночь метались огни, доносился шум. Утром все
стало понятно. Вода поднялась настолько, что стала топить и вражеский
стан. Тогда хан велел разрушить плотину, и рек? вошла в спое русло.
И снова прибыл посол. Он признался:
- Наши воины немного покупались! Мы перебрались на более высокое
место. Теперь не затопит: А вам уйти некуда: Хан говорит тебе: оставайся в
своем городе, но поклянись быть его правой рукой, отдай ему в жены свою
дочь, по первому его слову шли воинов, куда он направит, рази тех, кого
укажет.
Императорский совет принял позорные условия хана. Отныне император Си
Ся становился данником хана. Такого унижения страна не знала. Совет
согласился отдать в жены и дочь Ань-цюаня. Но не захотел, чтобы тангутские
воины шли с ханом грабить другие народы. Император молчал. Совет как бы
отодвинул его в сторону. Ничего он не сказал и тогда, когда увидел среди
сановников Цзунь-сяна. Он чувствовал, что его, кажется, ждет судьба
предшественника.
Начались длительные переговоры. Хан был неуступчив. Если император не
дает воинов, пусть дает коней, верблюдов, тканей разных, меда и воска,
серебра и золота, седел и саадаков с луками и стрелами, белых войлоков и
цветных ковров... И все-в неслыханном количестве.
- Надо дать,- сказал Цзунь-сян.- Пусть уходит. По всему видно, он
Собирается напасть на кого-то. Для того и просит воинов. На кого же он
собирается напасть? Думаю, на цзиньцев. Вот и пусть... Они нас бросили в
беде. Они не меньше нас виноваты в нашем позоре. Пусть повоюют с ханом.
Мы, сохранив при себе воинов, отомстим цзиньцам, вернем все, что сегодня
отдаем хану-грабителю.
В стан хана со всех концов страны стали сгонять скот, свозить добро. В
его кожаные мешки перекочевала почти вся императорская казна. Ань-цюань
проводил до крепостных ворот плачущую дочь Чахэ. Прощаясь, расплакался и
сам. Он чувствовал, что уже никогда не увидит свою дочь.
Предчувствия не обманули императора. Вскоре после того, как хан ушел в
свои степи, обобрав тангутский народ, Ань-цюаня вынудили отречься от
престола. А через месяц, на сорок втором году жизни, он внезапно
скончался.
Новым императором стал ученый князь, подслеповатый Цзунь-сян.

IX

Целый день хан охотился в степи с ловчим кречетом. Возвращался усталым
и голодным. Недалеко от его шатра толпились люди. Наверное, снова
сартаульский купеческий караван. Все более торными становятся караванные
тропы в умиротворенной степи. Идут торговые люди из Самарканда, из Бухары,
из Хорезма и Отрара. Иные продают товары тут, иные направляются дальше, в
пределы Алтан-хана. Купцы люди ловкие и смелые. Он не однажды говорил, что
как торговцы и поисках выгоды идут на край земли, так воин в поисках
добычи должен переплыть все реки, преодолеть все перевалы.
Сартаульский купец, до глаз заросший бородой, в пышной чалме, играя на
животе пальцами, ходил за спинами своих подручных, торгующих тканями,
орехом и миндалем, чашами из чеканной меди. Увидев хана, купец степенно
поклонился. В его поклоне не было ни приниженности, ни рабской покорности.
Хан спешился, пошел вдоль ряда, ощупывая ткани. Купец с готовностью
разворачивал куски.
- Эту ткань у нас называют карбас. Она не бывает крашеной. Прочна,
легка. Ее любят простые люди. А это зендани. Ткань тысячи расцветок.
Одежду из нее можно носить и в дни радостей, и в часы скорби... Зарбофат '
- так называют у нас эту ткань. Одежда из нее украшает достойных, при
свете солнца она сияет, блестит, как роса на зелени весенней травы, в
пасмурный день она сама излучает свет.
[' Название тканей: к а р б а с - хлопчатобумажная, з е н д а н и -
хлопчатобумажная набивная, з а р б о ф а т - златотканая парча.]
- Ты где так научился говорить на нашем языке?
- Великий хан, с младенческого возраста я путник. Я продавал свои
ткани меркитам, кэрэитам, найманам...
- А бывал ли ты в Чжунду или других городах Алтан-хана?
- Бывал. Я везде бывал.
- И сколько же просишь за эти товары?
- Совсем немного. За кусок златотканой ткани - три золотых балыша, за
кусок зендани - три серебряных '.
[' Б а л ы ш - слиток серебра, золота, денежная еденица, заключала в
себе до 75 динаров того времени.].
- Сколько ты платил за штуку в своей земле? Не торопись отвечать. Если
солжешь, я снесу тебе голову!
Купец, открывший было рот, онемел, потом взмолился:
- Великий хан, не губи!
- Говори правду, и ты останешься жив.
- Я платил за штуку не дешевле десяти и... и не дороже двадцати
динаров.
- Ты что же, грабить нас приехал?- Хан взял кусок парчи, бросил и
толпу.- Берите. Все берите у этого грабителя!
С веселым визгом и смехом толпа расхватала и ткани, и орехи, и миндаль
- ничего не осталось. Купец схватился за голову:
- Вай-вай!
- Иди за мной.
Хан прошел в шатер. Баурчи подал мясо и кумыс.
- Ешь, купец. В другой раз будешь умнее.
- Великий хан, я бывал во многих землях. Большие и малые владетели
оберегают караваны... Мы ищем выгоду - это так, но мы везем то, чего без
нас не получишь...
Хан велел кешиктенам принести из хранилища парчу, гладкий и узорчатый
шелк, тонкие шерстяные ткани. Все это разложил перед купцом.
- Ты думаешь, я это купил?- спросил хан,- Все, что мне надо, я беру
мечом. Позовите Татунг-а... Как твое имя, купец?
- Махмуд Хорезми. Махмуд из Хорезма.
- Ты ешь, Махмуд. Пользу от торговли я вижу. И зря купцов обижать не
буду. Но раз вы торгуете в моих куренях, вы должны служить мне. Нет - с
каждым могу сделать то же, что сделал сегодня с тобой.
- Тебе нужны воины, великий хан, А я бедный купец.
- Мне нужны не только воины. Ешь!- Хан выбрал кость пожирнее, протянул
Махмуду.
Он ее принял, но есть не стал, держал в руках, и горячее сало ползло по
его пальцам, падало на крышку столика, застывало белыми каплями. Совсем
убит, раздавлен человек.
В шатер вошел Татунг-а с дощечкой для записи повелений.
- Скажи, Махмуд, сколько штук тканей было у тебя, и Татунг-а заплатит
тебе за каждую штуку сполна.
В темной, как ненастная ночь, бороде Махмуда блеснули зубы - рад!
- Пока я только возвращаю отнятое,- продолжал хан.- Но ты получишь
больше. Со своим караваном ты пойдешь в Чжунду.
- Зачем, хан?
- Торговать. Ну, и попутно кое-что узнаешь. Возьмешь моих людей
погонщиками.
- Нет, хан, твоих люден я не возьму. Без них мне будет легче. К нам
уже привыкли...
<А он неглуп>,- подумал хан, почесал бороду.
- Будь по-твоему. Одно помни всегда и везде: верность принесет тебе
богатства и почести, предательство - смерть.
Махмуд из Хорезма не первый, кого он шлет за великую стену. О владениях
Алтан-хана надо знать как можно больше. Под Чжунсином он увидел, что его
войско много подвижнее, выносливее, упорнее в защите и яростнее в
нападении, храбрее тангутского. А каковы воины Алтан-хана? Говорят,
Алтан-хан может против каждого его воина выставить десять - пятнадцать
своих. Орла, как известно, могут заклевать и сороки, если их много и они
дружны. Однако у <золотых> чжурчженей нет дружбы с <железными> киданями и
коренными жителями. Можно ли извлечь из этого выгоду?
От Алтан-хана идет в его орду большое посольство - зачем? Его слава
разнеслась по всему свету. И неизвестно, надо ли радоваться ей. На днях
прибыли послы от уйгурского идикута Баурчика, следом - от карлукского хана
Арсалана и от владетеля Алмалыка Бузара. Он с ними еще не говорил, но
через Татунг-а выведал: идикут, хан и владетель Алмалыка отложились от
гурхана кара-киданей и хотят покориться ему. Конечно, он их примет под
свою руку. Но этим озлобит гурхана. И без того кара-кидане косятся в его
сторону. Они приняли и обласкали недобитого сына хана найманского
Кучулука. Надо бы направить коней туда. Но этого нельзя сделать, пока он
не знает, что держит в мыслях золотой сын неба. Им стал тот самый
пухленький князь, что вел когда-то переговоры с ним и Ван-ханом, тот, с
чьего соизволения он получил титул джаутхури. Удивительно! Ему всегда
казалось, что на троне Алтан-хана сидит не простой смертный, а и впрямь
сын неба... Что скажут его послы? Он примет их всех вместе. Пусть смотрят
друг на друга, на него и думают...
Отпустив купца и Татунг-а, он сел у входа в шатер. Синие сумерки
наплывали на степь. С Хэнтэйских гор сползала прохлада. В курене горели
огни, дым аргала стлался над травой, его горечь смешивалась с горечью
ая-полыни. Шумно резвились дети. Звенели молодые голоса, кто-то пел
шутливую песню о бодливом козленке, сопровождая песню дурашливым меканьем,
и ему вторил веселый смех. Хану захотелось подойти к любой из юрт, сесть в
круг у огня, послушать разговоры, песни, шутки, но он знал, что, едва
приблизится,- все замолчат. И станут ждать, что скажет он: если попросить,
будут, конечно, разговаривать, будут и песни петь, только уже иначе... Он
отъединен от людей с их будничными радостями и заботами, не нужен им,
когда они сидят в кругу у огня. У них своя жизнь, у него - своя, и они не
сливаются... Такие вечера вызывают в нем или тоску, или глухое
раздражение. Другое дело на войне. Там его мысль, его слово становится
страстью, жизнью и смертью тысяч, там он подобен духу, творящему бурю...
К приему послов он готовился с великим тщанием. Велел сшить для всех
кешиктенов шелковую одежду - каждой тысяче своего цвета, подобрать коней
одной масти, одинаковое оружие, повелел нойонам, братьям и сыновьям надеть
на себя самые лучшие халаты и самые дорогие украшения. Для него был
приготовлен парчовый халат, расшитый по отворотам и рукавам золотыми
нитями и жемчугом. Но он не стал его надевать. Великолепием своих одежд не
удивить посла Алтан-хана. Остался в будничном холщовом халате и войлочной
шапке. Единственным украшением был золотой пояс. Перед шатром, как и на
курилтае, поставили трехступенчатый помост, укрыли его мягкими тангутскими
коврами, он сел на трон, изготовленный тангутскими ремесленниками из
черного дерева. От помоста на половину полета стрелы расстилался белый
войлок. В конце его горели два огня - для очищения послов от всякой
скверны и нечисти.
У огней кешиктены отобрали у послов оружие, провели по войлоку к
помосту. Послы идикута, карлукского хана и владетеля Алмалыка поклонились
ему. Послы Алтан-хана остались стоять. Не взглянув на них, он ласково
улыбнулся бывшим подданным гурхана. Через переводчиков послы выразили
надежду своих повелителей, что Чингисхан, чье величие, как солнце, сияющее
над миром, обогревает озябшие народы, будет для них отцом, заботливым и
милостивым. Он улыбался, но слушал послов вполуха. Ему было известно, что
они скажут, какие преподнесут подарки. Загадкой оставались послы
Алтан-хана. С ними был Хо. Но увидеться с ним не удалось. Людей Алтан-хана
было четверо, считая Хо. Впереди стоял высокий человек с широкими
сросшимися бровями. По знаку хана он сделал шаг вперед, заговорил. Из-за
его плеча выдвинулся Хо, глядя себе под ноги, стал переводить:
- Мы прибыли к тебе, джаутхури...
Хан перебил Хо:
- У меня есть титул, дарованный мне небом. Я не джаутхури, я
Чингисхан.
Не поднимая головы, Хо перевел его слова. Широкобровый нахмурился.
- На земле есть один-единственный государь, власть которому дарована
небом,- наш хуанди. Все остальные владеют землями, народами с его
соизволения. Мы прибыли к тебе, джаутхури, огласить указ о восшествии на
престол нового хуанди. Этот указ тебе надлежит выслушать, стоя на коленях.
Хан сорвал руки с подлокотников трона. Стоит ему взмахнуть, и послов
вскинут на копья кешиктены. Но он опустил руки на колени, стал быстро
перебирать пальцы, а сам улыбался неживой, застывшей улыбкой. В голове
звенело, взгляд застилала пелена. <Не спеши, не спеши!>- твердил он себе.
Ссора с Алтан-ханом не ко времени. Надо бы управиться с Кучулуком и
хори-туматами... Но стать на колени? При всем народе, при послах!..
- Ваш золотой хан не отец мне. Но он может быть моим братом. А где вы
слышали, чтобы брат слушал своего брата, стоя на коленях?
- Хуанди единственный сын у неба, нет у него братьев.
Они были упрямы, как волы, и все настойчивее требовали, чтобы он стал
на колени. Разговор становился бесполезным, затягивая его, он обнаружил бы
свою боязнь.
- Кто такой ваш новый хуанди?
- Князь Юнь-цзы.
- А, так я его знаю! Видел. Ты, посол, глуп, а он, думаю, даже глупее
тебя. Переведи все, как я говорю! И такой ничтожный человек - хуанди.
Вставать на колени! Да я бы его не взял в помощники моему писцу Татунг-а.
Удалитесь с глаз моих!
Потом он велел запереть послов каждого в отдельную юрту. Сделал это для
того, чтобы поговорить с Хо. Но переводчик не мог сказать ему чего-то
нового: знал Хо не так уж много. Да, в Чжунду обеспокоены, там не ждали,
что он сумеет одолеть императора Си Ся. Но сановники думают, что
получилось это не оттого, что силен Чингисхан, а оттого, что слабы
тангуты, погрязшие во внутренних неурядицах. Посольство хотело припугнуть
хана, а заодно проверить, так ли уж он опасен. Потому-то во главе его
поставлен Хушаху.
- Ты мне говорил о каком-то потомке императора киданьской династии.
Жив ли он?
- Он жив. Но от дел его почему-то устранили.
- Можешь свести моих людей с ним?
- Могу... Хан, это, конечно, не мое дело, но ты напрасно так говорил с
послами. Проезжая по степи, я видел мирные кочевья. Сюда придут воины
нашего государя... Людей побьют.
- Ты думаешь, они смогут прийти?
- Если захотят...
- А может быть, я приду к вам, если захочу...
- Тебе не осилить императора. Да и зачем идти туда? Степи так широки и
просторны. Меня до сих пор тянет сюда. Тут моя вторая родина. И Мне бы не
хотелось, чтобы лилась кровь здесь или там.
- Как поживает твоя сестра, наша добрая Хоахчин?
- Хорошо. Все время вспоминает матушку Оэлун-фуджин, и тебя, и твоих
братьев. Ее вторая родина тоже здесь, хан.
Он велел Татунг-а принести мешочек с золотыми слитками. Вытряхнул их на
столик, разгреб по всей крышке. Огни светильников дробились на золоте, и
стол светился, как очаг, полный горячих углей.
- Бери сколько нужно. Купи сестре все, что она пожелает.
Хо взял несколько слитков, посмотрел, погладил пальцами, положил на
стол.
- Не обижайся, хан, но я не могу ничего взять.
- Почему?- Хан нахмурился.
- Хушаху знает, что я служил у тебя. Если он найдет золото, ни моя
сестра, ни жена, ни сын не увидят меня.
- Что я могу сделать для тебя?
- Не знаю... Да мне ничего и не нужно.- Хо вздохнул.- Одного хочу:
пусть моя жизнь будет такой, какой она есть.
Этот разговор оставил в сердце хана малоприметную, Но досадную
горчинку. Ему от души хотелось порадовать Хо и его сестру. Не все,
выходит, доступно и ему, всемогущему...
Война с Алтан-ханом, о котором он так много думал в Последнее время,
после его оскорбительного ответа послу стала неизбежной.
Здесь, в степях, ему не страшно войско Алтан-хана, каким бы
многочисленным оно ни было. Но, разгромив врагов тут, много ли он добудет?
Надо идти за великую стену, там, если небо явит свою милость, добыча будет
богатой. Но... Алтан-хан был всегда грозой для всех племен. Перед его
могуществом трепетали храбрейшие из ханов... Не гибельным ли будет
дерзостный поход?
Хан на три дня и три ночи заперся в темную юрту. Не принимал пищи,
молился небу, думал. После этого созвал нойонов.
- Алтан-хан своевольно отобрал власть у наших братьев-киданей. Он сеял
рознь между племенами, предавал смерти багатуров. Предки завещали нам
отомстить за все эти злодеяния. Можем ли мы жить в довольствии и покое, не
воздав должного заклятому врагу? Небо призывает меня покарать извечного
зложелателя, утерявшего в своей гордыне остатки: разума. Могу ли
противиться его воле? Пусть воины готовят коней!

X

- Что тревожит твое сердце, господин мой?
Над Кучулуком, заслоняя огонь светильника, склонилось лицо жены.
Большие черные глаза смотрели настороженно. Он взял ее длинные, упругие
косы, осторожно притянул к груди, погладил: по голове. Дверь дворцового
покоя была распахнута настежь, во внутреннем дворике журчала вода арыка.
За стеной дворца, выложенной из сырого кирпича, в саду гурхана играла
музыка, слышались веселые голоса.
- Ты все время молчишь - почему?- обиженно спросила жена
- Я устал. Мне тяжелю.
- Я не отпущу тебя много дней, и ты отдохнешь.
Почувствовав его усмешку, она села, отбросила косы за спину.
- Если ты думаешь о другой женщине - берегись! У, тебя не будет ни
других жен, ни наложниц.
Он тоже сел, глянул на нее с сожалением.
- У тебя пустые мысли, Тафгач-хатун! Ты не хочешь, чтобы у меня были
наложницы. А я не хочу, чтобы наложницей стала ты!
- Ты, видно, не в своем уме! Чьей же наложницей и почему стану я, твоя
жена и дочь великого гурхана?
- Прислушайся... Что ты слышишь?
- Ничего. В саду играет музыка.
- Вот. Музыка. Кругом грохочут барабаны войны, поют боевые трубы. А
твой отец услаждает слух музыкой и проводит время среди танцовщиц...
- Зачем так говоришь о моем отце? Разве он не был добр к тебе?
Кучулук отвернулся, стал смотреть в темный дверной проем. Гурхан
Чжулуху, толстенький, коротконогий, говорливый, приютил его, отдал в жены
дочь, позволил собрать уцелевших найманских воинов. Гурхан радовался, что
найманское ханство пало, весело говорил: <Твой дед был беспокойным
соседом. А ты пришел служить ко мне. Добро! Служи, Кучулук, служи. У меня
служба легкая, я никого не обижаю>. С тех пор прошло без малого три года.
Избегая всяких забот, старый гурхан тешит свою душу музыкой и шумной
охотой. А его государство разваливается на глазах, и Кучулука это начинает
пугать. Бывший вор-конокрад Бузар завладел Алмалыком. Гурхан и ухом не
повел. А теперь Бузар вместе с уйгурским идикутом Баурчиком и карлукским
ханом Арсаланом предались Чингисхану. И снова гурхан не пошевелил пальцем.
От него вот-вот отложатся хорезмский шах Мухаммед и молодой, но бойкий
самаркандский султан Осман, зять гурхана. Если сюда придет Чингисхан,
Чжулуху ждет гибель. А с ним и Кучулука. Но гурхан этого понять не хочет.
Машет короткими ручками в золотых перстнях: <Помолчи, помолчи... Что
делать твоему Чингисхану так далеко от своих пастбищ? И придет - не беда.
Я сам сяду на коня. Я ему покажу!..>
- Ты опять молчишь?- Тафгач-хатун сердито дернула его за рукав халата.
- Я тебе скажу все. Но поклянись, что ты не передашь моих слов отцу
или кому-то из его людей.
- Хан Кучулук, ты мой муж, я дала клятву быть верной тебе до конца
дней своих - что еще?
- Нет, поклянись!- Кучулук встал и запер дверь.
- Клянусь нигде, никому не передавать твоих слов!
- Тафгач, мы идем к гибели. Враги кругом, враги в самом государстве.
Подданные твоего отца мусульмане ненавидят нас, кара-киданей, за то, что
вы поклоняетесь Будде, нас - за то, что мы верим в Христа. А твой отец
праздно проводит время...
- Об этом говорят и другие. Но что сделаешь, если он такой?
- Должны что-то сделать!- жестко сказал Кучулук.- Если этого не
сделаем мы, сделают другие.
- Кто это может сделать? Кто?- Глаза Тафгач-хатун сердито блеснули.
- Мало ли кто... Ты сама говорила, что твои предки всех приближенных
держали в руках тем, что никому не давали больше ста человек. А сейчас
всем народом правят Танигу и Махмудбай. Они могут сделать с твоим отцом
все, что захотят. И тогда несдобровать ни тебе, ни мне. Но если отец и
сохранит власть, властвовать ему будет не над кем. Одни предадутся
Чингисхану, другие - хорезмшаху Мухаммеду.
Кучулук говорил быстрым, отрывистым шепотом. Высокий лоб его стал
бледен, на нем выступили капли пота. А Тафгач-хатун, зябко поеживаясь,
набросила на свои плечи шелковое одеяло.
- Что же хочешь?- спросила она.
- Отстранить твоего отца от власти.
- Как ты это сделаешь? Или ты хочешь умертвить отца? Нет!
- Клянусь тебе, не буду я его убивать!- Кучулук схватил ее руки,
больно сжал.- Ты должна помочь мне. Или ты поможешь, или мы погибнем. Все!
Она долго молчала. Плечи ее вздрагивали.
- Ты мой господин, и я буду с тобой.
- Я всегда верил в твой ум. Спасибо!- Он крепко обнял жену.
Кучулуку пришлось недолго ждать удобного случая. Как он и предполагал,
султан Осман изгнал из Самарканда наместника гурхана, отказался платить
дань. Чжулуху наконец зашевелился. Потрясал пухлыми кулаками.
- Я этого султана, этого неразумного мальчишку, в яму посажу! Я его
заставлю чистить конюшни! Я сам пойду на него.
Кучулук осторожно возразил:
- Зачем тебе, великий гурхан, идти самому? Люди скажут, что султан до
того усилился, что войной на него идет сам гурхан. Пошли Танигу... Но
войска дай побольше.
- Ты верно говоришь, сын мой. Мне ли меряться силами с моим подданным.
Пусть идет Танигу.
Опасный для Кучулука Танигу и главные силы гурхана ушли под Самарканд.
Кучулук пробовал выманить гурхана на охоту, но он, словно что-то почуяв,
сидел в своем дворце под надежной охраной. Тогда Кучулук решил захватить
казну гурхана. Сокровищница находилась в городе Узгенде. Собравшись вроде
бы на охоту, Кучулук взял всех своих найманов, Тафгач-хатун и устремился к
Узгенду.
В город приехали вечером. Переправились вброд через реку, протекавшую
возле высоких крепостных стен. Увидев воинов, стражи захлопнули крепостные
ворота. Кучулук начал колотить в полотно древком копья. Из бойницы
надвратной башни высунулся бородатый воин в железном шлеме.
- Кто такие и что вам нужно?
- Ты что, ослеп?!- закричал Кучулук.- Не видишь, кто перед тобой?
- Я тебя не знаю.
- Еще узнаешь! Зови правителя города.
Голова воина исчезла. Прошло немало времени, прежде чем на крепостную
стену поднялся наместник гурхана Куман-тегин. Он узнал Кучулука.
- А, это ты, хан... Зачем привел сюда своих воинов?
- Великий гурхан повелел усилить охрану города.
- Но меня он об этом не уведомил. Я не открою ворота.
К стене подскакала Тафгач-хатун.
- Куман-тегин, ты не веришь зятю великого гурхана, но не можешь
оскорбить недоверием меня.
Ворота крепости распахнулись. Куман-тегин с поклоном пригласил Кучулука
и Тафгач-хатун во дворец, слуги принесли угощение, горячий чай.
- Пить чай, вино, угощаться будем потом,- сказал Кучулук.- А сейчас
проведи-ка нас в сокровищницу гурхана.
Куман-тегин поперхнулся чаем.
- Что за шутки? В сокровищницу кроме меня может войти только сам
гурхан.
- Времена меняются, Куман-тегин! Пойдем. Не заставляй упрашивать.
- Да ты что! Эй, стража!
В покой вбежал молодой, безбородый воин с копьем и круглым щитом.
Куман-тегин поднялся, боком двинулся к дверям, не спуская глаз с Кучулука,
осуждающе покачивая головой.
- Такие речи ведешь... недостойные. Принужден связать тебя, хан, и
отправить...
- Подожди вязать и отправлять.- Кучулук тоже поднялся,- Сначала выйди
посмотри. Дворец обложен моими воинами. Стоит мне дать знак...
Куман-тегин выскочил за двери, возвратился, растерянно разводя руками.
- Это другое дело...
Но Кучулук видел, что Куман-тегин далек от покорности, лихорадочно
думает, как ему выкрутиться. Положил руку на его плечо, сжал пальцы.
- Садись. А ты, воин, иди и стань на свое место. Послушай меня,
Куман-тегин. Надо спасать наше государство. Ты не можешь не видеть - оно
идет к гибели. Нечестивые корыстолюбцы окружили гурхана. Они заботятся об
одном - набить свои кошели золотом.
- Ты хочешь спасти гурхана?
- И гурхана, и его владения.
- Это другое дело. Только я тут не все понимаю. Спасение ты начинаешь
с того, что лишаешь гурхана казны. Вытирая слезы, выдавливаешь глаза.
- Разве ты не знаешь моего отца?- вмешалась в разговор Тафгач-хатун.-
Деньги он бережет пуще своей жизни. Не платит жалования воинам, не
поддерживает друзей.
- Взяв в руки сокровища, мы соберем большое и сильное войско, Гурхан
еще будет нам благодарен. Ты видишь, Куман-тегин, я не разбойник, не для
себя беру золото. Будь это так, я не стал бы тебя уговаривать. Долой
голову - и все разговоры. Но мне нужны люди, озабоченные судьбой
государства.
- В твоих словах, хан Кучулук, есть правда...- Куман-тегин растирал
ладонями виски и щеки.- Жалованья не получают и мои воины. Если сюда
придет шах Мухаммед, они откроют перед ним ворота. Их не заставишь
сражаться... Но как я могу нарушить клятву?
- Ты покоряешься силе, принуждению.
- Это другое дело... Другое...
Втроем опустились в подземелье с зажженными светильниками. Внизу пахло
сыростью, плесенью, мышиным пометом. Звякнули запоры, ржаво скрипнула
железная дверь. В узком помещении со стенами, выложенными из дикого камня,
рядами стояли окованные сундуки с позеленевшими бронзовыми ручками,
Куман-тегин отмыкал замки, поднимал крышки. В сундуках были золотые и
серебряные слитки, монеты, камни-самоцветы, перстни, кольца, кинжалы,
мечи, чащи... Тафгач-хатун с загоревшимися глазами примеряла украшения,
нанизывала на тонкие пальцы перстни. Куман-тегин косил на нее мрачные
глаза, вздыхал все чаще. Кучулук подошел к жене, молча снял с ее пальцев
перстни, бросил в сундук.
- Не бери ничего. Когда-нибудь я подарю тебе и не такие украшения.
Идемте.
Охранять сокровищницу Кучулук поставил найманов. На другой день он
собрал воинов гурхана на городской площади, выплатил всем жалованье и
сказал:
- Я поднял оружие, чтобы восстановить попранную справедливость. Кто
желает, пусть останется со мной. Нет - крепостные ворота открыты.
Большинство воинов осталось. Остался и Куман-тегин. Кучулук разослал во
все концы гонцов, призывая правителей городов и округов присоединиться к
нему. И всех, кто прибывал к нему, щедро одаривал из казны гурхана. Скоро
у него набралось достаточно войск, чтобы попытаться захватить другие
города. Он выступил из Узгенда и направился к Баласагуну.
Но дойти не успел. Танигу, осаждавший Самарканд, узнав о его восстании,
возвратился, перехватил на дороге. Кучулуку пришлось бежать, бросив
сокровища.

Хорезмшах Мухаммед, надежда веры, бич пророка, подчинивший себе десятки
владетелей, давно тяготился позорной зависимостью от кара-киданей, от
неверного гурхана. Он свел свои войска с войском самаркандского султана
Османа и двинулся на владения гурхана. Танигу принужден был оставить
преследование Кучулука и повернуть назад, навстречу шаху. Битва произошла
на равнине Иламиш. Она не принесла победы ни той, ни другой стороне. Но
для Танигу окончилась печально. Он попал в плен и по приказу шаха был
брошен в реку. Мусульмане, подданные гурхана, посчитали, что <надежда
веры> освободит их от владычества идолопоклонников. Перед воинами, идущими
домой, заперли ворота Баласагуна. Им пришлось осаждать свой собственный
город. На шестнадцатый день Баласагун был взят и предан разграблению.
Воины ограбили не только жителей, но и, считая сокровища гурхана, отбитые
у Кучулука, своей добычей, разделили серебро и золото, динары и дирхемы...
Махмуд-бай, правая рука гурхана, опасаясь, что для пополнения казны
придется жертвовать своим богатством, дал Чжулуху пагубный совет:
принудить воинов возвратить все сокровища. Войско взбунтовалось. Одни
бежали к хорезмшаху, другие перешли к Кучулуку. Гурхан оказался
беззащитным. И Кучулук беспрепятственно занял его ставку.
К нему привели Чжулуху. Размазывая слезы по рыхлым щекам, гурхан хотел
опуститься на колени, но Кучулук сам поклонился ему.
- Великий гурхан, я лишь стрела в твоем колчане. У меня было одно
желание - упорядочить дела в твоем владении.
- Ты не собираешься отнять у меня жизнь?
- Великий гурхан, это моя жизнь в твоих руках...
Гурхан его не слушал. Дрыгал короткими ногами, беспокойно озирался.
- А моих танцовщиц и музыкантов ты не заберешь?
- Они останутся при тебе.
Тут Чжулуху, кажется, поверил, что ему ничего не грозит, повеселел.
- А Махмуд-бай говорил, что ты меня убьешь. Вот глупый человек!
- Махмуд-бай негодный человек, великий гурхан. Он заслужил наказания.
- Да-да! Он мне всегда давал какие-то неумные советы. Но ты его не
казни. Ну, побей палками или еще как-нибудь... У меня нет Танигу, не будет
Махмуд-бая - как править владением?
- Все труды я возьму на себя.
- Тогда - хорошо. Тогда делай как знаешь. Ох, и трудное это дело -
править таким большим владением!
- Теперь будет легче. Владение убавилось почти вдвое...
<И тебя за это, старый огрызок, следовало бы утопить в болоте!>-
ожесточенно подумал Кучулук.

XI

Красные, с золочеными драконами на полотнищах ворота дворца Вечного
спокойствия широко распахнулись. На площадь выехал всадник, поднял
серебряную трубу, и резкие звуки понеслись по ближним улицам, скликая
людей лицезреть выезд хуанди на моление духам земли и неба. Следом за
всадником показалась конная, потом пешая императорская стража. За нею шли
знаменосцы. На бамбуковых древках проплывали полотнища с изображением
красного павлина, белого тигра, черного духа войны, золотого феникса... За
этими и иными значками и знаменами несли огромное желтое полотнище с
ярко-красным кругом посередине-знамя солнца, главное императорское знамя.
Лошади в золоченой упряжи, крытые златоткаными попонами, тянули повозку в
виде пятиярусной пагоды. Каждый ярус окрашен в один из пяти главных цветов
- синий, желтый, красный, белый или черный. С золотых, загнутых вверх
карнизов свешивались колокольчики и украшения из жемчуга, нефрита,
перламутра... По четырем углам повозки на высоких стойках блестели золотые
чешуйчатые драконы. За повозкой двигались носильщики. В крытых носилках
восседали сановники. Замыкала шествие конная и пешая стража.
Люди вставали на колени на обочине улицы, били земные поклоны,
благоговейно простирали руки к императорской повозке с наглухо затянутыми
занавесями. Пропустив шествие, Хо поднялся, отряхнул пыль с халата, пошел
домой. Ласково грело весеннее солнце, чирикали воробьи, сверкали белизной
свежепобеленные стены и свежепокрашенные ворота богатых дворов...
Возле дома Хо стояла тележка с тканями. Привычным к крикам голосом
торговец подзывал покупателей:
- Ткани мягче облака, ярче весенних цветов, прочнее кожи - подходите,
берите!
Но редкие здесь прохожие равнодушно шли мимо. Хо, едва взглянув на
ткани, взялся за кольцо ворот. Торговец быстро обернулся.
- Ты хозяин этого дома?
- Да, я...
- Как тебя зовут?
- Хо. А что?
- Ты мне очень нужен. Один большой человек помнит тебя и твое
обещание. Отведи меня к Елюй Люгэ.
- Ты... Оттуда?- Голос Хо пресекся.
- Ага, я оттуда.- Торговец огляделся по сторонам, сунул руку под куски
ткани, достал узкий кожаный мешочек.- Вот, возьми. Это тебе.
Мешочек был увесистый. Хо вертел его в повлажневших ладонях, не зная,
надо ли благодарить торговца и можно ли отказаться от этого подарка.
- Спрячь!- торопливо приказал торговец.- И веди к Елюй Люгэ.
Хо забежал в сад, вырыл под деревом ямку, положил в нее мешочек и ногой
заровнял землю.
Из предосторожности он пошел впереди торговца. Тот с сопением катил
следом тележку. Елюй Люгэ оказался дома. Без лишних расспросов он увел
торговца во внутренние комнаты, долго с ним разговаривал. После этого
торговец сразу же ушел.
- Сюда больше не приходи,- сказал Елюй Люгэ Хо.
- А куда?
- Никуда. Я уезжаю. И мой сын Хивесэ со мной.
- Надолго?
- Этого я не знаю. Твоя служба мне кончилась. Ты был верным человеком.
Придет время, и я отличу тебя. Такое время близко.
Елюй Люгэ возбужденно потер узкие руки. Он был в темно-синем узком
халате, в мягкой войлочной шапке с яшмовыми украшениями на макушке,
волосы, собранные на затылке в пучок, стягивал широкий кожаный поясок с
золотыми вдавленными узорами. Одежда киданей. С тех пор как его отстранили
от должности тысячника, Елюй Люгэ ходил в платье своих предков, выказывая
этим презрение к цзиньцам.
- Я знал, что это время придет. Ждал, готовился... Ты помог мне, и ты
получишь то, о чем сейчас даже не смеешь думать.
Хо начал догадываться, с какой вестью пришел от хана торговец. Его
сердце тревожно сжалось.
- Будет война?
- А разве ты не знаешь?
- Мне этот человек ничего не сказал.
- Хан идет сюда,- Засмеялся.- Новорожденному теленку тигр не страшен.
- И вы поедете к нему?
- Нет. Пусть хан сокрушает мощь императора, похитителя власти, Чтобы
срубить дерево, нужна сила, но, чтобы сделать из него лаковую шкатулку,
нужны умение и знания. Пусть хан рубит. А что выкроить из дерева, будем
думать мы, прежние владетели этой земли.
Хо ушел от него опечаленным. Он не думал, что хан решится напасть на
императора... Дома постоял под деревом, где закопал мешочек. Раньше он
делал что-то для хана по велению своей совести. Теперь все меняется. Елюй
Люгэ, Бао Си научили его не уважать власть императора. Но воины хана будут
убивать ни в чем не повинных людей... Как быть? Никто не сможет дать ему
совета. Мог бы что-то стоящее посоветовать Бао Си. Но он - каторжник. Бао
Си схватили, дали двести палок, заковали в железо и на пять лет отправили
на каторжные работы - возводить крепостные укрепления на севере. Многим
товарищам Бао Си отрезали носы и уши... Может быть, хан освободит Бао Си?
Но на севере и сын Хо. После возвращения из степей Хушаху был отправлен
главноуправляющим в Западную столицу. Император посчитал, что сановник не
сумел достойно справиться с возложенным на него делом, и отправил подальше
от своего двора. На месте Хушаху теперь сидит его давний недоброжелатель
Гао Цзы. Для Хо это все равно. Однако сын только что начал служить, и
Хушаху забрал его с собой. Западная столица находится в стороне от дороги,
ведущей с степи. Война, может быть, не принесет несчастий его сыну.
Его надеждам не суждено было сбыться. Хан ударил как раз по
северо-западным округам страны, где его не ждали, и в первом же сражении
разбил юань-шуая ' Даши, взял несколько городов и осадил Западную столицу.
Хушаху с частью войск вырвался из города, бежал.
[' Ю а н ь - ш у а й - командующий.]
Западная столица пала.
Хушаху возвратился в Чжунду. С ним вернулся и Юань-ин. Сын неохотно
рассказывал о войне. Но Хо понемногу выпытал все, что знал Юань-ин.
Императорские юань-шуаи не могут сражаться с монголами. Бегут либо
сдаются. Сын, воспитанный дедом, почтительно относился к сановникам. Но и
в его словах сквозило осуждение Хушаху, трусливо удравшего из осажденного
города.
Слухи о поражении, о грабежах и опустошении целых округов, о
предательстве слабодушных командующих будоражили Чжунду. Императорские
стражники шныряли повсюду, хватали всех, кто говорил о поражении, били
палками, кидали в ямы. Но в столице становилось все тревожнее. Мужчинам
было запрещено покидать город. Всех заставили укреплять стены. Вместе с
другими работал и Хо. Он месил глину, таскал камни... Горячий пот струился
по лицу, ныли ссадины на руках. Но больше, чем ссадины, болело сердце. Сын
говорил, что монголы убивают не только воинов, не щадят в захваченных
городах ни детей, ни женщин, все крушат и предают огню.
Кое-что из этих слухов, рассказов дошло и до ушей Хоахчин. Она горестно
качала головой.
- Неужели это наш Тэмуджин? Ой-е...
Все чаще стали поговаривать и о Елюй Люгэ. По слухам, он объявился на
Ляодунском полуострове. Собрал под свое знамя сто тысяч воинов, присвоил
себе звание да юань-шуая ' и начал войну против цзиньцев. Император послал
против него Хушаху. Но и здесь высокому сановнику не повезло. Елюй Люгэ
попросил помощи у хана и разбил Хушаху. Рассерженный император отрешил его
от всех дел и сослал в деревню.
[' Д а ю а н ь - ш у а й - главнокомандующий. ]
В битве с Елюй Люгэ был ранен стрелой в грудь сын Хо. Домой его
привезли едва живого. Хо смотрел на бледное лицо с чернотой под запавшими
глазами, на сгорбленную спину Цуй и готов был рвать на себе волосы.

XII

Хан ехал верхом по дороге, идущей круто в гору. Копыта коня скрежетали
по голым камням. Влево, в нескольких шагах, темнел провал пропасти. Кругом
вздымались горы с зубчатыми вершинами, кое-где белели снежные шапки. К
склонам прилипли серые клочья облаков. По хребту змеей извивалась Великая
стена, выложенная из камня, в тускло-зеленых пятнах лишаев. Над стеной
возвышались четырехугольные башни из кирпича. Стена подавляла своими
размерами, своей несокрушимостью. Но ни стена, ни кручи гор не смогли
защитить владетелей этой земли. Возносили себя до неба, давили своим
величием, пугали многолюдием, а пришел - и обидно стало за свои прежние
страхи. Богатства, легкая жизнь лишили здешних владетелей удали и отваги,
сделали дряблыми, неповоротливыми.
Война продолжается больше года. Он взял десятки городов. Отступить
пришлось лишь однажды. Под Дату ном вражеский лучник достал его стрелой.
Хан отошел в степи, залечил рану, дал отдохнуть войнам и вот возвращается
снова. Вновь его воины берут оставленные города, продвигаются все дальше
на юг, к Чжунду. А в степь тянутся обозы с отнятым добром, вселяя в сердца
воинов радость.
Спустился в узкую долину. Здесь, у небольшой крепости, запиравшей
горный проход и кинутой воинами императора при одном слухе о его
приближении, была его ставка. На склонах гор, покрытых тощей травой,
паслись расседланные кони, горели огни. У крепости были установлены
метательные орудия. Воины учились сокрушать стены, разбивать ворота
вражеских городов. Тяжелые валуны с грохотом обрушивались на крепость.
Брызгами разлеталась каменная и кирпичная крошка. Джучи, потный, грязный,
в изодранном халате, помогал воинам взваливать камни на распяленные ремни
орудий. Хан остановил коня, подозвал сына к себе.
- Джучи, твое ли дело ворочать камни?
- Ты повелел мне познать науку сокрушения... Я это и делаю.
Всем своим видом сын выражал смирение, и хан нахмурился, но ничего не
сказал, тронул коня. Оглянулся. Джучи стоял на прежнем месте, смотрел ему
вслед, закусив губу, и он утвердился в мысли, что за чрезмерной
покорностью сына кроется несогласие с ним. Упрямым становится. В прошлом
году сыновья воевали самостоятельно и порадовали его разумностью. Они за
короткое время взяли шесть округов - владений Алтан-хана. Младший, Тулуй,
многих удивил своей храбростью. С мечом в руке он поднимался на стены
крепостей, увлекая за собой воинов. Чагадай обнаружил другие способности.
Он держал воинов и нойонов в великой строгости, от всех требовал
неукоснительного следования ханским установлениям, не упускал и самого
малого небрежения, его побаивались все. Угэдэй, напротив, привлекал к себе
людей незлобивостью, он любил пировать с друзьями, любил раздаривать
захваченные богатства. А вот Джучи... Он, как и Тулуй, мог взойти на стену
крепости, занятой врагом, но делал это только в крайнем случае. Сражения
не увлекали его, не зажигали в глазах огонь отваги, грохот боевых
барабанов не заставлял сильнее колотиться сердце. В захваченных городах он
разыскивал людей, сведущих в разных науках, заставлял перелагать на
монгольский язык книги, слушал не уставая рассказы о прежних царствах, об
устроении мира, о поучениях древних мудрецов. Пустопорожние речи ученых
людей делали его мягкосердным, где только мог, он щадил покоренных, не
позволял воинам брать добычу безоглядно. Опасный дух миролюбия мог сделать
сына подобным воинам Алтан-хана. И Чингисхан повелел разогнать собранных
Джучи мудрецов-книжников. Сын взмолился:
- Не лишай меня радости познания, отец!
- Прошлое этой земли не стоит того, чтобы о нем знали. Кто из тех или
нынешних владетелей может сравниться в величии с нами?
- Есть, отец, истины, знать которые радость. Книги - хранилище
познанного...
- Зачем хранить то, что ничего не стоит? Эти истины не помогают им
сохранить ни городов, ни самих книг, ни своей жизни. Они только усыпляют
ум и вносят в душу смуту. Ты хочешь познаний - познавай. Но познавай
науку, помогающую одолеть сильного, уничтожить могущественного. Собери
людей, сведущих в хитростях разрушения крепостей. Учись сам и учи возле
себя других.
Сын ушел от него обиженным. Однако повеление исполнил как надо. Возится
с разными стенобитными устройствами, а их в этой стране понапридумывали
множество, всюду ищет сведущих людей, и это дает большую пользу. Но обиду
свою не забыл. Ворочает камни, делает другую черную работу, будто его
принудили к этому, как раба. Досадить хочет...
Поехал к своей юрте. Она стояла на зеленом пригорке. Сейчас разденется,
передохнет, потом примет гонцов и нойонов. А вечером нежноголосые юные
китаянки усладят его слух песнями. Одну из них он оставит у себя. Они в
любви нежны, как их песни... Правда, женщины уже не горячат его кровь.
Доступное его всегда привлекало меньше, чем труднодоступное.
Кешиктены помогли ему слезть с лошади. Из юрты, улыбаясь, вышла Хулан,
держа за руку сына Кулкана. Он озадаченно хмыкнул. Хулан осталась вместе с
другими женами в степях...
- Ты почему здесь?
- Приехала.
- Ну-ну...- Поднял на руки сына, пощекотал его жесткими усами - и тот
задрыгал ногами, плаксиво сморщился,- передал на руки Хулан.- Приехала. А
позволения спросила?
- Кто хочет видеть небо, тот поднимает голову, не спрашивая
позволения. Для нас с сыном ты и небо, и солнце.
Он зашел в юрту, покосился на войлок, цветастое шелковое одеяло. Хулан
тут, отдохнуть не придется. Она вошла следом, сказала кешиктенам:
- Никого не пускайте. Хан хочет отдохнуть.
Удивительно, что она угадывала его желания почти всегда, но всегда же
старалась их подчинить своим. И поэтому быстро утомляла его, ее
неукротимое своевольство становилось тягостным.
- Вижу, встреча со мной тебя не радует?
- Здесь, Хулан, война. Детям и женщинам от нее лучше держаться
подальше.
- Ты все время на войне, и твои жены должны сидеть, как старые вороны
в гнезде.
- Они велели тебе сказать это?
- Они так думают, но сказать никогда не посмеют. Что жены для тебя!
Каждый день в твою постель кидают свежую девчонку. Но не бойся, мешать
тебе не буду. Не о себе, о сыне мои заботы. И тебе не мешало бы думать о
нем чуть больше. Сколько жен, а, кроме Борте, одна я родила тебе сына.
Мальчик держался за полу халата матери, сосал палец. На нем был
шелковый халатик, на серебряном поясе висел маленький нож, из-под расшитой
войлочной шапки на виски падали косички с тяжелыми лентами. Ничего не
скажешь, Хулан заботливая мать...
- Кулкан, сынок, иди сюда.
Сын спрятался за спину матери.
- Вот, видишь, видишь! Старшие дети, наверное, не пугались тебя.-
Хулан обличала его, уперев руки в бока.
- Ничего, привыкнет...
- Как привыкнет, если растет сиротой! А твоя старшая жена ненавидит
меня. За то, что сына родила, и за то, что я меркитка. А сын наполовину
меркит...
Он понимал, что она говорит о Кулкане, но за этим чудился намек на
Джучи. Помрачнел, сел у порога, сопя, начал стягивать с разопревших ног
гутулы.
- Тут я не буду разбирать ваши споры. Ты зря приехала.
На этот раз Хулан ничего не сказала. Снова догадалась, что дальше с ним
так говорить нельзя. Позвала своего баурчи, и он принес баранину,
сваренную с рисом, сладкое вино в глиняном кувшине с запотевшими боками,
для Кулкана медовые лепешки. Она сама наполнила чаши вином.
- Выпей. Это снимет усталость и охладит тебя. И не сердись на меня,
повелитель мой. Нет у меня ни родичей, ни близких - один ты.- Хулан кротко
улыбнулась, легонько притронулась к его руке,- Я хочу быть с тобой рядом и
оберегать тебя.
Вино и ее кротость расслабили его, раздражение ушло. И ему уже
казалось, что Хулан сделала правильно, кинув все и приехав сюда, что она
ему нужна больше, чем любой из тысяч и тысяч его людей, больше, чем любой
нойон, чем сладкоголосые певуньи-китаянки.
Но Хулан не умела долго оставаться одинокой, тем более такой
смиренницей. От вина щеки разгорелись, во влажных глазах появился зовущий
блеск, голос стал мягко-воркующим. Она стала выпроваживать сына из юрты:
- Иди, поиграй с твоими служанками.
Хан подумал, что, если дать ей волю, напрасно будут ждать сегодня гонцы
и нойоны, у него не останется для них ни времени, ни сил, сказал,
усмехаясь:
- Не старайся. На войне прежде всего дело. Люди ждут.
Думал, что она снова начнет дерзить и упрекать. Но Хулан обхватила его
руку горячими ладонями, проговорила, жалея:
- Стареешь, мой повелитель.
- И ты не молодеешь...
- Мне - рано. Только в полную силу вошла. Хасар недавно увидел и
удивился. <Какая, говорит, славная женщина из тебя получилась, Хулан>. А
уж он в женщинах толк понимает!
Она поддразнивала его, и он хорошо понимал это, а все же ощутил легкий
укол в сердце. Принижающая его ревность взбудоражила, повлекла к жене. Ему
уже не хотелось ее отпускать. Но пересилил себя, сухо сказал:
- Иди. Мне надлежит заняться делом.
- Вечером жду тебя в своей юрте. Придешь?
Выпроводив ее, сразу же позвал Боорчу.
- Много ли дел на сегодня, друг Боорчу?
- Кое-что есть. К тебе просятся монахи. С жалобой. Сотник-кидань,
перебежавший в прошлом году,- с просьбой. Сотник храбрый, неглупый.
Женщина... Этой не знаю, что нужно. Не успел расспросить. Если пожелаешь,
этими займусь я, а к тебе впущу гонцов от Мухали, Джэбэ и Елюй Люгэ.
- Хорошие ли вести привезли гонцы?
- Хорошие, хан.
- Тогда подождут. Давай сюда жалобщиков и просителей.- Перед глазами
все еще стояла Хулан, и он спросил, лукаво посмеиваясь:- Женщина молодая?
Тебе ею хочется заняться? С нее и начнем. Потом посмотрим...
Бросив взгляд на женщину, он насупился. Она была не старая, но лицо
посерело от усталости или горя, глаза потухли. От такой ничего интересного
не получишь. Распустит слезы - и все. Переводчик, онгут с
сонно-равнодушным лицом, безучастно ждал, когда она заговорит. Боорчу
присел к столику, отломил от медовой лепешки, не доеденной сыном, кусочек,
бросил в рот.
- Моего мужа захватили твои воины,- тихо сказала женщина и замолчала.-
Отпустите его.
- Многих мужей захватили мои воины. Что будет, если придут все ко мне
и станут просить?
- Он не как все. Такой человек рождается один на сто тысяч!- Голос ее
отвердел.
- Твой муж известен многим людям? Что же он сделал такого? Чем
прославился?
- Мой муж слагает песни, прославляя людей.
- А-а... Он прославляет тех, кто бежит сегодня от моих воинов, кто не
умел разумно жить и не умеет достойно умереть. Настоящим делом занимался
твой муж. Потому горька его участь.- И проворчал:- Один на сто тысяч...
Таких дураков на каждую тысячу сотня.
Переводчик, видимо, перевел и это. Женщина вскинулась, заговорила
быстро-быстро:
- О нет, нет? Он - редкий человек. Словом он врачевал горе, вселял в
сердце надежду, учил доброте, прямоте, честности. Он должен жить! Спаси
его, и будущие поколения благословят твое имя!
- А это и вовсе глупость. Мое имя прославлено будет не такими вот
пустяками. Где взяли твоего мужа?
- Вместе с другими мужчинами он ушел в горы. Его захватили три дня
назад.
- Боорчу, не с теми ли он был, которые нападали на обозы, на
отбившихся всадников?
Боорчу расспросил женщину, где был захвачен ее муж, подтвердил:
- С теми.
- Зачем же ты пришла?! Он убивал моих воинов. Он враг!
- Великий хан, за свою жизнь он не убил и курицы. Яви милость, великий
хан, не губи человека, чья жизнь была страданием за других. Спаси его!
Заклинаю тебя твоими предками! Возьмите в обмен мою ничтожную жизнь!
Убейте меня, сделайте рабой, но отпустите, его!
Всем телом женщина подалась вперед, преобразилась, глаза ее суда
заблестели, голос звучал исступленно. Слова страстной мольбы стали понятны
и без перевода. Он смотрел на нее и думал о Хулан - сможет ли она вот так
же безоглядно и бестрепетно отдать за него свою жизнь? Наверное, сможет...
И эта утешительная мысль расслабила его. Он взглянул на Боорчу вопрошающе.
- Спасать уже некого, хан. Все убиты.
Переводчик передал женщине его слова. Пошатываясь, она вышла из юрты. В
душе хана тут же угасло мимолетное сожаление. Он облегченно вздохнул. Не
пришлось лишний раз переступать через собственное установление. Милость к
врагу пагубна...
Почти с такой же, как у женщины, просьбой пришел и сотник-кидань. Вчера
воины хана обложили небольшой городок, где сотник родился и где до сих пор
живут родители. Не будет ли хан так великодушен, не повелит ли не грабить
город и не убивать его жителей.
- Мы зачем сюда пришли? Раздавать милости? Один припадает к ногам -
смилуйся, другой - смилуйся. Друг Боорчу, гони подобных просителей в шею!
- Это можно, хан,- сказал Боорчу.- Однако город еще только обложили...
- Понятно, друг Боорчу. Ну, что же, сотник, дарую твоему городу жизнь.
Но ты сам должен привести его к покорности. Если падет хотя бы один мой
воин, пощады не будет никому.
Сотник ушел, в смущении царапая затылок.
- Монахи тоже будут просить защиты?
- Не совсем, хан. Но их ты послушай. Забавные люди.
Монахов было двое. Оба в стоптанной обуви, в широченных халатах из
грубого холста, подпоясанных под грудью веревками, с суковатыми палками в
руках.
- На кого жалуетесь?
Монах постарше, сгорбленный, худой, с лиловой бородавкой на носу,
заговорил глухим голосом:
- Мы никогда ни на кого не жалуемся, ни у кого ничего не просим. Но
твои воины просят у нас драгоценностей, ищут серебро и золото. Мы не
стяжаем богатств, зачем же мучиться вам и тревожить покой старцев,
познающих дао - путь всего сущего?
- Что это за дао и что оно дает людям?
- Дао - начало всех начал и предопределенность всех изменений.
Несчастья бывают оттого, что люди по незнанию или недомыслию начинают
ломать предопределенность.
- У вас дао, у нас воля неба. У нас все понятно, а у вас слова
затемняют смысл.
Монахи пошептались, и старший сказал:
- Вы не все поняли. Попробуем объяснить проще. По учению великого
Лао-цзы, все в мире подвержено изменениям. Одно набирает силы, другое
ослабевает, одно создается, другое разрушается, одно увеличивается, другое
уменьшается. Несходное нераздельно, как две стороны одной монеты. Не
бывает длинного, если нет короткого, не бывает высокого, если нет низкого,
не бывает трудного, если нет легкого, не бывает добра, если нет зла.
<Что ж, замечено верно,- подумал он.- К этому можно добавить многое. Не
бывает радости, если нет огорчения, не бывает покоя, если нет тревог...>
- Что же дальше?
- Ни один цветок не может цвести вечно. За расцветом следует увядание.
Из двух несходностей одна сменяет другую. На беде покоится счастье,
счастье порождает беду.
Смутен был смысл этих слов, что-то казалось верным, но что-то и
настораживало. Нетерпеливо поторопил:
- Говорите короче и проще, проще!..
Старый монах улыбнулся, показав широкие желтые зубы.
- Великий государь хочет разом познать то, на что уходит человеческая
жизнь... Коротко будет так. Человек упал с лошади, сломал руку. Это беда.
Но он будет после этого ездить на коне осмотрительно, станет опасаться
новых несчастий, научится быть неторопливым, и ему при размышлении
откроется суть его дела. Осторожность и осмотрительность предохранят
человека от напастей, и он проживет долгую жизнь. Понимание своих дел
приведет к знатности и богатству. В долголетии и богатстве - счастье. А
источник его - беда. Но и счастье, как говорили, рождает беду. Достигнув
предела богатства и знатности, человек начинает забывать о
рассудительности, его одолевает гордыня, он перестает вникать в дела и
разоряется. Нищета ведет за собой болезни, а болезни сокращают жизнь.
Ранняя смерть - великая беда, Но произошла она оттого, что человек был
счастлив.
- Ну а можно ли избежать бед и напастей?
- Наше великое учение гласит: хочешь чего-то добиться - не рвись к
желанному, иначе только достигнутое обернется своей противной стороной.
Начинай с того, чего не хочешь, и оно само по себе перейдет в свою
несходность, и тогда достигнешь желаемого. Другими словами, если хочешь
что-то взять - отдай.
- Я понял ваше учение, и оно мне по душе. Ваш Алтан-хан разбогател
сверх всякой меры, и на его благополучии взросла беда. Пусть все отдаст
мне и снова станет счастливым!- Неприметно, про себя, усмехнулся.- Я же
все делаю по вашему учению. Начал с того, чего не хочу. Желая покоя и
мира, веду войну. Боорчу, доведи до всех: монастырей не разорять,
служителей богов и духов не трогать и дани с них не требовать. Молитесь,-
мудрые, за меня.
Подумал, что, возможно, зря разогнал мудрецов Джучи. Должно быть, и в
их рассуждениях было немало интересного. Правда, сама по себе любая
мудрость - лошадь без узды, может увезти совсем не туда, куда хотел бы
уехать... Особенно если своего умишка не много.
Стало смеркаться, и слуги принесли светильники. В двери заглянула
Хулан, видимо, хотела напомнить, что ждет его. Но он разговаривал с
гонцами, и жена ушла, ничего не сказав.
Вести от Мухали и Джэбэ были и впрямь хорошие. Мухали почти без потерь
взял два города. Потери, конечно, были. Погибло немало перебежчиков, но
они - не в счет. Одни гибнут, другие приходят. Важно сохранить своих
воинов. Кривоногий, невидный из себя, совсем не багатур, его Мухали все
больше выделяется среди других нойонов. Это он первым стал принимать к
себе людей Алтан-хана - сотников и тысячников. Не отбирал у них ни оружия,
ни воинов. Пришел - служи. Хан относился к этому неодобрительно.
Предатели, они и есть предатели. Мухали думал иначе. Переметнувшиеся сотни
и тысячи он кидал на стены городов, заставляя обагрять руки кровью своих
же соплеменников, и путь назад им был заказан...
От Джэбэ пришла вовсе радостная весть: Восточная столица Алтан-хана в
его руках. Джэбэ долго сидел под этим большим и хорошо укрепленным
городом. Все его попытки овладеть стенами были отбиты. И он схитрил.
Снялся, ушел. На радостях жители Восточной столицы устроили празднество,
распахнули ворота. А Джэбэ воротился. Дав воинам по несколько заводных
лошадей, он за одну ночь пробежал расстояние в два дневных перехода и
легко взял город. Молодец Джэбэ!
Елюй Люгэ тоже хорошо укрепился. Он прислал подарки и смиренно просил
позволения владеть Ляодуном, именуясь впредь ваном государства Ляо. С этим
потомком киданьских императоров недавно свиделся. Умен, хитер, ловок.
Заранее ко всему приготовился и разом отхватил от владений Алтан-хана
огромный кусок. И тем хорошо помог ему, хану. Но с таким человеком надо
быть всегда настороже. Сегодня он хочет стать ваном Ляо, завтра замыслит
сесть на место Алтан-хана... Как быть с ним? Легче всего отказать. Но это
будет неразумно. За свое владение Елюй Люгэ будет драться злее, и кидане,
какие еще служат Алтан-хану, скорее покинут своего господина. Как говорил
этот старец с бородавкой? <Хочешь что-то взять - отдай>.
- Друг Боорчу, скажешь завтра Шихи-Хутагу, пусть заготовит грамоту на
титул вана. И чтобы все было как это в обычае Алтан-хана - разные
величавые слова, тамгой подтвержденные. А Елюй Люгэ пусть пришлет сюда
своего сына. Так будет спокойнее.
- А не лучше ли послать к этому вану кого-то из нойонов соправителем?
- Что ж, ты придумал неплохо. Подбери человека... И как думаешь, не
пора ли нам двинуться поближе к Чжунду?
Все дела были свершены. Он чувствовал себя умиротворенным и немного
вялым от усталости. Но Хулан сейчас всю усталость сгонит...
- Да, Боорчу, заготовьте завтра повеление моему брату Хасару. Быть ему
во главе тумена под началом Мухали. Довольно ему бездельничать.
- А не приставить ли его к вану?
- Что ты! Не выйдет из Хасара соправителя. Через три дня раздерется с
Елюй Люгэ, и все нам испортит.
Они вышли из юрты. Кругом горели огни. И как огни воинского стана,
мерцали звезды. Казалось, вся вселенная - его. Стоит сказать слово,
взмахнуть рукой.- все огни погаснут и ночь наполнится топотом копыт.

XIII

Опальный сановник Хэшери Хушаху жил в маленьком селении под Чжунду.
Заняться ему было нечем. От безделия и неумеренных выпивок он обрюзг, стал
раздражителен. Слуги боялись громко разговаривать, ходили на носочках, и в
доме стояла недобрая тишина.
Перемен в своей судьбе Хушаху не ожидал. И был очень удивлен, когда
император прислал за ним нарочного и свою легкую повозку на красных
колесах. Хушаху умылся, домашние лекари натерли его тело свежающими
снадобиями, слуги облачили в дорогой халат, прицепили к поясу меч.
С припухшими веками, но бодрый явился он в императорский дворец.
Дорогой думал, что его старый недруг Гао Цзы свернул себе шею... Однако
Гао Цзы был у императора. Жилистый, тонкогубый, он посмотрел на Хушаху
ничего не выражающим взглядом. Кроме Гао Цзы, у императора были
главноуправляющий срединной столицей коротконогий, сутулый Туктань и
болезненно бледный, со страдальческими глазами князь Сюнь. Пока он
припадал к ногам императора, все молчали, но, едва распрямился, продолжили
начатый разговор. Хуанди не сказал ему ни слова. Будто и не было
оскорбительной ссылки. Утопив полное тело в подушки сиденья, Юнь-цзы
держал на коленях свиток бумаги,- карту своих владений. Твердая бумага
скручивалась. Концы свитка угодливо подхватили с одной стороны Гао Цзы, с
другой - Туктань. Сутулому Туктаню почти не пришлось нагибаться, а Гао Цзы
сгорбился так, что под шелком халата обозначился гребень хребтины.
- Вот крепость Цзюйюгуань. Грязный варвар брать ее, как видно, не
намерен. Обошел и движется сюда, к городам Ю-чжоу и Чу-чжоу. Из этого
становятся понятны его намерения - подбирается к Чжунду,
Жирный палец с розовым лакированным ногтем ползал по бумаге, Хушаху
ощутил прилив ненависти и отвращения к императору. Изображает из себя
великого воителя и провидца. Не государством бы тебе править, а дворцовыми
евнухами. Этот откормленный человек всегда мешал Хушаху. Это он, князь
Юнь-цзы, неумно дергал сеть, вязавшую по рукам и ногам кочевые племена,
рвал нити, высвобождая грозные силы. Теперь ищет виноватых, позорит, потом
зовет к себе. Для чего? Чтобы посмотреть, как он к старым глупостям
прибавляет новые.
- Туктань, тебе надлежит укреплять город и днем и ночью.
- Осмелюсь сказать, светлый государь наш, что лучшая защита столицы не
стены, а расстояние, отделяющее от нее врагов. Надо бить врага на дальних
подступах.
- Бить будем. Гао Цзы, тебя и еще двух-трех юань-шуаев я отправлю в
сторону Ю-чжоу и Чу-чжоу. Тебе, Хушаху, надлежит оберегать столицу с
севера.
- Осмелюсь заметить, светлый государь. Враг силен. Победить его могут
люди крепкого духа и великого разума.- Маленькие и круглые, как пуговицы
на халате, глаза Туктаня остановились на Гао Цзы.- Я не хочу сказать, что
вот он - плох, я хочу сказать, что есть люди лучше.
Хушаху едва удержался, чтобы не кивнуть одобрительно головой. Но
радость его была преждевременной. Круглые глаза Туктаня уже смотрели на
него.
- Я не хочу сказать, что высокочтимый Хушаху слаб духом...
<Это ты и хочешь сказать, горбун зловредный!> Хушаху отвернулся, будто
речь шла не о нем; стал разглядывать росписи на дворцовых стенах.
- Однако,- продолжал Туктань,- удача покинула его, и мы не знаем,
когда она возвратится.
Теперь только стало понятно Хушаху, что Гао Цзы все-таки свернул себе
шею, его от императора оттеснил Туктань. До сей поры Гао Цзы, видимо, еще
на что-то надеялся. Но сейчас и ему все стало ясно. Он приблизился к
Хушаху. Переглянулись. Всегдашней неприязни не было в этих взглядах.
Туктань примирил...
Император сердито сопел. Он скорее всего был недоволен словами Туктаня,
но и отвергнуть их так просто не мог. Князь Сюнь покашлял в кулак,
проговорил:
- Ты, Туктань, я думаю, чрезвычайно строг. Скажи мне, кто, когда, где
побил варвара? Несчастья, неудачи преследуют всех нас. Зачем же винить в
них Хушаху и Гао Цзы?
- Делайте, как я сказал!- положил конец разговору Юнь-цзы, подумав,
добавил:- Тебе, Хушаху, надо помнить о прежней вине.
Из дворца Хушаху ушел, едва сдерживая бешенство. Он-то надеялся, что
хуанди выразит сожаление за причиненную обиду! Уж лучше бы Юнь-цзы совсем
забыл о нем. Теперь случись что, его накажут не ссылкой - голову снесут. И
все потому, что судьбе было угодно вознести на трон человека без ума и
достоинства. Но главный виновник бед и несчастий не подлежит суду людей.
За него будут расплачиваться головой другие.
Войско, принятое Хушаху, в первом же сражении было изрядно помято,
отступило. Божественный хуанди незамедлительно выразил свое
неудовольствие, указав, чтобы впредь не оставлял ни одного селения. Хушаху
сказался больным. Но император не отрешил его от должности. Не поверил.
Все понятнее становилось: Юнь-цзы погубит его, обесчестив, как труса. Что
делать? Покорно ждать?
Меньше всего хотелось Хушаху погибнуть от рук ничтожного властелина. Он
стал сближаться с людьми, когда-либо обиженными императором. Таких, на его
счастье, оказалось немало. И сам по себе родился дерзостный замысел.
Собрав у себя сотников и тысячников, открыл им великую <тайну>.
- В срединной столице злоумышленные люди хотят убить благословенного
хуанди. Свое гнездо эти ядовитые змеи свили в самом дворце. Мы проливаем
кровь, а они ради своих выгод готовят неслыханное преступление. Храбрые
военачальники, мы может спасти жизнь государя. И боги и люди будут вечно
благодарны каждому из нас.
- Что мы можем сделать? В срединной столице крепкие стены и большое
войско.
- Делайте все, что вам будет велено, и мы свершим великое дело.
Не давая времени на раздумья, он повел войско к столице. Вперед выслал
гонцов объявить городу, что враг в несметном количестве приближается к
нему. И перед ним беспрепятственно открылись ворота Чжунду. Сам Туктань
встретил Хушаху. Он подскакал, спросил торопливо:
- Где варвары?
- Ты их скоро увидишь. Но не они самое страшное. Мне стало ведомо, что
бесчестные люди готовы сдать город, выдать хану императора и тебя. Вели
быстро сменить дворцовую охрану. У нас еще есть возможность спасти
императора и обезвредить заговорщиков. Поставь моих воинов. Они надежны.
Туктань беспокойно завертелся в седле, оглядываясь по сторонам.
- Ну что ты медлишь!- с отчаянием крикнул Хушаху.
Его отчаяние не было поддельным. Если Туктань что-то заподозрит -
конец. И его крик лучше всяких доводов и слов убедил Туктаня. Воины Хушаху
встали на места дворцовой охраны, разоружив ее.
- Теперь идем к императору, и я все открою.
Они вошли во дворец. У всех дверей стояли воины в грязной, пыльной
одежде и грубых боевых доспехах. Среди блеска красок расписных стен,
пышных ковров, резьбы и лепки дворца они казались чужими, лишними.
Тревога в городе, внезапная смена стражи напугали императора. Он
бросился к Туктаню, забыв свою величавость, лакированные пальцы впились в
плечо сановника.
- Что такое? Почему я в неведении?
- Сейчас, великий государь,- живи десять тысяч лет!- я все тебе
скажу.- Хушаху посмотрел на сановников, сбившихся за спиной императора,
замялся:- Пусть все выйдут, останется один Туктань.
Сановники покинули покой императора. Хушаху стоял у дверей,
прислушиваясь. Воины должны были схватить всех и запереть. Шума не слышно.
Все прошло благополучно.
- Говори быстрее!- поторопил его Юнь-цзы.
- Измена, государь!- Хушаху опустил руку на рукоятку меча.
- Изме-е-на? Где?
- Здесь.- Хушаху вынул меч, поднес острие к шее Туктаня.- Вот главный
изменник!
Туктань отпрянул, вылупил пуговицы-глаза.
- Ты... ты зачем клевещешь? Что это такое?.. А-а!- вдруг догадался он.-
Предатель! Обманщик!
Часто перебирая ногами, подбежал к окну, кулаками ударил по бумаге,
вцепился в затейливо-узорную раму, закричал:
- Ко мне! Нас предали! Хуша...
Удар меча оборвал его крик. Руки с клочьями бумаги меж пальцев
проползли по стене. Туктань осел, свалился на бок, захрипел. Из раны с
хлюпаньем вырвалась кровь, растеклась по цветным плитам пола. Юнь-цзы
оцепенело смотрел на умирающего сановника, на лужу крови. Щеки его опали,
будто из них разом ушла жизнь, кожа обвисла на подбородке, яшмовый
императорский пояс скатился под толстое брюхо. Хушаху опустился на
императорское место, вытер меч о ворсистый ковер, толкнул в ножны.
Юнь-цзы, осторожно ступая на неверные, подрагивающие ноги, не в силах
отвести взгляда от лужи крови, боком подался к своему месту. Увидев, что
там сидит Хушаху, вздрогнул. Взгляд заметался по сторонам, Хушаху охватила
мстительная радость. Он поднялся, с преувеличенным раболепием склонился
перед Юнь-цзы.
- Садись, государь... Я присел нечаянно.
Во взгляде Юнь-цзы затеплилась надежда. Он сел, искательно поглядывая
на Хушаху, уперся руками в подушки, чтобы скрыть дрожь, со слезой в голосе
сказал:
- Я так верил Туктаню.
- Ты слишком многим верил. И не верил тем, кому следовало бы.
- Людское коварство... Тебе надо было верить... Но теперь... Теперь ты
будешь при мне всегда?
Он спрашивал. Он ни в чем не был уверен. Страх мешал ему думать. И
этого страха он Хушаху никогда не простит.
- Пойдем, государь, в другие покои. Тут приберут. У нас много дел.
Император покорно поплелся за ним. Хушаху устал. Но ему некогда было
отдыхать. Дело сделано только наполовину. В руках верных императору
юань-шуаев войска. Только у Ванянь-гана сто тысяч воинов. Если он поведет
их на столицу...
- Государь, пошли указ Ванянь-гану. Пусть прибудет в столицу для
разговора с тобой.
- О чем с ним должен быть разговор?
- Есть о чем. И еще один указ нужен. О том, что ты назначаешь меня
великим юань-шуаем. Все войска должны быть в моей воле.
Юнь-цзы не воспротивился и в этот раз. Ванянь-ган примчался налегке.
Был схвачен у ворот города и убит. Та же участь постигла всех, кому Хушаху
не мог довериться. Теперь император ему был не нужен. Он пригласил к себе
главного дворцового евнуха, сказал с глазу на глаз:
- Наш светлый государь пожелал удалиться к своим благословенным
предкам. Проводи его.
Ночью Юнь-цзы был удушен.
Хушаху объявил себя временным правителем государства. Доброжелатели
советовали ему принять титул императора. Сделать это было не трудно: трон
сына неба в его руках. Но он колебался. Боялся, что последуют неизбежные в
этом случае распри. Перед лицом врага они будут пагубны. После мучительных
раздумий он возвел на трон князя Сюня. В дела Сюнь влезать не будет - не
такой он человек,- и власть останется в его руках.
Этот поступок многих расположил к Хушаху. Человек стоял у подножья
пустого трона, а вот не воссел. Даже Гао Цзы примчался к нему с
заверениями в верности...
А тем временем войска хана овладели сильной крепостью Цзюйюгуань,
прикрывающей столицу с севера, взяли на западе города Ю-чжоу и Чу-чжоу.
Пользуясь замешательством во дворце, к врагам перешло много изменников,
некоторые правители округов вслед Елюй Люгэ объявили себя самостоятельными
владетелями.
Вражеские разъезды временами доходили до стен Чжунду. Хушаху взялся
наводить в войсках порядок. Заменял одних командующих другими. Но это
порождало неуверенность и озлобление. Стали поговаривать, что сам он,
великий юань-шуай, только и делал, что показывал врагу затылок.
Хушаху нужно было самому одержать победу. Случай благоприятствовал ему.
Получив донесение, что тумен вражеской конницы движется к реке Хойхэ,
намереваясь переправиться по мосту на другую сторону, он во главе двадцати
тысяч пеших и конных воинов вышел из города.
Варваров было в два раза меньше, но бесчисленные победы сделали их
уверенными, и дрались они с озлоблением, презирая раны и смерть. Вначале
даже казалось, что и в этот раз Хушаху придется бежать, и он сам сел на
коня. Кидался на врагов, взбадривал воинов. Натиск монголов сдержали. Но
вражеский воин кольнул его копьем в ногу. В седле сражаться он больше не
мог, пересел на открытую повозку и носился по полю сражения. Тумен
отступил. Однако вечером к нему подошло подкрепление. Это означало, что
утром сражение возобновится.
Боль в ноге заставила Хушаху возвратиться в Чжунду. Он велел Гао Цзы
взять еще пять тысяч воинов и не медля и часу идти к месту сражения. А
утром узнал: Гао Цзы все еще не выступил. В страшном гневе приказал
схватить Гао Цзы и казнить на дворцовой площади как злостного бунтовщика.
Император Сюнь, давний друг Гао Цзы, вступился за него. Не время было
спорить, и Хушаху уступил.
- Иди,- сказал он Гао Цзы,- и разбей врагов. Победа для тебя - жизнь,
поражение - смерть на площади.
Строптивый Гао Цзы ушел, одарив его на прощанье ненавидящим взглядом.
Нога у Хушаху распухла, рана ныла, все тело охватило жаром. Он лежал в
своем доме, пил кислое снадобье. За стенами шумел ветер. В саду надсадно
скрипели деревья, шелестел песок, ударяясь о бумагу окон. В покоях было
руках.
Гао Цзы никаких вестей не было. И это тревожило его. Неужели упустит
победу? Тогда он должен будет сдержать свое слово, предать Гао Цзы казни.
А император Сюнь?..
Вечером нога разболелась еще сильнее, и он велел никого до утра не
впускать. Под шум ветра забылся мутным, тяжелым сном. Разбудили его крики,
грохот, треск выламываемой двери. Вскочил с постели, наступив на раненую
ногу. Пронзительная боль проколола насквозь, Стиснув зубы, придерживаясь
руками за стену, запрыгал к черному ходу. Кому нужна его голова -
императору или Гао Цзы?
Двое воинов из охраны подбежали к нему, подхватили на руки, вынесли в
сад. Ветер гнул деревья, ветви больно хлестали по лицу. Полная луна быстро
катилась среди рваных облаков. Воины поднесли его к кирпичной стене
ограды. Громоздясь на их плечи, он полез вверх. Пальцы скользили по
шершавым кирпичам, в лицо сыпались крошки. Руки зацепились за край стены.
- Вот они, вот!- закричал кто-то за спиной.
Воины отскочили, он повис. Напрягая все силы, стал подтягиваться. Под
правой рукой выломился кирпич. Хушаху рухнул на землю. Быстро сел. Возле
него стояли воины. Лунный свет серебрил их плечи. Подошел Гао Цзы, слегка
наклонился, всматриваясь в лицо.
- Не ушел...
- Проиграл сражение, мерзкий человек?
- Оба мы проиграли. Я - сражение, ты - свою голову.
...С головой Хушаху Гао Цзы пришел в императорский дворец.
- Суди меня, государь, своим праведным судом.
- За убийство преступника не судят. Повелеваю посмертно лишить Хушаху
всех титулов и званий, всенародно огласить указ о его преступных деяниях.
Тебя, Гао Цзы, за то, что избавил меня от этого человека, я назначаю
великим юань-шуаем.
Бледные щеки Сюня порозовели. О, как ты сладок, вкус власти!

XIV

Полуденное солнце плавилось на ряби волн Хуанхэ. Низкий противоположный
берег едва был виден. К нему, сносимые течением, на лодках, на плотах и
просто вплавь добирались недобитые враги. Воины хана вкладывали луки в
саадаки, спешивались и поили усталых коней. Черны были их лица, опаленные
горячими ветрами и невыносимым зноем великой китайской равнины...
Хан равнодушно взглянул на бегущих, велел кешиктену зачерпнуть в шлем
воды. От ила вода была грязно-желтоватого цвета. И наносные берега тоже
были грязно-желтые.
- Воины, я привел вас на берега этой великой реки. За нашей спиной
много дней пути, много взятых городов, тысячи поверженных врагов. До
сегодняшнего дня, мои храбрые воины, я звал вас вперед. Теперь пришла пора
поворачивать коней. Испейте воды из этой великой реки, запомните ее вкус.
И как только вкус ее станет забываться, мы придем сюда снова.- Хан поднял
шлем, сделал глоток, поморщился; вода была теплой, с затхлым запахом.-
Храбрые мои багатуры! Скоро мы будем пить прозрачную, чистую воду наших
рек!
Крики радости покатились по берегу Хуанхэ. Воины кидали вверх шапки,
колотили по шлемам. <Домой! Домо-ой!> Хан не радовался вместе с воинами.
Он не достиг всего, чего хотел.
Прошлой осенью, обложив со всех сторон Чжунду, не стал тратить времени
на его осаду. Она могла затянуться на многие месяцы. Надо было успевать,
пока враг растерян, брать другие города, захватить все ценное, что накопил
Алтан-хан. Он разделил войско на три части. Левое крыло отдал под начало
Мухали, правое - Джучи, Чагадаю и Угэдэю, сам с Тулуем повел середину. У
Чжунду оставил всего два тумена. Этого было достаточно, чтобы держать в
страхе Алтан-хана.
Он хотел взять все города до реки Хуанхэ, опустошить все округа. Тогда
Алтан-хан, лишенный поддержки, оказался бы в его руках. Было у хана и
другое соображение. Сколь ни велика и ни богата столица Алтан-хана,
добыча, взятая в городах, все равно превысит то, что есть в Чжунду.
За полгода его воины взяли девяносто городов. Не занятыми к северу от
Хуанхэ оставалось всего одиннадцать хорошо укрепленных, многолюдных
городов. Чтобы захватить их, нужно было время. Но воины начали уставать.
Их изматывали беспрерывные сражения, жара. Добыча была так велика, что уже
перестала привлекать. К тому же все чаще приключались болезни. Бывало, что
целые сотни лежали вповалку. Стали поговаривать, что китайцы, не сумев
защитить себя мечом и копьем, спознались с духами зла и наслали на войско
порчу. Это пугало воинов и заставляло задумываться хана...
Поворотив войско, он вселил в людей дух бодрости.
Снова пошли на Чжунду. Двигались мимо пустых селений и пепелищ,
разрушенных городов, по вытоптанным полям. Люди в ужасе разбегались. И
земля казалась пустой. Будто гром небесный исковырял ее и уничтожил все
живое. Хан словно впервые увидел, до какой крайности довел он горделивого
Алтан-хана и его народ. Вот вам и джаутхури! Вот вам указ, выслушанный на
коленях! Но что-то сдерживало его радость. Он не хотел, чтобы в нем самом
подняла голову гордыня. Чем она лучше той, за которую небо лишило своего
благоволения Алтан-хана и весь род его? Болезнь воинов не первое ли
предзнаменование небесного нерасположения? Вспомнил разговор с монахами,
постигающими дао. Позднее он слышал много всяких чудес о монахах-даосах.
Но тот разговор, воспринятый им с усмешкой, почему-то запал в память.
Истины, высказанные ими, все чаще заставляли задумываться. По их учению,
все на свете, достигнув вершин, возвращается к прежнему своему состоянию.
Наверное, это так и есть. На этой земле когда-то, как и на его родине, не
было ни величественных храмов и дворцов, ни садов, ни полей, ни городов с
крепкими стенами, а были пастбища, и люди жили в юртах, кибитках, носили
простую одежду, ели простую пищу. Достигли всего, чего им желалось, и вот
небо возвращает их к прежнему состоянию, избрав его, Чингисхана,
вершителем своей воли. Но если все это верно, он сам, достигнув вершин,
должен тоже возвратиться к своему прежнему состоянию - к бедной,
закопченной юрте, к скудной еде, к униженности. Пусть не он сам, а его
дети, внуки, все равно...
Эта мысль тревожила и мучила. И не с кем было разделить ее. Если бы был
жив Теб-тэнгри... Но гордыня и его свела в могилу раньше времени. Как
Джамуху, Ван-хана...
В третьем месяце года собаки ' все войска хана собрались у крепости
Догоу под Чжунду. За пределами крепости на крутом холме для хана разбили
большой шатер. Отсюда была видна широкая равнина. По ней почти беспрерывно
двигались табуны и стада, шли понурые толпы пленных, катились тяжело
груженные телеги. На север! Вослед птицам, улетающим в свои гнездовья. У
хана собрались нойоны туменов и тысяч. Рядом с ханом сидели сыновья и
Хулан, чуть ниже Хасар и Бэлгутэй.
[' Апрель 1214 года.]
- Нойоны, своими подвигами мы удивили всех живущих на земле, Но не в
нашем обычае любоваться делом рук своих. Кто живет вчерашним днем, у того
нет дня завтрашнего. Нойоны, наш путь в родные степи лежит мимо срединной
столицы. Остановимся ли, чтобы взять ее, или дозволим Алтан-хану с
городской стены проводить тоскующим взглядом эти телеги с добром, эти
стада волов, табуны коней, этих мужчин и женщин, превращенных в рабов?
Первыми позволено было высказаться перебежчикам. Они были единодушны:
надо осадить столицу, принудить ее к сдаче, затем возвратиться к Хуанхэ,
переправиться на другой берег и повоевать все владения вплоть до пределов
сунского государства. Такая воинственность была понятна. Перебежчикам не
хотелось уходить в степи, на чужбину. Однако и многие его нойоны
склонялись к тому, что Чжунду надо попытаться взять. Определеннее других
высказался Мухали:
- Великий хан, тетива натянута, стрела нацелена - зачем опускать лук?
В Чжунду много воинов, высоки и прочны стены. Но у нас сотни тысяч
пленных. Мы бросим их на город. Прикрываясь живым щитом, сможем, я думаю,
взять город без больших потерь.
Мухали говорил о средстве, многократно испытанном. Враги обычно
собирали воинов в городах, оставляя жителей селений без защиты. Их-то и
заставляли лезть на стены, разбивать ворота. Воины Алтан-хана нередко
узнавали в толпе своих братьев, отцов и теряли остатки мужества, оружие
валилось из их рук. Но Чжунду слишком велик, тут этот способ будет
малопригодным, тут надо положить не одну тысячу своих воинов.
С Мухали не согласился Боорчу.
- Не всякая стрела достигает цели. Особенно, если пущена усталыми
руками. Наши воины утомлены, кони измучены. Вот-вот начнется большая
жара...
- Меня жара не страшит,- сказал Мухали.
- Вы знаете, почему я отобрал тысячу воинов у нойона Исатая?- спросил
хан.- Сам он никогда не уставал и думал, что другие тоже не устают. И
тысячу свою умучил. Вы, как видно, хотите, чтобы я уподобился этому
нойону? На облавной охоте есть хороший обычай - не истреблять до последней
головы зверей, собранных в круг. Так же надо поступить и тут. Не из
милосердия к Алтан-хану... Пусть мы возьмем столицу, пленим сына неба. А
дальше что? Войску нужен отдых. Мы должны будем уйти. На обезглавленное
государство с запада хлынут тангуты, с юга суны. Чего не сумели взять мы,
возьмут они, и через это усилятся. Допустить такое можно только по
неразумности. Пусть Алтан-хан пока живет... Кто думает иначе?
Иначе, понятно, уже никто не думал. Хан подозвал Шихи-Хутага.
- Ты поедешь в Чжунду и, не склоняя головы перед Алтан-ханом,
скажешь...- Помолчал, обдумывая послание.- Скажешь так. Все твои земли до
берега Хуанхэ заняты мною. У тебя остался только этот город. До полного
бессилия тебя довело небо, и если бы я стал теснить тебя далее, то мне
самому пришлось бы опасаться небесного гнев?. Потому я готов уйти.
Расположен ли ублаготворить мое войско, чтобы смягчились мои нойоны?
Вот...
- Очень уж тихие слова,- буркнул Хасар.- Ему надо так сказать, чтобы
пот по спине побежал.
- Громко лает собака, которая сама всего боится... Еще скажи
Алтан-хану: твои предки, согнав прежних государей, не выделили им ничего,
заставили бедствовать. Восстанавливая справедливость и достоинство
обездоленных, я пожаловал Елюй Люгэ титул вана, и земли, и людей. Не
трогай его владений, не огорчай меня. И еще.- Покосился на Хулан.- Желаю я
для утешения своего сердца и в знак нашей дружбы взять в жены одну из
твоих дочерей.
Увенчанная перьями спица на бохтаге Хулан качнулась и замерла. Он
подождал - не скажет ли чего? Но у Хулан хватило терпения промолчать.
В тот же день Шихи-Хутаг, сопровождаемый кешиктенами в блистающих
доспехах, отбыл в Чжунду. Алтан-хан собрал совет. И, там. как потом
донесли Чингисхану друзья перебежчиков, многие подбивали императора
напасть на монгольский стан. Но чэн-сян ' императора по имени Фу-син
сказал, что войско ненадежно. Выйдя за стены, оно разбежится. Поэтому
лучше дать хану все, чего он добивается, и пусть уходит. Заминка вышла
только с последним требованием хана: дочерей у императора не было. Тогда
было решено, что Сюнь удочерит одну из дочек покойного Юнь-цзы и отдаст ее
в жены.
[' Ч э н - с я н - первый министр.]
Сам чэн-сян Фу-син доставил невесту в стан Чингисхана. Ее несли в
крытых носилках. За нею шли пятьсот мальчиков и пятьсот девочек, держали в
руках подносы с золотыми, серебряными и фарфоровыми чашами, шкатулки с
украшениями и жемчугом, разные диковинки из слоновой кости, нефрита, яшмы
и драгоценного дерева; воины вели в поводу три тысячи коней под парчовыми
чепраками. Все это - пятьсот девочек и мальчиков, драгоценности, кони -
приданое невесты.
Хулан стояла рядом с ханом, глаза ее метали молнии, и было просто
удивительно, что носилки не вспыхнули. Хан отодвинул занавеску с золотыми
фениксами. Девушка в шелковом одеянии отшатнулась от него, вцепилась
руками в подушки. У нее были маленькие глаза под реденькими бровями,
остренький подбородок. Фу-син что-то ей сказал. Девушка попробовала
улыбнуться - дернула бледные губы, показав реденькие кривые зубы. Через
плечо хана Хулан заглянула в носилки, фыркнула и, успокоенная, отошла. Хан
почувствовал себя обманутым!..
Фу-син сопровождал Чингисхана до крепости Цзюйюгуань. Здесь
распрощались. Хан подарил ему коня под золотым седлом, сказал, пряча
усмешку в рыжих усах:
- Печальное расставание с хорошим человеком. Одно утешает: будет
угодно небу - встретимся вновь.
После отъезда Фу-сина он велел перебить слабых и старых пленных и пошел
в степи, держась восточных склонов Хинганских гор. Лето хотел провести
далеко на севере, у озера Юрли. Шел к нему медленно, с частыми
остановками, давая отдых людям и коням. До озера так и не дошел. От Елюй
Люгэ примчались гонцы с тревожным известием. На него Алтан-хан послал
четыреста тысяч воинов под началом опытного и храброго юнь-шуая Вань-ну.
Елюй Люгэ проиграл несколько сражений, оставил Восточную столицу и другие
города. Его поражение могло вдохнуть силы в посрамленных врагов, и хан
отправил на помощь вану Мухали.
Не успела растаять пыль, поднятая копытами коней Мухали,- новые гонцы.
На этот раз из-под Чжунду. Алтан-хан, видимо тревожась за свою
безопасность, решил покинуть срединную столицу и перебраться за Хуанхэ в
город Бянь. Оставив в Чжунду наследника, он со всем своим двором тронулся
в путь. Воины-кидане, не желающие покидать родных мест, взроптали.
Алтан-хан велел отобрать у них доспехи, оружие и коней. Тогда они
возмутились, убили цзян-дяня ', избрали своим предводителем Чада и пошли
обратно. Из Чжунду были посланы для усмирения киданей войска. Но Чада их
разбил, усилился, приняв других беглецов, и стал угрожать столице. Взять
ее он не мог и потому просил хана - помоги.
[' Ц з я н ь - д я н ь - начальник гвардии.]
И хан повернул назад.

XV

Горе не обошло и дом Хо. Не встал с постели сын, отлетела его
безгрешная душа к предкам. Всего на три дня пережил внука старый Ли Цзян.
В доме стало пусто. Цуй ходила с незрячими от муки глазами. Вздыхала и
плакала Хоахчин. И Хо не мог найти слов утешения. Все слова казались
невесомыми, как пух тополей.
В городе становилось все тревожнее. Прошел слух, что из Чжунду отбывает
и наследник. Это было понято так: правители не надеются отстоять город.
Люди хотели силой удержать сына императора. Когда его повозка выехала из
дворцовых ворот, с плачем и стоном горожане ложились на мостовую.
Стражники расчищали дорогу плетями, кололи упорствующих копьями и
отбрасывали прочь. Закрытая повозка медленно ползла к городским воротам, и
вслед ей неслись вопли отчаяния:
- Не покидай нас! Не покидай!
Главноуправляющим столицей остался Фу-син, его помощником Цзын-чжун.
Оба поклялись умереть, но не пустить врага в город.
В это время в город пришел Бао Си. Хо узнал его не сразу. Оборванный,
грязный, с лохматыми волосами, нависающими на глаза, Бао Си остановился
середь двора, обвел удивленным взглядом сад, дом.
- У вас все так же...
И в его голосе послышалось осуждение. Хо вздохнул.
- Все так же. Только у нас уже нет сына и деда.
- Что случилось?
- Война...- Хо не хотелось ничего рассказывать.- Ты все время был на
каторге?
- Нет. Я попал в плен. Потом убежал. Пристал к молодцам. Нас побили.
Направился домой. А дома... Кучи углей. И ни одной живой души. Где моя
семья, не знаю. Скорее всего нет никого в живых.
- Не говори об этом Цуй,- попросил его Хо.- И без того она...- Не
найдя слов, Хо развел руками.
- Я пришел сюда драться, а правители бегут!- Бао Си выругался и
плюнул.
Бао Си очень переменился. Вся его душа была наполнена озлоблением. За
ужином он вдруг накинулся на Цуй:
- Ну что ты умираешь, стоя на ногах? Ни отца, ни сына этим не
подымешь. Сейчас у всех горе.
Цуй расплакалась, и Бао Си замолчал, сердито двигая челюстями. Но
ненадолго. Вскочил, стал ходить, размахивая руками.
- Будь прокляты эти варвары! Всю землю усеяли костями людей. Если бы
собрать все слезы народа, в них утонул бы и бешеный пес хан, и все его
близкие.
Хоахчин поглядывала на него с испугом, шептала, как молитву: <Ой-е,
ой-е, что же это делается! Ой-е!> Бедная сестра... Она еще недавно так
радовалась возвышению Тэмуджина. Не знавшая радости материнства, она все
отдавала детям Оэлун. Тэмуджин был для нее как сын. И горько, и страшно
было слышать ей проклятия, призываемые на голову хана.
- А наши правители!- гремел голос Бао Си.- Они были грозны, как тигры,
когда обирали свой народ. Пришел враг, и они, поджав хвосты, повизгивая,
бегут подальше. Или лижут окровавленные руки хана. Ненавижу! Всех
ненавижу!
Хо старался не смотреть на Бао Си. Клокочущая ненависть передавалась и
ему. Но больше других Хо ненавидел себя. По глупости помогал Тэмуджину,
Елюй Люгэ. Думал, они гонимые... Наверно, они и были гонимые. Но едва
встали на ноги, забыли свои боли и обрушили неисчислимые беды на других.
Сами стали гонителями, притеснителями.
Вечером Хо пошел в сад, вырыл мешочек, посланный ханом. Как и
догадывался, в нем было золото. Расшвырял его по всему саду. Но. это не
принесло облегчения.
С каждым днем враги все теснее облегали город. Бао Си получил оружие и
теперь редко приходил к ним. Он участвовал едва ли не во всех вылазках,
дрался как одержимый.
В городе не было больших запасов пищи. Начинался голод. Фусин направил
людей просить у императора помощи. Среди них оказался и Бао Си.
Возвратился он через месяц. Исхудал еще больше. Во впалых глазах уже не
горел огонь ненависти, в них была безмерная усталость.
- Не придет к нам помощь, Хо.
- Не дали?
- Дали. Набрали до ста тысяч воинов. Составили большой обоз с мукой
и крупами. Повел юань-шуай Лиин. Заранее возгордился, что он - спаситель
столицы. Дорогой пил со своими друзьями. Порядок поддерживать было некому.
У горы Ба-чжоу на нас напали враги. Пьяного Лиина убили, обоз забрали,
уцелевшие воины разбежались. Теперь сюда не придет никто. Столица погибла.
- Зачем же ты возвратился?
- За вами. Я выведу вас из города. Собирайтесь. Дня через два мы
пойдем.
А на другой день Бао Си погиб на крепостной стене.
Стенобитные орудия врагов бухали днем и ночью. От ударов камней
сотрясалась земля. Защитники города втащили на башни камнеметы, старались
расшибить орудия. Иногда это удавалось. Но враги тотчас ставили новые. Хо
таскал на стены камни. От недоедания обессилел. Дрожали ноги, темнело в
глазах. А внизу вечерами горели огни, доносились протяжные, до боли
знакомые песни, и тогда все казалось бредовым видением-надо встряхнуться,
протереть глаза... Но под ногами гудела, подрагивала разбиваемая стена...
Чэн-сян императора Фу-син не стал ждать неизбежного конца. Принес
последнюю жертву в храме предков императора и принял яд.
Его помощник Цзынь-чжун тоже не стал ждать конца. С несколькими воинами
бежал из осажденной столицы.
Распахнулись ворота Чжунду. Бурливым половодьем, затопив все улицы,
растекаясь по переулкам, хлынули в город кочевники. Затрещали взламываемые
двери, выбиваемые переплеты окон, завизжали женщины, понеслись
предсмертные вскрики мужчин. Город выл, вопил, корчился под смех
победителей.
Хо, уворачиваясь от вражеских воинов, глухими переулками, чужими
дворами пробирался домой. Из груди рвалось хриплое дыхание, сердце больно
било по ребрам. Перекинулся через свою ограду, упал в сад. Из распахнутых
дверей дома летели халаты, циновки, коврики, одеяла. По дорожке сада двое
воинов, гогоча, волокли Цуй, срывая на ходу ее одежду. Под руки Хо попала
лопата. Он выскочил на дорожку. С размаху ударил воина по затылку.
Рукоятка лопаты хрустнула и сломалась. Воин согнулся, упал головой в куст.
Второй, опустив Цуй, выхватил меч и ткнул в живот Хо. Потом рубанул по
голове.
Цуй закричала. Рассвирепевший воин рубанул и ее.
Из выбитого окна вырвалась Хоахчин.
- Ой-е! Вы что, проклятые мангусы, наделали!
Воин, убивший Хо и Цуй, занес было меч, но монгольская речь Хоахчин
остановила его.
- Ты кто такая?
- Уйди, уйди, мангус!- Хоахчин схватила горсть земли и бросила в лицо
воину.
Отплевываясь, он отскочил. Из дома выглянули другие воины.
- Смотрите, сумасшедшая! А говорит по-нашему.
Хоахчин пошла на них - с седыми распущенными волосами и одичалыми
глазами. Воины переглянулись, подхватили своего товарища и вышли за
ворота.
Хоахчин положила брата и Цуй рядом, укрыла одеялом, села возле них,
поджав под себя ноги.
- Зачем я пережила вас? Зачем мои глаза видят это? Ой-е!
...Через несколько дней в городе начались пожары. Рыжее, как борода
хана, пламя взвивалось выше башен, выше пагод, рушились крыши
императорских дворцов, щелкала, лопаясь, раскаленная черепица,
обугливались деревья в пышных садах, от сажи и пепла стала черной вода
каналов и рукотворных озер. Срединная столица горела больше месяца.
В пламени пожара погибло многое из того, что питало гордость государей
дома Цзинь, что было сотворено умом и трудом людей, живших в легких
домиках, полыхавших, как солома.
Черный пепел стал могилой для Хо, Цуй и Хоахчин, для тысяч других -
богатых и бедных, счастливых и несчастных.

XVI

Сам хан не пошел в Чжунду. Не достигнув Великой стены, он с кешиктенами
остановился летовать у Долон-нура. Тут была терпимой жара и росли хорошие
травы. Принять сокровища Алтан-хана послал Шихи-Хутага, Онгура и нойона
кешиктенов Архай-Хасара. Они возвратились с караванами, нагруженными
тяжелыми вьюками. Тканей в Чжунду захватили так много, что шелк, не жалея,
скручивали в веревки, увязывали им вьюки. Однако не одни лишь ткани
доставили караваны. В ханском шатре разложили только небольшую часть
сокровищ Алтан-хана, но от них рябило в глазах. Серебро, золото,
самоцветы, жемчуг, фарфор, блеск шитья халатов Алтан-хана и его жен,
зонты, оружие, сбруя... Все - отменной красоты.
Вместе с Хулан хан осмотрел богатства, добытые его храбрыми воинами,
сел на свое место, скрестил ноги. Хулан примеряла то один, то другой
халат, смотрелась в бронзовое, оправленное в серебро зеркальце...
- Все ли вы забрали в хранилищах Алтан-хана?- спросил он у
Шихи-Хутага.
Шихи-Хутаг развернул книгу, простеганную шелковыми шнурами.
- У них, великий хан, везде порядок. Все, что хранилось, было занесено
сюда. Мы сверили - ничего не упустили. Главный хранитель передал сокровища
из рук в руки.
- Так. Ну, а себе кое-что взяли?
Взглянув на Онгура и Архай-Хасара, Шихи-Хутаг промолчал. Выходит,
взяли... Хан сразу посуровел.
- Говорите!
- Сами мы ничего не брали,- сказал Архай-Хасар.- Но хранитель сокровищ
преподнес нам подарки.
- Что же ты получил, Архай-Хасар?
- Да так... Доспехи... Меч Алтан-хана.
- А ты, Онгур?
- Шелка травчатые, чаши серебряные...
- Что досталось тебе, Шихи-Хутаг?- Хан говорил все медленнее, все
больше суживались его светлые глаза.
- Ничего, великий хан. Я сказал хранителю: <Все, что принадлежало
Алтан-хану, теперь принадлежит Чингисхану, и как смеешь ты, грязный раб,
раздаривать его добро?>
- Вы слышите? Недаром я избрал Шихи-Хутага блюстителем и хранителем
Великой Ясы '. Вы нарушили мое установление. Потому возвратите все,
полученное таким недостойным путем. Идите.- Хан взял из рук Шихи-Хутага
книгу с описью, полистал твердые страницы, жалея, что ему недоступна тайна
знаков,- Почитай, что тут написано.
[' В е л и к а я Я с а - законоуложения Чингисхана.]
- Я не могу сделать этого, великий хан. Их язык и их письмо.
- А как же ты сверял-проверял?
- Я нашел людей знающих. Они мне читали - я запоминал. Одного из этих
людей я привез тебе. Он хорошо говорит по-нашему и называет себя родичем
Елюй Люгэ.
- Позови его сюда.
В шатер вошел рослый человек с длинной, почти до пояса, бородой,
степенно поклонился.
- Шихи-Хутаг говорит, что ты родич Елюй Люгэ.
- Да, великий хан. Мое имя Елюй Чу-цай. Как и Люгэ, я один из потомков
государей киданьской династии.- Голос у Чу-цая был густ, раскатист,
говорил он сдержанно-неторопливо.
- Ваши предки были унижены. Я отомстил Алтан-хану за вас. Ты должен
быть мне благодарен.
- Великий хан, мой дед, мой отец и я сам верно служили дому Цзиней. Я
был бы виновен в двоедушии, если бы, обратясь лицом к тебе, стал
радоваться бедствию моего прежнего повелителя.
- А твой родич Елюй Люгэ?- хмурясь, спросил хан.- Не станешь же
говорить, что он тоже думает так.
- Люгэ - воин. Потому наши мысли и поступки не всегда сходны. Чувству
вражды и ненависти нет места в моем сердце.
Хан перебил его сердито-насмешливо:
- Но это не помешало тебе помочь Шихи-Хутагу очистить хранилище
Алтан-хана. Как же так?
- Посмотри, великий хан, хотя бы на седло, лежащее у твоих ног.
Золотые узоры тонки и легки, будто сотканы из шелковых нитей. Нет ни
единого лишнего завитка, все сплетения, пересечения согласны друг с
другом. Любая из этих драгоценностей совершенна, любая есть воплощение
вековых поисков разного рода умельцев. Я не хотел, чтобы все это было
расхищено, изломано, разбито, сгорело. Как это случилось с древними
книгами.
- Бережливый... Но книгу можно написать, золотое седло - сделать.
- Можно, великий хан. Но... книга - хранилище человеческого ума,
изделие - хранилище его умения. Все уничтожая, мы обрекаем себя на поиски
того, что было давно найдено, на познание познанного,
Его рассудительность пришлась по нраву хану, и он спросил:
- Будешь служить мне?
- Мои руки не умеют держать оружие, великий хан.
- Воинов и без тебя достаточно. Мне нужны люди, умеющие писать и
читать на языке этой страны. Чем ты занимался в Чжунду?
- Многим... Отыскивал в книгах зерна нетускнеющих истин...
- Тут, вижу, все ищут истину! Погрязли в заблуждениях...
- Сказано: любая лошадь спотыкается, любой человек заблуждается.
Заблуждения ведут к бедам и несчастьям, потому истина - драгоценность, ни
с чем не сравнимая. По движению созвездий и планет, разлагая и складывая
числа, я пытался прозревать будущее. Мне хотелось помочь людям.
- Тогда ты должен был знать, какая судьба ждет Алтан-хана,- почему не
помог?
- Его судьбу можно было предсказать без гаданий. Государство,
пораженное изнутри недугом, не излечив его, умирает. Государство, как
люди, должно оберегать себя от болезней.
- Ты можешь предсказать, что будет с моим улусом через десять, сто,
тысячу лет?
Чу-цай впервые улыбнулся - чуть дрогнули губы и повеселели глаза.
- Охотнее всего я взялся бы предсказать, что будет через тысячу лет.
Но это не в моих силах. Ближнее будущее прозреть тоже нелегко. И не всегда
безопасно. Один правитель древнего княжества собрался на войну и спросил у
гадателя, что ждет его. Тот ответил: <Победа>. Ну, раз победа - чего
беспокоиться? Правитель был беспечен, и его разбили. Кто кого обманул?
Думаю, правитель гадателя. И однако же он решил отрубить гадателю голову.
Пригласил к себе, спрятав палача за дверью, и спросил: <Знаешь ли ты,
когда наступит час твоей смерти?> Гадатель понял, что к чему, ответил:
<Знаю. Я умру ровно на пять дней раньше тебя>. Правитель не только отменил
казнь, но и оберегал жизнь гадателя как лучшую драгоценность своей
сокровищницы. Тут гадатель обманул правителя. Принужден был сделать это.
Принуждение родит ложь.
- Тебе не придется беспокоиться за свою жизнь. Какие бы победы ни
предрекал, беспечен я не буду. Ты будешь состоять при мне, Кто научил тебя
нашему языку?
- Бывший твой слуга Хо.
- А-а... Вот как жизнь сводит людей...
Он подумал, что надо бы разыскать Хо и его сестру, но эту мысль
вытеснили другие. Алтан-хан обессилен, но не покорен. Однако он тут больше
оставаться не может. Доносятся слухи об усилении Кучулука. И хори-туматы
еще не наказаны. И меркиты не искоренены до конца. Ему надо возвращаться в
степи. Но кто-то должен остаться тут. Скорее всего Мухали...

* ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ *

I

Судуй возвращался домой. Степь была пестра от цветов. Из-под копыт коня
взлетали зеленые кузнечики, вдали важно раскачивались дрофы, на склонах
сопок резвились суслики. Вороной белоногий конь шел ходкой рысью, кривая
сабля в бронзовой оправе била по голенищу гутула, позванивала о стремя. За
вороным тянулись две лошади с тяжелыми вьюками. На последнем переходе
Джучи послал Судуя вперед, предупредить курень о возвращении хана и его
войска. Он был рад скорой встрече с отцом и матерью, теплому дню, запахам
родной степи и во все горло пел песни...
Недалеко от куреня догнал повозку, запряженную одним волом. Ею правила
девушка в линялом халате. Судуй подбоченился, натянул поводья.
- Здравствуй, красавица!
Девушка помедлила, будто раздумывая, надо ли отвечать, сказала:
- Здравствуй.
Вол шагал, опустив круторогую голову. Повозка, нагруженная скатанными
войлоками, надсадно скрипела. Колеса оставляли две дорожки примятой травы.
- Далеко ли путь держишь?
- В курень.
- Тогда нам по дороге.- Судуй слез с коня, пошел рядом с повозкой.- Ты
из какого племени, и как тебя зовут?
- Я татарка. Зовут меня Уки.
- Уки? Смешно! И у моего друга и господина Джучи вторую жену зовут
Уки. Может быть, это счастливое предзнаменование? А, Уки?
Девушка промолчала. Она держала в руках зеленую тальниковую ветку,
общипывала листочки, и казалось, что это для нее важное дело.
- Ты как осталась, когда истребляли ваше племя?
Тень застарелой боли омрачила ее лицо.
- Осталась...- Она ударила веткой по спине вола.- Ну, шевелись!
Судуй пожалел, что прикоснулся к тому, о чем девушке вспоминать,
видимо, не хотелось. Сорвал несколько голубых с желтыми тычинками цветов
ургуя, приладил их к своей шапке.
- Красиво? Для тебя нарвать?
- Мне украшения ни к чему.
- Да, ты и без них красивая. Правда! У тебя есть жених?
- Был. Ушел на войну. Ну, и...- Уки вздохнула,
- Я тоже был на войне. Все воюю. Даже жениться некогда!- Судуй тряхнул
головой, засмеялся.
- Теперь мужчины только и делают, что воюют, А мы тут день и ночь
работаем.- Она посмотрела на свои маленькие руки с обветренной кожей и
обломанными ногтями.
Ему стало жаль эту девушку, должно быть, рабыню. Ни отца, ни матери,
тяжелая работа, жених погиб, а другой будет либо нет, Скорей всего нет.
Воины набрали себе жен в чужих землях. Он развязал вьюк, достал пригоршню
сушеных слив, высыпал в подол ее халата-
- Ешь, Уки. Это очень вкусно. Ты живешь в курене?
- Нет.- Ровными белыми зубами она стала обгрызать сморщенную мякоть
слив.- И правда вкусно!
- Косточку не бросай. Дай ее сюда,- Судуй положил косточку на зубы,
сдавил, и она хрустнула.- Видишь, ядрышко. Оно тоже вкусное. Как кедровый
орех.
- А где это растет? В лесу?
- Нет. В тех землях люди живут в больших домах. Возле домов - сады.
Ну, тоже как лес, только деревья посажены руками и огорожены. В садах
много всего растет. И все вкусное.
Судуй сел на повозку рядом с Уки, взял из ее рук ветку, достав нож и
сделал дудку. Переливчатые звуки поплыли над степью, смешиваясь с песнями
жаворонков, со свистом сусликов. Судуй улыбался, раздувал щеки. Девушка
смотрела на него повеселевшими глазами. Сливовая кожура прилипла к ее
круглому, с ямочками посредине подбородку, влажные губы приоткрылись.
В курене он сел на коня, громко прокричал:
- Эй, люди! Готовьтесь встречать нашего хана, ваших мужей, сыновей,
братьев!
Потом помог девушке снять с телеги войлоки.
- Поедем, Уки, к моей матери.
Девушка стеснительно потупилась.
- Зачем? Я для нее чужой человек.
- Зато я не чужой! Поедем. Ты у нас пообедаешь.
Юрта родителей стояла на краю куреня, возле речушки. Мать хлопотала у
огня. Прикрыв глаза от солнца ладонью, она взглянула сначала на девушку,
перевела взгляд на Судуя, громко охнула. Он подбежал к матери, обнял за
плечи.
- Сынок мой! Судуй! Небо сохранило тебя!- Она смеялась и всхлипывала,
ощупывала его руками, будто не доверяя глазам.
Из юрты вышел отец.
- А! Какой багатур! Посмотри, Каймиш, весь как я в молодости!- Оглядел
сына со всех сторон.- Халат шелковый... Пояс расшитый... Сабля... Э-э, так
в старые времена и я не одевался, хотя носил одежду с плеча нашего хана. А
кони твои?
Он расседлал вороного, погладил по шее, осмотрел и бережно сложил
седло, после этого снял вьюки, ощупал их, но развязывать не решился.
- Развязывай,- сказал Судуй.- Все это вам. Подарки.
- О!- Отец принялся выкладывать на траву куски тканей, халаты,
светильники, чаши, котлы, мешочки с крупами и сладостями.- О! Ты, видно,
стал большим человеком. Погляди, Каймиш, сколько добра привез наш сын! Мы
стали богачами.
- Будет тебе!- Мать смотрела на сына сияющими глазами.- Жив. Жив!
Сколько было у меня ночей без сна!..
Девушка распрягла вола, отпустила пастись и теперь сидела на телеге,
одинокая и сиротливая.
- Что же ты, мама, гостью не приветишь?
- А это кто?
- Уки. У нее нет ни отца, ни матери. Так, Уки? Жениха тоже нет. А у
меня нет невесты. Вот я и подумал...
Девушка покраснела, отвернулась.
- Не слушай его болтовню, Уки,- ласково сказала мать.- А ты постыдился
бы говорить глупости. Идите в юрту. Проходи, Уки.
Набежали соседи. Расспрашивали о своих. Иные радовались. А иные
уходили, сгорбившись от горя. Судую было тяжело говорить о гибели
товарищей. Память возвратила его назад, к сражениям, к окровавленным
трупам на пыльных дорогах Китая, к заревам пожарищ, к плачу женщин и
детей. Даже в мыслях он не хотел возвращаться к пережитому...
После обеда Уки запрягла вола. Он пошел проводить ее за курень.
- Кто твой господин?
- Джэлмэ.
- Это очень хорошо, Уки! Мой отец его знает. Он попросит отпустить
тебя.
- Зачем? Мне некуда деваться.
- Как - некуда? Рядом с отцовской я поставлю свою юрту. Ты будешь в
ней хозяйкой.
Уки усмехнулась.
- Какой скорый! Мать твоя верно говорит - болтун.
- Мне долго раздумывать нельзя. Вдруг снова погонят на войну. Если
чесать в затылке, можно остаться совсем без жены. У Джучи, у его братьев
уже по три-четыре сына... Так что жди, Уки. Скоро я приеду за тобой. Или я
для тебя неподходящий? Тогда скажи...
Она ничего не сказала. Судуй остался стоять у крайних юрт куреня.
Повозка медленно катилась по пестрой от цветов степи, под облаками пели
жаворонки. Мир был наполнен радостью. Была полна радостью и душа Судуя. Он
дома. На родной земле. Славная девушка станет его женой. У него будут
дети. Много-много мальчиков... И может быть, хан не захочет больше ходить
на войну...

II

В покоях Тафгач-хатун было жарко. В стенном очаге, выложенном красным
камнем с белыми узорами прожилок, ярко горели поленья карагача. Хан
Кучулук в белой рубашке с открытым воротником и широких шелковых шароварах
сидел за узким столиком, накрытым цветастой скатертью. Тафгач-хатун
наполнила из узкогорлого кувшина стеклянные кубки виноградным вином.
Кучулук хмуро-задумчиво смотрел на рыжие языки пламени, лизавшие
закопченный свод очага. Высокий лоб прорезали две поперечные морщины,
сухая кожа туго обтягивала острые скулы, под глазами темнели подковы
теней. Кучулук только что возвратился из похода на Кашгар и Хотан.
Мусульманское население этих владений вздумало отложиться от гурхана и
предаться своему единоверцу, хорезмшаху Мухаммеду. Кучулук не хотел войны.
Потому освободил сына кашгарского хана, удерживаемого как заложника, дал
ему немного воинов и попросил уговорить эмиров Кашгара не делать зла. Но
эмиры ворот города перед молодым ханом не открыли, его воинов разогнали, а
самого убили. Тогда Кучулук осадил Кашгар. Но сил у него было
недостаточно, и города взять не мог. Пришло время жатвы, хлеба пожелтели,
высохли. Кучулук приказал выжечь все посевы вокруг Кашгара и Хотана.
Возвращаясь домой, поклялся: то же самое сделает и в будущем году, и через
год, и через два,- будет делать это до тех пор, пока зловредные мусульмане
не покорятся ему.
- Пей и ешь, господин мой. Пусть твои заботы останутся за моим
порогом.- Тафгач подала ему кубок.
- Если бы заботы можно было стряхивать с себя, как дорожную пыль!-
Кучулук повертел кубок в руках - в вине плавали теплые искры.- Что нового
тут?
- Тут - ничего. Но купцы из столицы Мухаммеда принесли плохие вести.
Шах отдал султану Осману свою дочь в жены и удерживает его при себе, в
Гургандже. А в Самарканде всеми делами правят хорезмийцы.
- Так ему и надо, этому глупому Осману!- Кучулук выпил вино, оторвал
от мягкой лепешки большой кусок, обмакнул его в растопленное масло, стал
есть.
- Ты забываешь, что первая жена Османа моя родная сестра,- с упреком
сказала Тафгач-хатун.
- Об этом должен был помнить твой отец!
- Что говорить о моем отце...
- А что могу сделать я? Если бы Осман был умнее, он бы не переметнулся
к хорезмшаху. Тогда бы с Мухаммедом можно было говорить иначе.
- Осман молод... Он очень любил мою сестру. Злые люди внушили ему
пагубные мысли. Думаю, он уже и сам спохватился.
- А что толку? Хорезмшах не выпустит его из своих рук.
- Я думаю, шах отпустит Османа в Самарканд. Иначе для чего он отдал
ему свою дочь?
- Может быть, и так. Что же дальше?
- В Самарканде моя сестра. Не верю, что Осман ее мог забыть. Там много
людей, преданных нам. Через них надо снестись с султаном... Если
пожелаешь, это могу сделать я.
- А сможешь?
- Ты плохо знаешь таких женщин, как я. Ради тебя готова сделать все.
- Спасибо, Тафгач-хатун... Однако боюсь, что нам с тобой не удастся
спасти ничего. Я смотрю на запад, в сторону хорезмшаха, а сам все время
прислушиваюсь, не стучат ли копыта на востоке. Монгольский хан рано или
поздно придет сюда. Устоим ли мы? Найманы не могли устоять. Почему? Да
потому, что повздорили мой отец и его брат Буюрук. Наши силы
разъединились. А что тут? В каждом городе сидит владетель и думает только
о том, чтобы увернуться от власти гурхана. Мало того - людей разделяет и
вера. Я поклоняюсь Христу, ты - Будде, многие ближние к нам люди чтут
пророка Мухаммеда и в душе презирают и тебя, и меня. Они не наши люди. Они
люди шаха. И до тех пор, пока мы не разделаемся с ними, не сможем быть
спокойны за свою жизнь.
- Я поговорю с тобой, и мне становится страшно...- Тафгач-хатун села
ближе к Кучулуку.- Неужели все так плохо?
- Хорошего мало. Но, видит бог, я сделаю все, что в моих силах... Ты
помогай мне. Приближай к себе надежных единоверцев, возбуждай ненависть к
мусульманам.
- Ненависти хватает и без того. Она не облегчит нашу жизнь. Моя вера
учит добру и терпеливости.
- Твой отец был добр. Ягненок среди волков...
В комнату вошла служанка Тафгач-хатун, поклонилась Кучулуку.
- Тебя хотят видеть твои воины.
Воины-найманы в шапках из меха корсака ввели человека, закутанного в
черный плащ. Устало вздохнув, он опустился на колени, потер ладонью худое,
с впалыми щеками лицо.
- Я, повелитель, от Буртана...
Полгода назад Кучулук послал в Алмалык под видом купца своего нукера
Буртана. С тех пор вестей от него не было, и Кучулук уже думал, что нукера
нет в живых.
- Владетель Алмалыка Бузар собирается на охоту. С ним пойдет не больше
ста человек. Охотиться будут дней десять.
- Где?
- Место я укажу.- Посланец покосился на столик, на его тощем горле
задвигался кадык.
- Далеко ли это место?
- Я был в дороге три дня.- Посланец не мог отвести взгляда от столика.
Кучулук налил в кубок вина, подвинул лепешки,
- Пей и ешь. Воины, поднимите две сотни. Каждый пусть возьмет по два
заводных коня. Быстро! Гонец, ты можешь держаться в седле?
- Мне бы немного уснуть.- Он торопливо пихал в рот лепешки, говорил
невнятно.- Устал.
- Приторочим к седлу. Уснешь дорогой... Ты не мусульманин?
- Зачем бы помчался к тебе мусульманин?
- Слышишь?- спросил Кучулук у Тафгач-хатун.
Он пошел в другую половину покоев, поверх шелковых шаровар натянул
штаны из мягкой кожи, обулся в гутулы с высокими голенищами, надел халат,
подбитый легким мехом. Тафгач-хатун стояла рядом, смотрела на него
опечаленными глазами.
- Ты сам-то можешь держаться в седле?
Затягивая жесткий пояс с тяжелым мечом, он проговорил, думая о своем:
- Могу... Пока могу.
Осенняя ночь была холодной. Ветер нес редкие снежинки. Кучулук скакал
рядом с посланцем-проводником, подбадривал плетью коня, Ему жаль было
оставленное тепло очага, тишину покоев жены...
Шли через степи, далеко огибая селения. Шли почти без отдыха. На исходе
второй ночи проводник остановился на берегу небольшой речушки.
- Бузар должен быть где-то недалеко. Надо ждать рассвета.
Вокруг не было видно ни огонька, не слышно ни единого звука. Бузар мог
не прийти. Или уйти в другое место. Эти мысли согнали с Кучулука утомление
и дрему. Он остался сидеть на коне, но воинам велел спешиться и
передохнуть. Они легли на притрушенную снегом землю и сразу же захрапели.
В мутном свете наступающего дня обозначились голые холмы с той и другой
стороны речушки. Кучулук поднялся на ближний холм, осмотрелся. Ничего.
Ветер сдувал с гребней снег, пригибал тощую, желтую траву. Он поднял
воинов и шагом поехал вверх по речушке. За одним из поворотов холмы
отступили от берегов. На плоской равнине стояли круглые, как шлемы, шатры
и черные треугольники шерстяных палаток, невдалеке паслись расседланные
кони,
- Го-о-о!- раздался тревожный крик караульного.
Воины, отстегнув заводных коней, молча бросились на шатры и палатки.
Высокая сухая полынь затрещала под копытами коней, как хворост на огне.
Заспанные люди выскакивали из палаток и падали под ударами мечей. Сам
Бузар не успел даже выскочить из шатра. Растяжные ремни перерубили,
обрушив полотно. Из-под него с трудом извлекли запутавшихся Бузара и его
наложницу.
- Э-эх, как был ты конокрадом, так и остался,- с презрением сказал
Кучулук.
В чекмене - успел надернуть,- но босой, стоял Бузар на истоптанной,
смешанной со снегом и кровью земле, теребил крашенную хной бороду, свирепо
ворочал красноватыми белками глаз.
- Обуйте и оденьте его,- приказал Кучулук.- Твоя жизнь, Бузар, сейчас
не стоит и медного дирхема. И никакой Чингисхан ее не сможет спасти. Но
можешь спастись сам. Мы пойдем к Алмалыку. Ты сдашь город.
- Не будет этого, неверная собака!
- Я неверная собака? А кто твой Чингисхан? Внук пророка? Говори,
предатель!- Кучулук ударил его кулаком в лицо.- Отдашь город? Говори!
Из мясистого носа по толстым губам Бузара поползла кровь. Он плюнул,
выругался. Кучулук велел сорвать с него только что натянутую одежду и
бить, пока не запросит пощады. Но Бузар лишь хрипел и мотал головой. Его
забили до смерти и бросили тут же - голого, с лоскутьями окровавленной
кожи на спине.
Пограбив окрестности Алмалыка, ожесточенный больше прежнего, Кучулук
возвратился домой. А его уже поджидали послы хорезмшаха. Мухаммед упрекал
Кучулука за то, что тот будто бы похитил у него плоды победы. О какой
победе идет речь, Кучулук не сразу понял. Оказалось, когда Мухаммед разбил
Танигу, гурхан предложил шаху мир. При этом обещал отдать все свои
сокровища и уступить владения, населенные мусульманами. Но Кучулук,
<вооружась мечом коварства и воссев на коня хитрости>, завладел
сокровищами, а потом и самим гурханом. Шах требовал: если Кучулук желает,
чтобы тень печали никогда не затмевала свет радости, пусть отдаст все
сокровища и отправит в Гургандж того, кто их обещал,- гурхана.
Если бы даже Кучулук хотел, не смог бы исполнить требование шаха.
Сокровищ и в помине не было. Одряхлевший гурхан тоже не сокровище. Его как
раз отправить можно было бы. Но, услышав о требовании хорезмшаха, гурхан
взмолился. Всем ведомо, что в подземельях Мухаммед держит в оковах десятки
эмиров, меликов, атабеков, чьи владения им присвоены...
- Сын мой, я отдал тебе все, взамен прошу одного - дозволь окончить
свои дни здесь, а не в шахской темнице.
Жалкая мольба не тронула Кучулука. Беспечность этого человека, его
неумеренная страсть к наслаждениям довели государство до гибели, позволили
шаху, недавнему даннику, самому требовать дани. И было бы справедливо
засунуть старика в шахскую темницу. Но Кучулук дал Тафгач-хатун клятву не
причинять ее отцу вреда... Кто сам нарушает клятвы, чего дождется от
других?
Он составил мягкий ответ, отправил шаху хорошие подарки, одарил к
послов. Была надежда, что Мухаммед не станет слишком уж величаться,
повнимательнее посмотрит на восток и увидит, что не на пользу, а себе во
вред он утесняет хана Кучулука. Однако его мягкость только разожгла
алчность шаха. Из Гурганджа прибыл тот же посол, с теми же требованиями,
но высказал их грубо, оскорбительно. Кучулук велел заковать посла в
железо.
Кучулук не мог теперь спокойно спать. Единоборство с Мухаммедом
становилось неотвратимым. Тафгач-хатун утешала его:
- Не все так страшно, господин мой. Верные люди доносят мне из
Самарканда: хорезмийцев туда набежало, как муравьев к капле меда. Они
притесняют и обирают народ. Все громче, все яростнее становятся проклятия.
Моя сестра обнадеживает меня. Кажется, ее Осман возвращается.
- Это хорошие новости... Если бы ваш Осман был поумнее.

III

Совершив утреннее омовение душистой розовой водой, хорезмшах Ала ад-Дин
Мухаммед стал коленями на бухарский молитвенный коврик, огладил влажную
бороду, прикрыл глаза.
- Хвала богу, господину миров, милостивому и милосердному владыке
судного дня! Тебе мы служим и к тебе взываем о помощи. Наставь нас на путь
прямой, путь тех, которых ты облагодетельствовал...
Слова молитвы бежали привычной чередой, не тесня дум о наступившем дне.
Прочитав молитву до конца, он еще долго стоял на коленях с опущенной
головой. За его спиной в молчаливом ожидании замерли два молодых
телохранителя. Он пошевелился, и телохранители подхватили под руки,
помогли встать. Шагнул к двери, они распахнули резные золоченые створки,
пошли вперед по узкому проходу. Их ноги в мягких сапогах беззвучно ступали
на серые плиты пола, его сапоги на каблуках, окованных серебром, цокали,
как копыта. Шах был низкоросл, потому носил сапоги на каблуках и высокую
хорезмийскую шапку, обкрученную шелковой чалмой.
Телохранители распахнули следующую дверь, стали по сторонам, пропуская
его вперед. В комнате, выложенной светло-голубыми изразцами, застланной
толстым ковром, его уже ждал везир ' Мухаммед ал-Хереви. Приложив одну
руку ко лбу, другую к сердцу, везир поприветствовал его, стал раскручивать
толстый свиток бумаги. На бумаги шах посмотрел с отвращением, остановил
везира.
[' В е з и р - глава канцелярии, первый <министр> шаха.]
- Погоди. Не вижу своего сына.
- Величайший, я за ним послал...
Слуги разостлали на ковре скатерть-дастархан, взбили широкие подушки,
принесли тарелки с миндальным пирожным, вяленой дыней, запеченными в тесте
орехами. Шах сел на подушку, знаком указал везиру место напротив.
Дородный, туго перетянутый широким шелковым поясом, Мухаммед ал-Хереви
опустился на подушку, сдерживая кряхтение. Его лицо с редкой седеющей
бородой покраснело от натуги. Хорезмшах едва сдержал усмешку. Шахиня-мать,
как он слышал, в сердцах назвала недавно везира <калча>- плешивый. Видимо,
из-за этой вот словно бы вылезшей бороды. В угоду матери теперь многие
называют везира не по имени, а Калча. Но этот Калча стоит многих и
густобородых, и седобородых. Учен, умен, предан. Потому-то доверил ему и
многотрудные дела высокого дивана ', и воспитание наследника - сына Джалал
ад-Дина.
[' Д и в а н - здесь государственная канцелярия, правительство шаха.]
Слуги налили в чаши горячего чая. Шах отпил глоток любимого им напитка.
- Не терзай мой ум, великий везир, цифрами налоговых поступлений.
Вникай в них сам, памятуя: войску жалованье должно быть выплачено без
задержки. За это строго спрошу.
Везир не успел ответить.
- Мир вам и благоденствие!
В комнату с поклоном вошел Джалал ад-Дин. Узколицый, с большим орлиным
носом, поджарый, как скакун арабских кровей, старший сын был любимцем
хорезмшаха. Но сейчас он сказал Джалал ад-Дину с неудовольствием:
- Сын, мы собираемся сюда не для услаждения слуха звоном пустых слов.
Для дел государственных.
Джалал ад-Дин не стал оправдываться - гордый. Сел к дастархану,
отбросив полы узкого чекменя. Слуги, зная его вкус, поставили тарелку с
кебабом. Мясо шипело, распространялся запах пригорелого жира. Сын полил
его соусом из гранатовых зерен, стал торопливо есть.
Везир открыл свои бумаги.
- Величайший, мною получено письмо, не мне предназначенное.
Послушай... Пусть всевышний дарует твоей святой и чистой душе тысячу
успокоений и превратит ее в место восхода солнца милосердия и в место,
куда падают лучи славы!.. Ну, тут все так же... то же.., Вот. Помоги мне,
о благословенный, из мрака мирских дел найти путь к свету повиновения и
разбить оковы забот мечом раскаяния и усердия.
- Чье письмо?
- Его, величайший, написал векиль ' твоего двора, достойный Шихаб
Салих.
[' В е к и л ь - управляющий дворцом, дворцовым хозяйством.]
- И что же тут такого?
- Это письмо должен был получить шейх ' Медж ад-Дин Багдади.
[' Ш е й х - глава мусульманской общины.]
- Дай!- Шах выхватил из рук везира письмо, крикнул:- Позвать сюда
векиля!
Веки шаха над черными глубокими глазами набухли, отяжелели. Векиль,
седой старик, проворный и легкий, увидев гневное лицо шаха, стал на
колени. Мухаммед схватил его за бороду, рванул к себе.
- Служба мне стала для тебя оковами? Ты у меня узнаешь настоящие
оковы! Сгною в подземелье, порождение ада!
- Великий хан... Султан султанов... да я... служба тебе не тягость.
Помилуй! Я не носил одежды корыстолюбия. За что такая немилость?
Шах отпустил бороду, бросил ему в лицо скомканное письмо.
- Читай. Вслух читай!
Векиль дрожащим голосом прочел письмо.
- Твое?
- Мое. Но, величайший среди великих, опора веры, тут нет ни слова...
- Какого слова? Ты перед кем усердствуешь и раскаиваешься, где ищешь
свет повиновения, рабская твоя душа?!
- Я думал только о молитвах и спасении души.
- Ты жалуешься этому шейху. А кто он? Уши багдадского халифа. Кому же
ты служишь? Мне или халифу, сын ослицы?
- Тебе, милостивый. Для тебя усердствую.- Шихаб Салих отполз подальше
от шаха.- Но я не знал, что шейх Медж ад-Дин Багдади... Твоя мать,
несравненная Теркен-хатун -да продлит аллах ее жизнь!- считает его
благочестивейшим из смертных. А халиф ' разве перестал быть эмиром
правоверных?
[' Х а л и ф - духовный глава всех мусульман-суннитов.]
Шах выплеснул чай в лицо Шихаб Салиху.
- Сгинь!
Утираясь ладонью, кланяясь, векиль выскочил за двери. Шах проводил его
ненавидящим взглядом. Матерью заслоняется... Знает, где искать защиту.
- Отец и повелитель, перед тем, как идти сюда, я побывал на базаре,-
сказал Джалал ад-Дин.- В одежде нищего я бродил среди продающих и
покупающих, среди ремесленников и менял.
- Зачем?- Шах все еще смотрел на дверь, за которой скрылся векиль.
- Мой достойный учитель,- Джалал ад-Дин наклонил голову в сторону
Мухаммеда ал-Хереви,- всегда говорил: слушай не эхо, а звук, его
рождающий. Я слушал. Люди говорят, что наместник пророка халиф багдадский
гневается на нас за неумеренную гордость, что он может лишить священного
покровительства правоверных, живущих под твоей властью.
- Это халиф засылает шептунов! Всех хватать и рубить головы! Мне не
нужно его покровительство. Меня называют наследником славы великого
воителя Искандера '. Я раздвинул пределы владений от Хорезмийского моря до
моря персов ''. И все это без помощи и благоволения халифа, хуже -
рассекая узлы его недоброжелательности. Змея зависти давно шевелится в
груди эмира веры!..- Шах сжал кулаки, лицо его побледнело.- Что еще слышал
ты?
[' И с к а н д е р - Александр Македонский.]
['' Хорезмийским морем называли тогда Аральское; море персов - имеется
в виду Персидский залив.]
- Многое, отец и повелитель... Люди недовольны высокими обложениями,
сборщиками податей. Но больше всего - воинами. Они необузданны и
своевольны...- Джалал ад-Дин замолчал, смотрел на отца, будто ожидая, что
он попросит продолжать рассказ.
Но шах ничего не сказал. Воины-опора его могущества. Однако эмиры,
особенно кыпчакских ' племен, горды, своенравны. Почти все они
родственники матери. Она их повелительница и покровительница. И с этим
пока ничего поделать нельзя. Он повелитель своего войска, но и пленник.
Если эмиры покинут его, что останется? И выходит, что ему легче бросить
вызов халифу багдадскому, чем обезглавить векиля своего двора. Сын,
кажется, обо всем догадывается и хочет помочь. Но ему лучше держаться в
стороне - слишком горяч.
[' Военную аристократию составляли туркменские и кыпчакские эмиры,
часто враждовавшие между собой; туркмены поддерживали Мухаммеда, кыпчаки -
его мать; русские называли кыпчаков половцами, западноевропейцы -
команами.]
- Что у тебя еще?- спросил шах у везира.
- Письмо от твоего наместника из Самарканда.
- Читай.
Покашливая, шелестя бумагой, Мухаммед ад-Хереви, прочел:
- <Во имя аллаха милостивого и милосердного! Да будет лучезарным
солнце мира, повелитель вселенной, надежда правоверных, тень бога на земле
Ала ад-Дин Мухаммед!
Население Самарканда склоняется к противлению и непокорности. И раньше
речи самаркандцев были сладки снаружи, а внутри наполнены отравой вражды.
Теперь же светильник их без света, а дом - осиное гнездо. Твоя дочь,
сверкающая, как утренняя звезда,- да осчастливит ее аллах!- укрылась
плащом печали и пребывает на ковре скорби. Султан Осман - да вразумит его
всевышний!- вместо того, чтобы огнем гнева спалить семена вражды и
коварства и плетью строгости изгнать своевольство, внял речам непокорных.
На пирах в честь своего благополучного возвращения он восседает рядом с
первой женой,- дочерью неверного гурхана, а несравненная Хан-Султан, будто
рабыня, прислуживает ей, обиталищу греховности, каждый раз испивая чашу
унижения...>
- Довольно!- гневно оборвал везира шах.- Ах, сын шакала! Я тебя
заставлю мыть ноги Хан-Султан!
- Отец и повелитель, не могу ли сказать я?- спросил Джалал ад-Дин.- Я
был против того, чтобы отпустить Османа. И вот почему. Мы сами отточили
ястребу когти и раскрыли дверцы клетки. Его держали тут почти как
заложника. Моя сестра Хан-Султан помыкала им как хотела. Моя бабушка
сделала его своим посыльным, он подносил ей браслеты и серьги... Будь на
его месте я...
- Каждый хорош на своем месте!
- Вот я и говорю,- Джалал ад-Дин смотрел прямо в лицо отцу,- такое
обращение с султаном было неуместно. А что делали наши кыпчакские воины,
посланные в Самарканд утверждать справедливость? Они вымогали у жителей
динары и дирхемы. Они сеяли ненависть... А теперь наместник жалуется.
- Ты слишком молод...
Ничего другого шах сыну сказать не мог. Все - правда. Но не его вина в
этом. Османа удерживали по желанию матери. Она же вместе с Хан-Султан
унижала его тут, возвеличиваясь перед своими родичами. Он настоял на
отъезде Османа, потому что самаркандцы, не видя своего владетеля, стали
косо смотреть на хорезмийцев. Надеялся, что султан образумит людей. А он
вот что делает! Может быть, послать в Самарканд Джалал ад-Дина? Нет, лучше
ал-Хереви. Или кого другого?
- Что слышно о Кучулуке?
Этот удалец, отобравший трон у гурхана, беспокоил его сейчас больше.
Надо было двинуться на него. Но пока такие дела в Самарканде...
- Кучулук грабит наши владения в Фергане.
- Надо переселить оттуда жителей в безопасное место. А селения сжечь.
Видишь, сын, не сломлен один враг. На очереди халиф. Осман может стать
третьим.
Он хотел сказать, что есть и четвертый, не где-то, не за чужими
крепостными стенами, а тут, в Гургандже. Но вслух об этом лучше не
говорить.
Поднялся, расправил на крутой груди пышную бороду, притронулся рукой к
чалме, пошел слушать опору престола - эмиров, имамов, казиев '. Джалал
ад-Дин шел, чуть приотстав, сдерживая нетерпеливый шаг, везир семенил
сзади.
[' Э м и р ы - военные предводители, феодалы; и м а м ы - мусульманские
духовные лица; к а з и и - судьи.]
В приемном покое дворца со сводчатым потолком, подпертым витыми
колоннами, люди уже ждали. Они стали двумя рядами, опустив головы в
шелковых чалмах. Он молча прошел к возвышению, сел на низкий, без спинок и
подлокотников, трон, подобрал ноги. Джалал ад-Дин занял свое место справа.
Место матери по левую руку пустовало. Когда-то с ним рядом садилась только
мать. Но, приучая сына к правлению, он стал брать его с собой. И
подозревал, что матери это пришлось не по нраву. В приемной она
показывалась редко. Скорей всего не придет и сейчас. И к лучшему.
Но только подумал об этом, отворилась узкая боковая дверь, зашуршала
парча, и вместе с его матерью, <покровительницей вселенной и веры, царицей
всех женщин> Теркен-хатун, вплыло облако благовоний. За ней следовали шейх
Меджд ад-Дин Багдади и векиль Шихаб Салих. <Бегал жаловаться?- подумал
шах.- Неужели посмел?>
Мать долго, словно наседка в гнездо, усаживалась на свое место. Шах
видел ее щеку с желтоватой морщинистой кожей, маленькую бородавку с двумя
седыми волосками, тонкие, бескровные губы. <Аллах всемилостивый, ну что
тебе не сидится с внуками и внучками?!>
Она повернула голову к нему. Черные, совсем не старые глаза смотрели на
него с упреком: <Жаловался, сын свиньи!>
- Ты так редко посещаешь свою бедную мать...
- Заботы о благе государства похищают время отдыха.
- Мое сердце полно сочувствия,- прикоснулась пальцами к плоской
груди.- Люди вокруг тебя суетны, они - дай волю - не оставят времени и для
молитвы. Иные плешивцы из драгоценного древа благородных побуждений делают
сажу наветов и пачкают достойных.
Она говорила не снижая голоса, и ее слышали все. Везир побледнел,
опустил голову. Шах разыскал глазами векиля. Тот проворно задвинулся за
спину шейха Меджд ад-Дин Багдади. Взгляды шаха и шейха встретились. Меджд
ад-Дин не отвернулся, только чуть повел головой на тонкой жилистой шее.
<Ну, дождешься ты у меня, благочестивый!> Шейх был высок и строен,
выглядел моложе своих лет, и это тоже раздражало шаха.
Шах обдумывал, что сказать матери, как вырвать из ее рук векиля и
бросить под топор палача, когда в приемную быстро вошел хаджиб '
Тимур-Мелик. Баранья туркменская шапка была сбита на затылок, на поясе
висела кривая сабля.
[' Х а д ж и б - воинский начальник.]
- Величайший, самаркандцы возмутились!
Мухаммед почти обрадовался этой вести. Скорее на коня, на волю,
подальше от этого дворца, заполненного благовониями. Но, храня
достоинство, он помедлил, спросил:
- Что там произошло?
- Сначала возмутились жители худых улиц, бродяги и бездельники, к ним
пристали ремесленники, потом и люди почитаемые,
- А что делает султан Осман?
- Он сел на коня и сам повел этот сброд. Они поубивали всех наших
воинов, разграбили купцов. Они пели и плясали от радости, провозглашали
славу султану Осману.
Шах поднялся.
- Я развалю этот город до его основ и кровью непокорных полью
развалины. От гнева моего содрогнется земля. Велика моя милость - вы это
знаете. А силу гнева еще предстоит узнать!- Он пошел мимо эмиров, гордо
подняв голову. Пусть подумают над его словами все...
По каменным плитам дворцовых переходов гулко застучали его кованые
каблуки.

Самарканд... Город старинных дворцов и мечетей с копьями минаретов,
горделиво поднятыми к небу; город древних, чтимых во всем мусульманском
мире гробниц потомков пророка и мужей, стяжавших славу святостью и
ученостью; город, где каждый дом увит виноградными лозами, где воздух
напоен запахом роз и жасмина; город, пронизанный голубыми жилами арыков,
по которым струится живительная вода Золотой реки - Зеравшана; город, где
делают несравненные по красоте серебряные ткани симгун и златотканую
парчу, лучшую в мире бумагу, где умеют чеканить медь и ковать железо;
город, куда сходятся караванные дороги четырех сторон света... Этот город
отверг владычество могущественного повелителя и потому должен быть
уничтожен.
С вершины кургана шах смотрел на густую зелень садов, скрывающую дома,
на сверкающие минареты и хмурился. Ему было жаль этот город и хотелось
ужаснуть всех непокорных...
Древние стены города осели, башни покосились, зубцы выщербил ветер
времени. Самаркандцы слишком много заботились о торговле и ремеслах,
наживали богатства и слишком мало думали о своей безопасности, полагаясь
на защиту неверных кара-киданей с их беспутным гурханом. И туда же -
противиться его воле...
Рядом сидели на конях эмиры и хаджибы шаха, тихо переговаривались,
ждали его слова.
- Передайте воинам: дарю им город на пять дней...
Голоса одобрения, радости были ему ответом. Но шах насупился еще
больше. Неукротима жадность его эмиров. Чтобы снять яблоко, готовы, не
раздумывая, срубить яблоню... Один везир не радовался, он смотрел на
эмиров с осуждением, тихо проговорил:
- Величайший, город будет лучшим украшением твоих владений, жемчужиной
в золотой оправе. Не очищай ее песком гнева - угасишь блеск.
Как ни тихо говорил ал-Хереви, его услышали. Напряженная тишина
установилась за спиной шаха. И эта тишина лишила его возможности
попятиться, отступить от своих слов.
- Самаркандцы получат то, чего они добивались!
Везир вздохнул, пробормотал:
- Величайший, в городе много купцов из других стран...
Настойчивость везира вызывала досаду.
- Ну и что?
- Если мы их разорим и разграбим, караванные дороги зарастут травой и
дождь благоденствия прольется мимо твоей сокровищницы.
Шах угрюмо задумался. Правитель, грабящий купцов, уподобляется
разбойнику, только грабит он - прав везир,- самого себя.
- Ладно... Пришлых купцов повелеваю не убивать и не разорять.
Эмиры и хаджибы открыто зароптали, и он повернулся к ним, зло спросил:
- Кому мало того, что даю?
Все промолчали. Шах тронул коня. Он удалился в загородный дворец
султана, поставив во главе войска Джалал ад-Дина. Слишком велика была бы
честь для Османа, если бы он сам повел воинов на приступ.
Как он и ожидал, самаркандцы недолго удерживали город. Сам мятежный
султан сдался в начале приступа, обезглавленное войско скатилось со
стен...
Шах сидел в саду возле круглого водоема, когда перед ним явился Осман.
Меч в золотых ножнах висел на шее, обнаженная голова, выбритая до синевы,
бледное лицо с короткой, будто нарисованной углем бородкой были выпачканы
пеплом. Он стал перед шахом на колени, положил к ногам меч.
- Перед тобой, опора веры, тень бога на земле, величайший владыка
вселенной, покорно склоняю голову. Вот меч - отруби ее. Вот саван,-
выхватил из-за пазухи кусок ткани, бросил на меч,- укрой мое тело.
Осман поднял голову, ловя взгляд шаха. По его грязным щекам ползли
слезы.
- Ты о чем думал, сын собаки?
- Злые люди ввергли меня в бездну заблуждений и повели по дороге
непослушания. Но я раскаиваюсь и прошу: смилуйся! Пусть буду проклят, если
замыслю худое!
Осман, как взбунтовавшийся правитель, заслужил казни, но как муж его
дочери - снисхождения. Шах послал разыскать Хан-Султан.
- Твоя жизнь в ее руках.
Дочь, увидев мужа, вспыхнула, в больших глазах взметнулась ненависть,
стиснув зубы, она пнула его в бок.
- Дождался, истязатель!- Голос сорвался на визг.- Кровопийца! Иблис'!
[' И б л и с - дух зла, дьявол.]
- Прости меня, Хан-Султан!- Осман попытался поймать ее ногу.- Рабом
твоим буду.
Она кричала, неистово колотила его кулаком по синей голове, пинала
ногами в лицо. Джалал ад-Дин отодвинул ее, сердито сказал:
- Стыдись!
Шах велел увести Османа, строго сказал дочери:
- Подумай и скажи: жизни или смерти желаешь своему мужу?
- Он меня унижал перед неверной... Обижал... Я хочу ему смерти.
Джалал ад-Дин отвернулся от сестры, что-то сказал Тимур-Мелику, отошел
в сторону. Шах подумал, что сын недоволен сестрой, а возможно, и его
решением. Но теперь ничего изменить было невозможно. Он велел позвать
своего главного палача Аяза. За огромный рост и нечеловеческую силу Аяза
прозвали богатырем мира - Джехан Пехлеваном. Его огромные ручищи были
всегда опущены и чуть согнуты в локтях, готовые любого стиснуть в
смертельных объятиях. Один шах знал, сколько и каких людей отправил в
потусторонний мир Джехан Пехлеван. Но это не омрачало жизни Аяза, у него
была добрая улыбка и младенческий, ясный взгляд.
- Султан Осман - твой.
В ту же ночь владетель Самарканда был задушен. Вместе с ним были
преданы смерти его первая жена и все близкие родичи.
Грабеж Самарканда продолжался три дня. На четвертый день к шаху пришли
седобородые имамы с униженной просьбой остановить кровопролитие. Шах
смилостивился. И за три дня его воины взяли у самаркандцев все, что можно
было взять. При малейшем сопротивлении они убивали любого. Погибло больше
десяти тысяч. Да столько же было изувечено, искалечено.
Шах не спешил возвращаться в Гургандж, в покои своего дворца, где
властвовал шепот, а не громкий голос. Он замыслил сделать Самарканд своей
второй столицей, начал строить дворец и мечеть, каких не было ни в одном
городе ни одного государства.
Отсюда же он намеревался пойти на хана Кучулука. Ему донесли, что
Кучулук бросился было на выручку Османа, но опоздал и с дороги повернул
назад, ушел в свои владения. От него прибыл посол с письмом. Хан пугал
шаха монгольским владыкой, желал перед лицом грядущей грозы забыть старые
распри, объединить силы... На глазах посла шах разорвал письмо. Он не
боялся неведомого владыки степей, чье могущество скорее всего выдумка
Кучулука.
Однако неожиданно слова хана как будто подтвердились. В кыпчакских
степях появилось неведомое племя - меркиты. Они вроде бы уходили от
преследователей - монголов. Во всяком случае, шах оставил Кучулука в покое
к двинулся в кыпчакские степи.

IV

Пара журавлей медленно тянула над серой весенней степью. Судуй достал
из саадака лук и стрелу.
- Джучи, ты бери того, что слева, а я...
- Не надо,- Джучи отвел его лук.
- Боишься, что не попадем?
- Птицы летят к своим гнездовьям. Видишь, как они устали.
Судуй проводил взглядом журавлей. Они медленно, трудно взмахивали
крыльями. Куда летят? Что их гонит через степи и пустыни?
- Мы как эти птицы...- сказал Судуй.
- Усталые?
- Не знаю... Но мне так не хотелось уезжать от своей Уки, от матери и
отца...
- Мне тоже...
- Э, ты мог и остаться. Сказал бы отцу.
- Моему отцу не все можно сказать... Да и скажешь...- Лицо Джучи стало
задумчивым...
- Вот когда ты станешь ханом...
- Молчи об этом!
- Почему? Ты старший сын. Кому, как не тебе, быть на месте отца?
Джучи наклонился, подхватил стебель щавеля, ошелушил в ладонь неопавшие
семена, стал их разглядывать.
- Ты замечал когда-нибудь, что у каждого растения свое, на другое не
похожее семя?
- Кто же об этом не знает, Джучи?
- Из семени щавеля вырастает щавель, из семени полыни - полынь. Так
сказал мне однажды мой брат Чагадай.
Далеко впереди, то исчезая в лощинах, то возникая на пологих увалах,
двигались дозоры, сзади, отстав от Джучи и Судуя на пять-шесть выстрелов
из лука, шло войско. Весеннее солнце только что растопило снега, степь
была неприветливо-серой, в низинах скопились лужи талой воды, желтой, как
китайский чай.
Раскрыв ладонь, Джучи подул на бурые плиточки семян, они полетели на
землю. Джучи наклонился, будто хотел разглядеть их в спутанной траве.
- Если земля примет эти семена, тут подымутся новые растения. Ты
замечал, Судуй, самые разные травы растут рядом. То же в лесу. Дерево не
губит дерево. Земля принадлежит всем... Травам и деревьям, птицам и
зверям. И людям. Но люди ужиться друг с другом не могут.
- Травинке не много места надо, с ноготь. Дереву побольше. Лошади,
чтобы насытиться,- еще больше. О человеке и говорить нечего. Ему простор
нужен. Потому люди и не уживаются.
- Нет, Судуй, не потому. Мы уже скоро месяц, как идем следом за
меркитами. А много ли встретили людей? Почему мы гонимся за меркитами?
- Они наши враги.
- Но почему враги?
- Кто же их знает! Горе они принесли многим. Моя мать до сих пор не
может спокойно вспоминать, как была у них в плену. Если бы не Чиледу...
- А мы несем людям радость?- Джучи строго посмотрел на него.
- Ну что ты меня пытаешь, Джучи! Не моего ума это дело. Будь моя воля,
я бы сидел в своей юрте, выстругивал стрелы, приглядывал за стадом или
ковал железо.
Судуй не любил таких разговоров. Джучи тревожили какие-то неясные,
беспокойные думы. А как ни думай, ничего в своей жизни, тем более в жизни
других, не изменишь. Он всего лишь травинка. И любой ветер к земле
приклонит, и колесо повозки придавит, и копыто ссечет, Ему казалось, что у
Джучи жизнь совсем иная... Однако в последнее время сын хана все чаще
затевает такие разговоры, все более печальными становятся его добрые
глаза. Скорее всего опять не ладит с братьями. Уж им-то что делить? Все
есть, всего вдоволь... А на Джучи они смотрят так, будто он хочет у них
что-то отобрать. Джучи не из тех, кто отбирает, Джучи скорее свое отдаст.
От войска отделились несколько всадников, помчались к ним.
- Джучи, пусть они попробуют догнать нас. А?
Джучи оглянулся, подобрал поводья. Конь запрядал ушами. Судуй весело
свистнул, поднял плеть. Из-под копыт полетели ошметки грязи, прохладный
ветер надавил на грудь. Всадники, скакавшие за ними, что-то закричали, но
Джучи только усмехнулся. Лошади перемахивали с увала на увал,
расплескивали в низинах желтые лужи. Вдруг впереди показался десяток
дозорных. Они неслись навстречу, низко пригибаясь к гривам коней. Джучи и
Судуй остановились.
- Вы куда? Там меркиты!- на ходу прокричали дозорные, но, узнав Джучи,
осадили коней.
Подскакали всадники и сзади. Среди них был Субэдэй-багатур. Из-под
нависших бровей он сурово глянул на Джучи, негромко сказал:
- Мы не на охоте...
- Знаю. Что прикажешь делать?- Джучи тоже насупился.
Он был недоволен, что отец поставил его под начало Субэдэй-багатура,
но, кажется, впервые дал это понять. Субэдэй-багатур смотрел вперед, на
серые горбы увалов, не поворачивая головы, проговорил:
- Я только воин. Ты сын нашего повелителя - кто осмелится приказывать
тебе? Но за твою жизнь я отвечаю своей головой. Мне хочется, чтобы она
осталась цела.
Субэдэй-багатур потрусил вперед. Постояв, Джучи направился за ним.
Судуй поскакал рядом. Все молчали. С одного из увалов увидели меркитов.
Они окружили себя телегами на плоском бугре, приготовились биться.
- Все. Теперь они не уйдут.- Субэдэй-багатур снял с головы шапку,
поднял лицо к небу, что-то пошептал.- Повеление твоего отца мы выполним.
- А если бы не выполнили?- спросил Джучи.
- Как?- не понял Субэдэй-багатур.- Нам было сказано идти, если
понадобится, на край света. И мы бы пошли. Когда начнем сражение?
- Зачем у меня спрашивать то, что надлежит знать тебе? Не думай,
Субэдэй-багатур, что я хочу стать выше тебя. Но у меня есть просьба.
Предложи меркитам сдаться без сражения. Мы сохраним много жизней...
Субэдэй-багатур надвинул шапку на брови. Угрюмые глаза смотрели на
меркитский стан. Джучи ждал ответа, неторопливо покусывая конец повода.
- Твой отец повелел: догнать, истребить.- Субэдэй-багатур пожевал
губы.- Мы не можем нарушить его повеление.- Посмотрел на потускневшее лицо
Джучи.- Но мы можем обождать до утра. Если меркиты не желают умереть в
сражении, они придут просить пощады. Тогда посмотрим...
Развернув коня, Субэдэй-багатур потрусил к своим воинам.
Вечером в стане меркитов горели тусклые огни. Джучи и Судуй сидели у
входа в походную палатку, не разговаривали. Оба ждали посланца из стана
меркитов. Но его не было.
- Не придут,- сказал Судуй.
- Нет,- согласился Джучи.
Субэдэй-багатур поднял воинов задолго до рассвета. Скрыто, по лощинам,
подвел их к стану меркитов. На заре ударили барабаны... Воины в трех
местах прорвались сквозь заграждения. К восходу солнца все было кончено. В
живых остались только женщины, дети, подростки и не больше двух-трех сотен
взрослых воинов. Их заставили собрать на телеги все добро, запрячь волов и
идти обратно. Среди пленных оказался младший сын Тохто-беки. Его подвели к
Джучи и Субэдэй-багатуру со связанными за спиной руками. С глубокой
царапины на лбу тонкой струйкой сбегала кровь, заливая правый глаз.
- Где твои старшие братья?- спросил Субэдэй-багатур.
- Мои братья счастливее меня. Они погибли в сражении.
- Есть ли кто еще из рода твоего отца в живых?
- Все там...
- Развяжите ему руки,- приказал Джучи.- Субэдэй-багатур, я хочу с ним
поговорить...
Что-то буркнув, Субэдэй-багатур поехал к обозу, уходящему от места
битвы со скрипом телег и плачем женщин. Сын Тохто-беки полой халата стер с
лица кровь, пальцами потрогал царапину.
- Больно?- спросил Джучи.
Тот глянул на него с таким удивлением, будто услышал из уст злого духа
святую молитву. Джучи велел подать ему коня и, когда немного отъехали,
сказал:
- Ты, видно, думаешь, мы не люди.
- Какие же вы люди!- Сын Тохто-беки скосоротился, ожесточенно плюнул
на траву.- Погубили весь наш народ.
- А вы никого не губили? Спроси моего друга Судуя, кто лишил жизни его
бабушку, кто мучил в плену его мать? И мою мать тоже... Люди твоего отца.
- Что говорить о моем отце? Его давно нет. Нет и моих братьев. Скоро и
я уйду к ним. О чем нам с тобой говорить, нойон?
- Это Джучи, сын Чингисхана,- сказал Судуй.
- Все равно. У вас впереди жизнь, у меня - смерть.
Ни зависти, ни упрека не было в его словах, не было и отрешенности, а
было ясное, беспощадное понимание своей судьбы. У Судуя заболело сердце от
жалости к нему.
- Э-э, тебя никто убивать не собирается!- сказал и сам не поверил
своим словам.- Правда, Джучи?
Джучи не отозвался. Он смотрел на сына Тохто-беки задумчиво-озабоченно.
Спросил:
- Почему вы не ушли куда-нибудь раньше?
- Мы выросли на Селенге. Она нам снилась во сне. Хотели возвратиться.
Думали, что-нибудь переменится.
- Почему вечером не попросили пощады?- в голосе Джучи прозвучала
горечь.
Сын Тохто-беки повернулся к нему резко и круто, долго смотрел в лицо,
наконец сказал:
- Как бы ни просил загнанный заяц пощады у лисы, она его съест.-
Прислушался к печальному скрипу колес и плачу женщин.- Разве вы нас могли
пощадить?
- Я бы вас пощадил... Как твое имя?
- Хултуган. Хултуган-мэрген.
- Значит, ты очень хорошо стреляешь из лука?
- Я стрелял лучше всех.
Джучи недоверчиво улыбнулся. У Хултугана сузились глаза.
- Я говорю правду!- с внезапной злобой сказал он.- В твою голову я
попал бы с расстояния в двести алданов.
- Хочешь попробовать?- с веселым вызовом спросил Джучи.
- Давай лук и стрелы и становись. Но ты не станешь!
Отстегнув колчан и саадак, Джучи подал Хултугану.
- Поедем, мэрген.
Поскакали в сторону. Судуй испуганно оглядывался и молил небо, чтобы их
увидел Субэдэй-багатур и остановил, запретил глупую, опасную забаву. Но
всадники шагом двигались за обозом, Субэдэй-багатура не было видно. Что
делать? Закричать? Этим криком он оскорбит Джучи. Рубануть Хултугана по
шее, пока не поднял лук? Джучи не простит убийства...
- Ну, где я должен стать?- спросил Джучи у Хултугана.
- Вон там, у кустика харганы.
- Джучи!- предостерегающе крикнул Судуй.
Но он хлестнул коня, галопом взлетел на увал, соскочил с седла, стал
лицом к ним. На голове белела войлочная шапка, жарко вспыхивала золотая
застежка пояса, с правой руки свисала еле заметная с такого расстояния
плеть. Хултуган тоже спешился, опробовал лук, подергав тетиву, примял
жухлую траву подошвами гутул, утвердил ноги. Судуй вынул меч, пригрозил:
- Попадешь в Джучи - убью! Не успеет он упасть на землю, твоя голова
скатится с плеч!
Вспотели ладони, и рукоятка меча стала скользкой. Хултуган насмешливо
глянул на него, однако ничего не сказал. Судуй думал, что, если Джучи
погибнет, ему придется убить не только Хултугана, но и самого себя... А
меркит не спешил. То натягивал лук, и тогда жесткий прищур морщил кожу в
углах глаз, то опускал, тренькал пальцами по тетиве, казалось, чего-то
выжидал. Джучи стоял не двигаясь. Его конь пощипывал траву, тянул из рук
повод.
Вдруг Хултуган резко вскинул лук. Звонко тенькнула тетива. Стрела
сорвала с головы Джучи шапку. Он подхватил ее, взлетел в седло, подскакал
к ним. Лицо его было бледным, но в глазах сияла, плескалась радость жизни.
Он засмеялся, показал пробитую шапку.
- Чуть было не срезал одну из моих косичек! Неплохо. Но мы с Судуем,
думаю, стреляем не хуже.
Хултуган натянул лук, пустил стрелу в небо, тут же приложил к тетиве
вторую и, когда первая стала падать вниз, перешиб ее надвое. То же самое
повторил еще раз, молча вложил лук в саадак, подал онемевшему от изумления
Джучи, сел на коня.
- Почему ты... не убил меня? Ты промахнулся намеренно!
- Я бы убил. Если бы ты дрогнул. Ты храбрый и потому достоин жизни,
так неосмотрительно подаренной мне.- Покосился на Судуя, язвительная
усмешка задрожала на губах.- Но промахнулся не намеренно. Твой нукер
нагнал на меня столько страху, что задрожали руки.
Судуй сжал руку Хултугана выше локтя, захлебываясь от внутреннего
напора радости, сказал:
- Ты хороший... Ты как Джучи...
И тут же осекся. Хултуган смотрел на медленно плывший по степи обоз, и
его глаза были как у смертельно раненного оленя. Судуй дернул за халат
Джучи, придержал лошадь, зашептал:
- Джучи, спаси ему жизнь! Спаси, Джучи!
Джучи отвел его руку, ударил плетью коня.
Отправив обоз вперед, Субэдэй-багатур остановил войско на дневку. Мирно
курились огни, сизая пряжа дыма стлалась по серому войлоку степи. Судуй
поднялся раньше Джучи, сварил суп, приправил его горстью сушеного лука.
Джучи вышел из палатки, заглянул в котел, потянул ноздрями вкусный залах.
- Молодец!
- Я думал, что ты захочешь угостить Хултугана.
- Правильно подумал... Эй, воин, приведи ко мне сына Тохто-беки.
- Джучи, ты почему вчера подставил лоб под стрелу?
- Не догадываешься? Мы с ним одной веревкой связаны. Один конец у меня
в руках, другой у него на шее. И он правильно сказал - о чем нам
говорить?.. Я хотел уравняться. Но забудь об этом. Не вздумай кому-нибудь
рассказывать.
- Даже моей Уки?
- Ни твоей, ни моей. Сказал мужчине - сказал одному, говоришь
женщине - слышит сотня.
- Тебе было страшно?
- А ты попробуй - узнаешь.
Воин подвел к огню Хултугана. Царапина на его лбу засохла, черным косым
рубцом пересекала лоб от волос до бровей. Он приветствовал Джучи как
равный равного, и в этом не было высокомерия или горделивости,
скорее-уважение. Судуй разостлал на траве попону, налил в чаши шулюн.
- Ешь, мэрген, береги свои силы,- сказал Джучи.
- Для чего они мне, мои силы?
Джучи глянул на караульного, велел ему уйти, наклонился к Хултугану.
- Я помогу тебе бежать.
Хултуган держал в руках чашу с шулюном, дул на черные крошки лука,
плавающего в блестках жира, старался собрать их в кучу. Но крошки,
кружась, расплывались.
- Я ждал, что ты это скажешь. Спасибо. Но я не побегу. У меня были
братья - их нет. Была жена... Были друзья... Была родная земля... Были
удалые кони-бегунцы, был тугой лук в руках... Ничего не осталось. Куда я
побегу? Зачем? Для чего, для кого жить буду?
- Напрасно вы не попросили пощады. Напрасно!
- Почему мы должны были просить пощады?
- Разве не виноваты перед нами?
- А вы?
- Мы тоже.- Джучи вздохнул, задумался.- Мы с тобой понимаем друг
друга... Понимаем, а? Понимаем. Но для этого тебе и мне надо было глянуть
смерти в лицо. Неужели и народы должны пройти через то же, чтобы понять
друг друга?- Внезапно заторопился:- Пойдем к Субэдэй-багатуру. Покажи, как
ты умеешь стрелять.
Хултуган разбивал одну стрелу другой. Нойоны и воины удивленно ахали.
Субэдэй-багатур покачал головой, проговорил с сожалением:
- Если бы это был не сын Тохто-беки...
- Пусть он будет моим нукером,- сказал Джучи.- Могу я его взять себе?
- Об этом спросишь у отца.
Джучи закусил губу, отвернулся.
Из степи прискакали дозорные, всполошив всех криками:
- По нашему следу идет войско! Очень большое.
Субэдэй-багатур почесал ногтем переносицу, лохматые брови наползли на
суровые глаза.
- Что еще за войско? Воины, седлайте коней!
Стан разом пришел в движение. Нойонам подали коней, и они следом за
Субэдэй-багатуром и Джучи поскакали в ту сторону, откуда, как донесли
дозорные, двигалось неизвестное войско. Судуй заседлал своего мерина и
поехал догонять Джучи. Все поднялись на одинокую сопку, на которой
толпились дозорные. По всхолмленной степи неторопливой рысью шли тысячи
всадников. Над ними полоскались широкие полотнища знамен. Чужих воинов
было в два раза больше. Субэдэй-багатур повертел головой, озирая
местность, стал говорить нойонам, где кто должен построиться. Он был
спокоен, говорил коротко, четко. Этому человеку был неведом страх...
- Субэдэй-багатур, прежде чем обнажать оружие, надо узнать, чего хотят
эти люди,- сказал Джучи.- Позволь мне поехать навстречу.
- Чего они хотят - видно...
- Но нам отец повелел идти на меркитов. Почему мы должны сражаться с
другими?..
Субэдэй-багатур внял этому доводу. Что-то пробурчав себе под нос, он
сказал:
- Можно и узнать. Но поедешь к ним не ты.
- Поеду я,- твердо сказал Джучи.- Судуй, следуй за мной,
Он тронул коня. Субэдэй-багатур его не удерживал.
Чужое войско, заметив их, остановилось. Холодок страха пробежал по
спине Судуя. Вражеские всадники с пышными бородами, носатые, с
накрученными на голову кусками материи, расступились, давая дорогу. Они
рысью промчались в глубь войска, остановились перед человеком в богатой
одежде. Он сидел на белом коне, уперев ноги в красных сапожках в
серебряные стремена, равнодушно смотрел на Джучи и Судуя.
- Почему вы преследуете нас?- спросил Джучи.
Его не поняли. Потом подъехал переводчик в полосатом халате, и Джучи
пришлось повторить свой вопрос. Человек на белом коне пошевелился,
надменно сказал:
- Я хорезмшах Мухаммед.
И замолчал, будто этим было сказано все. Джучи слегка поклонился ему.
- Мы с вами не желаем драться. Мы возвращаемся домой. Поверните своих
коней назад.
- Зачем вы приходили сюда?
- Мы преследовали своих врагов.
- А мы преследуем вас.
- Почему? Мы вам не враги. Нашими врагами были меркиты...
Лицо Мухаммеда осталось равнодушным. И Джучи горячился, голос его
звучал резко, сердито. Судуй, предостерегая его, толкнул ногой, и он стал
говорить спокойнее.
- Мы бы хотели стать вашими друзьями. Если пожелаете, разделим с вами
добычу и пленных. Зачем нам множить число убитых? Ради чего падет на землю
кровь ваших и наших воинов?
Белый жеребец шаха прижал уши к затылку, куснул коня Джучи, Мухаммед
натянул поводья.
- Уезжайте. Аллах повелел мне уничтожить неверных, где бы я их ни
встретил.
- Опомнитесь!..
Джучи не дали говорить. Развернули коня, ударили плетью. Под смех и
свист они промчались ... сквозь строй воинов, возвратились к своим. Джучи
ничего не сказал Субэдэй-багатуру, безнадежно махнул рукой.
Но хорезмшах напрасно надеялся на легкую победу. Сражение продолжалось
до вечера, и нельзя было сказать, на чьей стороне перевес. Ночью по
приказу Субэдэй-багатура воины разложили огни, сами бесшумно снялись и
ушли.

V

Ветер ошелушивал желтые листья с осин и берез, ронял на землю, сметал в
Уду, они плыли, покачиваясь на мелкой волне, кружась в водоворотах, вниз,
к Селенге, по ней дальше, к Байкалу. На берегу под темнохвойной елью горел
огонь. Возле него снимал с кабарги шкуру Чиледу. Ветер крутил дым, и
Чиледу жмурил глаза, отворачивался. Время от времени он посматривал в ту
сторону, где пасся расседланный конь. Сняв шкуру, бросил ее на траву,
отрезал кусок мяса, кинул на угли.
Березовый лес на взгорье был чист и светел. Казалось, белое пламя
поднималось из земли и сияло холодноватым немеркнущим светом, рождая в
душе тихое удивление. Чиледу все больше любил леса своих предков. В них
человек никогда не бывает одинок, он может говорить с соснами, елями,
березами. Они отзовутся шелестом ветвей, трепетом клочьев отставшей коры.
В степи человек, если он один,- он один. А тут кругом друзья. Деревья
заслоняют человека от холодного ветра, от глаз людей... Правда, Чиледу
бояться за свою жизнь нечего. Она прожита. Все, что у него можно было
отнять, люди давно отняли. Осталась маленькая радость - одиноко бродить по
лесам, спать на земле под баюкающий шум друзей-деревьев и потрескивание
сушняка в огне. И ничего иного ему не надо. Ему бы и умереть хотелось
среди деревьев... Пусть его последний вздох сольется с шелестом ветвей,
пронесется над страдающей землей, и, может быть, дрогнет чья-то
ожесточенная душа, смягчится чье-то зачерствелое сердце...
Бронзовые листья неслись по течению, прибивались к берегу, запутывались
в траве, намокали, тонули и плыли дальше по песчаному дну. Чиледу подумал,
что все люди как эти листья. Несет, кружит их река жизни. Одни прыгают на
гребне волны, другие катятся по дну. Но конец у всех один...
Ветер был не сильный, но по-осеннему холодный. Приближается самая
хорошая пора в жизни хори-туматов - охота. Они будут бить коз, изюбров,
лосей, добывать белку, соболя, колонка, рысь... Только бы все обошлось и в
этом году. С той поры, как хори-туматы побили воинов сына Есугея, Чиледу
каждое лето ждал возмездия. Он был уверен, что хан ничего не забудет и не
простит. Но время шло, на хори-туматов никто не нападал. Потом узнал, что
сын Есугея ушел воевать Алтан-хана. Эта весть поразила Чиледу. С тех пор
как он помнит себя, о стране Алтан-хана все говорили со страхом и
уважением, ни один из владетелей не мог и помыслить о единоборстве, а вот
сын Есугея дерзнул... Для хори-туматов это счастье. Если Тэмуджина
растреплет Алтан-хан, ему будет не до хори-туматов. Если Тэмуджин осилит
Алтан-хана, добыча будет так велика, что бедные жилища хори-туматов
перестанут его прельщать.
Мясо изжарилось, но было жестким, кабарга попалась старая. Чиледу
проговорил вслух:
- Кабарга старая... Сам я тоже старый. Зубы стали худыми. Из рук ушла
сила.
После смерти Дайдухул-Сохора Ботохой-Толстая хотела, чтобы он стал
вождем племени. Чиледу отказался. Он не из тех, кто может править другими.
Но его советами Ботохой-Толстая не пренебрегает и сейчас. Гибель
Дайдухул-Сохора ожесточила ее, она возненавидела всех иноплеменников.
Когда пришел Хорчи набирать себе тридцать жен, Ботохой-Толстая хотела его
убить. <Ничтожному говоруну нужно тридцать жен. А у меня был один муж, и
того отняли!> Чиледу едва ее уговорил. А позднее, когда стало известно,
что хан ушел в Китай, Чиледу упросил ее отпустить и Хорчи, и пленных
воинов хана. Пусть идут в свои степи, к своим семьям. Насилие никому не
приносит счастья.
Чиледу достал из седельной сумы железный котелок, вскипятил в нем воду,
заварил листья брусники. Терпкий, горьковатый навар согрел нутро. Теперь
можно и вздремнуть. Чиледу постлал под бок седельный войлок, прилег. От
огня шло сухое тепло. Успокоительно поскрипывала ель. Человеку нужно
немножко пищи, немножко тепла - и все. Что же его заставляет мучить себя и
мучить других? Или надо потерять все, как потерял он, Чиледу, чтобы
удовольствоваться тем немногим, что доступно каждому?
Он задремал и увидел знойную степь, крытый возок, услышал гудение мух
над потными спинами волов и тоскующую, как бы рвущуюся сквозь рыдания
песню Оэлун. Песню оборвало ржание коня. Едет рыжий Есугей. Но теперь-то
он знает, что надо с ним сделать. Его надо убить. Тогда все будет иначе.
Конь ржал, и ему откликнулись другие. Надо успеть. Чиледу рванулся. И сон
ушел от него.
Огонь прогорел. Ветер кружил пушистый пепел. Призывно ржал его конь.
Издали, с верховьев реки, доносилось ответное ржание. Хори-туматов там как
будто не должно быть... Чиледу пошел к коню. На другом берегу за кустами
черемухи промелькнули всадники. Он хотел их окликнуть, но что-то его
остановило. Вгляделся. Всадники показались вновь. Они ехали оглядываясь.
На голове у них были железные шлемы. Чужие. Воины.
Пригибаясь, он побежал к коню. Надел узду, снял с ног путы, тихо повел
в лес. Только бы не заметили. Только бы успеть предупредить.
Но всадники, слышавшие ржание его коня, были настороже. Заметили.
Бросились через реку, закричали. Он вскочил на коня, оглянулся. Из леса на
берег Уды выскакивали новые всадники. Сколько .же их-тысяча, две, три?
Стрела просвистела над его головой, ударилась впереди в сосну, отщепив от
ствола кусок коры. Лошадь прянула в сторону. Вторая стрела ударила ей в
бок, Чиледу соскочил на землю, побежал в гору, сквозь прозрачный березняк.
Всадники настигли его, чем-то тяжелым ударили по голове. Он ткнулся
лицом в опавшие листья.
Очнулся на берегу реки, у своего огня. Чужие воины спешивались,
подкладывали в огонь дрова, разрезали на куски мясо кабарги. Над ним
наклонился пожилой воин.
- Смотрите, он живой!
- Если бы и сдох - ничего. Я эти места знаю.
Голос говорившего показался знакомым. Чиледу приподнял тяжелую голову и
увидел Хорчи. Тот приблизился к Чиледу, круглое лицо расплылось в
довольной ухмылке.
- Не ждал меня, Чиледу? А я вот, видишь, прибыл. И теперь уже никто не
помешает набрать мне тридцать самых красивых женщин вашего племени.
Чиледу сел. Перед глазами покачивались., расплывались лица людей,
деревья, морды лошадей. Он закрыл глаза, долго сидел так. И когда снова
открыл глаза, стал видеть более отчетливо.
- Хорчи, мы и тебе, и всем другим сохранили жизнь... Зачем пришел
снова?- Говорить ему было трудно, в голове что-то гремело, стучало.
- Чингисхан с помощью неба покорил все народы,- сказал Хорчи.
- Люди должны жить так, как они сами желают, а не так, как этого хочет
сын Есугея или кто-то другой. Ты низкий человек, Хорчи. Тебе подарили
жизнь. А ты несешь смерть.
- Кто не покоряется Чингисхану, того само небо обрекает на смерть.
- Хватит с ним разговаривать!- сердито сказал высокий нойон.- Пусть
садится на коня и указывает дорогу.
- Слышишь?- спросил Хорчи.
Чиледу ненавидел этого человека с довольной усмешкой. Если бы враги
были без него, их можно было увести куда-нибудь в глубь леса, но с ним это
не удастся. А хори-туматы ничего не знают. И он ничем не может им помочь.
- Я не поведу вас...
- Тогда мы тебя убьем.- Хорчи хохотнул, будто сказал что-то забавное.
- На коней!- приказал нойон.- Хорчи, прикончи его.
Хорчи взял у воина копье, ударил в грудь. Чиледу опрокинулся на спину.
Горячая боль хлынула к горлу, перехватила дыхание. Но сознание не покинуло
его. Он слышал, как Хорчи выдернул из груди острие копья, как застучали
копыта коней. Пошевелился, передохнул, и боль ушла, но тело стало словно
бы чужим. С большим трудом он подтолкнул под полу халата руку, зажал рану
ладонью, почувствовал слабый ток крови сквозь пальцы. Но ни прижать ладонь
плотнее, ни сжать пальцами уже не мог. И понял, что это конец.
Все было так, как он хотел. Над ним тихо шумел лес, качались ветви
деревьев, косо падали желтые листья, и под берегом плескалась река.
Сбылось его давнее желание, может быть, единственный раз в жизни... Но
должно сбыться и другое. Его душа отлетит к небесным кочевьям и соединится
с душой Оэлун. Ждать осталось недолго.

VI

Меж сопок мчался раненый хулан. По его спине с черным ремнем пробегала
дрожь, из дымчато-серого бока струилась кровь, брызгами падала на покрытую
изморозью траву. Хулан заворачивал голову и круглым обезумевшим глазом
смотрел на преследователя. Его покидали силы, он все чаще запинался. Но
устал и конь под преследователем.
Хан бешено колотил пятками в потные бока коня. Еще немного... Еще...
Хан привстал на стременах, натянул лук, нацелил стрелу в спину хулана.
Мимо. От досады выругался, луком ударил по крупу коня.
Хулан запнулся, упал на колени, однако тут же вскочил и побежал. Но
расстояние сразу убавилось. И хан вновь поднял лук. Снова не попал. В его
светлых глазах взметнулась злоба. Он стал кидать стрелы одну з,а другой,
почти не целясь, и все они втыкались в землю то слева, то справа от
хулана. Стрелял до тех пор, пока рука, опущенная в колчан, не наткнулась
на пустоту. Отбросил ненужный теперь лук, резанул плетью коня. Хулан
уходил, и было бы благоразумно остановиться. Но благоразумие покинуло
хана. Неистовая ярость охватила его. Он терпел поражение и не хотел
признать этого. Он ненавидел хулана за то, что бежит быстро, своего коня -
за то, что бежит медленно, самого себя - за неумение верно послать стрелу.
Конь хрипло, запаленно дышал, от ударов плети он даже не вздрагивал.
Обессилел и хулан. Он уже не оглядывался, опустил большую голову,
спотыкался чуть ли не на каждом шагу, его кидало из стороны в сторону.
Конь неожиданно зашатался и рухнул на землю. Хан едва успел выдернуть
из стремян ноги. Хулан остановился, уткнув морду в траву, постоял так и
медленно лег.
Хан сел на траву. Его руки и ноги подрагивали, сильно колотилось
сердце. В душе уже не было ни ярости, ни ненависти. Не было и радости, что
хулан не ушел, и жалости к загнанному коню не было. Жалко почему-то стало
себя. Вытянул подрагивающие руки с крупными выпуклыми ногтями на больших и
сильных пальцах. Кожа на тыльной стороне ладоней собралась в глубокие
морщины, под ней синели набухшие жилы. С внезапно нахлынувшей тоской
подумал: <Неужели старею?> Снял с головы шапку, провел ладонью по голове,
ощупал косички. Волосы от лба до макушки почти совсем вылезли, в косички
скоро нечего будет заплетать, в бороде и усах все гуще изморозь седины.
Неужели близка старость? А жизнь только начинается.
Вдали показались кешиктены. Он оставил их, когда ранил хулана. Хотелось
добить самому. Не смог. Видно, не те уже стали руки, и глаз уже не тот,
видно, ушла молодость... Ну, нет. Он никогда не будет старым и дряхлым,
небо убережет его от немощи.
Хан резко поднялся, пошел к хулану, на ходу доставая нож. Хулан
пошевелил ушами, приподнял голову и вдруг с утробным стоном встал на ноги,
сделал шаг, другой. Хан побежал к нему, путаясь в полах длинного халата.
Хулан тоже стал быстрее перебирать ногами, перешел на рысь и скрылся за
сопкой. Хан возвратился к коню. Его мокрый от пота, курчавый бок часто
подымался и опускался, из влажных ноздрей с шумом, как из кузнечного меха,
вырывалось дыхание, колебля перед мордой траву.
Подскакали кешиктены. Никто ни о чем не осмелился спросить, Подали
брошенный им лук и раскиданные стрелы - все до единой подобрали,- подвели
чьего-то коня, хотели помочь сесть в седло, но он оттолкнул их, поставил
ногу в стремя, левую руку положил, на переднюю луку седла, правую - на
заднюю. Когда-то он взлетал в седло легко, как птица. Но сейчас ощутил
груз своего тела и снова подумал об ушедшей молодости. До самого куреня
никому не сказал ни слова.
Его ставка - орду - напоминала огромный город. Выше всех была его
зимняя юрта, обтянутая снаружи материей с крупными узорами, с горловиной
дымового отверстия, расписанного китайскими художниками пламенно-красными
красками, с резной позолоченной дверью - на каждой из двух створок дракон
в окружении плодов и листьев. Слева и справа тянулись ряды юрт его жен и
наложниц, сыновей, ближних нойонов, за ними, до крутых гор, прикрывающих
орду от северных ветров, тянулись тысячи юрт воинов, харачу,
рабов-боголов. Со всех концов его огромного улуса к орду тянулись дороги.
По ним гнали овец, везли на телегах хурут, шерсть, кожу, купеческие
караваны доставляли зерно и ткани, посуду из глины, стекла, меди, дорогие
доспехи для мужчин и украшения для женщин, прибывали посольства с дарами и
данью; от Мухали, добивающего Алтан-хана, бесконечной вожжой тянулись
обозы, груженные добычей, и толпы пленных умельцев. Елюй Чу-цай советовал
ему построить город с дворцами и храмами, обнести его крепкой стеной, как
это водится в других государствах. Он насмешливо ответил:
- Китай ограждался стеной - оградился? Для своего улуса я сам стена. А
храмы... Небо всегда над нами, духи живут в степях и лесах, в долинах и
горах. Кто молится - будет услышан и без храмов.
- У каждого народа, великий хан, свой бог, и каждый молится по своему
разумению. Ты основал всеязычное государство. Как кирпичи строения, не
скрепленные глиной,- всяк народ сам по себе. Толкни плечом, и все
посыплется. Скрепить народы может единая вера или разумное государственное
устроение.
- У всех одной веры нет и быть не может. Пусть на небе для каждого
будет свой бог-господин, а на земле господин над всеми я. Эти и свяжет все
кирпичи, А какой вывалится, я посажу воинов на коней и растопчу его в
мелкие крошки.
- Великий хан, сидя на коне, народы завоевать можно...
- И те, что живут за стенами,- подсказал хан.
- Да. Но управлять ими, сидя на коне, невозможно. Государь, прикажи не
разорять города и селения. Пусть люди живут, как жили, и платят тебе... Ты
возьмешь много больше того, что добывают твой воины. Так водится во всех
государствах.
Он с подозрением посмотрел на Чу-цая.
- Ты хочешь, чтобы монгольский конь увяз всеми копытами в сточных ямах
ваших городов и селений? Мы, кочевники, сильнее вас, и значит, наша жизнь
более правильная. Потому небо благосклонно к нам.
Своим настойчивым стремлением заставить его остановить бег монгольских
коней и начать устроение жизни покоренных народов Чу-цай раздражал хана.
Но он прощал ему все эти поучения и призывы за то, что Чу-цай умел - не
раз убеждался - неплохо предугадывать будущее, был честен, смел,
бескорыстен, сумел наладить строгий учет всех сокровищ, текущих к нему по
степным дорогам, заботился, чтобы великолепие его двора смущало умы послов
и чужедальних купцов, чтобы слава о его силе и могуществе распространилась
по всему свету.
Вот и сейчас, едва он подъехал к своей юрте, от двери до коновязи
разостлали белый войлок. Сначала все это смешило его, но потом понял: так
надо - и вскоре привык к знакам почтения, они уже не казались ему
неумеренными. В одном он не изменил себе. Редко и неохотно, лишь по самым
торжественным дням надевал богатую одежду. Летом ходил в холщовом халате,
зимой в мерлушковой шубе. Он воин, и такая одежда ему к лицу больше, чем
любая другая. Но пояс носил золотой. Это отличало его, повелителя. И этого
было с него довольно. Не в этом радость, чтобы нацепить на себя как можно
больше драгоценностей. Она совсем в другом...
Ни на кого не глядя, он прошел в свою юрту. Следом за ним зашли Боорчу,
Шихи-Хутаг, Чу-цай, Татунг-а. Снимая верхний халат, он обернулся к ним,
сказал:
- Делами будем заниматься завтра.
Все они попятились к дверям, остался стоять только Боорчу.
- Иди и ты.
- Я хотел только спросить, не захочешь ли ты увидеть своего сына Джучи
и Субэдэй-багатура?
- Они вернулись?
- Да, они только что приехали. Через день-два тут будет и Мухали. Как
ты и повелел.
- Останьтесь,- сказал он нойонам.- Позовите сына, Субэдэй-багатура и
Джэбэ. Садитесь, нойоны. Это такие дела, которыми я готов заниматься и
днем, и ночью.
Весть о победе над меркитами гонцы принесли давно, ничего нового
Субэдэй-багатур и сын, наверное, сказать не могли, а все равно послушать
их хотелось: разговоры о победоносных битвах всегда вливали в него свежие
силы и бодрость, побуждали к действию; мир становился таким, каким он
хотел его видеть.
Пришел Джэбэ. Этот храбрейший из его нойонов тяготился жизнью в орду.
Для других посидеть в ханской юрте, подать совет или просто почесать
языком, погреться в лучах его славы - счастье. Для Джэбэ - чуть ли не
наказание. Его дело - мчаться на врага, увлекая за собой воинов.
- Джэбэ, Субэдэй-багатур возвратился... Не застоялся ли твой конь?
- Застоялся, великий хан! Когда седлать?
- Сначала послушаем Субэдэй-багатура и моего сына.
Субэдэй-багатур и Джучи не успели сменить походной одежды, Они принесли
в юрту дух степных трав, запах лошадиного пота. Воины, вошедшие следом,
свалили к ногам хана подарки - лучшее, что было захвачено у врагов.
Субэдэй-багатур виновато сказал:
- Меркиты не люди Алтан-хана, взять у них нечего.
Боорчу присел перед подарками, с пренебрежением перебрал мечи в побитых
ножнах, луки в простых саадаках, железные шлемы, большие чаши из белой
глины, покрытые прозрачной глазурью.
- Когда я был маленьким, моя бабушка говорила мне: <Идешь по дороге -
подбирай все, что унести в силах, а дома и выбросить можно>.
Хан нахмурился. Боорчу принижает вес победы Субэдэй-багатура. Он был
против этого похода. Другого ждать от него не приходится. Боорчу все еще
водит дружбу с отстраненным от дел Джэлмэ. А. тот не образумился, стоит на
своем: война не приносит счастья.
- Боорчу, скажи, в чем самая высокая радость для истинного мужа?
Боорчу задумался, а хан смотрел на него. Они ровесники. Но косы на
висках Боорчу туги и шелковисты, как в прежние годы, в круглой мягкой
бороде, в редких усах ни единого седого волоса. Почему? Может, седина
признак не старости, но зрелости ума?
- Ну, Боорчу...- поторопил он его.
- По-моему, самая высокая радость - сесть на быстрого коня, спустить
ловчего сокола и мчаться за ним, подбирая сбитых птиц...
- И все? Остыло твое сердце, Боорчу! Это радость маленькая. Самая
большая радость в другом. Она в том, чтобы пригнуть к земле врага,
захватить все, что у него есть, заставить его женщин рыдать и обливаться
слезами, в том, чтобы сесть на его откормленного коня и превратить животы
его любимых жен в постель для отдыха. Вот.., Ты говоришь: добыча так худа,
что не стоило ее брать. Разве борец выходит на круг и напрягает свое тело
только ради награды? Свалить всех, оставаясь на ногах, стать сильнейшим
среди сильных - вот что движет борцом. А доблесть воина выше доблести
борца, и радость его больше.
По всему было видно, Боорчу не согласен. Но спорить с ним он был не
намерен, повернулся к Субэдэй-багатуру и сыну, заставил их рассказывать о
походе. Субэдэй-багатур, как всегда, был немногословен:
- Ну, догнали... Разбили... Возвращаемся назад - нас догоняет войско.
Сразились...
Это для него было новостью.
- Какое войско? Рассказывай ты, Джучи.
- Хорезмшаха Мухаммеда. Владетеля сартаулов.
- Позовите сюда сартаула Махмуда. Рассказывай, Джучи.
Он часто перебивал сына вопросами, Ему хотелось знать о владетеле
сартаулов как можно больше. И какой он из себя, и как одеты его воины,
какое у них оружие, как они сражаются. То, что Джучи сам поехал на
переговоры, рассердило его.
- Это глупость! Тебя могли убить.
- Убить могли и другого, отец.
- Но ты - мой сын. Этот Мухаммед потом бы везде хвастал, что он снял
голову сыну самого Чингисхана. Я недоволен тобой, Джучи. И тобой,
Субэдэй-багатур.
- В любом сражении я и другие твои сыновья рискуем головой,- упрямо
возразил Джучи.
- Пасть в сражении и отдать свою голову просто так, даром,- разница.
Не умничай, Джучи, а слушай, что тебе говорю я. Кто мнит, что понимает
больше старших, тот ничего не понимает.
Сын замолчал.
В юрту вошел Махмуд Хорезми. Этот человек, до глаз заросший бородой, со
своим караваном проникал повсюду, выведывал все, что хотел знать хан. Под
его началом немало мусульман, и все служили хану верно. Правда, а награда
за службу была подходящая... Махмуд, кланяясь и оглаживая бороду, начал
было сыпать пышное пустословие приветствий (до чего любят всякие
сверкающие слова эти сартаулы!), но он прервал его:
- Ты из Хорезма?
- Твой ничтожный раб родился там.
- Кто у вас владетель?
- Хорезмшах Мухаммед, да продлит аллах его... э-э...- Купец запнулся,
глаза его с синеватыми белками засмеялись.- Да будет ему во всем неудача!
- Что это за владетель? Не вздумай принижать его, чтобы я возвысился в
своих глазах. Говори правду.
- Великий хан, владения хорезмшаха обширны и богаты, войско храброе и
многочисленное.
- Сколько же у вас воинов?
- Мне трудно сказать. Но, думаю, хорезмшах может выставить не менее
тридцати - сорока туменов.
- Ого! Не прибавляешь?
- Для чего? Я служу тебе, великий хан.
- Крепок ли, един ли его улус?
- Нет, великий хан.
- Почему?
- Большинство владетелей разных султанов, эмиров хорезмшах покорил в
последние годы...
- Я тоже подвел под свою руку многие племена и народы недавно. Ты
хочешь сказать, у нас с ними все одинаковое?
- Может быть, в чем-то и одинаковое. Мне судить об этом трудно. Я
давно не был на родине.
- Скажи, если все одинаковое, почему ты здесь?
- Великий хан, в твоих руках дороги для купеческих караванов, идущих
на восток. Чем будешь сильнее ты, тем безопаснее дороги, тем больше
прибыль у купцов. Ты, великий хан, надежда всех, кто торгует или хочет
торговать в твоих куренях, в городах и селениях тангутов, китайцев...
- Думаю, ты говоришь правду. Ну, иди. Я позову тебя позднее.
Он проводил взглядом купца, долго молчал. Весть о хорезмшахе меняла все
его замыслы.
- Видишь, Боорчу, не я врагов, а враги меня ищут... Все вы знаете, я
повелел возвратиться Мухали, чтобы самому еще раз пойти на Алтан-хана.
Теперь я этого не могу сделать.
- Ты хочешь воевать с Мухаммедом?- спросил Боорчу.
- Не я хочу... Джэбэ, ты отправляйся во владения Кучулука. Приведи их
к покорности, Кучулука убей. Сделай с остатками найманов то же, что сделал
Субэдэй-багатур и мой сын с остатками меркитов. Как только мы прикончим
Кучулука, пределы моего улуса придвинутся вплотную к пределам хорезмшаха.
Два камня, сталкиваясь, высекают искры... Я остаюсь тут. Добивать
Алтан-хана придется Мухали. Он заслужил великих почестей. Как отличить
его? Ни серебра, ни золота, ни редких камней, ни жен-красавиц, ни
проворных рабов ему не нужно. Сам все добудет, усердствуя в стремлении
исполнить мое повеление. Чу-цай, что давали прежние государи Китая своим
воителям, украшенным всеми доблестями?
- Они жаловали титулы...
- Джаутхури?- скривился от пренебрежения хан.
- Почему только джаутхури? Есть и другие почетные титулы. Ван...
- У нас был уже один ван, другого не надо.
- Ваны тоже бывают разные. Например, го-ван - князь государства. Выше
его может быть только сам император.
- Го-ван... Го-ван,- повторил хан, прислушиваясь.- Может быть, и
подойдет. Я подумаю. А чем вознаградить тебя, мой храбрый Субэдэй-багатур,
тебя, мой сын?
- Сражаться под твоим тугом, водить твоих воинов для меня награда,-
сказал Субэдэй-багатур.
Сын промолчал. Он хотел что-то сказать, но, как видно, не решился.
- Я подумаю, как вознаградить вас. Теперь ступайте отдыхать.
Джучи спросил:
- Отец, ты будешь сегодня у нашей матери?
Идти к Борте, постаревшей, ворчливой (для нее он все еще оставался
Тэмуджином), хан не собирался. Но что-то мешало ему прямо сказать об этом.
Может быть, ждущие, просящие глаза Джучи, может быть, что-то другое.
В юрту впорхнула Хулан. Веселая, румяная, приветливая, сверкая
украшениями, позванивая браслетами, прошла к нему, села рядом. Она
обладала властью над ним, какой не было ни у одной из жен, и он с охотой
сносил эту необременительную, порой даже приятную власть.
- Наш Кулкан не видел тебя уже несколько дней... Подари вечер нам.
Все-таки она умела приходить на помощь, когда это было необходимо. Он
улыбнулся Джучи, развел руками-сам понимаешь, ты же мужчина... Сын не
принял его дружеской доверительности. Поклонился ему не как отцу, как
повелителю.
- Могу ли я попросить о милости?
Помедлив, он с холодком сказал:
- Проси.
- Прошу милости не для себя. Мы взяли в плен младшего из сыновей
Тохто-беки. Он такой стрелок из лука, каких я не видел. Спроси у
Субэдэй-багатура. И молод.
- Это так,- подтвердил Субэдэй-багатур и неожиданно разговорился:-Он
поистине не знает, что такое промах. Где нам не попасть в корову, попадет
в коровий глаз.
Хан вспомнил, как гнался за хуланом, метал стрелу за стрелой - и все
мимо... Они радуются силе и твердости руки, зоркости глаза какого-то
недобитого врага, когда... Но об этом никому не скажешь. Досада росла в
нем.
- Что же ты хочешь для этого... как его?
- Для Хултугана. Сохрани ему жизнь, отец. Такие люди рождаются редко.
Досада переросла в неясную обиду. Хулан это почувствовала. Наклонилась
к Джучи.
- Не взваливал бы на плечи отца все несущие, лишние заботы.
- Стыдись, он твой соплеменник, меркит,- укорил ее Джучи.
На висках Хулан качнулись подвески с крупными рубинами. Вспыхнули уши,
стали ярче рубинов, но сдержанность не оставила ее.
- Тебе ли, Джучи, напоминать об этом?
- Тебе ли, женщина, встревать в разговор мужчин?
- Женщина создана для того, чтобы оберегать мужчин.
- И путаться под ногами, когда они того не желают.
Они говорили вполголоса, и со стороны все можно было принять за шутку.
Но хан видел, как ширится, углубляется непримиримость сына и Хулан. Гневно
приказал:
- Хватит!- Глянул на нойонов - они стояли, потупив взоры, будто
стыдились того, что слышали,- быстро-быстро пересчитал пальцы.- Джучи, для
вас, моих сыновей, я завоевал столько земель, покорил столько племен и
народов... И ты просишь... Не можешь обойтись без какого-то Хултугана,
сына врага нашего рода! Не будет милости! Самое лучшее место для врага - в
земле.
- Смилуйся, отец, ради меня!
- Ради тебя, ради всех моих сыновей и внуков я не знаю покоя, не даю
себе отдыха. Я думаю о том, как уничтожить врагов, ты, мой сын,- о том,
как сохранить им жизнь. Это негодное дело. Подумай о своем имени. Доброе
имя ищи - не найдешь, дурную славу скобли - не соскоблишь... Боорчу, скажи
кешиктенам, пусть они отправят Хултугана к его отцу и старшим братьям.
- Великий хан...
- Молчи, Боорчу, и делай что ведено!
- Отец, это жестоко... Ты жесток, отец!- Кровь отхлынула от лица
Джучи, страдальческие глаза стали большими - будто его самого приговорили
к казни.
В душе хана шевельнулось смутное сомнение в своей правоте, но он
отмахнулся от него: сомнение - удел людей слабых.
- Да, сын, я жесток. Но жестокость к врагу-милосердие к ближним.
Сын молча вышел из юрты.

VII

За городской стеной Хотана на просторной равнине шло торжественное
пятничное богослужение. Правоверные молились, обратив благочестивые лица в
ту сторону, где за горами, реками, пустынями была священная родина пророка
- благословенная Мекка. Над правоверными возвышался деревянный мимбар ',
на нем стоял Алай ад-Дин.
[' М и м б а р - кафедра для проповедей, амвон.]
Кучулук осадил коня перед мимбаром. Пыль из-под копыт серым облаком
покатилась на правоверных. За спиной Кучулука сопели кони его воинов.
Имам, лизнув палец, перевернул страницу Корана, метнул на Кучулука и его
воинов настороженно-враждебный взгляд. Уничтожением посевов вокруг Хотана
и Кашгара Кучулук принудил мусульман к покорности. Но они тайно и явно
уповали на хорезмшаха Мухаммеда... Несколько дней назад Кучулук потребовал
от Алай ад-Дина включить в хутбу свое имя. Старый гурхан вознесся в
райские сады, слушать песнопение ангелов, и теперь Кучулук был
единственным правителем остатков его владения, наследником его титула.
Имам отложил Коран, поднял к лицу сухие руки.
- О боже!- Слово вырвалось, как вздох.- Сделай вечными основы царства
и веры, подними знамена ислама и укрепи столпы неоспоримого шариата,
сохраняя державную власть великого, справедливого, великодушного владыки
народов, господина султанов, распространителя устоев спокойствия и
безопасности, дарителя благодеяний - того кто дает помощь рабам, больным,
того, кому дана помощь от неба, кому дана победа над врагами, кто
поддерживает правду, земной мир и веру - халифа Насира,- да сделает аллах,
которому слава, вечным его царство в халифате над землей и да увеличит его
доброту и благодеяния.
К концу чтения хутбы голос имама набрал силу, он раскатывался над
правоверными не смиренной просьбой, а грозным предостережением.
- Я не слышал своего имени,- сказал Кучулук,- Может быть, ты произнес
его слишком тихо?
- Твоего имени я не произносил.
- Почему, достойный?
- Законным государем и правителем может быть только тот, чью власть
освятил своим соизволением наместник пророка - халиф.
Имам говорил с ним как с учеником медресе, ровным голосом, но из глаз
не уходила враждебная настороженность.
- Ваш халиф далеко. Ты, имам, узаконишь мою власть над правоверными.
- Я этого не сделаю.
- Найду другого имама.
- Другой тоже не сделает. Это право принадлежит халифу. Никому более.
- Тогда ты поедешь в Багдад и возвратишься с соизволением халифа.
- Я не поеду в Багдад. И халиф не даст тебе своего соизволения.
- Зачем, достойный, упрямишься? Ты видишь, я терпелив. И ты знаешь: я
настойчив.
- Мы напрасно тратим время. Правоверными не может править неверный. Ты
надел на нас ярмо покорности, но наши души тебе не облачить в одежды
лицемерия.
- Я хорошо понял тебя, имам. Правоверные не могут быть подданными
неверного. Тогда мне остается одно: обратить подданных в свою веру или
веру моей жены, дочери гурхана.
- Твоя вера и вера твоей жены есть заблуждение ума человеческого.
- Ты лжешь, имам!- Кучулук привстал на стременах.- Эй, вы, поклонники
пророка Мухаммеда! Слушайте меня, вашего правителя и повелителя. Я
утверждаю: ваша вера - обман. За сотни лет до вашего Мухаммеда бог послал
на землю Христа. Разве не так? Разве об этом не сказано в чтимой вами
книге? Подтверди, имам, если ты честный человек.
Имам молчал, прижимая к груди Коран с потрепанными, побитыми углами.
- Молчишь? Да и что ты можешь сказать! Бог один, и ему не для чего
отправлять людям одного за другим своих посланцев. Ваш Мухаммед сам себя
возвел в пророки. Я спрашиваю вас: если ваш пророк обманщик - кто вы, его
последователи? Вы не правоверные, вы легковерные. Пусть любой из вас
подойдет и докажет мне, что я говорю неправду.
Мусульмане смотрели на Кучулука с гневом и страхом. Нижняя челюсть у
имама отвисла, в сивой бороде темнел провал рта. Такого богохульства он,
неверное, в жизни не слышал.
- Сказано: люди - или ученые, или ученики, остальные - невежды и
варвары. Да простит тебе аллах твое неведение.
- Вы не хотите спорить? Тем хуже для вас. Вашу лживую веру я запрещаю.
Отныне никто не посмеет напяливать на голову чалму, возносить молитвы по
Корану. Молитесь, как молятся почитающие Будду или Христа. Замеченный в
нарушении моего повеления будет наказан: в дом поселю воинов - кормите и
одевайте.
Крики возмущения заглушили его слова. Кучулук выхватил из рук имама
Коран, разорвал его, бросил на землю.
- Будь ты проклят! Пусть прах засыплет твой поганый язык!- крикнул
имам.
Воины накинулись на толпу. Засвистели плети. Кони сбивали и топтали
людей.
Разогнав верующих, Кучулук велел распять имама на дверях медресе.
Крутость устрашила мусульман, но не прибавила, скорее убавила число
сторонников Кучулука. И когда к его владениям подошел Джэбэ с двадцатью
тысячами воинов, мусульмане не подумали защищать свои города и селения,
хуже того - они начали нападать на воинов Кучулука. О сражении с монголами
нечего было и думать. Он отступал, и его войско таяло, как снег под жарким
солнцем. С ним остались только найманы, но их было слишком мало...
...Усталые кони медленно поднимались в гору. На безоблачном небе гасли
звезды, разгоралась яркая, кроваво-красная заря. Рядом с Кучулуком дремала
в седле Тафгач-хатун. Ее маленькие руки вцепились в переднюю луку седла,
голова клонилась на грудь. Кучулук потряс ее за плечо.
- Упадешь.
Она встряхнулась, потерла ладонью припухшие глаза, виновато улыбнулась.
- Не могу больше.
- Сейчас остановимся. Наши кони устали больше, чем мы.- Он оглянулся.
Воины тащились за ним без всякого порядка, многие дремали.- Нам, кажется,
не уйти.
Тафгач-хатун испуганно глянула на него.
- Настигнут?
- Да. Скорей всего - сегодня.
- Может быть, нам покориться?
- Покориться?- Кучулук горько усмехнулся.- Этим мы не спасем ничего.
Даже свою жизнь. Я всегда знал, что монголы придут за моей головой. На
месте Чингисхана я сделал бы то же самое. Когда меня убьют, хорезмшах
порадуется. А ему плакать надо.
- Тебя... убьют?- Тафгач-хатун, кажется, только сейчас поняла до конца
грозящую им опасность.- А как же я?
- Не думаю, что они убивают и женщин.
Они въехали в узкую, сжатую с обеих сторон крутыми горами долину. По
дну ее бежал шумный ручеек. Красные блики зари плясали на стремнине. Кони
тянулись к воде. Кучулук спешился, помог сойти с седла Тафгач-хатун.
- Отдыхай.- Он разостлал на берегу ручья чепраки.- Есть хочешь?
Она покачала головой.
Воины, отпустив коней пастись, молчаливые, угрюмые, валились на землю.
Вершины гор осветило солнце. На косогоре, заросшем терновником,
перекликались птицы. Кучулук хотел было послать на косогор караульных, но
передумал.
- Ты спи, хатун, спи, а я поднимусь вон туда. Мне все равно не уснуть.
- Я пойду с тобой.
Косогор был крут. Ноги скользили по траве. Пока поднимались,
Тафгач-хатун несколько раз упала, до крови поцарапала правую руку. Солнце
быстро поднималось, горы были залиты теплым светом, снизу к вершинам
ползли клочья тумана, далеко внизу поблескивала кривая сабля реки.
Тафгач-хатун сидела, уткнув подбородок в колени, смотрела на горы, на
полоску реки повлажневшими глазами.
- Неужели мы должны умереть? Я не хочу, Кучулук!
- Я сказал: ты не умрешь.
- Но я не хочу жить без тебя, Кучулук. Что жизнь, если не будет тебя!
- Лучше не думай об этом.
- Знаешь что... Если придет час смерти, убей меня сам. Слышишь? Не
смотри на меня так, господин мой! Убей, и я буду счастлива. Только сделай
это как-нибудь... чтобы я не видела.- Она заплакала.
Кучулук сел с нею рядом. Она обхватила его руками за шею, мокрым лицом
прижалась к щеке, поцеловала.
- Ты сделаешь это? Сделаешь?- Шепот ее звучал страстно, исступленно.
- Сделаю,- выдавил он из себя.
Ему тоже хотелось заплакать.
Она успокоилась, положила голову на его плечо, закрыла глаза. Внизу
храпели воины, пофыркивали кони. Над травой порхали белокрылые бабочки.
Дыхание Тафгач-хатун стало ровным, глубоким. Он положил ее на траву, и она
что-то сонно пробормотала. Дрема стала подкрадываться и к нему. Он встал,
походил, растирая отяжелевшую голову. Внизу, у реки, вспыхнуло облачко
пыли, покатилось на гору. Вскоре он увидел всадников. Рысили дозоры,
ощупывая всю местность, за ними шло войско.
- Вот и все,- вслух сказал он.
Подошел к Тафгач-хатун. Она спала, подложив под голову ладони. Солнце
разрумянило ее щеки, на носу выступали капельки пота, и в каждой горело по
горячей искорке. Он вынул нож.
- Прощай, хатун...
Поставил конец ножа на грудь жены, туда, где билось сердце, с силой
ударил кулаком по ручке и не оглядываясь побежал к воинам.
Заседлав коней, поскакали вниз, навстречу врагам, навстречу своей
гибели.
Битва была недолгой. Монголы и приставшие к ним мусульмане окружили и
посекли найманов. Среди павших отыскали, Кучулука. Джэбэ приказал отрубить
ему голову, насадить на копье и показать во всех городах. Пусть мусульмане
ничего не боятся, молятся своему богу, как молились в прежние времена.

VIII

Шагнув в комнату, где по утрам принимал пищу и беседовал с везиром, шах
удивленно остановился. Везира не было. Не было и Джалал ад-Дина. Ну, сын
опаздывает не впервые. А вот с везиром такого никогда не случалось. Что с
ним? Где он, сын ослицы? Резко повернулся на высоких каблуках, шагнул к
дверям и лицом к лицу столкнулся с матерью. Она вплыла в комнату в
сопровождении векиля Шихаба Салиха и шейха Меджд ад-Дина Багдади. Это было
так неожиданно, что он невольно отступил назад.
- Ты, кажется, не рад видеть свою мать?
- Садитесь.- Он указал на подушки, разложенные вокруг дастархана,- Я
рад видеть тебя всегда. Но сюда без зова не ходят.- Тяжелым взглядом он
посмотрел на векиля и шейха.
Людей более ненавистных, чем эти двое, не было во всем государстве. По
их наущению мать влезает в его дела...
- Матери идут к своим сыновьям по зову сердца,- Не дожидаясь, когда
сядет он, мать опустилась на подушки, оправила складки шелкового платья.-
Ты ждешь своего везира?
- Жду.
- Сегодня твой везир не придет.
- Что с ним?
- Успокой свое сердце, истерзанное заботами о благе государства. С
везиром ничего не случилось. И ничего не случится. У его дома поставлена
стража.
Шах бросил быстрый взгляд на дверную стражу - не сменили ли и его
телохранителей? И гнев, и неясный страх смешивались в нем. Он ждал, что
еще скажет мать, но она молчала.
- Кто и зачем поставил стражу?- раздражение все-таки прорвалось в его
голосе.
- Плешивый возбудил недовольство опоры твоего могущества - кыпчакских
эмиров. Он стал слишком стар, и жемчужина его ума утонула в луже глупости.
Я сочла, что будет благом уберечь тебя и всех нас от этого человека.
Шихаб Салих поглаживал седую бороду, пряча в ней усмешку. Шейх спокойно
тянул из чашки чай, ел миндальное пирожное. Эти люди сговорились. Он ждал,
что так оно и будет. Везир не был угоден ни матери, ни имамам, ни
кыпчакским эмирам.
- А если я желаю, чтобы везир и впредь был со мной?
- Твое желание свято!- Мать вздохнула.- Но у тебя будет много
затруднений. И я не смогу ничем помочь тебе, мой сын. Сердце матери не
выдержит этого.
- Хорошо,- буркнул он и, спасая свое лицо, добавил:- Я и сам подумывал
о другом везире.
- Достойнейшие из людей государства перед тобой.
Шейх слегка наклонил голову, векиль согнулся почти до земли. Шейх умен
и тверд, с ним будет трудно. Если уж выбирать из этих двух, пусть везиром
будет Шихаб Салих, этот сын свиньи достаточно хитер, чтобы не перечить
ему. Ну, обождите, аллах свидетель, обоим оторву голову...
- Я беру тебя, Шихаб Салих...
- Ты утешил мое сердце! Но это еще не все.- Мать снова вздохнула,
однако взгляд черных глаз был остер, жесткие складки желтоватой кожи
залегли вокруг маленького, с усохшими губами рта.- Мать твоего сына и
моего любимого внука Джалал ад-Дина - туркменка...
- Разве это кого-то удивляет?
Мать шаха должна быть дочерью племени кыпчаков. Так говорят эмиры.
- Ты моя мать, и ты из племени кыпчаков. О чем же говорят эмиры?
Но он уже знал, куда клонит мать и чего добиваются эмиры кыпчакских
племен. Его мысли мчались, как бешеные кони...
- Мать твоего наследника, будущего шаха,- туркменка. И это тревожит
верных тебе кыпчаков. Они думают, что ты немилостив к ним. Но я-то знаю,
как любишь ты свою бедную мать и всех моих соплеменников...
Вкрадчивая речь матери бесила его. Если бы мог, выкинул ее за двери. Но
за ее спиной - кыпчаки. Если они покинут его... Они знали, когда надо
приставить нож к горлу. Он отправил посла к халифу, требуя читать в
Багдаде хутбу с его именем. Требование, конечно, будет отвергнуто. Тогда -
война. Но без отважных, неукротимых в сражении кыпчаков на Багдад не
пойдешь. А кыпчаки, если он их не ублаготворит, уйдут в свои степи. Из его
опоры превратятся во врагов, станут нападать на города и селения, убивать
и грабить... И ни мать, никто другой уже не сможет ему помочь. В этом она
права. Пусть же пока будет так, как они того желают. Но придет время, и
они горько раскаются в своих неумеренных желаниях.
- Кого же вы хотели бы видеть моим наследником?
- Одного из самых достойных твоих сыновей - Озлаг-шаха.
- Он еще мал. Ему не по силам будет править делами государства в мое
отсутствие.
- Пока аллах не призовет меня, я буду с ним.
<Вот-вот,- зло подумал он.- Это тебе и нужно - править. Тебе и твоим
кыпчакам. Ну ничего, такая радость вам даром не достанется>.
- Я внял просьбе кыпчакских эмиров, моя бесценная мать,- пусть будет
вечно над тобой благословение аллаха,- и надеюсь, что они будут ревностно
исполнять мои желания... Поход будет трудным, война тяжелой.
- Ты собираешься в поход? Но твой враг Кучулук убит.
- Кучулук убит, но жив халиф багдадский.
- Халиф?!
- Халиф,- спокойно подтвердил он, радуясь испугу, мелькнувшему в ее
глазах.
- Но, сын мой, не превышаешь ли ты дозволенное богом?
- Дозволенное богом превышает халиф, и я покараю его. Меч аллаха - в
моих руках.
Теперь он был сильнее матери. Он уступил ей и ее кыпчакам, и они должны
уступить тоже. Еще не известно, кто выгадывает больше.
- Высочайший,- шейх прижал к груди руки,- в мире столько неверных.
Утвердив среди них законы ислама, ты стяжаешь славу великого воителя за
веру. Зачем тебе халиф?
- Молчи, шейх!- грубо сказал шах.- Я караю неверных, а твой халиф
сносится с моими врагами, понуждая их нападать на мои владения. Будет так,
как я сказал!
- Имамы, величайший, будут против этого,- тихо сказал шейх.
- Пусть только посмеют!
Он поднялся и ушел в свои покои. Велел позвать Джалал ад-Дина. Сын
пришел насупленный.
- Я ничего не понимаю... Какие-то люди сегодня не позволили мне
переступить порог. Мне, твоему сыну!- Голос его задрожал от негодования.-
Или я чем-то прогневил тебя?
- Нет, сын. Но ты больше не наследник...- Шаху было стыдно смотреть в
лицо сыну, он гнул голову, сплетал и расплетал пальцы.- Постарайся понять
меня, сын.
Глухим голосом рассказал о том, что произошло.
- Собаки!- бросил сквозь зубы Джалал ад-Дин.- Спасибо, отец, за твои
честные слова. Я, конечно, огорчен. Но - аллаху ведомо - остаюсь твоим
самым верным воином.
Рука шаха легла на плечо сына, пальцы слегка сжались. В этом движении
была невысказанная благодарность, молчаливый призыв к терпению и тайное
обещание перемен.
Как шах и ожидал, посол из Багдада возвратился ни с чем. Ввести хутбу с
его именем халиф отказался. Он прислал своего посла. Мухаммед заставил его
томиться почти полдня в ожидании приема. Сам пришел в покои приемов в
домашней одежде, выказывая этим пренебрежение к послу халифа. Его эмиры,
имамы, хаджибы сидели на ковре, а посол, араб, черный, как аравийская
ночь, сверкающий золотым шитьем одежд, стоял на ногах: шах <позабыл>
предложить ему сесть. Шейх Меджд ад-Дин Багдади посматривал на шаха то с
мольбой, то с тайной угрозой.
- Я послан владыкой правоверных всего мира, чтобы напомнить тебе,
хорезмшах Ала ад-Дин Мухаммед, хадис ' священного пророка,- сказал
по-арабски посол и замер в ожидании.
[' Х а д и с - изустный завет пророка, не вошедший в коран.]
Хадис пророка надлежало выслушать на коленях. Поборов гнев, Мухаммед
встал с трона, опустился на колени, и посол начал говорить:
- Пророк заповедал правоверным оберегать благородный дом Аббаса '. Кто
причинит вред аббасидам, того аллах лишит своего покровительства.
[' А б б а с - дядя пророка Мухаммеда, багдадские халифы были его
потомками.]
Он говорил долго, и шах стоял на коленях, смотрел на остроносые сапоги
посла. Наконец араб умолк. Шах сел на трон, угрюмо усмехнулся.
- Я тюрок и плохо знаю ваш язык. Но смысл хадиса понял. Я не причинял
вреда ни одному из потомков Аббаса, не старался им сделать дурное. Мне
ведомо совсем другое. Многие родичи халифа, такие же потомки Аббаса, как и
он сам, пребывают в заточении, там они плодятся и множатся. Если бы
высокочтимый посол напомнил этот же хадис самому повелителю правоверных,
было бы лучше и полезнее.
Его имамы стыдливо прятали глаза. <Погодите же, вы еще не то услышите!>
- Верность повелителю правоверных - основа ислама,- напомнил посол.-
Нарушивший ее бросает на ветер веру.
- Сам халиф может не следовать заветам пророка? Или, может быть, ты
станешь утверждать, что он не держит в заточении потомков Аббаса?
- Халиф - верховный толкователь истин веры, и потому он может и должен
для блага ислама заточать в подземелье любого из живущих на земле.
- Пусть же он попробует заточить меня!
Вскоре после отбытия посла он собрал имамов своих владений. Соглядатаи
донесли, что шейх Меджд ад-Дин Багдади встречал почти каждого имама и вел
с ними тихие разговоры. Какие это были разговоры, шах догадывался. И был
готов ко всему.
Имамы расселись на ковре перед троном, раскрыли священные книги.
- Учителя и наставники правоверных! Полагаюсь на суд вашей
справедливости - да сделает аллах ваш ум ясным и беспристрастным!- Шах
говорил негромко, медленно, желая, чтобы каждое слово его было хорошо и
правильно понято.- Скажите мне, если повелитель, кладущий всю свою славу,
всю доблесть своих воинов на то, чтобы торжествовало слово пророка, чтобы
пали враги истинной веры, видит, что владыка правоверных мешает ему в
истолковании заповедей пророка, может ли он терпеливо сносить это? Может
ли повелитель мириться с тем, что халиф пренебрегает главной своей заботой
- охранять, расширять пределы ислама, вести священные войны для обращения
в истинную веру и обложения данью неверных?
Шах замолчал, собираясь с мыслями. Шейх Меджд ад-Дин Багдади поднялся,
поклонился ему.
- Величайший из государей исламского мира, залей огонь гнева водой
смирения. Халиф - эмир веры, кто дерзнет бросить в него гордость праха
сомнения?
- Я тебя о чем-нибудь спрашиваю?- Шах упер в него бешеный взгляд.
- Ты спрашиваешь всех нас.
- Всех! Но не тебя!
- Великий шах...
- Я - шах! Я - великий!- закричал он.- А кто ты? Как смеешь учить
меня, ничтожный! Как смеешь мутить светлый разум достойных!
Шах хлопнул в ладоши. В боковую дверь протиснулся <богатырь мира>
Джехан Пехлеван. Увидев палача, шейх вздрогнул.
- Ты не посмеешь!..
- Возьми его. Он твой.
Джехан Пехлеван медленно приблизился к оцепеневшему шейху, по-детски
улыбаясь, протянул длинные, обросшие черными волосами руки, ухватил за
воротник халата, осторожно потянул. Шейх уперся ногами в ковер, ударил
палача по рукам. Тот рванул его к себе. С треском лопнул халат на спине
шейха, упала, размоталась чалма. Кинув свою жертву на плечо, будто мешок с
шерстью, Джехан Пехлеван вышел. За дверями шейх пронзительно вскрикнул. И
крик тут же оборвался.
- Аллах простит ему все его прегрешения!- Шах молитвенно сложил руки,
закатил под лоб глаза.
Имамы смотрели на чалму, змеей пересекшую цветастый ковер. Из
решетчатых высоких окон струился свет, в нем кружились, сшибались,
разлетались золотые пылинки.
- Шейх своим преклонением перед ничтожнейшим из халифов давно заслужил
смерть. Но я был терпелив. Не думайте, что я хотел этой казнью устрашить
вас, мудрые толкователи истин веры.- Про себя усмехнулся: думайте об этом
и бойтесь.- Полагаясь на свою совесть и откровения пророка, скажите мне,
достойные наставники, могу ли низложить владыку веры, если он пребывает в
темнице собственных заблуждений?
Имамы начали листать Коран, не смея смотреть друг на друга: они боялись
его и стыдились своего страха.
- Если вынесете фетву ', что халиф Насир недостоин своего высокого
сана, я отменю хутбу с его именем во всех своих владениях. Потом посажу на
его место самого достойного из вас... Забудьте, высокочтимые, что я тут и
жду вашего слова, будьте наедине со своей совестью.
[' Ф е т в а - решение, выражающее волю собрания авторитетнейших
представителей мусульманского духовенства, санкционирующее какое-либо
мероприятие светской власти.]
Теперь он был уверен, что никто не решится препятствовать его замыслу.
Если и дальше все выйдет, как задумано, он станет владетелем Багдада,
потом и Дамаска, Иерусалима, священной Мекки - всего мусульманского мира,
потом завоюет Китай, Индию... Все сокровища вселенной лягут к подножию его
трона.
Имамы в тишине шелестели страницами Корана. Ему надоело ждать, и он
начал поднимать их одного за другим. Имамы щедро сыпали изречения пророка,
каждого можно понять и так и этак - они боялись его, но силен был страх и
перед владыкой веры. С презрительной усмешкой он заставил составить фетву
и велел каждому скрепить ее своей подписью.
- Теперь идите и внушите правоверным: аллах отвернул свое лицо от
халифа Насира.
Они заторопились к выходу, забыв о своем достоинстве, хлынули к дверям,
как напуганные овцы из загона. Так-то вот, высокочтимые! Не то еще будет.
Не только слова, взгляда его станут бояться, и никто уже не посмеет
чего-то требовать,
Новый везир робко, боком, шагнул в дверь, склонился, будто хотел стать
на четвереньки, подошел к нему, опустился на колени. Седая борода была
всклочена, маленькие глазки беспокойно бегали. <А-а, сын паршивой
кобылицы, и твоя душа от страха готова расстаться с телом!>
- Ради аллаха всеблагого и всемилостивого поставь везиром другого.
Твой недостойный раб и стар, и немощен, и жаждет покоя.
- Ты, помню, жаждал другого.
- Величайший из великих, мудрый повелитель и непобедимый воитель, я
ничего не хочу и не жажду, кроме покоя!
Толкнув его сапогом в бок, шах пошел. Шихаб Салих проворно вскочил,
побежал рядом, заглядывая в лицо, раболепно кланяясь.
- Величайший, меня послала твоя мать - о аллах, даруй ей счастье и
долголетие! Она сильно занемогла и хочет видеть тебя, драгоценнейшего из
своих сыновей.
- Почему не сказал сразу?
- Не гневайся, величайший, на мою неразумность и беспамятство.
Мухаммед направился во дворец матери. Над Гурганджем проплыла тучка,
обрызгав землю теплым дождем. На мощенном плитами дворе блестела вода.
Кованые каблуки шаха весело стучали по мокрым камням. Цокот отскакивал от
кирпичных стен с блестящей обливной облицовкой, множился... Сам себе шах
казался молодым, легким, высоким и гибким. Как сын Джалал ад-Дин...
Стражники, верные туркмены в бараньих шапках и узких чекменях, приветствуя
его, высоко вскидывали длинные копья. И, что было с ним редко, он. отвечал
на приветствия.
Шихаб Салих проворно бежал впереди, распахивая перед шахом двери.
Мать утопала в подушках низкого ложа, было видно лишь острое лицо. Она
тихо охала и мяла пальцами кромку шелкового одеяла.
- О сын мой, что ты наделал?! Ты убил не шейха, а свою бедную мать!-
слабым голосом запричитала она, но черные глаза горели огнем.
<Притворяйся>,- подумал он, сложив на животе руки, с напускным
смирением сказал:
- Что я мог сделать? Жемчужина его ума утонула в луже, глупости.
<Это тебе за моего везира!> Мать все поняла, желтоватое ее лицо
порозовело.
- Ты погубил умнейшего из людей! Ты лишил меня опоры.
- Я оставил тебе Шихаб Салиха.
<Придет время, отдам Джехан Пехлевану и его>. Шах покосился на своего
нового везира, и тот, будто догадываясь, о чем он подумал, втянул голову в
плечи.
- Я оставил Шихаб Салиха, но он не хочет быть везиром.
Она приподнялась на локте, повернулась к везиру:
- Не хочешь? Не желаешь исполнить мое повеление?
- Желаю, повелительница, желаю...
- Смотри же!.. Ах, сын мой, сын! Я буду счастлива, если тебе не
придется пожалеть о казни шейха.
Она ему угрожала! Шах сухо сказал:
- Пусть аллах вернет тебе здоровье.
И вышел.

В походе шаху сопутствовало счастье. Он разбил многих эмиров,
подвластных халифу, захватил несколько городов. Полная победа казалась
близкой. И вдруг случилось ужасное, непоправимое. Отборное войско,
отправленное им на Багдад, в горах Курдистана было застигнуто снежной
бурей. Замерзли тысячи воинов, коней. На остатки войска начали нападать
курды, и мало кому привелось возвратиться домой. Страх объял душу шаха.
Неужели аллах и верно покровительствует аббасидам? Его эмиры говорили без
стеснения: покровительствует. Они считали, что война с халифом была
ошибкой, и чуть не в глаза осуждали шаха.
Шах остановился в Нишапуре. Сюда к нему прибыл везир Шихаб Салих. Этого
человека будто подменили. От былого раболепия не осталось и следа. Он
ходил по дворцу распрямив плечи, воинственно выставив седую бороду, и
эмиры искательно заглядывали ему в глаза.
- Хутбу с именем халифа придется ввести снова,- сказал ему шах.
- Там,- везир махнул рукой,- в Хорезме, хутбу с именем халифа Насира
читают давно.
- Как так?- изумился шах.
- Твоя светлая мать и я, недостойный раб, предвидели, чем все это
кончится.
- Предвидели? - Шах стиснул зубы и потянулся к бороде Шихаб Салиха.
Но везир спокойно отступил на шаг. Мухаммед задрожал от гнева, однако
сдержался. Если этот сын собаки ведет себя так неподобающе, надо быть
осторожным.
- Какие вести ты привез из Отрара, от наиба ' Тимур-Мелика? Как ведут
себя монгольские воины, захватившие владения Кучулука?
[' Н а и б - наместник шаха.]
- Тимур-Мелик уже не наиб. В Отраре правит Гайир-хан.
Отрар стоял на рубеже его владений. Из этого города тянулись караванные
дороги в монгольские степи, в Китай. Вот почему наибом Отрара Мухаммед
назначил одного из своих лучших эмиров - Тимур-Мелика. А Гайир-хан - родич
матери...
- Кто заменил Тимур-Мелика?
- Твой недостойный раб. Так повелела твоя великая мать.
На этот раз Мухаммед дотянулся до бороды Шихаб Салиха, рванул его к
себе, ударил ладонью по щеке.
- Вот тебе! Вот! Прочь с глаз моих! Ты больше не везир. Убирайся к
воротам своей покровительницы!
В тот же день Шихаб Салих выехал в Гургандж. По дороге он разбирал
дела, принимал знаки почестей от подданных. Он для всех оставался везиром.
Рассвирепевший шах послал вслед за ним хаджиба Тогрула, повелев привезти
голову Шихаба Салиха.
Но Тогрул возвратился ни с чем. Догнать в дороге Шихаба Салиха он не
сумел, а в Гургандже мать шаха не только не позволила Тогрулу привести в
исполнение приговор Мухаммеда, но и заставила огласить вроде бы
составленный хорезмшахом указ о назначении Шихаба Салиха везиром
наследника престола Озлаг-шаха. Наверное, Мухаммеду легко было бы
перенести плевок в лицо, чем такое издевательство над своей волей. Но что
он мог сделать? Неудача разом ослабила его, Кыпчакские эмиры вновь ушли
из-под власти, имамы возненавидели его за то, что он принудил их вынести
фетву, противную их совести. Все это беспокоило шаха, подавляло его дух.
Но еще больше встревожился бы шах Мухаммед, если бы внимательно
посмотрел на восток...

IX

Купец Махмуд Хорезми вел небольшой караван в Бухару. В тугих вьюках,
отягощающих спины верблюдов, было много всяких сокровищ. Но ехал Махмуд в
Бухару не продавать, не покупать. Он - посол великого хана монголов и
везет подарки хорезмшаху Мухаммеду. Когда-то он ушел в степи торговать
тканью и было у него богатства, что если обратить в динары, в горсти
унести можно. Аллах послал ему удачу, надоумив честно служить неверному
хану. И теперь он богаче любого из хорезмийских купцов, теперь он будет
говорить с самим хорезмшахом. Аллах акбар '!
[' А л л а х а к б а р - аллах велик.]
Махмуд оглянулся, ленивым движением руки - берег достоинство посла -
подозвал Данишменд-хаджиба. В Отраре Гайир-хан приставил к каравану
хаджиба и два десятка воинов - то ли боялся, что посла ограбят, то ли не
хотел, чтобы Махмуд говорил с кем-нибудь по дороге. Но провожатого он
выбрал неподходящего. Хаджиб был ко всему безучастным. Он горбился в
седле, опустив взгляд на гриву коня. Будто какая-то боль все время точила
его нутро. Кое-что о хаджибе Махмуду удалось выведать у воинов, и теперь
он решил с ним поговорить: кто знает, где, когда и какой человек тебе
пригодится...
- Скажи, храбрый воин, почему шах не живет в Гургандже?
- Не знаю. Я не везир шаха...
Недружелюбие Данишменд-хаджиба не смутило Махмуда.
- Ты не везир, но если память моя не запорошена пылью времени, ты сын
большого эмира. Я знаю твоего отца.- Махмуд лгал не моргая.- Достойный,
почитаемый человек.
- Был достойным и почитаемым.
- Его уже нет? Такой крепкий был человек...
- Он не умер. Шах отдал его в руки Джехан Пехлевана.
- Аллах акбар! Какое горе! За что же?
- Я не знаю. Не знал этого и отец. Об этом знает один шах.
- Ай-ай!- Махмуд помотал головой.- Сгубить такого человека... От
многих людей я слышал, что в сердце шаха нет ни жалости, ни милосердия. Но
не верил.
- У шаха темная душа и черное сердце!- Данишменд вдруг спохватился,
оглянулся.
- Не бойся,- успокоил его Махмуд,- тут нет твоих врагов. Я твой друг.
Я знаю, какой человек шах Мухаммед. Я лучше соглашусь служить у неверного
хана простым баурчи, чем у опоры веры - векилем его двора.- Махмуд понизил
голос.- И ты не отомстишь за кровь отца?
Данишменд-хаджиб промолчал, будто не слышал этих слов.
- Мой повелитель, хан монголов, умеет ценить и ум, и храбрость, и
знания. У тебя все это есть. Там ты носил бы одежды почета и вкушал
сладость славы.
Они приближались к городу. Вдоль дороги тянулись виноградники с
тяжелыми гроздьями сочных плодов, бежала в арыках мутная вода. Навстречу
каравану шли земледельцы с тяжелыми кетменями на плечах, брели оборванные,
грязные дервиши, вели в поводу навьюченных осликов мелкие торговцы,
скакали воины, тащились арбы на высоких колесах... Махмуд достал из-за
пазухи кожаный мешочек, висевший на шее, вынул из него серебряную
пластинку с закругленными углами. На ней была выбита голова тигра.
- Возьми, хаджиб. Если когда-нибудь захочешь пойти в степи, эта
пластинка сделает твой путь прямым и легким.
Данишменд-хаджиб повертел пластинку в руках, молча спрятал ее в
складках чалмы.
Караван втянулся в ворота Бухары, пошел по базарной улице, пересекающей
почти весь город. Остро пахло пряностями, жареным мясом, дублеными кожами,
гнилыми фруктами; кричали торговцы, стучали молоточки чеканщиков, звенели
железом кузнецы. Чего тут только не было! Бухарские ткани из хлопка,
китайские из шелка, урусутские из льна; звонкое оружие из Ферганы и
Хорасана, красные плащи из Шаша, сапоги, мед и воск из волжской Болгарии;
рабы и рабыни со всех концов земли - от белолицых саклабов ' до черных,
как головни, африканцев. При виде всех этих богатств заболела душа Махмуда
- душа прирожденного торговца. Пробираясь сквозь толпу, он вертелся в
седле, вбирал в себя блеск красок, смесь запахов, сумятицу звуков. Нет, он
не может проехать мимо, ничего не купив. Но что купить? Ни одежда, ни
оружие, ни ткани, ни посуда ему не нужны. Э, вот раба купить можно.
Хороший раб всегда пригодится. А тут можно найти такого, какого в степях
еще не было. Вон того негра. Вот подивятся монголы! Но негр проживет до
первых морозов и закоченеет. Нет, терпеть убыток не стоит. В стороне от
толпы рабов стоял обнаженный до пояса синеглазый парень, руки его были
стянуты за спиной ремнем, конец ремня держал в руках старик в полосатом
халате. Махмуд слез с коня, ощупал руки и плечи парня. Крепок, Заставил
открыть рот. Все зубы целы.
[' С а к л а б - славянин.]
- Что умеешь делать?
- Ничего не умею.
- Врет! Врет он!- визгливо крикнул старик, концом ремня ударил раба по
спине.- Хороший раб, клянусь аллахом! Купи его, он все умеет делать. Он
вынослив и мало ест.
- Почему же ты его продаешь?
- Таково повеление моего господина,- Старик потянул Махмуда за рукав,
зашептал:- Мой хозяин не продал бы его ни за какие деньги. Но его дочь
стала заглядываться на раба и часто вздыхать... Продаю его несколько дней
и не могу продать. Всех покупателей отгоняет, прах ему на голову!
Махмуд еще раз осмотрел раба. Над синими глазами белесые, будто
ячменная ость, брови, на них наползают крупные кольца кудрей, таких же
светлых, Как брови.
- Саклаб?
- Русский я. Из Киева.
- Далеко тебя занесло.
- Далеко. Не бери меня, купец, сбегу.
- От меня не сбежишь. Как попал в рабство?
- Тебе не все равно? Не бери! Даром потратишь деньги.
- Ты дерзок, урусут. Но смирных я и не люблю. Беру!- Махмуд не
торгуясь отсчитал деньги, подтолкнул раба к каравану.- Иди. Будешь хорошо
служить, подарю волю. Клянусь аллахом!- Своим людям приказал:- Смотрите,
если сбежит, на мою милость на надейтесь.
Хорезмшах не заставил посольство томиться в ожидании - повелел явиться
во дворец на другой же день. В этом Махмуд видел доброе предзнаменование.
Он гордился высоким доверием хана и своей почетной должностью. Но гордость
гордостью, а встреча с хорезмшахом могла закончиться для него горестно. И
не такие головы снимал- шах в порыве гнева. Разгневаться ему есть на что.
Но аллах велик и милосерден, он не даст напрасно погибнуть правоверному.
И все же, шагая по дворцовым переходам, Махмуд чувствовал в коленях
мелкую дрожь. Мухаммед сидел на золоченом троне. По левую и правую руку
стояли эмиры и хаджибы. Среди них Махмуд увидел и Данишменда. Караванщики,
одетые в красные халаты, следом за Махмудом несли на вытянутых руках куски
яркого шелка, на них лежали дары хана: чаши из серебра, фарфора и золота,
украшения из нефрита и слоновой кости, парчовые одежды и одежды из шерсти
белых верблюдов - стоимость каждой пятьдесят золотых динаров,- шапки из
черных с сединой соболей... Гора подарков росла у ног шаха, эмиры
вытягивали шеи, чтобы лучше рассмотреть подношения, на их лицах было и
удивление, и зависть.
- Что привело вас ко мне?- спросил шах.
- Воля великого хана,- Махмуд почувствовал, что ему трудно говорить,
сглотнул слюну, смачивая пересохшее горло,- мне велено передать такие
слова. Я посылаю тебе мой привет. Мне ведомо о твоем могуществе...
Шах, как видно, решил, что ему предстоит выслушать длинную
подобострастную речь, со скучающим лицом стал глядеть себе под ноги, на
подарки. А Махмуд, цепенея от страха, продолжал:
- Я знаю, что ты владеешь многими землями и народами. У меня есть
желание жить с тобой в мире и дружбе.- Махмуд перевел дух, будто готовясь
прыгнуть в холодную воду.- Если мое желание не расходится с твоим, я буду
смотреть на тебя как на дражайшего из моих сыновей...
Шах медленно выпрямился, в глазах мелькнуло недоверие - не ослышался
ли?- надменно-брезгливо дернулись губы. Махмуд торопливо, осевшим голосом
закончил:
- Ты знаешь, что мои земли богаты. У меня скота как в лесу листьев,
воинов как песку на речном дне. Я покорил народ Китая, мне послушны лесные
и степные народы. Я хочу, чтобы твои и мои подданные торили караванные
дороги, торговали беспрепятственно, где пожелают и чем могут.- Махмуд с
поклоном подал шаху свиток, завернутый в шелк.- Все слова хана записаны и
скреплены печатью.
Шах сунул послание кому-то из придворных, опять опустил голову. Посидел
так, морща лоб, глухо сказал:
- Ответное послание будет вручено в свое время.
Махмуд почувствовал даже легкую досаду. Так все просто! А он-то
думал... Ничего грозного в шахе Мухаммеде нет. Скорее это усталый,
неуверенный в себе человек. Вот и слушай после этого всякие россказни.
Но поздно вечером, когда Махмуд, совершив намаз ', собирался отойти ко
сну, в его дверь осторожно постучали. Он отодвинул засов. За порогом стоял
воин.
[' Н а м а з - молитва.]
- Следуй за мной.
- Куда?
- Повеление шаха.
Махмуду стало тоскливо. Аллах акбар! Неужели его отдадут в руки палача?
Воин повел его не во дворец, а через внутренние дворики в сад. Вдоль
дорожки, посыпанной белым песком, на ветвях деревьев горели фонари, над
ними кружились бабочки, тыкались в промасленную бумагу. Шах и его сын
Джалал ад-Дин сидели в легкой беседке, увитой зеленью. Перед ними лежал
арбуз, разрезанный надвое. Шах велел купцу сесть. В тусклом свете фонарей
лицо шаха показалось старым, с набухшими мешками под глазами.
- Ты слуга этого неверного. Но ты и хорезмиец, и мусульманин. Скажи,
кто этот проклятый, посмевший назвать меня сыном? Или он очень могуч, или
хвастун и глупец. Это правда, что он завоевал Китай?
- Правда, великий, что правда, то правда.- Лицо шаха стало угрюмым,
взгляд тяжелым, и Махмуд поспешно добавил:- Что Китай! Одни разговоры. Его
могла бы завоевать десятая часть твоих воинов.
Шах отрезал от арбуза ровный полумесяц, принялся выковыривать черные
зерна семян. Морщины на его лице понемногу разглаживались. Своим ответом
Махмуд, кажется, угодил ему.
- И сколько же воинов у хана? Больше, чем у меня?
Теперь Махмуд уже знал, что надо говорить.
- Разве можно сравнивать!- воскликнул он.- Если сравнить Бухару с
постоялым двором на заброшенной караванной дороге, то твое войско -
Бухара, его - постоялый двор.
Сын шаха спросил:
- А храбры ли воины хана в сражении?
- Очень храбрые! Если двое идут на одного...
- Врешь, купец!- сказал Джалал ад-Дин.- Они хорошие воины. Помнишь,
отец, битву в степи?
- Помню... Ну и что? Они тогда убежали, обманув нас огнями. Мои воины
так позорно никогда не бегали... Хан неверных, я думаю, не встречал
никого, кто бы мог научить его уму-разуму. А сказано: восседающего на
облаках гордости поражает гром.- Шах вдруг умолк, помрачнел,- может быть,
он свои слова к себе приложил?- разломив ломоть арбуза, выбросил его из
беседки, резко спросил:- Хочешь служить мне?
- О величайший, у любого мусульманина должно быть две заповеди:
служить тебе и почитать аллаха.
- Сможешь ли ты уведомлять меня о замыслах проклятого?
- Если ты, величайший, мечом справедливого гнева не перерубишь
караванные дороги, вести о замыслах хана побегут к тебе нескончаемым
ручейком.
Шах потер пальцами виски.
- Я не перекрою караванных дорог.- Он снял с руки золотой браслет,
усыпанный драгоценными каменьями, концом ножа выковырнул крупный алмаз,
подал Махмуду.- Пусть это напоминает тебе, кому ты служишь.
Махмуд распростерся перед ним, бормоча слова благодарности.
- Купец много говорит. Это свойство людей лживых!- сказал Джалал
ад-Дин.
- Пусть попробует лгать. Я потеряю камень, он - голову. Слышишь,
купец? Если вздумаешь обманывать, от кары тебя не спасет и сотня
монгольских ханов!
Из шахского сада в дом, где остановилось посольство, Махмуд почти
бежал. В доме закрыл за собою дверь на засов, завесил единственное окно
одеялом, зажег свечи. Камень прилип к потной ладони. Свет дробился на его
бесчисленных гранях, и камень казался живым Трепетным огоньком. Это же
целое богатство! Любуясь игрой света, Махмуд думал о том времени, когда
возвратится в родной Гургандж с мешочками, набитыми золотом и такими вот
камешками. У него будет большой дом, полный слуг, сад с водоемом и
беседками, с мягкими песчаными дорожками. Его караваны пойдут по всем
дорогам, его товары будут продавать на всех базарах... Но если хан
дознается, что он в тайном сговоре с шахом, что стал его мунхи '? Аллах
акбар! Даже подумать страшно. Признаться во всем хану? Но тогда ему, пока
живы шах и его сын, не видеть дома и садов в Гургандже. Служить шаху? Но
шаху он тут не нужен. Все равно надо возвращаться в степи... А если так,
надлежит исполнить все, что велено ханом. Ему нужно встретиться кое с кем
из купцов, передать им серебряные пластинки - пайцзы, растолковать, что
они должны выведать. А за ним теперь будут приглядывать мунхи шаха. Они
могут догадаться, что он служит двум повелителям сразу. Тогда живым из
Бухары, не выбраться. Довериться хаджибу Данишменду? Но за ним тоже могут
присматривать мунхи шаха. Попросить кого-нибудь из караванщиков? Но они в
Бухаре впервые, станут разыскивать нужных людей, что-нибудь напутают...
Саклаб! Вот с кем надо поговорить. Если аллах не обидел его разумом...
[' М у н х и - шпион.]
Спрятав камень в заветный кожаный мешочек, Махмуд вышел из дома.
Караванщики спали во внутреннем дворике, разостлав на земле войлоки. Он
разбудил старшего караванщика - толстого уйгура,- велел ему привести раба.
Уйгур был хмелен и не сразу понял, чего хочет от него ялавач '. Втолкнув
раба в двери, он сразу же ушел смотреть свои счастливые сны, избавив
Махмуда от лишних разговоров. Саклаб был все так же гол до пояса и связан
тем же ремнем.
[' Я л а в а ч - посол.]
- Ай-ай, так тебя содержат мои нечестивые?- Махмуд разрезал ремень.
- Все вы одинаковые.- Раб начал растирать затекшие руки.
- Ты хорошо научился говорить по-нашему.
- Если собаку бить, как бьют рабов, она тоже будет говорить по-вашему.
- Дерзок ты. А за дерзость плату берут. Кто платит золотом, кто
спиной, кто головой. Тебя кормили?- Махмуд дал ему черствую лепешку, налил
в глиняную,чашку вина.- Как тебя зовут?
- Дома при крещении меня нарекли Захарием. А тут зовут кому как
вздумается.
- Я буду звать тебя Захиром.
Раб, это было видно, голоден. Но он не накинулся на еду, отламывал от
лепешки небольшие кусочки, медленно жевал, прихлебывая вино. Не роняет
достоинства. Человек, стало быть, не из слабых.
- Ты не хотел, чтобы я купил тебя,- почему?
- Жалко было твоих денег.
- Нет... Ты хотел, чтобы тебе были слышны вздохи дочери хозяина-так? О
безрассудный! Восславь аллаха, что твой хозяин скуп. Другой бы не подумал
тебя продавать, а зарезал или сделал евнухом и отдал в приданое вздыхающей
дочери. Ты не думал об этом?
- У раба нет головы. У него есть руки для работы и спина для побоев.
- Я хочу, чтобы у тебя была голова. Хорошо знаешь Бухару?
- Когда-то знал. Но в последние годы жил в Гургандже. Мне надо
осмотреться.
- Я выкупил тебя у хозяина и тем спас от горькой судьбы. Это первое
мое благодеяние. Ты будешь носить шелковый халат, и никто не посмеет тебя
бить. Это мое второе благодеяние. После того как сходим в степи и ты
отработаешь затраченные на тебя динары, я отпущу тебя на волю. Это будет
мое третье благодеяние.
- Что-то очень уж много сразу! Что я должен сделать за все это? Если
надо кого-нибудь убить, зарезать - ищи другого.
Прямота Захира была по душе Махмуду. С таким нелегко договориться, но
если уж договоришься, все будет хорошо. Такие люди надежны.
- Ни убивать, ни резать я тебя не заставлю. Я назову тебе кое-кого из
купцов. Ты пойдешь и разыщешь их. Но так, чтобы тебя никто не заподозрил
ни в чем. Я тебе скажу, какие слова кому из купцов передать. Сделаешь?
- Ты не боишься, что я убегу?- Захир смотрел на пламя свечей, огонь
отражался в больших зрачках. Сейчас глаза были темными, почти черными.
- Ты можешь убежать. Но тебе никуда не уйти. Тебя поймают и закуют в
железо.
- Но почему ты за такое маленькое дело сулишь так много?
- Это дело не маленькое, оно опасное для тебя и для меня. Если люди
шаха узнают о тех словах, которые я тебе скажу, меня, купцов, имена
которых ты назовешь, тебя самого ждет смерть. Видишь, тебе, рабу, я
доверяю свою жизнь.
- А ты верно отпустишь меня на волю?
- Клянусь аллахом!
- Я сделаю это. Но отпусти меня на время в Гургандж. Хочу повидать
отца.
- И дочь хозяина - так? В Гургандже мы будем. Свидишься. Но тут будь
осторожен. Если тебя поймают, пусть ломают руки и ноги - молчи. Лучше сам
вырви свой язык. Себя признанием ты не спасешь, а нас погубишь.
- Это и сам понимаю...
Утром он дал Захиру тюркский халат, сапоги, шапку. Оглядел его со всех
сторон. Хорош. Но по лицу, по белым бровям сразу видно - чужеземец. Сказал
ему об этом. Захир сходил в лавчонку, где продавались разные румяна,
белила для красавиц, И малое время спустя Махмуд едва узнал своего раба.
Лицо стало смуглым, брови черными, только предательски синели саклабские
глаза. Но это уже было мелочью.
Захир все сделал, как надо. Он передал его слова купцам, а потом свел с
ними и самого Махмуда. Проделал это так ловко (завернул Махмуда в мешок,
навьючил на верблюда и отвез в условленное место), что мунхи шаха, если
они и следили, ни о чем не могли догадаться: для них купец не покидал
дома. Захир был все время весел, уверен в себе, и Махмуд чувствовал себя в
безопасности. Сам аллах послал ему этого человека...

Х

Стена была высокой. Вмазанные в ее гребень осколки стекла искрились на
солнце зеленоватыми огоньками. За стеной приветливо зеленели ветви
плодовых деревьев. Захарий огляделся. Ни доски, ни палки. А так через
стену не перелезть. Он прошел дальше, остановился у арыка. Мутная вода
бежала под стену. Захарий поднял рукав халата, померил рукой глубину - дна
не достал. Быстро разделся, связал одежду в узел, перебросил через стену.
Сам лег в арык, нырнул, упираясь ногами в скользкое, илистое дно, проплыл
стену. В саду было тихо. Истомленные жарой деревья опустили листья. На
траве лежала его одежда. Он не спеша оделся, выжал воду из кудрей,
посидел, прислушиваясь, потом пошел, стараясь держаться в тени деревьев.
В углу сада к стене была приткнута ветхая лачуга из досок. Узкая
щелястая дверь была приоткрыта. Он заглянул внутрь. На дощатой лежанке
сидел седобородый старик, беззубым ртом грыз яблоко. Он оглянулся,
подслеповато прижмурился, соскочил с лежанки.
- Боже мой, Захарий!
- Я, отец.
- Слава тебе господи! Я уж не чаял тебя увидеть.-Старик оглядел сына.-
Э, да у тебя новый халат и сапоги крепкие. Где взял?
- Новый хозяин пожаловал.
- Неужто добрый попался?
- Кто его знает... Уезжаю я с ним, отец. Куда-то в степи. Далеко.
- Матерь пресвятая богородица, не увижу тебя больше! Ох, сынок, как же
мне умирать тут одному, среди нехристей? Даже глаза прикрыть будет некому.
- Я вернусь. Хозяин даст мне волю. Я добуду денег, и мы уедем домой.
- Дай-то бог. Но не верю я этому, сын.
- Посмотрим. А не даст волю, так уйду. Я бы и сейчас ушел. Но куда
денешься без денег?
- Оно так... Не знаю, что бы отдал, чтобы еще раз поглядеть на Днепр,
помолиться в церкви, поесть нашего хлебушка.- Старик вдруг спохватился:-
Да ты ел ли? Погрызи яблочко.
- Теперь я не голоден...
- Может, и правда господь поможет тебе. Мне-то уж ладно. Но тебе жить
бы надо. А какая тут жизнь! И жара, и духота, и непотребства разные.
- Фатиму видишь?
- Каждый день. Спрашивает о тебе.
- Ты не можешь позвать ее, отец?
Старик поскреб седую, но все еще кудрявую голову.
- Смочь-то я смогу. Но надо ли? Нет тебя и нет - вот и все. А так она
будет горевать-печалиться.
- Отец, если буду жив и в добром здравии, я увезу отсюда и ее тоже. Ты
да она - нет у меня людей дороже.
- Да ты что, бог с тобой! О сем и думать не моги. Хозяин никогда не
отдаст. Да и некрещеная...
- Окрестим. А у хозяина спрашивать не стану.
Охая и качая седой косматой головой, отец пошел по тропинке, скрылся за
деревьями. Вскоре пронзительно скрипнула дверь в стене. Это он, Захарий,
сделал так, чтобы дверь скрипела, предупреждая, что в сад кто-то идет.
Сколько раз ждал он, когда скрипнет дверь и по садовой дорожке побежит,
припрыгивая, Фатима. Она была маленькой девочкой, когда их с отцом
привезли сюда. Для нее было чудно, что они такие, на других не похожие.
Придет, сядет где-нибудь в сторонке, смотрит во все глазенки, как они
вскапывают землю, отводят воду под деревья. Потом стала приносить
что-нибудь из еды - кусок жареного мяса, лепешку или еще что. Бросит на
траву (близко подходить боялась), ждет, когда они подберут и станут есть.
Они подбирали, перекрестясь, ели... Однажды надсмотрщик (он из рабов
выбился, и злее таких не бывает) ударил отца палкой, да так сильно, что
старик осел в канаву с водой. Надсмотрщик замахнулся второй раз. Ничего
особенного в этом не было. Били их часто, за всякий пустяк. Но Фатима
увидела это впервые. Как она закричала на надсмотрщика! А он кланялся ей,
прикладывая руки к сердцу. Фатима помогла отцу подняться, жалостливо
заглянула в лицо.
С этого времени она перестала их дичиться. Не кидала еду на траву,
пробовала разговаривать, и с ее слов он выучил язык тюрков. Она была
единственная, кто признавал их за людей. Надсмотрщик по своей натуре
зверь, хозяин - эмир шаха - редко бывал дома, еще реже в саду, и рабов он
просто не замечал.
В саду бить их надсмотрщик больше не осмеливался. Но если приходилось
работать за стенами дома, свою злобу вымещал на них сполна. Он же первым
заметил, что взрослеющая Фатима всей душой тянется к Захарию. Что-то
наговорил ее отцу. В сад Фатиме удавалось вырываться все реже, да и то
тайком.
Захарий ходил по тропинке, прислушиваясь к звукам за стеной, в
хозяйском дворе. Неужели отец не сможет дать знак Фатиме? Резко скрипнула
дверь. Захарий на всякий случай присел за кустами роз. Среди зелени
мелькнула красная одежда. Фатима! Она медленно шла по тропинке,
придерживая рукой у подбородка легкое покрывало, накинутое на голову,
непонимающе оглянулась. Он вышел из-за кустов. Фатима остановилась, быстро
закрыла нижнюю часть лица покрывалом.
- Испугалась? Разве отец не сказал, что я жду тебя?
- Он сказал: <Сходи...>- Продолговатые черные глаза Фатимы лучились
радостью.- Ты бежал?
Захарий положил руки на ее узкие плечи, подталкивая, провел в лачугу.
Тут, в душном полумраке, глаза Фатимы словно высветили всю убогость жилища
рабов. На лежанке разостлан халат с крупными, нахлестнутыми одна на другую
заплатами, в изголовье вместо подушки - сноп травы, на столе - глиняная
чашка с выщербленными краями, огрызок яблока, в углу два тяжелых кетменя.
И все же это был его дом. Здесь он страдал и мучился, здесь прислушивался
к скрипу двери... А что будет дальше?
- Я не убежал, Фатима. Я пришел распроститься.
- И я теперь тебя не увижу? Никогда?- Ее глаза повлажнели, руки туже
сжали покрывало у горла.
- Ты отбрось покрывало. Я хочу видеть твое лицо. Плохой у вас
обычай... У нас этого нет. Я тебя увезу на свою родину. Ты будешь ходить с
открытым лицом. И все будут дивиться на твою красоту. Вот почему я уезжаю.
Я уезжаю, чтобы вернуться.
- Этого не будет...- тихо сказала она.
- Почему, Фатима? Ты не хочешь поехать на мою родину и ходить с
открытым лицом?
- Я боюсь, что меня отдадут кому-нибудь в гарем. Мы с тобой больше не
увидимся.
Надежда, поманившая его, была разрушена одним словом Фатимы - гарем. Он
почему-то об этом ни разу не подумал. Ее отдадут в гарем... Бежать сейчас,
немедленно, куда угодно. Но дальше Гурганджа не уйдешь, а тут негде
укрыться. Их поймают на другой же день. Ему отрубят голову, а Фатиму...
- Фатима, тебя любит твой отец. Он тебя не отдаст, если будешь
просить. А если отдаст, я выкраду тебя из любого гарема! Буду жив -
вернусь. А если вернусь, ты будешь со мной.
- Нет, ты не захочешь взять меня из гарема,- Она заплакала.
- Я возьму тебя даже из ада! Только жди.
Скрипнула дверь. Фатима вздрогнула.
- Это мой отец,- сказал он.
Но сам прислушивался к шагам. Если слуги - гулямы - смерть. Но это
сейчас его не пугало. Сейчас он, кажется, умер бы даже с радостью.
Старчески шаркая ногами, отец подошел к лачуге, кряхтя и охая, сел у
дверей на обрубок дерева.
- Фатима, тебя потеряют. Иди.
Он сел к ним спиной. На макушке сквозь волосы просвечивала розоватая
плешина, бурая шея с глубокой ложбиной была изрезана морщинами.
- Не бросай моего отца, Фатима. Пусть он будет всегда рядом с тобой,-
прошептал Захарий.
- Постараюсь.- Она встала, потянулась к нему, неловко ткнулась губами
в его щеку.- Я буду тебя ждать.
Ее глаза были сухими, все черты лица отвердели. Пошла по дорожке,
заворачивая за персиковое дерево, оглянулась, помахала рукой и побежала.
Скрипнула, потом хлопнула дверь в стене, и все смолкло. Над ленивой водой
арыка жужжали мухи. Мохнатый шмель ползал по лепесткам розы. Палило
горячее солнце, и от земли несло сырым теплом. Жизнь шла своим чередом,
равнодушная к счастью и несчастью.

XI

В шатре хана было много нойонов: собрались послушать Махмуда. Он шел
сюда с трепетным сердцем. Что рассказать? Что утаить для своего блага?
Ответное послание хорезмшаха хан принял в свои руки, разрезал шелковый
шнур, скрепленный печатью, развернул свиток и подал Махмуду.
- Прочти и переведи.
Послание было сдержанным. В нем не было клятвенных заверений в дружбе,
но не было и ни единого вызывающего слова. Хорезмшах будет
покровительствовать торговле и охранять караванные дороги в своих
владениях, то же самое сделает, как он надеется, и великий хан.
Хан снова взял послание, посмотрел на вязь строк, спросил нойонов:
- Ну, что вы думаете об этом?
- Хитер шах,- сказал один.
Другой с ним не согласился:
- Не хитрый - трусливый. Великий хан назвал его сыном, и он смолчал.
- Великого Чингисхана теперь все боятся!- горделиво добавил третий.
И, угождая хану, нойоны принялись хвастливо говорить о доблести своих
воинов, посмеиваться над шахом. Хан слушал их как будто благосклонно, но,
когда поток похвальбы чуть поубавился, сказал:
- Сейчас вы похожи на сорок, стрекочущих над спящим тигром.
Принижающий врага сам унижен будет, У шаха, не забывайте, четыреста тысяч
воинов.
- У Алтан-хана было больше,- сказал Джэбэ.
Ему хан не ответил, повернулся к Боорчу:
- Я, кажется, не слышал твоего голоса...
- Великий хан, я думаю, что ответ шаха - ответ разумного человека. Не
вижу в нем хитрости или трусости. Ему выгодна торговля? А нам? Из владений
сартаулов в земли китайцев и обратно потекут рекой товары. Потекут через
наши степи, великий хан. А тот, кто сидит у реки, не умрет от жажды.
Его не замедлил поддержать Елюй Чу-цай:
- Мудры твои слова, нойон. Торговля вдохнет жизнь в разрушенные города
за Великой стеной. Города и селения станут платить тебе налоги, и твоя
сокровищница наполнится золотом, драгоценностями.
Им, как и Джэбэ, хан тоже не ответил. Он велел Махмуду рассказать, как
шах принял его послание, Махмуд, рассказывая, не упускал ни одной мелочи,
невольно оттягивал время, когда надо будет умолчать или признаться о
ночном разговоре с шахом. Служить шаху он не будет. Это решил еще в
Бухаре, после тайной встречи с купцами, так ловко устроенной Захиром. Все
купечество владений хорезмшаха, торгующее с Востоком, хотело того или нет,
оказалось слугой двух господ - Мухаммеда и Чингисхана. Было бы лучше, если
бы хозяин был один. Было бы хорошо, если бы им стал опора веры шах
Хорезма. Но для этого ему надо победить хана, чего он сделать не сможет:
он враждует с матерью, с кыпчаками, его боятся и потому не любят имамы,
его ненавидят жители недавно захваченных владений и усмиренных городов,
его государство рыхло, как комок творога... Кто думает о будущем, тому с
шахом не по пути. Так рассуждали купцы, тайные доброжелатели хана. Так
стал думать и Махмуд, и его душа перед ханом была чиста. Но кто скажет,
как все может повернуться...
Сколько Махмуд ни разбавлял свой рассказ пустыми словами, он подошел к
концу. А главного так и не решился сказать.
- Ты не упустил слов о том, что я буду смотреть на шаха как на своего
сына?- спросил хан.
- Аллах тому свидетель, все твои бесценные слова передал!
- И что же шах?
- Он дернулся на своем троне так, будто ему подпустили колючку. И все
лицо перекосилось, будто под нос сунули жабу. Вот таким стал.- Махмуд
скосоротился, закатил глаза под лоб, вызвав смех нойонов.
- И ничего не сказал?- Глаза у хана как лед на изломе, и седеющие усы
начинают топыриться.
Махмуду вдруг пришло в голову, что тайные доброжелатели хана есть не
только среди мусульманских купцов. Они могут быть даже и среди эмиров
шаха. Что, если уже все донесли? Он обомлел. И еще не знал, как и что
будет говорить, полез в заветный мешочек, достал алмаз.
- Посмотри на это, великий хан. При своих людях шах Мухаммед не сказал
ни слова. А потом призвал меня к себе, обо всем расспрашивал. И этот
камень дал. За что? Чтобы я обо всем доносил ему. Был его соглядатаем.
Дорог этот камень. Но твое благоволение, великий владыка вселенной, для
меня, твоего недостойного раба, дороже целой шапки таких камней, целой
повозки золота и всех жемчугов мира...
Хан взял алмаз и, пока Махмуд рассказывал о ночном разговоре с шахом,
катал его по широкой ладони - трепетную, негаснущую искру. Махмуд
старательно припоминал каждое слово, ничего не пропустил, не скрыл.
Говорил долго, боясь остановиться. Лицо хана оставалось непроницаемым.
Когда Махмуд замолчал, хан протянул ему алмаз.
- Он твой. Ты поступил как и подобает верному слуге.
- О, справедливейший из владык...
Хан не дал ему излить свою безмерную радость. Двинул рукой - молчи,-
медленно обвел взглядом лица нойонов.
- Шах хочет торговать. Похвальное желание. Мы отправим в его владения
караван. Вы, мои близкие люди, подберите из своих нукеров по два-три
знающих и способных человека. Дайте им серебра и золота, товаров, пусть
продают и покупают.- Усмешливо покосился на Боорчу.- Попробуем пить из
полноводной реки торговли. Но по дороге в сартаульские города пусть хорошо
примечают, где перевалы, где хорошие водопои и пастбища, где броды - не
через реки торговли, а просто через реки. И в городах паши люди должны
уметь видеть, слышать и нужное слово сказать... Этот караван пойдет в
ближние к нам города. Как только он возвратится, ты, Махмуд, поведешь
второй, подальше.
- С этим я не иду?
- Ты будешь готовиться к другому. Твое дело будет потруднее.
- Но, величайший владыка,- да наградит тебя аллах долгой жизнью,-
кошелек купца наполняет дорога. Я могу остаться, но свой кошелек и свои
товары пошлю с верным мне человеком. Он будет и всем полезен. Знает языки,
обычаи.
- Посылай.
Караван собрался огромный. Еще никогда не уходил из степей такой
караван. Четыре с половиной сотни человек на лошадях, больше тысячи
вьючных верблюдов. Махмуд нагрузил китайским шелком двух верблюдов. Захиру
сказал:
- Тебе я верю, как брату. Возвратишься, все хорошо исполнив,- отпущу
на волю. Мало того,- чем дороже ты продашь, тем выгоднее будет для тебя.
Из десяти динаров прибыли один-твой. Согласен?
- У раба согласия не спрашивают.
- Пока ты раб. Со временем, думаю, станешь моим помощником. Ты мне
нужен. Я заметил: с тех пор, как купил тебя, мои дела, слава аллаху, идут
хорошо.
- А как же моя воля?
- Воля будет, Захир. Я от своих слов не отступаю. Купцы честные люди.
Но ты сам не захочешь уходить от меня. Зазвенят в твоем кошельке золотые
динары, захочется добавить еще... А без меня ты не много добавишь. Люди,
Захир, как верблюды в караване, один за другим идут, хотя и не привязаны
друг к другу.
- Я хочу домой, хозяин. Не буду я тебе помощником. Сразу говорю.
- Ну что тебе твой дом? Где живется лучше, там и дом... Вы
остановитесь в Отраре. Там найди Данишменд-хаджиба. Передашь ему мое
письмо. Смотри только, не попадись...

...Идут верблюды, горделиво задрав маленькие головы. Томительна дальняя
дорога. Сиди с утра до вечера в седле, зевая от скуки, смотри на степь, на
голые сопки... Махмуд говорит: <Что тебе дом?> Купец, видно, заболтался по
белу свету до того, что перестал различать родное и чужое. Оно, чужое-то,
может быть стократно лучше своего, а все равно свое ближе сердцу. Земля и
тут ничего... Особенно когда проходили предгорье Алтая. Издали зеленые
лесистые отроги напоминали высокие холмы возле Киева... Но только
напоминали. Приглядишься - совсем не то, и тоска от этого удвоится. Он
родился и вырос в Киеве, на Подоле. Дом отца стоял на берегу речки
Почайны, недалеко от шумного, самого великого в городе торговища. Тут
продавали свои товары торговые гости со всего света. Со своими однолетками
Захарий любил толкаться среди лавок, глазеть на диковинных людей в чудных
одеждах... Он рос без матери. Она умерла во время великого мора ', когда
ему не исполнилось и года. Отец на торговище держал маленькую лавчонку,
где продавал сережки, ложки, гребешки и всякую иную мелочь. А Захарий с
ватагой однолеток купался, рыбачил на Днепре, Лыбеди, Сырце, собирал грибы
и ягоды в дубовых лесах, дрался с ребятами других посадов - Щекавицы,
Копырева конца, Кисилевки. И дрались, и мирились... Совсем как князья
русские. Только от княжеских усобиц стоном и слезами наполнялась земля.
Как злые лиходеи, налетали князья друг на друга, зорили города, полонили
людей, жгли дома. Не избег горестной судьбы и древлеславный Киев. Его
отымали друг у друга много раз. Захарию шел двенадцатый год, когда князь
Рюрик Ростиславич купно с половецкими ханами Кончаком и Данилой
Кобяковичем взял Киев, пожег, позорил посады. Захария с отцом и многими
другими подольцами увели в половецкие степи, потом продали в рабство...
Сколько же не повинных ни в чем русских людей по всей земле мыкается?
Сколько злосчастья пало на них? В этих землях, где молятся другим богам,
простые люди, по правде говоря, мало чем разнятся от рабов. Насмотрелся он
на бухарских кузнецов, медников, стеклоделателей, гончаров... Работают рук
не покладая. А что у них есть? Еще хуже участь тех, кто обихаживает поля.
С утра до ночи гнут спину под раскаленным солнцем, от кетменей кожа на
ладонях затвердевает до того, что режь ножом - не порежешь. А их за людей
не считают. Тут человек тот, у кого сабля на боку или мешочек золота на
шее, как у Махмуда. Все остальные - свои и чужие, христиане и мусульмане,
тюрки, персы или иных языков люди - как эти вот вьючные верблюды, кто
хочет, тот и взвалит вьюк на спину. Кряхти, пыхти, но сбросить - думать не
моги.
[' Эпидемия в Киеве в 1192 году.]
Идут караваны по монгольским кочевьям. Покачивается Захарий в. седле,
плетет бечеву бесконечных дум.
Однажды к нему подъехал монгольский караванщик, что-то долго говорил,
показывая рукой на своих верблюдов. На пути из Бухары в степи Захарий
надоел всем своим попутчикам, спрашивая, как называется на их языке и то и
это. Память у него была цепкая, недаром же без усилий научился говорить
по-тюркски и по-персидски. Монгольских слов успел запомнить немало, но
речь понимал с трудом. Все же уяснил, что монгол хочет куда-то отлучиться
и просит его присмотреть за его верблюдами и вьюками.
- Заа...- сказал монголу, что на их языке означало <ладно>.
Наверное, его <заа> звучало не совсем так, как надо бы. Монгол
засмеялся. Веселый человек... Рабство научило Захария разбираться в людях.
Стоило, бывало, увидеть человека, услышать несколько слов, и он уже мог
сказать, будет этот человек бить своих рабов или нет. Этот бить бы не
стал.
Вместе со своими товарищами монгол ускакал в степь. Догнали они караван
дня через два. Монгол осмотрел вьюки на своих верблюдах, поправил
подпруги, остался доволен Захарием.
- Сайн! Хорошо! Ты раб Махмуда или нукер?
- Раб. Богол.
- А-а... Муу... Плохо...
- Да уж, ничего хорошего нет.- по-русски сказал Захарий.
Монгол, конечно, не понял слов, но, кажется, угадал, что они могли
означать, сочувственно покачал головой, огорченно развел руками.
Вечером Захарий развьючил верблюдов, расседлал коня и стал готовить
ужин. Вскипятил в котле воду, хотел засыпать в нее сухих крошек хурута, но
подошел монгол, замахал на него руками, убрал хурут, велел подождать. Тут
же куда-то убежал. Возвратился с большим котлом мяса. Поставил его перед
Захарием.
- Сайхан амттай идээ! '
[' Очень вкусная еда!]
Это Захарий хорошо понял. Сколько времени его пищей был только хурут!
Обрадовался и мясу с наваристым супом, и тому, что без труда понял
монгола, и его доброте, такой редкой в этом жестоком мире.
Они стали есть, поглядывая друг на друга и беспричинно посмеиваясь.
Монгол успевал жевать мясо, запивать его супом, говорить, дополняя слова
знаками, ужимками, взглядами веселых узких глаз. И Захарий вскоре
удивленно заметил, что без усилий все понимает. Он узнал, что монголы
подстрелили несколько сайгаков, когда ездили по своим делам, что зовут
караванщика Судуй, что у него есть отец, мать, жена и недавно родилось
сразу двое детей - сын и дочь, что отец у него хороший, мать добрая, жена
красивая, дети здоровые и сам он поэтому человек счастливый. И он никуда
бы не поехал от родного очага, но его попросил пойти, с караваном Джучи,
сын самого Чингисхана. Отказаться не мог, потому что Джучи хороший. Слова
<сайн сайхан> так и сыпались с его языка. Но Захарий ни разу не подумал о
Судуе как о хвастуне. Хорошие люди, известно, и о других стараются думать
и говорить хорошо.
Захарий вспомнил Фатиму, сказал:
- Когда жена есть, дети маленькие, дома сидеть надо. Вы к своим бабам
не бережливые. По хозяйству не помогаете совсем. Только и делаете, что на
конях скачете да саблями помахиваете.
Ему, как Судую, пришлось изобразить сказанное, тогда только тот все
понял и легко согласился с Захарием. Но знаками же показал: на коне они
скачут и машут саблями не для своей утехи. Женщины, конечно, много
работают. Они и скотину содержат, и детей растят, и кожи выделывают, и
войлоки сбивают, и одежду шьют... Но мужчины из похода возвращаются не с
пустыми руками. Они привозят добычу.
- Я был у вас не так уж долго. Но я жил у Махмуда. И знаю, куда уходит
ваша добыча. Все самое ценное они к рукам прибирают, купцы. Взамен вам
дают вино да сладости да побрякушки-безделушки. Вино бывает быстро выпито,
сладости съедены, что же остается у вас? Для чего же надрываются жены и
машут саблями воины?
Судуй не ответил.
Теперь они чаще всего ехали вместе. И при разговорах все меньше
размахивали руками. От Судуя Захарий узнал, для чего он и его товарищи
время от времени уклоняются от караванной тропы, и догадался, что идут они
в города шаха не только для того, чтобы продавать-покупать... На сердце
стало неспокойно. Люди шаха в подвластных ему городах строго блюдут
порядок, они скоры и круты на расправу...
В Отраре их встретили неприветливо. На базаре мухтасибы - стражи
порядка - пялили на караванщиков глаза, шагу ступить не давали без
догляду, бессовестно вымогали подачки. Наиб хорезмшаха Гайир-хан не
позволил каравану никуда уходить из Отрара. А монголы, забыв всякую
осторожность, рыскали по городу, лезли к городским стенам, осматривали
рвы, шагами обмеряли окружность внутренних укреплений.
- Вы накличете беду!- говорил Захарий Судую.
- Мы должны сделать то, что нам повелели.
А по базару поползли слухи, что владениям шаха Мухаммеда скоро придется
пережить ужас нашествия войска, неудержимого, неостановимого, как горный
поток. Напуганные люди приходили посмотреть на монголов - что за грозные
воины? Через караванщиков-мусульман они разговаривали с монголами, и те не
рассеивали страхов, напротив, поддерживали: да, непобедимый Чингисхан
повернулся спиной к разгромленному им Китаю и обратил свой взор в эту
сторону. И тот, на кого пал его взгляд, должен покориться или погибнуть.
Такова воля неба.
Неприветливость отрарцев перерастала в открытую вражду.
У Захария были свои заботы. Письмо хаджибу Данишменду все еще не было
вручено. Сначала хаджиба не было в Отраре, он куда-то уезжал. Потом, как
Захарий ни ловчился, подойти к нему незаметно не мог. А время уходило.
Через несколько дней караван должен был отправиться в обратную дорогу.
Возвращаясь вечером вместе с караванщиками на постоялый двор, Захарий
напяливал на свою голову чалму, тайком перелезал через глинобитную ограду
двора и шел разыскивать Данишменда. Один раз ему все-таки повезло.
Уследил, как хаджиб въехал в ворота большого двора. Его дом? Узнать это
было уже проще. Захарий постучал в ворота. Они приоткрылись, из-за полотна
высунулась голова молодого слуги.
- Скажи, достойный, это дом Исмаил-бая?
- Ходят тут...- проворчал слуга.- Это дом Данишменд-хаджиба!- Ворота
захлопнулись.
Захарий пожалел, что не взял с собой письмо. Держать его при себе
опасался, прятал на постоялом дворе. Ну, да делать нечего, надо сходить...
Стоял поздний осенний вечер. Улицы Отрара были пусты, по ним метался
холодный ветер. В звездное небо вонзились острые минареты, полная луна
обливала их серебряным светом. Захарий приближался к постоялому двору,
когда за спиной услышал стук копыт. Прижался к стене. Воины (в лунном
свете поблескивали шлемы и наконечники копий), человек около пятидесяти,
шагом проехали мимо.
- Не торопитесь,- сказал один из них.- Надо подождать других. Не
спугнуть бы.
- Боишься?
- Их четыреста пятьдесят человек. Если храбры так же, как болтливы...
Всадники скрылись за углом. Захарий побежал по переулку к постоялому
двору, разыскал Судуя, разбудил.
- Вставай! Что-то неладное... Что-то замыслили...- Он спохватился, что
говорит по-русски, махнул рукой.- Ах, черт! Пойду я послежу за этими
людьми. Разбуди своих! Разбуди.
Судуй мало что понял из его торопливых слов, но встревоженность Захария
передалась и ему. Растолкал старшего караванщика и побежал следом за
Захарием. Они снова перелезли через стену и сразу же услышали грозный
окрик:
- Стойте!
Захарий и Судуй бросились бежать по переулку. За ними кинулись конные,
над головой пропели стрелы. Но не напрасно Захарий не единожды ходил тут.
Между двумя оградами была узкая щель. За ней следующий переулок. Они
оторвались от погони...
Ночь всполошили крики людей, треск ломаемого дерева, звон оружия. На
постоялом дворе происходило что-то недоброе. Захарий и Судуй кружным путем
перебрались в улицу, ведущую к воротам двора. Они были распахнуты. Воины
размахивали факелами. Из глубины двора выталкивали полуодетых, связанных
караванщиков.
- Энэ юу вэ? Энэ юу вэ? '
[' Что такое?]
- Тише, Судуй! Откуда же я знаю, что это такое!
Караванщиков вытолкали из двора, куда-то увели, угрожающе наставив
копья. И все смолкло. Раззявленной пастью чернели ворота. Холодно
поблескивали минареты. Что делать? Возвращаться на постоялый двор нельзя.
Надо бежать. Но ворота города откроют только утром. К тому времени,
недосчитавшись, их начнут разыскивать. В городе укрыться негде. Разве у
хаджиба? Но примет ли он без письма? Примет или не примет - гадать нечего.
Надо идти к нему.
Слуга сначала не хотел беспокоить до утра своего господина. Захарий
поднес к его носу кулак. Это помогло. Их провели в комнату, застланную
потертым ковром. Хаджиб вышел, держа в руках подсвечник с тремя оплывшими
свечами. Строго оглядел и, кажется, понял, кто они такие.
- От Махмуда?
- Да. Мне велено было передать письмо...
Когда Захарий рассказал, что случилось на постоялом дворе, хаджиб
поставил подсвечник на пол, беспокойно прошелся по комнате.
- Не ждал я этого от Гайир-хана...
На другой день хаджиб принес страшную весть. Все караванщики казнены по
приказу Гайир-хана. Известно, что двое где-то скрылись. Розыск идет по
всему городу. Все товары, все серебро и золото наиб Гайир-хан взял себе.
- Где ты спрятал письмо?
- Оно не в товарах. Письмо не найдут. Я попробую его достать,
- Нет. Оно уже не нужно. Мне здесь оставаться нельзя. Верят мне все
меньше и, кажется, готовы отправить вслед за казненным отцом. Надо уходить
в степи, к вашему хану. Но прежде я отправлю вас.
Хаджиб заставил их одеться в женское платье. С закутанными в покрывало
головами перед закрытием ворот вывез их за город. В тутовой роще снова
переоделись, затянули подпруги коней и распрощались. Хаджиб сказал:
- Передайте Махмуду - я буду через несколько дней. И не один. Многие
знатные люди последуют за мной.
До первых монгольских караулов ехали ночами. Потом мчались и ночью и
днем, загоняя насмерть лошадей. Судуй был неразговорчив. Скорбел о своих
товарищах. Сумно было и на душе у Захария.
В орду Чингисхана им не дали ни поесть, ни передохнуть. Хан сразу же
потребовал к себе. Шатаясь от усталости, они подошли к ханской юрте.
Кешиктены распахнули резные, с позолотой двери. Захарий с робостью
переступил высокий порог. По правую руку у входа стояла широкая скамья,
застланная льняной скатертью, на ней серебряные кумганы с кумысом и чаши.
Юрта была затянута златоузорными шелками, складки от дымового отверстия
бежали по потолку, как лучи солнца, к стенам, по ним ниспадали к земле. В
том месте, где стены и потолок сходились, юрту обтягивал поясок с пышной
серебряной бахромой. Посредине юрты горел огонь, за ним в широком, с
короткими ножками кресле сидел грузный человек с седеющей бородой:
ссутулив сильные плечи, смотрел на них светлыми немигающими глазами. Вот
он-какой, могучий и грозный владыка монголов... Справа и слева от него на
белом толстом войлоке сидели нойоны.
Слушая Судуя, хан не шевельнулся. Но его глаза потемнели, отяжелевшие
веки приопустились, пальцы сильных рук один по одному стали сгибаться в
кулаки. Сейчас он вскинет руки, глаза метнут холодное пламя. Но ничего
такого не произошло. Хан поворотил голову к нойонам, на короткой шее
вздулся толстый ремень жил, борода уперлась в отворот халата; смеясь,
сказал хрипловато:
- Кто-то хотел сидеть у реки... И как? Сами карасями оказались. Попали
на горячие угли. Не я ищу войну, она ищет меня. И так будет всегда, пока
мир не покорится одному владетелю. Повелеваю: направьте шаху посла. Пусть
он пришлет все отнятое. И пусть отдаст в мои руки Гайир-хана. Я наполню
его утробу серебром и золотом.
Из ханской юрты Судуй повел Захария к себе. Чего-то пожевав, они легли
спать. Растормошил Захария Махмуд.
- Ты что же это?- сердито спросил он.- Я тебя жду, а, ты спишь... Что
там вышло?
Захарий рассказал.
- Аллах акбар! И мои верблюды, и мои щелка тоже пропали?
- Все пропало, хозяин... Сами, говорю, едва выбрались.
- Ты почему не, нашел хаджиба сразу. Он бы отвел беду... Ты не
исполнил того, что я велел. Ты принес мне убытки. Не будет тебе воли,
негодник, пока не отработаешь всего!
- Я ни в чем не виноват, купец! Ты не можешь отступить от своего
слова. А если отступишься...
- Что? Ты грозишь мне? Я закую тебя в железо, и будешь делать черную
работу, пока не подохнешь!
Его крик разбудил Судуя. Он приподнял голову.
- Сон вижу-гром гремит. А, это ты, сартаул, Зачем так кричишь? Почему
не даешь спать?
Махмуд, бранясь, ушел. Захарий спать уже не мог. Зачем он возвратился
сюда? Если Махмуд сдержит свое слово, не видать ему ни отца, ни Фатимы, ни
зеленых лесов Руси.
В юрту вошла жена Судуя и женщина постарше, должно быть, мать. Пожилой
человек принес на руках детей-двойняшек Судуя. Дети стали ползать по отцу,
дергать его за косички, за нос, и Судуй блаженно ворчал, нюхал их пухлые
розовые мордашки. Посмеивались женщины, лучил морщины у глаз мужчина.
Пылал в очаге огонь, булькал в котле суп. Счастливы эти люди. Они
дождались возвращения родного им человека. А другие сейчас плачут по тем,
кто уже никогда не вернется. Где-то плачет и его Фатима. Где-то сидит
старый, отец, обхватив корявыми руками седую голову, думает о нем или о
своей молодости, о празднично шумном Подоле...
- Чем опечален твой товарищ?- спросила Судуя мать.
Отодвинув детей, Судуй сел.
- Э-э, да ты и верно скис, как молоко, забытое на солнце. Сейчас будем
мясо есть, архи пить. Будем пить архи, отец? Видишь, будем... Ты мой
гость. Моя юрта - твоя юрта.
- Да-да... Спасибо. Но мне надо идти поговорить с Махмудом. Если он...
А-а, что там! Ты не был рабом, не знаешь...
- Рабом был мой отец... Но не о том речь. Махмуд большой человек, в
ханскую юрту ходит... Плюнуть бы на него - нельзя.- Судуй яростно поскреб
голову, посмотрел на мать, на отца, словно спрашивая совета.
- Ты поговори с Джучи,- сказал Судую отец.- Ты должен помочь этому
человеку. И ты можешь помочь. Я всегда всем помогал... А мне было труднее.
Теперь что! Мое имя известно, твое известно...
- Ну, пошел-поехал!- со смехом остановила его мать Судуя.
Судуй вскочил, оделся, и они пошли к старшему сыну хана. Джучи сидел в
юрте с двумя старшими сыновьями. Они читали ему какую-то книгу. Сначала
читал мальчик постарше, худенький, ушастый, с ломким, неуверенным голосом.
Потом второй, помладше, большеголовый, узкоглазый крепыш. Этот читал
бойчее. Но Джучи похвалил обоих.
- К завтрашнему дню ты, Орду, перепиши это,- Джучи черкнул крепким
ногтем по странице.
Ушастенький согласно кивнул головой.
- Тебе, Бату, вот это.
Заглянув в книгу, Бату недовольно шмыгнул носом, но смолчал. Орду взял
книгу, и они пошли из юрты. Оба были в одинаковых халатах, стянутых
голубыми шелковыми поясами, в белых войлочных шапках с загнутыми вверх
краями. Княжичи... Бату остановился возле Судуя, требовательно дернул за
рукав.
- Ты нам привез что-нибудь?
- Нет, Бату, на этот раз я возвратился, похлопывая себя ладонями по
бедрам '.
[' Монгольская пословица - возвратиться с пустыми руками.]
- Рассказывай, Судуй,- сказал Джучи.
- В юрте твоего отца и нашего повелителя я рассказал все. Не говорил я
одного.- Судуй подтолкнул Захария вперед.- Если бы не он, я не увидел бы
ни тебя, ни своих детишек. Этот человек - раб Махмуда. Сартаул грозит его
покарать... А у этого человека сердце воина. Я подумал: негоже, чтобы на
резвом скакуне возили воду или аргал. Я никогда не просил тебя, Джучи, а
сейчас очень прошу...
Захарий ощутил на своем лице внимательный взгляд Джучи. Сын хана
смотрел пристально, но взгляд его был спокоен, в нем было простое,
доброжелательное любопытство. Окликнув караульного, Джучи послал его за
Махмудом, стал расспрашивать Судуя, как все произошло. Слушал, задумчиво
морща лоб, постукивал пальцами по крышке столика, обложенного перламутром.
Рядом со столиком стопкой лежали толстые книги.
- Еще одна жертва кровавому духу войны... Э-эх!
Пришел Махмуд. Удивленно зыркнул на Захария, истово кланяясь, рассыпал
перед Джучи скатанные жемчужины приветных слон. Сын хана не прерывал его,
даже вроде бы и не слушал, все так же задумчиво смотрел поверх головы
купца и барабанил по столику. Потом вдруг спохватился, спросил:
- Этот раб виновен перед тобой?
- Аллах свидетель, он разорил меня!
- Ты, вижу, скоро будешь гол и бос. Что хочешь с ним сделать?
- Все утерянное вытряхну из него вместе с его душой.
- Ты чрезмерно строг. Но он твой раб, и ты волен сделать все, что
пожелаешь...- Джучи замолчал, чего-то недосказав, казалось, ждал, что все
прочее купец поймет и так.
Но Махмуд невысказанного понять не пожелал, обрадованно бормотал:
- Истинно так! Истинно так!
Захарию он стал отвратен. Жадина постылая, хмырь болотный! Не много
получишь!..
Лицо Джучи построжало.
- Твой раб спас моего лучшего нукера. Его стараниями весть о гибели
караванщиков вовремя дошла до ушей моего отца. Как быть с этим? Ты должен
его наказать, а я вознаградить.
Сбитый с толку купец молча сверкал синеватыми белками глаз.
- Я его куплю у тебя.- Джучи открыл лаковую шкатулку.
- Аллах акбар!- тихо изумился Махмуд.- Взять с тебя деньги? Я сам и
все, что у меня есть,- твое, лучший из сыновей повелителя вселенной. Дарю
тебе этого раба! Для того и купил, чтобы подарить.
Джучи и Судуй весело переглянулись.
Из юрты сына хана Захарий вышел вольным человеком.

XII

Счастье сопутствовало хорезмшаху Мухаммеду все годы правления. И вдруг
упорхнуло-улетело... Аллах лишил его своего благоволения, и мир стал
враждебен шаху.
В Гургандж он не казал своих глаз с тех пор, как отбыл в поход на
Багдад. Жил либо в Бухаре, либо в Самарканде. Держался подальше от
бесценной матери. Но вражда с нею не утихала. Ненависть сочилась, как
сукровица из незаживающей раны. Тени зла скапливались вокруг него. Он все
больше боялся теснин дворцовых переходов и глухоты покоев, завешенных
коврами. Уезжал на охоту, надеясь отдохнуть, забыться, и тащил за собой
своих эмиров: боялся сговора за своей спиной. А на охоте боялся случайной
стрелы... Чаще прежнего молился, каясь перед аллахом за тяжкий грех свой:
непомерная горделивость толкнула на святотатство - поднял дерзновенную
руку на наместника пророка. Смирением и многотерпением хотел искупить вину
перед богом.
Какое-то время был тих, непривередлив. Но вдруг срывался, забывал о
благих помыслах, становился буйным, своенравным до потери всякой
рассудительности.
Гонец из Отрара нашел его на берегу Джейхуна '. Самоуправство
Гайир-хана, наиба, не им поставленного, распалило в нем великий гнев.
Схватив гонца за воротник халата неистово колотил его кулаком по лицу,
рычал:
- Гайир-хану отрежу уши!
[' Д ж е й х у н - Амударья.]
Вокруг стояли эмиры, смотрели на него с осуждением, перешептывались, и
это бесило его еще больше. Гайир-хан - один из них. Они - за него. Их уже
не страшит гнев шаха. Джалал ад-Дин, бледный, решительный, шагнул к нему.
- Повелитель, ты несправедлив! Гайир-хан истребил не купцов, а
зловредных мунхи.
Слова сына развязали языки эмиров.
- Хан шлет лазутчиков, а мы их должны оберегать!
- Наши сабли начинает есть ржавчина!
- Гайир-хан поступил как подобает!
Воителей, от которых ушло счастье, эмиры не любят. А эти не любили его
и раньше. Но он был удачлив, и они шли за ним, славили его имя, деля
воинскую добычу. Теперь готовы отвернуться. Но сын!
- За самоуправство Гайир-хан ответит головой!- упрямо повторил он и
повернулся спиной к эмирам.
Они вышли из шатра. Джалал ад-Дин остался, Но он не хотел разговаривать
с ним. Сын тоже ушел.
Поостыв, шах пожалел о брошенной в горячке угрозе Гайир-хану. За него
вступятся все родственники матери. Да и сам Гайир-хан может постоять за
себя. У него двадцать тысяч воинов. За могучими стенами Отрара это сила.
Если он осадит город и потерпит неудачу, эмиры совсем перестанут бояться.
Минуло несколько дней. Как-то вечером в шатер без зова пришел
Тимур-Мелик. Огляделся, наклонился к уху шаха.
- Я слышал обрывки плохого разговора... Тебе, повелитель, лучше не
ночевать в шатре.
И Тимур-Мелик увел его в свою палатку. Утром увидели: весь шатер
продырявлен стрелами, двое туркмен-телохранителей убиты. Доискаться, кто
это сделал, не удалось. Шах сразу же уехал в Самарканд.
Вскоре туда прибыло посольство от Чингисхана. На этот раз без
подарков... Послов было трое - мусульманин Кефредж Богра и два пожилых
нойона. Отец этого Кефредж Богра служил шаху Текешу, отцу Мухаммеда, а он,
сын свиньи, как и другие, ему подобные правоверные, забыв заветы пророка,
предался проклятому идолопоклоннику.
Усаживаясь на трон в приемном покое, шах не знал, что он ответит
послам. Была смутная надежда, что хан свирепых кочевников не станет сильно
заноситься и все можно будет уладить миром. Но, вступив в покой, Кефредж
Богра развеял эту надежду. Он, сын шакала, даже не поклонился, стал перед
троном, раскорячив ноги в пыльных гутулах, зацепился большими пальцами рук
за богатый пояс, сказал:
- Отнятое - верни. Гайир-хана - выдай.
И все. Ни разу в жизни шаху не приходилось выслушивать такого голого,
как клинок, требования. Он стиснул зубы, оглянулся на эмиров. Они смотрели
на него и как будто даже радовались его унижению. Только сын весь подался
вперед, опустил руку на рукоятку дамасской сабли. Шах понял, что если
сейчас начнет вилять перед послом, то навсегда падет в глазах эмиров и
собственного сына. И, отдаваясь во власть всевышнего, он позвал Джехан
Пехлевана, показал пальцем на Кефредж Богра:
- Этого.
Страх, исказивший надменное лицо посла, вернул ему былую уверенность в
себе. Он снова стал владыкой жизни людей, властелином их судьбы.
Потребовал ножницы и, зло усмехаясь, отхватил нойонам жиденькие бороды,
бросил волосы в лицо.
- Если ваш хан хочет быть остриженным, пусть является сюда.
Но за этой вспышкой последовала угрюмая подавленность. Он позвал к себе
лучших звездочетов. Они ничем не утешили его душу. Расположение звезд и
планет не благоприятствовало его начинаниям, следовало ждать, когда они
сдвинутся. Но ждать он уже не мог. Надо было готовиться к войне.
Прожорливое войско опустошило сокровищницу. Повелел собрать налоги с
населения за три года вперед и на эти деньги возвести вокруг Самарканда
стену, которая заключала бы в себе не только город, но и предместья. Для
него изготовили чертеж, исчислили, сколько нужно камня, кирпича, дерева на
стену длиной в двенадцать фарсахов '. Многоопытные строители говорили, что
за короткое время невозможно возвести такое укрепление. Но он заупрямился.
Стену начали возводить. А налоги поступали плохо. Деньги выколачивали из
ремесленников и земледельцев плетями, палками, воины врывались в дома,
забирали все, что было ценного. И все равно денег не хватало. Начатую было
стену забросили, стали подправлять, укреплять старую. Шах каждый день
объезжал город. Тысячи людей месили глину, поднимали на стену кирпичи,
копались в земле, углубляя и расширяя рвы. Приветствовали его сдержанно,
словно бы сквозь зубы. Поборы, спешное укрепление стен нагнали на людей
страх. А шах не находил успокоительных слов. Угрюмо и молча проезжал мимо.
Его душа была полна дурных предчувствий.
[' Ф а р с а х - около семи километров.]

XIII

К походу на хорезмшаха Чингисхан готовился неспешно. В этот раз удар не
мог быть внезапным, и потому надлежало все продумать не единожды. Кто
торопливо седлает, тот часто сваливается с коня.
Посчитал свои силы - сто восемьдесят тысяч воинов. Из них шестьдесят
две тысячи отданы Мухали для продолжения войны с Алтан-ханом. И для охраны
улуса нужны воины. Отпадает еще двенадцать - пятнадцать тысяч. В поход он
может взять немногим более ста тысяч. Мало... Если, как доносят купцы, шах
выставит четыреста тысяч воинов нанятых (<Не чудно ли, щах кормит воинов,
тогда как его. хана, кормят воины>); сверх того вооружит столько же
простолюдинов да выведет все это воинство навстречу... Правда, война с
Алтан-ханом еще раз показала: число воинов само по себе значит мало. Но,
говорят, тюрки шаха в битвах злы и отважны... Сто тысяч... К этому
добавятся воины сына Бузара, да уйгуры, да карлуки... Будет тысяч сто
двадцать. И все. Малочисленность войска заставила искать подмоги, Послал к
тангутам Джэлмэ, повелев уговорить императора, чего бы это ни стоило,
пойти на войну с сартаулами. Но Джэлмэ привез предерзостный ответ: <Тебе
нужны завоевания, ты и воюй. А нет сил - сиди в своей юрте и не величайся
великим ханом>. Кровь бросилась ему в лицо, но он сумел сдержать себя,
сказал почти весело:
- Каков, а! За эти слова я ему все кости переломаю!..- А Джэлмэ
все-таки упрекнул:- Не исполнил моего повеления...
- Что мог, я сделал.- Джэлмэ навесил на глаза свои бровищи.
Послать к тангутам он мог бы и кого-то другого. Джэлмэ уже много
времени был не у дел. Память о прошлом заставила снова приблизить к себе
своего старого нукера. Без Джэлмэ как-то увял, поблек и друг Боорчу.
Что-то надломилось в его душе. Очень хотелось, чтобы два старых друга были
с ним рядом, как в прежние годы, жили его заботами и тревогами. А Джэлмэ
не смог выполнить его повеления. Или не захотел?
- Пойдешь со мной на войну, Джэлмэ?
- Будет твое повеление, пойду, великий хан.
- Разве по повелению ты пришел ко мне когда-то?
- Тогда другое дело. Мы дрались, чтобы не было драк. Это мне было
завещано отцом.
- А сейчас?- спросил он и вдруг вспылил:- Ты поглупел, Джэлмэ! Шах
убивает караванщиков, моего посла, тангутский владетель знать меня не
желает, хотя клялся быть моей правой рукой. Как же я могу сидеть у своего
очага? Чего ждать? Когда разметают мой огонь и опрокинут юрту? Вы хотите
этого - ты и такие, как ты? А я все явственнее вижу: мир во вселенной
наступит только тогда, когда копыта моих коней растопчут всех шахов,
императоров - всех до единого, когда всеязычные народы будут знать одного
повелителя.
Джэлмэ не хотел или не решился с ним спорить. Лицо его оставалось
угрюмым. Сейчас он был очень похож на своего отца, кузнеца Джарчиудая.
Субэдэй-багатур брат ему, а совсем другой человек - воин.
- Так пойдешь со мной или нет? Я спрашиваю о твоем желании!
- Великий хан, у тебя так много подданных - зачем тебе я?
- Уходи,- сказал он.
Больше он уже не позовет Джэлмэ. Былого не вернешь, как свою
молодость... Подданных у него много, верно, есть и разумные, и храбрые, и
ловкие, на любое дело человека найти ничего не стоит. Но нет друзей, какие
были в далекую пору. Когда-то он думал, что друзей заменят сыновья. Но у
них своя жизнь, они выросли в иное время, и многое недоступно их уму и
сердцу. Братья - те и вовсе... Беспокойный Хасар, немало тревоживший его,
обломался, присмирел, огонь славолюбия угас в его душе, он уже не затевает
ссор и споров, не красуется перед другими в дорогих нарядах и доспехах,
живет в своем уделе в окружении многочисленных жен...
Эти размышления расслабляли его, и он гнал их от себя. Впереди было
трудное и опасное дело. Оно бодрило его лучше всякого вина. И будь у шаха
сартаулов в десять раз больше воинов, он не смог бы остановиться. Делаешь
- не бойся, боишься - не делай. Теперь к старому присловию он часто
добавлял: не делаешь - погибнешь.
Беглый хаджиб шаха Данишменд, люди купца Махмуда довели до хана, какая
смута во владениях Мухаммеда. Он долго думал, как обратить себе на пользу
вражду шаха с матерью, эмирами, имамами (пожалел, что нет рядом
хитроумного шамана Теб-тэнгри). Что за человек шах, он уже знал хорошо.
Потому надумал разжечь его подозрительность. Заставил перебежчиков
составить письмо. Будто бы эмиры шаха пишут ему, хану Чингису, что
тяготятся властью Мухаммеда, что шах чинит им всякие обиды и утеснения,
что он жесток, несправедлив и они, его эмиры, будут рады и счастливы, если
хан примет их к себе на службу. Это письмо должны были <перехватить> люди
шаха...
Главное - разъять силы врагов, расщепить их, как полено на лучины,
тогда уже не трудно будет искрошить лучины в мелкую щепу.
Чем ближе становилось время выступления в поход, тем беспокойнее вели
себя жены. Они нередко ссорились, и ему приходилось утихомиривать их
грозным окриком. Такого раньше не было. Борте правила всеми его женами и
наложницами спокойно и умудренно. Но тут что-то случилось. Ее власть
перестала быть беспрекословной. Жены раскололись на два враждующих стана.
В одном главная Борте, в другом - Хулан. Он думал, что виной тому
властность его любимицы Хулан, но все оказалось много сложнее. Татарка
Есуй высказала то, о чем другие помалкивали.
- Ты уходишь, и одному небу ведомо, сможешь ли возвратиться. Все люди
смертны... Кто будет править улусом? Кто станет господином над всеми нами?
Для него эти слова были неожиданны, от них перехватило дыхание. Разве
он должен умереть? Все в душе восстало против этого. Он еще не стар. Он
крепок телом. Как в юности, может сутки не слезать с седла. О чем говорит
эта глупая женщина? Смерть далеко, и думать о ней нечего.
Но проклятые мысли назойливо лезли в голову, и душа была полна
тягостного смятения. Неужели придет время, когда не он, а кто-то другой
будет сидеть на его троне, поведет в битвы воинов?.. Неужели вечное небо,
отличив его от всех живущих на земле, со всеми же уравняет?
Усилием воли он отодвинул эти думы. Но не избавился от них совсем, они
жили в нем, подстерегали его, чтобы завладеть всем существом, потрясти ум
до самых глубин.
О выборе наследника он стал размышлять как о деле обычном, таком же,
как подготовка к походу. И оно оказалось таким же нелегким, как подготовка
к походу. Раздор среди жен пошел из-за того, что Хулан замыслила
продвинуть в наследники своего сына. Борте возмутилась. Старший из сыновей
должен наследовать отцу. Из века в век ведется: старший в роде - глава.
Как ни любил хан бойкую Хулан и своего младшего сына Кулкана, он не мог
назвать его своим наследником. Одно дело - младший среди братьев, другое -
неизвестно, что за человек из него выйдет, сможет ли удержать в своих
руках весь его улус. Но все это ничего не значит для Хулан. Если ее
оставить тут и если с ним в походе что-нибудь случится, она попробует
силой утвердить на троне Кулкана. Ее придется держать при себе. Так будет
спокойнее для всех. Сделать наследником Джучи? Застарелая боль
всколыхнулась в душе. Если Джучи не сын... Все меркиты, отправленные на
тот свет, возликуют от злорадства. И это не все. Джучи все больше
отдаляется от него. Нет, не может он быть наследником. Чагадай, Угэдэй или
Тулуй - один из этих будет наследником. Кто? Ближе всех его сердцу Тулуй.
Смел, отважен, умеет увлечь за собой людей, но и сам легко увлекается. А
для владетеля это может обернуться бедой. Чагадай, напротив, строго
следует правилам и обычаям, упорен, беспощаден к себе и к другим. Добрые
люди возле него не удержатся, а худых он сам держать не станет и может
остаться одиноким, а править улусом без верной опоры трудно. Остается
Угэдэй... Благодушен, ласков с людьми, нетороплив, невозмутим. Ему не
хватает твердости. Но возле него всегда будут держаться люди...
Он решил напрямую поговорить с сыновьями. Все четверо пришли к нему в
юрту. Караульным он велел никого не впускать. В серебряных подсвечниках
горели толстые восковые свечи. Сыновья молчали. Давно, с незапамятных
времен, они не разговаривали вот так, одни, всегда вокруг были люди. И
сейчас братья настороженно, будто и не братья, посматривали друг на друга.
Может быть, они даже догадывались, о чем будет речь, и хотели предугадать,
на кого падет выбор отца.
- Дети, когда небо призовет меня, мой улус, все, что я собрал,
останется вам.- Отодвинутые мысли о своем конце приблизились, и он тряхнул
головой, заговорил быстро:- Вы все достойны занять мое место. Но ханом
может стать один из вас. Я бы хотел, чтобы вы сами назвали того, кто
больше других годен для тяжких трудов повелителя всеязычных народов.
Джучи старательно соскабливал с голенища гутула какое-то пятнышко.
Угэдэй поворачивал подсвечник, тихонько дул на пламя свечей, и оно
беспокойно металось. Чагадай сидел с недоступно строгим лицом. Взгляд
Тулуя перескакивал с одного на другого - кого отец назовет наследником?
- Скажи свое слово ты, Джучи.
Старший сын поднял голову. Шевельнулись брови, сдавливая кожу на
переносье в две складки. Его опередил Чагадай:
- Почему первым должен говорить Джучи?
- Он старший.
- Уж не его ли нарекаешь своим наследником? Все знают: Джучи -
меркитский подарок. Мы не будем ему повиноваться!
Лицо Джучи побелело, глядя Чагадаю в глаза, он сказал:
- Мнишь себя умнее, всех! А небо обделило тебя. Одним всех
превосходишь - свирепостью. Но сна не достоинство человека. Свирепость -
достоинство сторожевой собаки.
- У тебя занимать не стану ни ума, ни достоинства!
- Молчи, Чагадай!- остановил перепалку хан.- Твое бесстыдство
превосходит всякую меру. Джучи - ваш старший брат. И чтобы я не слышал о
нем подобных слов! Язык вырву!
Установилась тягостная тишина. Хан был сердит на Чагадая, но того это
не смутило. Сидел все так же с недоступно-строгим лицом.
- Может, ты сам хочешь быть моим наследником?
Помедлив, Чагадай ответил:
- Ты волен избрать любого из нас. Сам я охотнее всего стал бы
повиноваться Угэдэю.
Имя было названо. И за одно это хан простил Чагадая.
- Что скажешь ты, Джучи?
Не поднимая взгляда, тусклым голосом Джучи проговорил:
- Я буду слугой любому из братьев.
- Я спрашиваю, что ты думаешь об Угэдэе.
- Думаю, что он сумеет править разумно и справедливо.
- А ты, Тулуй?
- Буду рад, если наречешь Угэдэя.
- А что скажешь ты, Угэдэй?
- Я покорен твоей воле, отец. Изберешь меня - буду стараться стать
достойным высокой чести. Вот все, что я могу сказать...
- Будем считать дело решенным. Завтра я это решение обнародую. Бойтесь
переиначить его! Для каждого из вас, Джучи, Чагадай, Тулуй, я выделю улус
из владений, которые отберем у сартаульского шаха. Будете править там. Но
помните: над всеми вами - тот, кто наследует мне. Не вздумайте затевать
спор. Почаще вспоминайте о судьбе моих родичей - Сача-беки, Алтана,
Хучара... Блюдите мои установления и ни в чем не ошибетесь, ничего не
потеряете.
Выбор наследника удивил всех. Но вслух удивляться никто не посмел. Даже
Хулан промолчала.
Весной в год зайца ' с берегов Толы хан двинулся в поход. Дошел до реки
Эрдыш и остановился на летовку. Отсюда разослал по городам шаха
предавшихся мусульман сеять зерна страха, выведывать, как Мухаммед
готовится защищать свои владения.
А воины облавили зверя, откармливали коней...
[' Г о д з а й ц а - 1219 год.]

* ЧАСТЬ ПЯТАЯ *

I

Опираясь на копье, Захарий стоял на карауле у шатра Джучи. На солнце
рыбьей чешуей блестела река Эрдыш. С холмов, взбивая копытами пыль, на
водопой спускались табуны лошадей. Вдоль берега, насколько хватало глаз,-
а Судуй сказывал: на целый день пути,- растянулось становище. На тонких
древках развевались туги туменов, тысяч, сотен, в голубизну неба
подымались бесчисленные струйки дыма. Пестро одетые воины состязались в
стрельбе из лука, боролись: они были веселы, благодушны, будто и не на
войну собрались, а на празднество.
Воля для Захария обернулась неволей. Конь Данишменд-хаджиба, па котором
прискакал из Отрара, остался у него. И он хотел было поехать в Гургандж.
Но как скрытно пройти через владения хорезмийцев, если они растревожены?
Как вызволить отца, Фатиму и уйти с ними на Русь? Надо ждать случая...
Судуй добрый человек, но тут и он помочь не в силах. <Служи пока Джучи,-
сказал он.- Дойдем до земли сартаулов, Джучи, думаю, чем-нибудь поможет>.
Вот и служит... Родители Судуя (до похода он жил у них) как-то сразу, без
лишних разговоров, приняли его за своего. Живут они не богато, но добры и
приветливы. Говорят, раньше, в молодые годы, жили худо. Оно и заметно.
Чужое горе, чужую боль принимают близко к сердцу. А у кого не было своей
боли, тому чужую не понять. Вот он, Захарий, людей, у которых на душе
плохо, сразу чувствует, и которые сытые, собой, жизнью, всем довольные -
тоже. Чудно то, что Джучи, старший сын самого хана, редко бывает весел, он
все больше задумчив, и дума у него какая-то трудная. На днях так же вот
стоял в карауле. Перед шатром на траве играли сыновья Джучи - Бату и Орду.
Бату сидел на седле, уперев руки в бока, хан - на троне. А Орду был
чужедальним послом. Джучи вышел из шатра, взглянул на Захария, узнал:
- А-а, голубоглазый. Ну как, не очень тяжка у нас служба?
- Я видывал и похуже. Ко всему привычен.
- У вас все светловолосые и голубоглазые?
- Всякие есть. Но светловолосых много.
- Велики ли у вас города?
- Я могу сказать только про Киев. Он у нас считается всем городам
город - светел, весел, златоглав.
- Есть ли в Кивамене книги на вашем языке?
- Как же, есть. Я сам был обучен письму и чтению. Теперь, подика, и
позабыл.- Захарий вздохнул.
- Домой хочется?
- А то нет? Во снах своих вижу родную землю.
Джучи кивнул.
- Землю свою человек должен любить.
Захарий подумал: что, если сыну хана все рассказать о себе да попросить
помощи? Понять вроде бы должен. И он уже начал подбирать подходящие слова,
но в это время к шатру подскакали всадники. Они сопровождали женщину,
увешанную дорогими украшениями: штырь ее бохтага был из золота, на вершине
гордо трепетали перья неведомой птицы; колыхались нити жемчужных висюлек,
переливались камни-самоцветы. С нею был подросток в парчовом халате, с
серебряной сабелькой на шелковой перевязи, в красной шапочке, отороченной
соболем. Лицо у Джучи разом вытянулось, поскучнело. Улыбаясь одними
губами, он пригласил гостей в шатер. Подросток, придерживая рукой
сабельку, пошел к сыновьям Джучи.
Бату, восседая на троне-седле, закричал ему:
- Кулкан, ты будешь Алтан-ханом! Мы тебя одолели. Становись на колени
и проси пощады.
Кулкан исподлобья посмотрел на Бату.
- Перед тобой встать на колени?
- Это же игра, Кулкан!
- Ты и будь Алтан-ханом и вставай на колени.
- Не хочешь? Тогда иди отсюда! Одни играть будем.
Обиженно выпятив губы, Кулкан убежал в шатер. Из него быстрым шагом
вышла нарядная женщина, приблизилась к Бату, сердито сказала:
- Как посмел прогнать моего сына?! Почему он должен вставать перед
тобой на колени?
К ним подошел Джучи, заслонил собою сына, негромко проговорил:
- Ничего худого... Они же играют.
- Не ты ли учишь такой игре? Кажется, далеко смотришь!.. Едем отсюда,
сын!
Они сели на коней и ускакали. Джучи долго смотрел им вслед.
Захарий досадовал, что редкий случай поговорить с Джучи по душам
упущен. Сыну хана, видно, не до него.
Встав сегодня на караул, он надеялся, что Джучи снова заговорит с ним.
Но он не выходил из шатра. И у него все время были люди. В шатре же сидел
и Судуй. Бату и Орду, как и в прошлый раз, расположились перед шатром на
травке, но не играли, читали книгу. Явно тяготясь этим занятием, они то и
дело поглядывали на шатер,- должно быть, ждали, когда им будет позволено
отложить книгу.
В стане началось какое-то движение. Воины вскакивали, одергивали
халаты, вытягивались. Между шатров, юрт и палаток шагом ехали всадники.
Среди них Захарий узнал хана. Он сидел на крепконогом саврасом мерине, в
левой руке держал поводья, с правой свисала короткая плеть. Легкий
холщовый халат туго обтягивал ссутуленные плечи. Низко на лоб была
надвинута снежно-белая войлочная шапочка. Второй караульный, стоявший по
другую сторону входа в шатер, сдавленным голосом выкрикнул:
- Хан едет!
И все нойоны высыпали из шатра, замерли. Хан остановил коня, подозвал
Джучи.
- Как в твоих туменах? Готов к выступлению?
- Да. Воины отдохнули. Лошади набрали тело.
- Ну-ну...- Взгляд светлых глаз хана задержался на Бату и Орду.-
Идите-ка, дети, сюда...
Они подошли, поклонились ему в пояс.
- Книжку читаете?
- Читаем, - ответил Бату.
- Джучи, кто их воспитывает?
- Я сам, отец.
- Хм, сам... Чему же ты их учишь?
- Всему, что успел познать...
Рукояткой плети хан сдвинул на затылок шапочку, открыв широкий лоб,
почесал висок.
- Негодное это дело. У тебя без этого забот много. Пришли детей ко
мне. Я приставлю к ним людей. И твоих детей воспитают воинами...
- Отец...
- Завтра мы выступаем. Самолично проверь, как все изготовлено к походу
и сражениям.- Хан надвинул шапку на рыжеватые, будто солнцем опаленные,
брови, толкнул пятками коня.
Вечером Захарий и Судуй, поужинав, легли спать у тлеющего аргала.
Полная луна, похожая на блюдо, чеканенное из желтой меди, висела низко над
холмами. По всему берегу светлячками мерцали огоньки, слышался
приглушенный говор воинов, вдали тренькали колокольчиками лошади. Судуй не
спал, ворочался на жестком войлоке, поглядывал на шатер Джучи. Там, за
тканью, желтели пятна огней светильников.
- Ты почему не спишь, Судуй?
- Да так. О справедливости думаю. О милости неба. Почему одним оно
дает много, а у других и малое отбирает? И отбирает чаще всего у людей
добросердных.
- Ты о чем?
- Я просто так говорю.- Судуй перевернулся на живот, уперся локтями в
землю, положил подбородок на ладони - узкие глаза не мигая смотрели на
красный огонек.- Я сейчас о своем отце подумал. Добрей его человека нету.
И для людей он сделал много хорошего. А чем оделило его небо? Раньше
высоко ценили его работу. Теперь отовсюду понагнали рабов-умельцев. Стрелы
они делают так же, как и отец, а за работу им давать ничего не надо. Скоро
мой отец будет никому не нужен. Если со мной что-нибудь случится, как
будут жить отец, мать, моя жена, мои дети? А вот был у нас такой
Сорган-Шира. Они вместе с моим отцом помогли когда-то нашему хану.
Сорган-Шира умер богатым человеком, Он оставил своим детям и внукам
табуны, стада, белые юрты. За что милостиво к нему небо? Нет, он не был
злым человеком, но и добрым не был...- Вдруг Судуй быстро сел, поплевал во
все стороны.- Тьфу-тьфу! Не услышали бы моих жалоб злые духи... У вас есть
злые духи?
- У нас все есть. И бесы, и кикиморы, и всякая другая нечисть.
Судуй снова лег, придвинулся к Захарию, зашептал на ухо:
- Джучи разлучили с сыновьями. Меня оторвали от детей, от жены. Все.
мы тут одинаковые. Я хочу домой, ты хочешь домой, а оба мы здесь и завтра
пойдем в чужую страну. Сколько детей осиротеет? Их и наших... Вот о чем я
думаю.
- Ничего, Судуй, может быть, битвы и не будет, может быть, все как-то
обойдется.
- Не обойдется. Я знаю.
На берегу один за другим гасли огни, умолкал говор воинов. Все выше
поднималась луна. Захарий и Судуй еще долго не спали. Всяк думал о своем.

II

Приближение песчаной бури в пустыне Каракумов предугадать не трудно.
Сначала вскудрявятся вершины барханов, вкрадчиво зашелестит песок под
копытами коня, промчится мутное облако желтой пыли, за ним второе,
третье... Предугадать можно, но остановить - нет.
Сначала шелестел шепоток, расползаясь по улицам городов, по селениям.
Хан идет... приближается. Нет силы, которая могла бы остановить его. Горе
нам, правоверные! Потом с края державы, сопредельного с владениями хана,
побежали все, кто мог. Пылили скрипучие арбы, за ними на конях, на
верблюдах, на ослах, а часто и пешком двигались люди. Кричали и плакали
измученные дети, пугливо оглядывались женщины, темны были от грязного пота
лица мужчин. Беглецы не задерживались в Самарканде, шли дальше - в
Гургандж, в Термез, в Балх и Газну. Звери загодя уходят от степных
пожаров, птицы улетают от внезапных холодов, люди бегут от войны... Шах
измучился от тревожных дум. Неужели проклятый хан приведет своих
разбойников под стены Самарканда? Неужели люди, как звери и птицы,
предчувствуют беду?
Шах созвал всех эмиров на большой совет. Перед тем для своего
успокоения и для того, чтобы поубавить страхи подданных, сделал смотр
войску. В чекмене из золотисто-зеленого румийского аксамита с жемчужным
шитьем поднялся он в башню ворот Намазгах, сел на ковер перед узкой
прорезью бойницы, посмотрел вниз, отодвинулся немного в сторону, чтобы не
достала случайная стрела, беспокойно оглянулся. За спиной стояли Джалал
ад-Дин, Тимур-Мелик, туркмены-телохранители. На этих людей он мог
надеяться. Под башней был ров, заполненный вонючей, заплесневелой водой.
Через ров перекинулся горбатый бревенчатый мост, за ним стлалось
молитвенное поле с вытоптанной травой. Поле окружали сады. За деревьями
пропели трубы, ударили барабаны, и в лад им застучали копыта коней.
Всадники, по шесть в ряд, рысью пересекали поле, перемахивали через мост и
исчезали в воротах башни. Первыми шли туркмены в косматых бараньих шапках
и узких чапанах. Лоснились на солнце крупы поджарых, несравненных по
резвости коней. За ними - кыпчаки. У них лошади степные, ростом пониже, не
так резвы и легки, но выносливы. И сами кыпчаки плотнее рослых,
подбористых туркменов. Но те и другие - воины. Никто не устоит перед ними.
Сокрушат, опрокинут, раздавят любого врага. А вот идут смуглолицые гурцы.
В строю держатся слишком вольно. Непочтительны к нему. Всего три года
назад у них был свой султан, они наводили страх на соседей, теперь - его
воины, он принудил их стать под свою руку. Им это не по нраву...
Грохотали бревна под копытами, развевался зеленый шелк знамени - знамен
воителя за веру,- проплывали бунчуки хаджибов, взблескивало оружие,
бумкали большие барабаны, сыпали частую дробь малые. Отлегло у шаха от
сердца, он повеселел, высунул в бойницу руку, помахал воинам. Они ответили
ему разноголосыми криками.
Вдруг утих бой барабанов, опустело поле, пропела и смолкла труба. В
полной тишине к воротам двинулись боевые слоны. Двадцать тяжелых,
медлительных животных, опустив хоботы, лениво переставляя морщинистые
ноги-столбы, шагали один за другим. Позванивала медь чеканных украшений,
на спинах, в узких башнях, горделиво восседали погонщики-индусы. В шествии
слонов было величие, несокрушимость, неодолимость... Они - лицо его
державы, знак его могущества.
За слонами на поле вступили пешие воины, набранные из
персов-земледельцев. Эти, как гурцы, держались очень уж вольно. В
полосатых халатах, опоясанных скрученными кушаками, положив копья на
плечи, будто кетмени, они валили, переговариваясь,- как в поле, ковыряться
в земле. Эти тоже не любят его. Вечно стонут: велики налоги. А как без
налогов содержать воинов?
Кто-то склонился перед ним, подал свиток, тихо сказал:
- Мунхи перехватили, величайший.
Он развернул свиток, торопливым взглядом скользнул по страничкам,
возвратился к началу и стал читать слово за словом. Задрожали руки,
зазвенело в висках. Его эмиры, блудливые собаки, сносились с ханом.
Сначала они хотели его убить, теперь готовятся предать врагу. О прибежище
порока, о двоедушные! Если бы знать, кто это написал, кто готовит черную
измену,- задушил бы своими руками. Но подписи под письмом не было.
- Где человек, который вез это письмо?- спросил он и не узнал своего
голоса.
- Он был убит, величайший.
Шах разорвал письмо в мелкие клочья, бросил в бойницу. Бумажные хлопья
полетели на головы воинов. Недавняя радость померкла. Глупая была радость.
Войско в руках эмиров, а они - предатели. И чем лучше, сильнее будет
войско, тем хуже для него, хорезмшаха Мухаммеда.
Он не стал ждать, когда пройдут все воины. Сбежал по ступенькам вниз,
вскочил на коня, поехал во дворец. По обеим сторонам улицы к стенам жались
горожане, молча смотрели на войско, молча провожали его взглядами.
В приемном покое он вглядывался в лица эмиров - кто из них замыслил
предать его? Кыпчаки? Гурцы? Персы? Могли н те и другие, и третьи. Даже
его туркмены. Нет веры никому! Все они друг друга стоят. Все! О аллах
всемогущий, помоги верному рабу твоему погасить огонь коварства, дай сил
одолеть врагов державы...
- Эмиры, на нас идет враг. Враг могучий и жестокий. Но мы сокрушим
могущество неверного, поставим его на колени! Чем сильнее враг, тем громче
слава победителей.
Он почувствовал, что говорит совсем не то, что нужны какие-то другие
слова. Но он не знал этих слов. И замолчал, собираясь с мыслями. Кто-то
негромко проговорил:
- У нас была слава. Растеряли, когда ходили на халифа.
Он наклонился вперед, готовый вскочить, позвать палача, приказать ему
тут же, при всех, отрезать поганый язык. Эмиры смотрели на него без
страха, словно чего-то ждали. Может быть, как раз того, что он сорвется:
будет причина открыто выказать свое неповиновение. На него разом налегла
безмерная усталость. Аксамитовый чекмень теснил грудь, воротник врезался в
шею.
- Наша слава и благословение аллаха - с нами!- Он хотел крикнуть, но
крика не вышло, голос осел.- Я собрал вас для того, чтобы узнать, как вы
думаете встречать врага.
- Величайший, у нас много воинов,- сказал Тимур-Мелик.- Нам надо идти
навстречу хану. Перехватив в дороге его войско, утомленное походом, мы
принудим хана сражаться там, где нам выгодно. И мы разобьем его!
<Легко сказать - разобьем,- подумал шах.- А если нет? Куда бежать? В
Гургандж, к матери?.. Там сразу же отрешат от власти или убьют. Но скорей
всего и бежать не придется. Во время битвы сунут копье в спину - и все...
Однако то, что думает Тимур-Мелик, верно. Самое лучшее - перехватить хана
в пути, навалиться всеми силами...>
Брат матери, эмир Амин-Мелик, храбрый, но славолюбивый воин, одобрил
слова Тимур-Мелика.
- Нам будет стыдно, если кони неверных кочевников станут вытаптывать
паши поля. Надо идти навстречу хану. Надо перехватить его в степи, где
можно развернуть сотни тысяч наших воинов.
Шах насторожился. Что выгодно брату матери, то вредно ему, шаху
Мухаммеду.
С Амин-Меликом не согласился другой родственник матери, эмир
Хумар-тегин. У него было круглое лицо, заплывшие глазки, под маленьким
носом торчали в стороны два клочка волос - усы, третий прилепился к нижней
тубе - борода. Не мужчина и воин - жирный, ленивый евнух. А спесив,
заносчив, родством с матерью кичится больше других.
- Зачем куда-то идти? Все войско надо собрать тут. И как подойдет хан,
загоним его воинов в пески, перебьем, будто джейранов. Величайший, пусть
все твои эмиры ведут воинов сюда!
У Хумар-тегина своего ума было меньше, чем у курицы. И он редко
высовывался вот так, вперед. Обычно сидел, слушал всех, ловя каждое слово
оттопыренными ушами. Когда видел, куда дело клонится, повторял чужие мысли
с таким видом, будто на него снизошло божье откровение. А тут вылез. Чьи
же слова он повторяет сейчас, кому сильно хочется собрать все войско
вместе? Может быть, тем предателям, которые писали хану письмо? А не с
ними ли и Тимур-Мелик? Чем он лучше других?..
И шах больше не слушал эмиров. Он уже знал, как надо поступить, чтобы
обезопасить самого себя. Войска надо распределить по городам. Наиболее
подозрительных эмиров отправить подальше. Им будет трудно сноситься друг с
другом. Кто и вздумает предать- сдаст один город. Сам он уедет отсюда и
будет недосягаем для предателей и изменников. А после войны аллах поможет
ему сыскать злоумышленников и по одному отправить на тот свет.
Эта спасительная мысль взбодрила его.
- Эмиры, храбрые в битве и мудрые на ковре совета, я благодарю вас за
готовность броситься на неверного. Я не сомневаюсь, что с такими
воителями, как вы, одолею любого врага. Но сражение в поле стоит крови. Мы
запремся в городах. О неприступные стены наших твердынь степной хищник
обломает зубы. Я настолько уверен в вашей способности отразить врага, что
сам удаляюсь в Балх. Там буду собирать войско. И как только у хищника
выпадут зубы и он, поджав хвост, побежит в свое логово, со свежими силами
мы двинемся за ним. Мы пройдем его владения и вступим в земли Китая! Вас
ждет слава, эмиры!- Он говорил бодро, может быть, чуть бодрее, чем нужно.
В тот же день он разослал эмиров по городам своих владений. Амин-Мелика
отправил в далекую Газну, Тимур-Мелика послал наибом в Ходжент, в Отрар,
на помощь Гайир-хану,- Караджи-хана, дурака Хумар-тегина - в Гургандж,
пусть подает советы драгоценной матери...
Вечером к нему пришел Джалал ад-Дин, стал просить:
- Не покидай войска! Собрать воинов в Балхе может кто-то другой. Мне
кажется, мы ошибаемся, запираясь в города. Мы отдаем в руки врага селения.
Люди скажут, что мы всегда на месте, когда приходит время сбора налогов, и
нас нет, когда подступает враг. И это будет справедливо.
Он не мог сказать сыну, что заставило его поступить так. Сказать -
признать свой страх перед эмирами. А Джалал ад-Дин молод, ему неведомо
чувство страха, он не поймет его.
- Ты слушал меня на совете, сын. Там я сказал все. Добавить могу одно:
ты тоже поедешь со мной.
- Оставь меня тут и дай мне войско. Отдай мне все войско! Я умру, но
не пушу хана.
- Ты поедешь со мной,- угрюмо повторил он. Поскакали в Балх, обгоняя
поток убегающих подданных.

III

Хан подошел к Отрару, когда ему донесли, что шах растолкал свое войско
по городам и сам куда-то уехал. Хан презрительно усмехнулся. С тех пор как
опоясался мечом, не встретил ни одного достойного врага. Все на одно лицо:
мелки в помыслах, малодушны, не горячая кровь - моча течет в их жилах. Ни
защитить себя, ни умереть, как подобает воинам, не могут. Когда шах убил
посла, подумал было: этот другой. Такой же! Трус. Дурак. И держал в руках
такое владение. Ему бы не народами, а стадом коров править.
Рядом с этой забилась другая, радостная мысль. То, что совершает он,
предопределено небом. Оно лишает врагов ума и мужества, дарует ему великое
счастье побеждать, оставаясь непобедимым.
Он сидел перед шатром в глубоком мягком кресле. На столике лежал
раскрашенный чертеж владений шаха. Купец Махмуд, хаджиб Данишменд, другие
перебежчики-сартаулы стояли рядом, поясняли, где что начертано. Синей
краской были обозначены реки Сейхун ' Джейхун, Зеравшан и море
хорезмийцев, густо-зеленой - орошаемые земли, бледно-зеленой - пастбища,
желтой-песчаные пустыни, красное пятнышко - селение, красное пятнышко с
ободком - город, обнесенный стеной. Рядом с городом черточки. Каждая -
десять тысяч воинов. Приблизительно. Всего узнать его сартаулы не могли. И
без того сделали много. Когда-то он предателей близко к себе не подпускал,
рубил им головы без разговоров, теперь же притерпелся. Они тоже бывают
полезными.
[' С е й х у н - Сырдарья.]
Как только разобрался в чертеже, всех сартаулов отослал. Думать
человеку надо в одиночестве.
Ветер зализывал угол чертежа, бумага сухо шуршала. Он вынул нож,
придавил ее. Хорошо, не обжигая, пригревало солнышко. В зачерствевшей
траве стрекотали кузнечики, но как-то вяло, нехотя. Лето подходило к
концу. Увяла еще одна трава... Близится осень. Тут она, говорят, долгая,
теплая, да и зима не зима - так себе. Взяв это в соображение, он и пришел
сюда в конце лета. Летом, в жару, воевать худо. Люди ленивы, и когда их
много вместе, всякие болезни приключаются... Да, еще одна трава увяла.
Сколько же трав вырастет для него?
Он наклонился к столику. Тень от головы закрыла чертеж, и краски разом
поблекли. Палец заскользил по зеленым и желтым пятнам, по синей извилине,
уперся в красное пятно с ободком. Отрар... Три черточки - тридцать тысяч
воинов. Было двадцать, но шах прислал еще десять. Успел. Тридцать тысяч -
не много, но выковырнуть их из-за стен будет не так-то просто.
Хан поднял голову. Вдали темнели зубчатые стены и закругленные вверху
башни Отрара. Возле них неторопливо рысили его дозорные сотни. Отрар
обложен, ни одному человеку не пройти в город, не выбраться обратно. Но
держать все войско возле него неразумно. Уж если шах подставил бока, бить
его надо двумя руками, да так, чтобы и дух перевести не мог.
Почти до вечера сидел над чертежом. Думал, пил кумыс, время от времени
посылал туаджи - порученцев - то за кем-нибудь из нойонов, то за
сартаулами, спрашивал о том, о другом, опять оставался один и думал,
думал. И когда все стало понятно, велел позвать сыновей.
- Ну, дети, всем нам дел хватит! Джучи, ты пойдешь вниз по Сейхуну.
Возьмешь все города, какие встретятся на твоем пути. Упрешься в море -
заворачивай на полдень. Вот твой путь.- Ноготь хана проехал по чертежу,
оставляя острую вмятину, остановился у Гурганджа.- С тобой будут два
сартаула - Хасан-ходжа и Али-ходжа. Они знают и места и дороги. Им верь,
но н проверяй.- Помолчал, пытливо вглядываясь в лицо Джучи.- Я говорил,
все вы рождены, чтобы править народами. Тебе, Джучи, как старшему, первому
даю удел.- Пальцем обвел на чертеже круг, захватив и Гургандж.- Все это -
твое.
Сын посмотрел на чертеж, на темную стену Отрара, поблагодарил:
- Спасибо, отец.
Уж как-то очень просто и сдержанно поблагодарил. Хана это слегка
задело, но его влекли вперед замыслы, все остальное было сейчас не так уж
важно.
- Чагадай и Угэдэй, вы останетесь тут, возьмете Отрар. И живого -
живого!- приведите мне Гайир-хана. Вверх по реке я направлю кого-нибудь из
нойонов. А с тобой, Тулуй, мы пойдем на Бухару. Из Бухары - на Самарканд.
Мы вспорем брюхо шаху Мухаммеду. Сделаем это, не трудно будет добраться и
до сердца. Помните, мы пришли сюда, чтобы утвердиться навеки. Будьте
безжалостны с теми, кто считает себя хозяевами этой земли. Люди - трава.
Этих побьешь, другие вырастут. Но эти другие будут знать, что властелин на
земле - один. Мы избраны небом, чтобы повелевать, кто не хочет покориться,
тот противится воле неба.
- Дозволь спросить, отец,- сказал Джучи.
- Спрашивай...
- Человек появляется на земле по соизволению неба - так?
- Надо думать, что так.
- Почему же он должен умирать по чьей-то воле, по моей, скажем?
- Вот ты о чем... Тогда тебе следовало бы не воином быть, а...- Не
договорил, почувствовал, что сейчас смертельно оскорбит Джучи.
Без того сын как-то весь ужался, но смотрел в лицо отцу твердо, без
страха, какой накатывал на него в детские годы.
- Я хочу понять, отец, не разгневаем ли мы когда-нибудь небо тем, что
человеческая жизнь для нас - травинка. У каждого из живущих есть душа,
сердце, свои думы, есть духи-покровители...
- Да, Джучи, я забыл сказать,- перебил он его,- первое время С тобой
будет Джэбэ. Он опытный воин, не перечь ему.
Он, конечно, не забыл. Джэбэ с ним отправлять не собирался. Но если у
Джучи такие думы перед походом, ему не взять ни одного города, а если и
возьмет, уговорив сартаулов покориться, они восстанут за его спиной. Джэбэ
не даст слюни распускать.
- Спасибо, отец, и за это. За Джэбэ...
- Ты чем недоволен?
- Кто посмеет быть недовольным твоим повелением! Я рад. Джэбэ так
опытен, что мне рядом с ним нечего делать. Буду охотиться.
- Не заносись!- строго сказал он.- Одна галка хотела стать гусем, села
на озеро и утонула. Я лучше знаю, кому с кем идти и чем заниматься.
Вечером созвал в шатер нойонов, объявил свою волю. После этого слуги
принесли вино и мясо. С его позволения Хулан пригласила девиц-песенниц с
хурами и мальчиков-лимбистов '. Разом стало шумно и весело. Нойоны в знак
дружбы и приязни обменивались чашами с вином. Хан из своих рук угостил
Боорчу, Джэбэ, Субэдэй-багатура... Всем пожелал счастья-удачи в сражениях.
Выпил архи н сам. Слушал юролы - благопожелания, хвалебные песни -
магталы, нежное звучание хуров, тягуче-печальную жалобу лимбэ. Музыка
смывала с души пыль будней, манила в неизвестное, тревожила, сулила
радость. Празднично сверкали кольца и перстни на пальцах, браслеты на
запястьях рук Хулан. Влажно поблескивали зовущие глаза. Время проносилось,
не задевая ее. С годами она становилась даже красивее.
[' Л и м б э - музыкальный инструмент, род флейты.]
Музыка расслабила его. Что-то тихо заныло, заболело внутри.
Мальчики старательно округляли щеки, дуя в лимбэ, проворно-суетливо
бегали их пальцы. Сколько трав истоптали они? Не больше десяти. У них
впереди молодость, возмужание... Все впереди. А его молодость ушла
невозвратно, детство забылось, будто его и не было... Он почувствовал
зависть к мальчикам... Тихая боль внутри росла, ширилась, захватывала его,
мягко сдавливала горло.
- Нашему хану - тысячу лет жизни!
Он поставил чашу с вином на столик и больше не притрагивался к ней.
Вдруг оборвалась музыка, смолкли голоса.
- Хан желает отдохнуть. Идите.
Это Хулан. Она, как всегда, почти угадала его желание. Неважно, что не
отдыха ему захотелось, а чего-то совсем другого. Он бы куда-нибудь пошел
сейчас, совсем один, и чтобы под босыми ногами была мягкая, холодная от
росы трава, и вскрикивали бы ночные птицы, взлетая из-под ног. Вышел из
шатра. Дул сухой ветер. На небе слоились черные облака, невидимая луна
высветляла их края, тускло светилась одинокая звезда. Почему-то вспомнил
давний свой разговор с монахами-даосами. Тогда их суждения принял с
усмешкой. Они ему показались не столько мудрыми, сколько забавными. А
было, кажется, в тех суждениях что-то важное для него.
Он пошел по стану, и кешиктены - караульные двинулись за ним. Досадливо
махнул рукой - отстаньте. Нашел палатку Елюй Чу-цая, откинул
полог,- склонив голову, вошел внутрь. Потомок <железных> императоров лежал
в постели с высоким изголовьем, читал книгу. Увидев хана, бросил с груди
одеяло. Пламя в светильнике заметалось вспугнутой бабочкой.
- Можешь не вставать,- сказал хан, сел на стопку книг, сложенных у
постели.- Ты сведущ в учении даосов?
- Нет, великий хан,- Чу-цай поднялся, натянул халат, поставил перед
ханом фарфоровую чашечку с чаем.
- Почему?
- Все науки один человек познать не может. На познание дао уходит
жизнь. Это одно из самых великих учений.
- Долго ли живут даосы?
- Продолжительность их жизней зависит от двух вещей: от глубины
познания сущего и неуклонного следования познанному. Сам Лао-цзы, великий
учитель даосов, прожил, одни говорят, сто шестьдесят лет, другие - больше
двухсот.
- Не выдумка?- усомнился хан.- Хитры китайцы на всякие выдумки.
- Во всякой выдумке, великий хан, как в скорлупе ореха ядро, кроется
истина. Достоверно, что даосы пробуют разгадать тайну бессмертия.
- Ну и как?
- Мне, непосвященному, нечего сказать, великий хан.- Чу-цай виновато
моргнул, сжал в кулаке свою длинную и узкую, как хвост яка, бороду.- Об
этом надо говорить с даосами.
- Я хочу видеть у себя самого знающего из них.
- Есть один мудрец. Но жив ли он, я не знаю. Пропасть человеку в
такое... безвремение просто.
- Я повелел не трогать служителей богов. Его надо разыскать. Садись и
пиши письмо.
- Может быть, найдем...
- Найти надо. Пиши письмо этому мудрецу.
Чу-цай разостлал на складном столике лист бумаги, придвинул тушь,
осмотрел кисточку, бережно расправив острый пучок волос, вделанный в
тонкую бамбуковую палочку.
- Что писать, великий хан?
- Письмо должно быть не повелением - просьбой. Повеление будет тебе.
Завтра же пошли людей на быстрых конях. Они должны разыскать мудреца. Если
понадобится, пусть перевернут весь Китай. За это дело ты отвечаешь
головой.
Он выпил остывший чай и стал обдумывать письмо.
В шатре его поджидала Хулан. Она помогла раздеться. Погасив свечи,
сказала из темноты:
- Ты дал Джучи такой большой удел...
По ее голосу, мягкому, воркующему, догадался - неспроста говорит это.
Что-нибудь просить будет.
- Мне чужих владений не жалко.
- Я подумала о нашем с тобой сыне...
- Рановато думаешь. Улус я дал только Джучи. Я завоюю владения для
всех моих сыновей. Кулкан не будет обижен. Ты не любишь Джучи - почему?
- Потому, что он не любит тебя.
Хан промолчал. Говорить об этом даже с Хулан не хотелось.

IV

Отрарский наиб Гайир-хан был молод. Лишь недавно бородка подчернила его
скулы, еще не отвердевшие, юношески округлые. И как он ни старался
показать себя перед Караджи-ханом суровым воином и мудрым правителем - не
выходило, забываясь, мог залиться веселым, безудержным смехом, что,
конечно же, не приличествовало наместнику шаха. Правда, морщинистое,
скуластое лицо Караджи-хана не побуждало к веселью. Гайир-хан догадывался,
о чем думает эмир. Он думает: <Наиб, правитель осажденного города... Ну
какой это наиб и правитель! Быть бы ему висак-баши ', а не правителем>. Но
Гайир-хана все это печалило мало. Пусть Караджи-хан думает, что хочет,
вслух своих мыслей он никогда не выскажет. Тень великой родственницы
надежно прикрывает Гайир-хана от злословия. И весело-то ему было оттого,
что Караджи-хан служил шаху до морщин, до серебра в бороде, а ничего
хорошего не выслужил и в последнее время стал прислоняться к тем, кто
поддерживал Теркен-хатун. Вот за это шах и толкнул его в Отрар. От этого,
должно быть, число морщин на лице эмира сразу удвоилось. Тут не хочешь, да
засмеешься.
[' В и с а к - б а ш и - начальник палатки, куда входило кроме него еще
три воина.]
Гайир-хан угощал эмира в покоях старинного дворца. На дастархане были
мягкие лепешки, рыбий балык, жареное мясо, всякие приправы, изюм,
виноград, яблоки, ядра орехов - всего вдоволь. А Караджи-хан жевал лениво,
нехотя. Посмеиваясь про себя, Гайир-хан спросил:
- Может, позвать танцовщиц?
- В такое-то время?- Караджи-хан вскинул на него хмурый взгляд,
осуждающе покачал головой.- Не увеселять себя надо, а молиться
всевышнему...- Помолчав, добавил:- Тебе - больше других. Побил купцов и
вовлек нас в пучину гибели.
- Купцов? О нет, достойный! Ты пригласил гостя в дом, а он заглядывает
туда, куда постороннему смотреть воспрещено, хватает тебя за бороду,-
гость ли это?
- Аллах великий, помоги нам выбраться на берег безопасности... И зачем
я пришел сюда!
- Величайший не оставит нас в беде. Он приведет войско.
- Пусть аллах услышит твои слова! Мне нельзя было идти сюда. В
Гургандже и дом, и дочь свою единственную оставил на гулямов. Если со мной
что-нибудь случится, кто позаботится о ней?
- Ее зовут Фатима?
- Фатима. А что?
Фатиму Гайир-хан видел раза два перед своим отъездом в Отрар. Она
удивила его тем, что была не похожа на своих сверстниц, любительниц
хихикать, пряча лицо под покрывалом. Такими были все сестры Гайир-хана. А
Фатима... Ее взгляд как бы отстранял человека, отодвигал его на
расстояние. Она была недоступна. Может быть, поэтому и запомнилась.
- Этот дом пуст,- Гайир-хан повел рукой вокруг себя,- в нем нет
хозяйки.
- Дочь у меня хороша.- Морщины на лице Караджи-хана расправились.-
Аллах не наделил сыновьями. Одна она у меня. Все ей достанется. А я не
бедняк. И род мой знатен.
<Ах ты, старый мерин!>- весело подумал Гайир-хан, вслух же сказал:
- И я не беден. И род мой - тебе ли говорить - один из самых знатных.
- Может быть, мы породнимся,- важничая, сказал Караджи-хан.- Я
подумаю.
Гайир-хан еле сдержал смех. Эмир - медный дерхем, а хочет казаться
золотым полновесным динаром. Долго жил, а ума не нажил.
Слуги принесли кувшин с водой. Омыв руки, эмиры вышли из дворца.
Толстые стены внутреннего укрепления, сбитые из глины, смешанной с
скатанными речными камнями, возвышались над черепичной дворцовой крышей. У
стен лежали мешки с мукой и зерном, укрытые полосами ткани. Гайир-хан
успел свезти урожай со всей округи. Зернохранилища были забиты до отказа.
Голод не грозит осажденным. Они могут сидеть за стенами и полгода, и год -
до тех пор, пока у неверных не истощится терпение и они не уберутся в свои
степи или пока их не отгонит шах.
Перед эмирами распахнулись тяжелые, окованные железом ворота, и они
выехали в город. В Отрар стеклось много народу. Расположились, кто где
мог. На площадях, в переулках стояли палатки, шалаши, телеги, кучами
лежали узлы, и по ним ползали дети. Тут же горели огни, женщины пекли
лепешки, варили рис с бараниной. Синий чад плыл в небо.
У городской стены спешились. По крутой, с истертыми ступенями лестнице
Гайир-хан взбежал вверх. Следом, пыхтя и отдуваясь, взобрался Караджи-хан.
За стеной, на серой равнине, изрезанной желтыми полосами жнивья, вольно
раскинулся стан врагов.
- Сколько же их, проклятых!- сдавленно проговорил Караджи-хан,
вытягивая жилистую шею.
Один из воинов потянул его за рукав.
- Осторожней. Они хорошо стреляют.
Редкие всадники крутились возле стен, иногда подскакивали совсем
близко, что-то выкрикивали, выпускали одну-две стрелы и, уворачиваясь от
ответных стрел, убегали. Воины Гайир-хана беззлобно ругались. Караджи-хан,
благоразумно присев за зубец стены, пробормотал:
- Кишат, как муравьи... Да если они топнут все разом, эти стены
треснут и развалятся. Что будет, Гайир-хан?
- Будет хорошая битва.
- Нам не удержать город.
сумрачно. К нему приходили гонцы, чихали, терли глаза, забитые пылью. От
- Тебе ли, не видевшему жизни, говорить о смерти!
- Всем когда-то надо умирать. Немного раньше, немного позже. Достоин
жизни тот, кто не страшится смерти.- Гайир-хан взял из рук воина лук,
встал во весь рост между зубцами, замахал рукой.- Э-эй, неверные собаки,
кто хочет состязаться со мной в стрельбе?
Его заметили и услышали. Всадники сбежались в кучу, постояли. От них
отделился один, поскакал к стене. Гайир-хан приказал воинам не стрелять.
На всаднике были чалма и красный чапан.
- Мусульманин!- удивился кто-то.
Всадник осадил рыжую белоногую лошадь. Гайир-хан узнал в нем
Данишменд-хаджиба, закричал:
- Уходи презренный! Не желаю пачкать о тебя спои руки. Для тебя есть
палач.
- Сдай город, Гайир-хан!- Данишменд-хаджиб приподнялся на стременах,
приложил ко рту ладони.- Себя ты давно обрек на гибель. Не губи людей.
Великий хан дарует жизнь тем, кто покоряется.
Гайир-хан натянул лук. Звонко пропела стрела. Лошадь под
Данишменд-хаджибом прянула в сторону и свалилась на бок, забила по земле
ногами. Хаджиб лег за нее. Воины на стене засмеялись.
- Видишь, я мог бы убить тебя!- крикнул Гайир-хан.- Но иди к своему
грязному хану. Без тебя некому будет почесывать ему пятки.
Пригибаясь, оглядываясь, хаджиб побежал. Воины на стене свистели,
топали, били ладонями по голенищам сапог.
На другой день в стане врагов началось непонятное вначале движение.
Стан расползался в разные стороны. Ржали кони, кричали верблюды, скрипели
телеги, звенели оружием всадники. И все это двигалось, обтекая город со
всех сторон.
- Слава аллаху, они уходят!- сказал Караджи-хан.
Весть об этом сразу же облетела Отрар. Горожане лезли на стены, грозили
кулаками вслед уходящим. Но радость была преждевременной. Много воинов
хана осталось, и они сразу же приступили к осаде. Подтянули к стенам
камнеметы, защитив их земляными насыпями. Глыбы камня загрохотали,
ударяясь о стену, сшибая зубцы. Следом летели зажигательные стрелы.
Вспыхивали крыши домов, вздымался густо-черный дым. В нем задыхались
воины. Чихая, кашляя, сбивали огонь войлоками, засыпали песком. Гайир-хан
в прожженном чекмене, с черным от копоти лицом носился по всему городу,
подбадривая воинов, успокаивал жителей.
- Держитесь, правоверные, скоро придет с великим войском шах.
Следом за ним таскался Караджи-хан. Его душа стала прибежищем уныния и
печали.
- Мы пропали. Не придет шах. Что будет с моей бедной дочерью? Тебе
надо было бы поговорить с Данишменд-хаджибом.
- О чем?- Гайир-хан начинал злиться.
Караджи-хан благоразумно умолкал.
Монголы вцепились в город мертвой хваткой. Ни днем, ни ночью не умолкал
грохот камней, раздалбливающих стены. От этого грохота, от дыма и пыли
негде было укрыться. И невозможно было помешать врагам... Гайир-хан с
тысячью храбрецов решил сделать вылазку. Со звоном и ржавым визгом
распахнулись городские ворота. Гулко прогрохотали копыта коней под сводом
надвратной башни. Подняв над головой кривую саблю, Гайир-хан бросился к
камнеметам. Рубанул по голове монгола в косматой лисьей шапке. Воины секли
убегающих, спрыгивали с коней, ломали камнеметы. Но от стана врагов уже
мчались всадники, грозным рыком раскатывался их боевой клич.
Гайир-хан поскакал навстречу, увлекая своих воинов. Сшиблись.
Всхрапывали кони, взблескивали мечи и сабли, сверкали смертной ненавистью
глаза. Гайир-хан вертелся в седле, как обезумелый, рубил, отбивал удары.
Монголов становилось все больше. Воины Гайир-хана начали откатываться к
воротам. Смешавшись с врагами, втянулись в город. Упала железная решетка,
отсекая монголов, захлопнулись ворота. Врагов, проникших в город,
стаскивали с коней, рубили саблями, топорами, резали ножами - ни одного не
оставили в живых.
В этой вылазке Гайир-хан потерял около пяти сотен воинов. Враги стали
осторожнее. Теперь они днем и ночью держали у всех ворот конных.
Проходила неделя за неделей. Надвинулась зима. Снег лег на землю. Дали
манили белизной. А в городе все было черным от дыма и копоти. Враги без
передышки долбили стены. Во многих местах стены стали обваливаться.
Гайир-хан приказал заделывать проломы под тучами стрел. Число убитых все
увеличивалось. Караджи-хан твердил:
- Не придет шах. Бросил нас. Может быть, нам снестись с неверными?
Если мы сдадим город...
- Мы не сдадим город!- оборвал его Гайир-хан.- Даже думать об этом не
смей! Голову сниму!
Караджи-хан испуганно глянул на него, замолчал. И больше уже не
таскался следом за Гайир-ханом.
Сдерживать неслабнущий напор врагов становилось все труднее. Во дворец
Гайир-хан возвращался поздно ночью, торопливо ел и не раздеваясь падал в
постель.
Его разбудили среди ночи:
- Караджи-хан предал нас. Враги в городе.
Он выскочил из дворца. На площади толпились воины. Ворота внутреннего
укрепления были закрыты. За ними, в городе, гудели голоса. Гайир-хан
поднялся на минарет мечети. Внизу пылали сотни огней. Горели дома. Среди
них метались жители, скакали вражеские воины, оттесняя людей от стен
укрепления.
- Будь ты проклят, Караджи-хан!
Гайир-хан стиснул зубы. Надо было убить этого морщинистого труса. Видел
же, что трус.
Сбежал вниз, к воинам. Они разожгли посредине площади огонь. Стояли
вокруг него, мрачно смотрели себе под ноги.
- Воины, теперь у нас почти нет надежды на спасение. Ваша жизнь
принадлежит не мне - аллаху. Кто не хочет умереть вместе со мной, пусть
отойдет в сторону. Мы откроем ворота и выпустим...
Никто не тронулся с места, не проронил ни слова. Он сказал еще:
- Клянусь всемогущим, я никого не стану удерживать.
- Мы будем драться,- сказал пожилой воин, одетый в полосатый халат.-
Враг идет, чтобы вытоптать наши поля, вырубить сады. Он будет насиловать
наших женщин. Допустив такое, сможем ли смотреть в глаза наших детей?
Воины одобрительно зашумели.
- Спасибо вам,- тихо сказал Гайир-хан.- Враг может убить нас, но не
лишить достоинства. Мы умрем, и наши имена будут вечным укором черной
совести тех, кто купил свою жизнь предательством.
Сами монголы не стали брать укрепление, бросили на его стены воинов
Караджи-хана и горожан. Они лезли по крутым лестницам, зажав в зубах
кинжалы. Воины Гайир-хана с яростью обрушивали на них камни, бревна,
кирпичи, били стрелами, сбрасывали вниз копьями. Под стеной росла гора
трупов. Враги толпились на безопасном расстоянии, подбадривали нападающих
глумливыми выкриками. Не помогало это - пускали в ход плети.
На место павших пригоняли толпы новых. Воины Гайир-хана изнемогали от
усталости, истекали кровью.
Враги подобрались к воротам. Поставили перед ними пороки, оградив их от
стрел и камней досками, войлоками. Через три дня ворота были разбиты. В
укрепление ворвались сами монголы. Гайир-хан бился у ворот, потом на
ступеньках дворца. Все меньше и меньше оставалось возле него воинов.
Теснимый врагами, он поднялся на дворцовую крышу. Отбивался обломками
кирпичей и черепичных плит. Стрелы повалили всех воинов. Он остался один.
Враги перестали метать стрелы, и он догадался, что его хотят взять живым.
Побежал к краю крыши, хотел броситься вниз. Не успел. На шее захлестнулся
аркан. Враги навалились, завернули за спину руки... Сволокли вниз,
положили поперек седла и повезли в свой стан. Перед большой белой юртой
сбросили на землю. В рот, в нос набился песок. Он встал на ноги, чихая и
отплевываясь. К нему подошли два молодых монгола в золоченых доспехах и
раболепно сгорбленный переводчик-мусульманин.
- С тобой будут говорить Угэдэй и Чагадай, сыновья великого хана,
победившие тебя.
- Благодари аллаха, что я связан,- процедил он сквозь зубы
переводчику.- Не они меня повергли на землю - предательство,
- Они хотят удостовериться, ты ли Гайир-хан.
- Закрой свой поганый рот!
Откуда-то прибежал Караджи-хан, распростерся у ног сыновей монгольского
владыки.
- Это он и есть, Гайир-хан. Я помог вам, доблестные, схватить...
Ноги у Гайир-хана были свободны, и он с силой пнул в тощий зад
предателя.
- У-у, старая вонючка! Что скажешь ты шаху, когда он вернется сюда?
Сыновья хана монголов не заступились за своего пособника. Молча
смотрели на эмиров: один - надменно-брезгливо, второй - с благодушной
улыбкой. Гайир-хан занес ногу второй раз, но молчание врагов образумило
его. Нет, он не станет устраивать для них потеху.
- Твой шах отдал Бухару!- злобно огрызнулся Караджи-хан.
- Не верю тебе, вместилище лжи!
- Не верь...- Караджи-хан начал кланяться врагам, плаксиво затянул:- Я
помог вам, великие и могучие миродержцы...
- Мы у тебя помощи не просили,- передал переводчик слова того из
сыновей, что смотрел на них надменно-брезгливо.- Нам предатели не нужны.
Ты умрешь на глазах тех, кого предал.
Два воина схватили Караджи-хана за ноги, отволокли в сторону и
обезглавили. Гайир-хан развернул плечи, сам шагнул к воинам-палачам. Но
его остановил переводчик:
- Ты сперва предстанешь перед лицом повелителя вселенной.
Его повезли по дороге в Бухару. Но он не верил, что древняя прекрасная
Бухара стала добычей монгольского хана. У шаха столько храбрых воинов. И
сражаются они за родную землю, за покой своих матерей, жен, детей. Кто
сможет одолеть, если станут плечом к плечу?
Под Бухарой встретились толпы пленных. По дороге брели молодые
горожане, понуро опустив головы. Монголы, сопровождающие Гайир-хана,
охотно пояснили: молодых бухарцев гонят осаждать Самарканд. И все равно
Гайир-хан не верил...
Не верил, пока не увидел город. Вернее, то, что от него осталось. Над
дымящимся пепелищем возвышались полуразрушенные каменные мечети и дворцы с
закопченными стенами. Ветер раздувал горячие угли, разносил искры,
развевал хлопья сажи. Гайир-хан отвернулся. Он не мог видеть этого. И не
хотел больше думать о шахе...

V

Вниз по Сейхуну, в двадцати четырех фарсахах от Отрара, находился город
Сыгнак. Войско Джучи стремительно прошло это расстояние и облегло стены
крепости. В юрте Джучи собрались на совет его ближние нукеры и нойоны
тысяч. Джэбэ сидел рядом с Джучи, и нойоны, входя в юрту, кланялись,
получалось - тому и другому одинаково. Все это не по душе Судую. Конечно,
Джэбэ прославленный воин. Но как он может равняться с Джучи? Судую было
обидно за Джучи и непонятно, почему великий хан жалует своего старшего
сына меньше других сыновей. Он не сделал его своим наследником, хотя, по
разумению Судуя, Джучи был бы угоден народу больше, чем любой из его
братьев. Хан удалил от Джучи его сыновей. Хан приставил к нему Джэбэ...
Будто без него Джучи не сможет ничего сделать...
Когда нойоны собрались, Джучи спросил:
- Что считаете разумным - бросить воинов на стены или предложить
сартаулам сдаться по доброй воле?
В таких случаях по обычаю высказывались сперва младшие. Но тут первым
заговорил Джэбэ:
- Мы упускаем время. Враг не ожидал нас здесь, он растерян. Надо не
советоваться, а лезть на стены.
После Джэбэ никто из нойонов говорить не решился. <Да, да, надо
сражаться...> Судуй видел, что Джучи недоволен этим, и не удержался,
сунулся не в свое дело:
- Обложенный город не заоблавленный зверь. Не убежит, Если сартаулы
откроют ворота, сотни воинов останутся жить.
Джэбэ вперил в него тяжелый взгляд - будто груз на плечи навалил, Судуй
отвернулся, стал смотреть в сторону.
- Наши воины утомлены дорогой,- сказал Джучи.- Я намерен дать им
отдых. А тем временем сартаул Хасан-ходжа отправится в город и попробует
склонить своих соплеменников к сдаче.
- У тебя мудрые советчики, Джучи,- сумрачно проговорил Джэбэ. Спросил
у Судуя:- Эй, молодец, как тебя зовут? Я хочу, чтобы твое имя стало
известно великому хану.
Имя Судуя нойон знал. Сказал это для того, чтобы пригрозить не Судую, а
Джучи: смотри, за ослушание с тебя спросит твой отец. Джучи понял это, но
не испугался.
- Нойонов и нукеров дал мне мой отец. Совет любого, если он полезен, я
принимаю, равно как и твой, великий нойон Джэбэ.
В голосе Джучи было спокойное достоинство, и Судуй подумал: <Молодец,
вот какой молодец!>
Сопровождать Хасан-ходжу к воротам Сыгнака Джучи направил Судуя и
десять воинов из своего караула. Был среди воинов и Захарий. Судуй,
вскочив на коня, подмигнул кудрявому урусуту.
- Сейчас мы с тобой возьмем город. Джучи сделает тебя правителем. И ты
забудешь твой Кивамень, свою Фатиму. У тебя будет жен, как у хана...
- За такое дело меня, христианина, черти на том свете на углях
поджарят!- весело тряхнул головой Захарий.
- Э-э, Захарий, кто хочет рая на этом свете, тот не думает, что будет
с ним на том...
Судуй показал плетью на Хасан-ходжу. Дородный, в богатом халате из
китайского шелка, в огромной белой чалме, он гордо восседал в золоченом
седле, толстые, мягкие пальцы рук были унизаны кольцами и перстнями,
крашеная борода огнем пламенела на груди. Судуй почувствовал к этому
человеку непонятное отвращение. Наклонился к Захарию, шепотом спросил:
- Ты бы поехал в свой Кивамень, как этот?..
- Как?- не понял его Захарий.
- Просить своих, чтобы они покорились.
- Да ты что!- Глаза у Захария стали совсем большими, совсем круглыми.
- Я бы тоже не поехал.
Они приближались к стенам города. На них было много народу. Стояли во
весь рост, угрожающе потрясали копьями. Судуй начал беспокоиться, что
Хасан-ходжу горожане не примут. Он остановил воинов на расстоянии,
недоступном для стрел. Вперед, что-то выкрикивая, поехал один Хасан-ходжа.
- Переведи!- сказал Судуй Захарию.
- Он говорит: <Я иду к вам с миром>. Он говорит: <Аллах да поможет вам
быть благоразумными>.
- Боится...
Ворота распахнулись, Хасан-ходжа исчез за ними, и они торопливо
захлопнулись. Немного погодя они увидели чалму Хасан-ходжи на стене, среди
воинских шлемов.
- Договорится...- сказал Судуй, о чем-то сожалея.
Но Хасан-ходжа не договорился. Его чалма взлетела над головами воинов и
упала вниз. Следом за нею был сброшен со стены и он сам. Его тело с глухим
стуком упало на землю. Распахнулись ворота, из них вылетели всадники.
Судуй со своими воинами помчался к стану. Еле унесли ноги. Джучи и Джэбэ
поджидали его возле юрты. Соскочив с коня, Судуй возбужденно крикнул:
- Готово! Был Хасан-ходжа - нету.
- Чему обрадовался?- спросил Джучи.- Э-эх!..
Джэбэ поправил на голове шлем, подозвал туаджи, приказал:
- Бейте в барабаны.
Он, как видно, уже не считал нужным советоваться с Джучи.
Под грохот барабанов воины хлынули к стенам города. Они тащили
камнеметы, катили телеги с дощатыми щитами. Со стен полетели. стрелы.
Джэбэ, закованный в железо, сидел на белом коне, правил войском. Джучи
понуро смотрел на все это, и Судуй почувствовал себя виноватым перед ним.
И вправду обрадовался, что Хасан-ходжу сбросили со стены. Не в нем совсем
дело... Вдруг Джучи потребовал коня. Как был - без шлема и кольчуги -
вскочил в седло, поскакал вслед за воинами. Судуй и Захарий не отставали
от него ни на шаг.
Бросив коня, Джучи сам устанавливал камнеметы, бил тяжелыми глыбами в
серую стену. Его глаза поблескивали от незнакомого Судую озлобления, и он
презирал опасность. Пораженные стрелами, падали воины. Одна из стрел
задела руку Захария, другая угодила в голову Судую, не будь на нем шлема,
осиротели бы дети. Но к Джучи небо было милостиво.
Шесть дней и ночей летели камни, раздалбливая стены. На седьмой день в
многочисленные проломы бросились воины. За убийство посла Джэбэ повелел
истребить всех жителей Сыгнака. В живых остались не многие. Их Джэбэ
отпустил на все четыре стороны: пусть узнают в других городах, что будет с
теми, кто не хочет покориться.
Из-под Бухары прибыл гонец. Хан требовал Джэбэ к себе. Судуй был рад,
что нойон уезжает. Без него все будет иначе. Все будет, как того захочет
Джучи. Вечером за ужином он сказал Джучи об этом. Тот медленно покачал
головой,
- Ты многого не понимаешь, Судуй.
Они сидели в юрте вдвоем. Дверной полог был отброшен. Вдали в густой
темени розовели блики угасающего пожарища. После беспрерывного грохота
камнеметов - было непривычно тихо. Не слышалось и говора воинов.
Утомленные, они спали беспробудным сном. Лишь изредка стонали, вскрикивали
в беспамятстве раненые. И от пожарища доносился тоскливый вой собаки.
Джучи почти ничего не ел, подливал в чашку вино, тянул его сквозь зубы.
Его лицо становилось все бледнее.
- Я, Судуй, тоже не все понимаю. Слышишь, воет собака? Ее кто-то
кормил, гладил по голове... Его убили. За что, Судуй? Не знаешь? Вот и я
не знаю. Отец мне отдал эти земли и города. Если мы спалим города,
поубиваем всех людей, останется голая земля. Но земли и у нас много. Для
чего же мы проливаем кровь, свою и чужую? Не знаешь. И я не знаю. Мне,
наверно, надо отказаться и от удела, и от всего. Оставлю себе юрту,
немного скота и буду где-нибудь жить, никого не беспокоя.
- Ты что, Джучи? Как это можно - отказаться? Не вечно же будет война.
В своем улусе ты станешь править справедливо и милостиво.
- А что такое справедливость? Не знаешь, Судуй?
- Почему же... Кто делает так, чтобы людям жилось легче, поступает
справедливо.
- Тогда справедливейший из людей - мой отец. Многие из тех, кому
раньше нечем было прикрыть свою наготу, ходят в шелках, кто не ел досыта,
пьет кумыс из золотой чаши. Но эти шелка содраны с чужих плеч, эти чаши
вырваны из чужих рук.
- Джучи, мои родители благодарны твоему отцу. Он дал им то, что люди
ценят больше шелков и золота,- покой.
Джучи допил вино, отодвинул чашку.
- Тяжко мне, Судуй.
- Ты слишком много выпил.
- Может быть...
Джучи поднялся, пошатываясь, пошел к постели, стал раздеваться.
- Поди проверь караулы.
Джэбэ донес хану о нерешительности Джучи и о том, что он пренебрег его
советом, послушался нукера. От хана прибыл гонец с грозным
предостережением: если Джучи будет и впредь заниматься нестоящим делом, он
призовет его к себе и накажет. Хан повелел управление округой разрушенного
Сыгнака отдать в руки сына Хасан-ходжи.
- С радостью исполню это повеление отца,- сказал Джучи гонцу.- Он
возвеличивает сына Хасан-ходжи. Надеюсь, такой же милости заслужили и
сыновья павших багатуров.
В этом ответе была скрытая дерзость, и Судую стало тревожно за Джучи.
Но он еще не знал, что и его хан не обошел своей милостью. Гонец - молодой
кешиктен - скосил веселые глаза на Судуя.
- Великий хан повелел дать твоему нукеру двадцать палок - пусть знает,
где и что советовать.
Джучи словно бы и не слышал гонца. Но тот был настойчив, повторил
повеление хана снова. Джучи с досадой проговорил:
- Исполню и это повеление. Что еще?
- Наказать твоего нукера ведено мне...
Кешиктен дружески похлопал Судуя по плечу, позвал своих товарищей. Они
приблизились к Судую, стиснули руки. Он их оттолкнул и дрожащими,
непослушными руками стал снимать пояс. Джучи сидел, сцепив руки, стиснув
зубы, по скулам ходили тугие желваки. Судуй поспешно лег. От первого удара
из глаз посыпались искры, тупая боль волной раскатилась по всему телу. Он
едва удержался от крика. На первую волну боли накатилась вторая, третья...
Но он не застонал, не крикнул. Когда все кончилось, поднялся на ноги,
натянул штаны, спросил кешиктена:
- Ты чем меня бил?
- Палкой...
- Неужели палкой? Э-э, а я думал - хвостом лисы. Нисколько не больно.
Давай еще раз. А?
- Замолчи, Судуй!- сказал Джучи и приказал кешиктенам: Уходите.
Несколько дней Судуй отлеживался на животе. Возле него безотлучно
находился Захарий. Иногда приходил Джучи, спрашивал, не нужно ли чего,
поспешно уходил. Ему, кажется, было стыдно смотреть в глаза своего нукера.
После отдыха войско двинулось вниз по Сейхуну к другим городам. За
короткое время были взяты три города. Жители одного из них, Ашнаса,
оказали особенно упорное сопротивление, и его постигла участь Сыгнака.
Джучи, молчаливый, одинокий и мрачный, вел войско дальше. Он не
разговаривал ни с кем, даже с Судуем. Отдавал короткие приказания и
углублялся в свои думы.
Следующим на пути был большой город Дженд. Али-ходжа через лазутчиков
узнал, что эмир шаха Кутулук-хан покинул город, вместе с войском бежал
через пустыню в Гургандж.
И вновь, как и под Сыгнаком, Джучи собрал нойонов. Спросил у Али-ходжи:
- Ты поедешь на переговоры с жителями?
- О великий сын величайшего из владык,- да ниспошлет тебе аллах
долголетие и счастье,- голос мой слишком тих, чтобы ему вняли горожане.
Джучи отвернулся от него.
- Нукеры, кто из вас хочет рискнуть своей жизнью ради жизни многих?
Со своих мест вместе с Судуем поднялись несколько молодых нукеров.
Взгляд Джучи задержался на Судуе, но тут же скользнул дальше.
- В город поедет Чин-Тимур...
Как и Судуй, Чин-Тимур был ближним нукером Джучи, одним из тех, кому
сын хана верил. Сняв с пояса оружие, Чин-Тимур сел на коня и в
сопровождении переводчика поскакал к воротам Дженда. Джучи сначала ждал
его в юрте, потом не выдержал, сел на коня, и, взяв с собой одного Судуя,
поехал к воротам. Джучи теребил поводья, беспокойно озирал городские
стены. Судуй догадывался, что творится у него на душе. Если Чин-Тимура
убьют... Об этом даже думать не хотелось. Велик будет гнев хана. Поступок
Джучи может признать за прямое неповиновение.
У крепостных ворот, окованных толстыми перекрещенными полосами железа,
паслась коза, с двумя пестрыми козлятами. Мекая, козлята носились по валу,
покрытому первой, еще бледной зеленью.
- Уходи отсюда, дура такая!- крикнул Судуй.
Коза подняла голову, посмотрела на них и вновь принялась щипать траву.
Загремели засовы ворот, и Судуй торопливо подобрал поводья. Из крепости
выехали Чин-Тимур и переводчик. Ворота сразу же закрылись.
- Ну что?- Джучи направил коня навстречу Чин-Тимуру.
- Не знаю... Сначала они хотели меня убить. Но я им напомнил о
Сыгнаке. Они стали спорить меж собой. Ни до чего не договорились.
- Будем ждать до утра. Если не откроют ворота, город придется брать.
- Воинов в городе почти нет,- сказал Чин-Тимур,- думаю, они покорятся.
Утром ворота не открылись. Джучи не стал тратить время на разрушение
стен, послал на них воинов. Горожане не оказали сопротивления. Ни один из
воинов не был убит. Джучи велел всех жителей вывести за стены города,
воины беспрепятственно взяли в домах все лучшее, и, когда добыча была
собрана, горожанам было позволено возвратиться в свои дома...

VI

По приставной лестнице, угрожающе потрескивающей под его грузным телом,
хан поднялся на плоскую крышу загородного дворца Коксарай. Следом легко
вбежал Тулуй. Отсюда была видна часть самаркандской крепостной стены с
тяжелой надвратной башней, ров, заполненный водой, просторное поле,
окруженное садами. По краю поля двигались ряды его конных воинов
вперемежку с пленными бухарцами. По его приказу тысячи захваченных
бухарцев поставили в строй, дали на каждый десяток туг. С городской стены
их примут за воинов, и содрогнутся сердца самаркандцев... Хан до сих пор
не знал, сколько в городе воинов. Люди купца Махмуда доносили разное. Одни
говорили, что хорезмшах оставил для защиты своей столицы сорок тысяч,
другие - шестьдесят, третьи - сто десять тысяч воинов. В Бухаре было
тридцать тысяч воинов, и город он взял без труда. Эмиры шаха больше думали
о том, как спасти свою жизнь, чем о защите города. И служители бога-аллаха
помогли ему, уговорив жителей сложить оружие. А что будет тут? На всякий
случай хан велел подойти к Самарканду войску Угэдэя и Чагадая. Они пришли,
и сил у него теперь достаточно.
- Тулуй, скажи нойонам - пусть дадут войску отдых. Завтра примемся за
дело.
Он спустился вниз, через дворцовые переходы вышел в сад. Здесь на
лужайке под персиковыми деревьями стоял его шатер. Первую ночь провел во
дворце (его облюбовала Хулан), но спал плохо. Толстые стены, казалось, не
пропускали воздуха, он задыхался... Утром велел поставить в саду походный
шатер. А Хулан с Кулканом так и живут во дворце...
С деревьев, белых от цвета, на землю тихо падали лепестки. В теплом,
пахнущем медом воздухе, жужжали пчелы. Неумолчное жужжание и
приторно-сладкий запах раздражали хана. Он велел разжечь у входа в шатер
аргал, и горький дымок перебивал густой дух цветения.
В шатре хан разостлал на войлоке чертеж владений шаха, водя по нему
пальцем, стал искать то место, где, как ему доносили, находится шах
Мухаммед. Непонятен замысел этого человека. Все побросал, ушел в глубь
своих владений. Для чего? Может быть, он хочет собрать войско за
Джейхуном, чтобы не дать ему, хану, переправиться на ту сторону? Что же,
это было бы с его стороны разумно... Нельзя ему позволить сделать это. А
как? Еще под Бухарой у хана родился замысел, но сначала он показался
слишком уж дерзким. И силы приберегал для Самарканда...
Пчела влетела в шатер, покружилась над головой хана и села на чертеж.
Он щелчком сбил ее, окликнул кешиктена, велел позвать сыновей, нойонов
Джэбэ, Субэдэй-багатура, купца Махмуда и Данишменд-хаджиба. Один за другим
они явились на его зов.
- Завтра мы начнем приступать к Самарканду,- сказал он.- Будем
разбивать стены. Но я уверен, что твердость духа защитников города
уступает твердости стен. Ты, Махмуд, и ты, Данишменд, пойдете в город.
Махмуду будет сподручно поговорить со служителями сартаульского бога. Они
должны знать, что с ними я не воюю. Их жизнь и все, чем они владеют,
останется в неприкосновенности... Ты, Данишменд, поговоришь с эмирами.
Если они не будут сражаться с нами, я, может быть, сохраню им жизнь.
У Махмуда Хорезми опустились плечи. В город ему идти не хотелось. И хан
ждал, что придумает хитроумный купец, чтобы не исполнить его повеления.
- Ради тебя, владыка вселенной, я пойду не только во враждебный нам
город, я положу голову в пасть льву рычащему, опущусь в пучину
греховности...
- Но?- прервал его велеречивость хан.
- Но в город незамеченной не проскользнет и мышь.
- И верно, я об этом не подумал,- со скрытой насмешливостью сказал хан.
Для него было всегда немалой радостью дать хитрецам возможность
успокоиться, чтобы потом разом, неожиданно, покончить с лукавством.
- Тулуй, отбери с тысячу самых лучших воинов и постарайся выманить из
крепости побольше врагов.
- Выйдут ли?- усомнился Тулуй.
- И смирный жеребенок, если ему подкрутить хвост, станет лягаться.
Дразните, пока у них не кончится терпение. Выманив за ворота, мы их
растреплем, вобьем обратно в город, Вместе с ними вас тоже, Махмуд и
Данишменд.
- А?- вскинулся Махмуд.- Владыка вселенной...
- Будьте к этому готовы, Оденьтесь так, чтобы вас не отличили...
Субэдэй-багатур, Джэбэ, для вас мною приготовлено дело особое, очень
нелегкое.- Хан склонился над чертежом, помолчал.- Даю вам двадцать тысяч
воинов. Как горячий нож в масло, вы врежетесь в глубь владений шаха.
Сейчас шах и не думает, что вы явитесь перед ним. Вы разобьете его войско,
а самого живого пли мертвого доставите, мне. Может случиться, что шах, не
принимая сражения, станет уходить асе дальше. Идите за ним на край света.
Городов, какие будут на пути, не трогайте, силы сберегайте. Ваше дело -
добыть мне шаха.
- Добудем,- пообещал Джэбэ.
Субэдэй-багатур молча склонил голову.
- Надо ли отправлять двадцать тысяч воинов сейчас?- спросил Чагадай.-
Не застрянем ли мы под этим городом? Если тут будут драться, как дрался
Гайир-хан в Отраре...
- Сын, в каждом городе, кроме Гайир-хана, есть свой Караджи-хан. К
слову, я так и не посмотрел на грабителя моего каравана. Велите его
привести... Самарканд мы возьмем и без двадцати тысяч. Вам, Джэбэ и
Субэдэй-багатур, надлежит выступить ночью, чтобы врат не видели.
Кешиктены втолкнули в шатер Гайир-хана. Его руки были стянуты за
спиной, на обнаженной, когда-то бритой голове торчком стояли отросшие
волосы. Хана удивила молодость эмира. Он думал, что Гайир-хан муж зрелый,
умудренный жизнью, а этот...
- Как ты посмел, сосунок, убивать моих купцов? Ты преступил
установленное всеми... Переведи, Махмуд.
- Купцов я не убивал. Я велел убить зловредных соглядатаев.
- Не оправдывайся, ничтожный!
- Мне не в чем оправдываться. Оправдываться должен ты, хан. Не я, ты
грабитель и преступник. Я сделал то, что повелевала мне моя совесть. А ты
крался, как вор...
Слегка наклонив голову, хан уставился на эмира немигающими глазами. Он
знал тяжесть своего взгляда, заставляющего сгибаться и друзей и врагов.
Лицо Гайир-хана побледнело, покрылось испариной, но взгляда он не отвел -
крепок духом, негодник.
- Тебе известно, что умрешь сегодня?
- Догадываюсь.
- И ты не страшишься смерти?
- Я молод, и мне хотелось бы жить. Но милости у тебя просить не стану.
Пусть ее выпрашивают такие, как эти,- Гайир-хан показал на Махмуда и
Данишменда.
Против своей воли хан почувствовал что-то похожее на уважение к этому
бесстрашному человеку, и в то же время Гайир-хан озлоблял его внутренней
неуступчивостью, хотелось увидеть на лице смятение.
- Ты понимаешь, что значит смерть?
- Понимаю.
- Нет, ты не понимаешь. Смерть - конец всему. Всему.
- Для чего тебе эти разговоры, хан?- сердито спросил Гайир-хан.- Какое
тебе дело до того, понимаю я или не понимаю? Я умру сегодня и предстану
перед всевышним молодым. Таким и останусь вечно. Ты умрешь через несколько
лет сморщенным старикашкой, согнутым тяжестью содеянного....
В душе хана было одно-единственное больное место, и этот щенок не
целясь угодил в него. На мгновенье от ярости потемнело в глазах, стал
считать пальцы, и они подрагивали; глянул на свои руки, оплетенные
узловатыми жилами, на руки Гайир-хана - сильные, с гладкой темной кожей,
еще не утратившие округлости, не загрубевшие, резко дернул головой, давая
знак кешиктенам, чтобы эмира увели.
Вдогонку крикнул:
- Расплавьте серебра, залейте ему в рот и уши! Пусть предстанет перед
своим богом с тем, что сумел нахватать на этом свете.
Он дал выход своей ярости, но легче от этого не стало. Все время
казалось, что спор с Гайир-ханом остался неоконченным, оборванным па
полуслове, и это его угнетало. Ночью опять спал плохо. Засыпая, видел один
и тот же сон. Он, маленький мальчик, идет по краю обрыва, легко
переставляя босые ноги с камня на камень. Вдруг нога поскальзывается, и он
летит в бездну, сырую, холодную, сумрачную, падает, и нет конца этому
падению. Ужас леденит сердце, хочется крикнуть, позвать на помощь мать, но
голоса нет, из горла рвется едва слышное сипение.
На рассвете вышел из шатра с ломотой в висках, невыспавшийся, мрачный.
В саду щелкали, пели, щебетали неведомые ему птицы, тихо плескалась в
арыке вода, запах цветения был еле уловим и потоку не казался неприятным.
За зеленью садов, обрызганной розовато-белым цветом, пропела труба, ей
откликнулась вторая, ударили барабаны, и умолкло пение птиц. День
предстоял горячий, и это обрадовало его. Он велел одному из караульных
принести холодной воды, намочил лысеющую голову, тряхнул седыми косичками,
вместе с каплями влаги сбрасывая с себя расслабленность.
Битву за город начал Тулуй со своими воинами. Насмешками, оскорблениями
они раззадорили защитников города. В распахнутые ворота на Тулуя хлынули
конные воины, пешие смельчаки из ремесленников и земледельцев. Они
дрались, не щадя живота своего. Тулуй отступал до тех пор, пока не завлек
храбрецов в засаду. Вернулись в город немногие. Вместе с ними в город
проникли Махмуд и Данишменд-хаджиб.
Вслед за этим хан послал хашар ' засыпать ров, придвинуть к стенам
камнеметы. Началась осада.
[' Х а ш а р - толпа, набираемая из пленных для осадных работ.]
После четырех дней осады по тайному подземному ходу из города вышли
шейх ал-ислам, казии и три имама. Вместе с ними был Махмуд Хорезми.
- Твое повеление исполнено, владыка вселенной,- сказал купец.- Эти
люди готовы открыть ворота города.
Служители бога-аллаха стояли перед ханом, смиренно сложив руки.
- Почему вы не пришли сразу?- сердито спросил он.
За всех ответил шейх:
- Городская чернь, оседлав коня гордости, и подняв меч негодования, не
желает и слышать о покорности. Нам приходилось быть осторожными. У ворот
Намазгах мы поставили своих людей. На рассвете они впустят в город твоих
воинов.
- Что вы просите взамен?
- Пощады для жителей города.
- Нет,- твердо сказал он.- Сколько вас, служителей бога, и ваших
людей?
Они переговорили между собой.
- Тысяч пятьдесят будет,- сказал шейх.
- На пятьдесят тысяч я дам охранные ярлыки. С остальными поступим, как
того пожелаю. Не откроете ворота - я разобью стены и тогда уж никого не
оставлю в живых. Все. Идите.
Утром его воинов впустили в город. Лишь тысяче кыпчаков удалось
пробиться сквозь ряды монголов и уйти, еще тысяча заперлась в мечети, но
ее подожгли. И воины сгорели заживо. Данишменд-хаджиб привел к хану больше
двадцати эмиров и хаджибов. Они готовы были служить хану.
- Я обещал им жизнь,- сказал Данишменд-хаджиб.
- Но я им не обещал ничего. И они опоздали.
- Великий хан, за ними - тысячи воинов.
- Они не умеют драться и потому не нужны мне. Но скажи им: я беру их
на службу. Разместите их отдельно.
Ночью эмиров и хаджибов с их воинами окружили и всех истребили. Из
жителей хан отобрал тридцать тысяч ремесленников и раздал их своим
сыновьям и нойонам, столько же молодых самаркандцев взял в хашар.

VII

Подъехав ко дворцу, эмир Тимур-Мелик тяжело слез с усталого коня,
провел ладонью по нахлестанным песчаным ветром воспаленным глазам. Ему все
еще плохо верилось, что он жив, и уж совсем не верилось, что в Гургандже
ничего не изменилось. У дворца стоят караульные в начищенных до блеска
шлемах, подъезжают и отъезжают неторопливые и важные, как сытые верблюды,
слуги повелительницы всех женщин мира... Тимур-Мелик только что пересек
пустыню. Ехал и шел пешком, держась за хвост утомленного коня. Из войска,
с которым он оборонял Ходженд, не осталось ни одного человека - полегли
бесстрашные воины от вражеских стрел, от ударов мечей и сабель.
Для защиты Ходженда шах выделил воинов мало, обещал прислать позднее.
Но так и не прислал. С теми силами, какие у него были, Тимур-Мелик долго
удерживать город не мог. Когда стало невмоготу, с тысячью оставшихся в
живых храбрецов покинул крепостные стены, переправился на островок, что
был чуть ниже Ходженда, Рукава реки Сейхун с той и с другой стороны
островка были довольно широки, стрелы его не достигали. Враги заставили
хашар перекрывать один рукав. Но Тимур-Мелик обтянул суда сырым войлоком,
обмазал сверху глиной, смешанной с уксусом, сделав их неуязвимыми ни для
стрел, ни для зажигательных снарядов. На этих судах приближался к берегу,
наносил врагам урон, разрушал плотину. Они ничего не могли с ним сделать:
суда, какие не мог взять с собой, заранее пожег. Но у него кончились
припасы. Нечем было кормить людей и лошадей. И он поплыл вниз. Враги
следовали за ним по обоим берегам. В одном месте они успели перекрыть
Сейхун железной цепью. Но суда прорвали се. Течение несло их к Дженду. А
он знал, что этот город занят врагами. И решился высадиться. При высадке
большинство воинов пало. С теми, что остались, он направился через пустыню
Каракумы. Враги неотступно преследовали его. Каждая стычка уносила воинов.
В песчаных барханах удалось скрыться ему одному...
Но он напрасно думал, что в Гургандже ничего не переменилось. Эмиры,
толкавшиеся у дверей покоев Теркен-хатун, разговаривали вполголоса, словно
боялись, что их услышит монгольский хан. Они обступили Тимур-Мелика,
начали расспрашивать: что, как?
- Плохо,- сказал он.- Очень плохо.
Теркен-хатун сразу же позвала его к себе. Она сидела на краешке трона,
будто собиралась вскочить и бежать куда-то. Лицо ее пожелтело еще больше,
нос стал острее. Он начал было рассказывать о гибели своих воинов, но она
прервала его:
- Скажи, они могут прийти сюда?
- Да, они придут. Наши силы разрознены. Наш повелитель удалился.
- Не тебе говорить о делах повелителя!- одернула его она.- Когда они
могут прийти сюда?
Обиженный ее резкостью, он хмуро сказал:
- Завтра. Они могут прийти завтра. Когда им захочется.
Шихаб Салих затряс бороденкой.
- Милостивая, послушай наконец раба твоего - тебе надо уходить. Ты не
дорожишь своей бесценной жизнью - пусть аллах всемилостивый сохранит ее,-
подумай о женах, дочерях, малых сыновьях нашего повелителя...
<Ах, какой заботливый!- с ненавистью подумал о Салихе Тимур-Мелик.- Но,
может быть, если Теркен-хатун покинет Гургандж, его будет легче
удержать...>
- Я тоже думаю, что тебе, повелительница, лучше обождать в другом,
более безопасном месте.
- Обождать?- Теркен-хатун скрипуче рассмеялась.- Так ты называешь мое
бегство? Это бегство. И я побегу. Что остается делать мне, женщине, если
мужчины перестали быть воинами! Я побегу, но позор ляжет не на меня, на
вас! Правителем всех дел я оставляю Хумар-тегина.
Тимур-Мелик горько усмехнулся. Напыщенный и глупый Хумар-тегин будет
только помехой тем, кто захочет защищать Гургандж.
Забрав драгоценности, гарем шаха, его детей, Теркен-хатун тайно отбыла
из Гурганджа. Перед своим отъездом она повелела умертвить всех заложников
- сыновей медиков и атабеков, покоренных шахом. Их задушили и, привязав к
ногам камень, бросили в Джейхун.
Хумар-тегин незамедлительно въехал в оставленный повелительницей
дворец, повелел эмирам воздавать ему царские почести. Заплывшие глазки его
сияли довольством, он медлительно поглаживал три клочка волос (два - усы,
третий - борода), говорил до того глубокомысленно, что его, кажется, никто
не понимал. Над ним посмеивались, втихомолку называли <ноурузским
падишахом> ', но в глаза льстили: мало ли как все может повернуться.
Тимур-Мелик с растущим отчаянием осознавал: государство катится к гибели.
[' Шутовской царь, избираемый в день празднования ноуруза -
мусульманского праздника.]

VIII

Бежав в Балх, хорезмшах Мухаммед собрал под свои знамена несколько
тысяч воинов и расположился на берегу Джейхуна. Вселяя уверенность в себя,
в своих сыновей, он часто повторял:
- Река - непреодолимый крепостной ров. Ни одному неверному не перейти
на этот берег.
Он стал верить в это и вновь ходил выпятив широкую грудь. Но успокоение
было недолгим. Хладным градом обрушивались вести одна хуже другой: пал
Отрар... взята Бухара... захвачены Сыгнак, Дженд... Хан движется к
Самарканду... В помощь самаркандцам он послал десять тысяч воинов. Но они,
наслушавшись дорогой о силе хана неверных, оробели, разбежались. Шах
отправил еще двадцать тысяч. Не дошли и эти. Джалал ад-Дин был вне себя,
ругал и воинов, и эмиров, даже ему, шаху, высказал спое недовольство.
- Твоей волей распыленные силы мы распыляем еще больше. Если враги
придут сюда, мы их не удержим. Не поможет и река.
Шах и без упреков сына понимал: теперь, когда без сражения утеряно
тридцать тысяч воинов, он не сможет помешать монголам переправиться через
Джейхун.
- Я передумал,- сказал он сыну.- Нам незачем держаться тут. Кто такие
кочевники? Это люди, жадные до чужого добра. Захватив столько городов, они
нагрузятся добычей и уйдут в свои степи.
Оставив на реке часть войска для наблюдения, шах пошел в Нишапур. Хотел
собрать в этом городе войско. Но получил известие: неверные
беспрепятственно переправились через Джейхун и стремительно движутся по
его следам. Забрав сыновей - Джалал ад-Дина, Озлаг-шаха и Ак-шаха и
небольшую свиту, он выехал будто бы на охоту...
И начались метания по стране. Стоило ему прибыть в какой-нибудь город,
как через день-другой крик: <Неверные!>- заставлял его вскакивать на коня
и искать спасения в бегстве. Лишь несколько раз удавалось оторваться от
упорного преследования врагов и дать себе отдых. В такие дни Джалал ад-Дин
старался собрать воинов, а он шел в мечеть, просил имама читать Коран,
отворачивался к стене и плакал. Он чувствовал себя виноватым перед богом и
людьми. Крик <Неверные!>- отрывал его от покаяния, а Джалал ад-Дина от
воинских забот, и вновь кони несли их мимо селений и городов.
Измученный страхом, беспрерывной скачкой, он прибыл в горы Мазандерана.
Хотел остановиться в каком-нибудь укреплении, уповая на волю аллаха. И тут
узнал: мать с его гаремом укрылась в Илалской крепости, вознесенной на
вершины скал. Подходы к ней узки, тропа на краю ущелья, где могли с трудом
разминуться двое конных,- потому крепость считалась неприступной. На
скалах не было ни одного источника, однако жажда не угрожала обитателям
крепости. В этих местах над горами почти всегда висели тучи, часто шли
дожди. Но в этот раз не пролилось ни единой капли. Несколько недель пекло
солнце, а монголы охраняли тропы, ведущие вниз. Жажда заставила распахнуть
ворота крепости. И, будто в насмешку, в ту же ночь небо завалило тучами, а
утром пошел дождь. Это ли не подтверждение того, что аллах отвратил свое
лицо от шаха и его дома! Монголы отрубили голову изворотливому Шихаб
Салиху, казнили малолетних сыновей шаха, а дочерей роздали в жены людям
низкого рода. Гордую Хан-Султан, вдову Османа, получил красильщик тканей.
А мать отправили в Самарканд, к хану.
Оплакав наедине своих детей, шах стал готовиться к смерти. Бежать
больше некуда и незачем. Но Джалал ад-Дину кто-то подсказал, что шаха
можно спасти, если переправить на один из островов Абескунского моря '. Он
принудил отца тронуться в путь. С шахом осталось не больше двадцати
человек, считая сыновей. Скакали, стараясь никому не показываться на
глаза. На берегу моря в маленьком селении взяли две лодки, стали
усаживаться.
[' А б е с к у н с к о е м о р е - Каспийское море.]
Стоял холодный, ветреный день. Седогривые волны накатывались па
песчаную отмель, вскидывали лодки. Шах пошел по прыгающей под ногами
доске, брошенной одним концом на борт, поскользнулся и упал. Волна окатила
его, сорвала с головы высокую шапку с накрученной на нее чалмой. Его
подхватили, перевалили через борт, гребцы налегли на весла. Лодка, то
взлетая на волне, то запахиваясь носом в воду, отошла от берега. Обгоняя
ее, прыгала, крутилась, переворачивалась и уплывала в море его шапка.
Ветер прохватывал шаха насквозь. Кто-то набросил на его плечи чапан, но
это не помогло. Мокрая одежда прилипла к телу, он не мог сдержать дрожь.
Когда пристали к острову, не мог разогнуть закоченевшие ноги. Его
перенесли на берег, воины сняли с себя кто рубашку, кто шаровары, он
переоделся в сухое, согрелся у огня. Остров был небольшой, с песчаными
барханами по краям. В глубине его росли кусты со сваленными в одну сторону
ветвями. Редкая жесткая трава не прикрывала наготу земли. За полосой
вспененного моря был виден берег - далекие горы со снежными чалмами на
вершинах, его владения. После того как он завоевал столько земель,
утвердил свою власть над столькими народами, клочок этой скудной суши
среди бушующего моря - все его владения. И надолго ли? Слезы душили шаха,
и только стыд перед сыновьями удерживал его от рыданий.
Свита натягивала палатку. Всем распоряжался Джалал ад-Дин, неутомимый,
не подверженный унынию. Младший, Ак-шах, лежал по другую сторону огня,
закрыв лицо ладонями. О чем он думает? О матери, которая попала в руки
монголов? О властной бабушке? О нем, о своем отце, растерявшем все?
Наследник Озлаг-шах сидит рядом с братом, строго посматривает на свиту.
Теркен-хатун успела ему внушить, что он будущий шах и потому на голову
выше своих братьев. Из того многого, что должен знать и понимать
правитель, Озлаг-шах понял только это. Джалал ад-Дину он неровня. Ни
большого ума, ни бесстрашия...
К вечеру шаха стало знобить, потом бросило в жар. Утром он не смог
встать с постели, лежал в палатке, обливаясь холодным потом; болела
голова, в груди что-то сипело и хлюпало. И никто ничем не мог облегчить
его страдания. Он попросил Джалал ад-Дина почитать Коран, но смысл слов
откровений пророка ускользал от обремененного болью сознания. Он отпустил
сына. Внезапно подумал, что ему уже не подняться. Вспомнил своего отца,
шаха Текеша, умиравшего во дворце, в окружении ученых лекарей, заботливых
слуг. Отец ему оставил крепкое государство, воинов, сокровища. А прадед
шаха Текеша был простым рабом, своим умом, храбростью он добился всего.
Его предки из рабов вышли в шахи, а он...
Свита сидела у огня. Люди тихо разговаривали. Кому-то возражая, Джалал
ад-Дин сказал:
- Потеряно не все. Найдутся тысячи отважных воинов. Если их собрать и
повести за собой, они заставят попятиться хана. Я в это верю.
- Где они, эти воины?- спросил Озлаг-шах.
- Они есть. И они гадают - где те, что должны повести нас в битву? Мы
спрятались от врагов и друзей. Мы достойны презрения.
То, что говорил старший сын, больше всего относилось к нему, шаху
Мухаммеду. Он попытался мысленно поспорить с Джалал ад-Дином и не нашел
себе оправдания. Возвеличивался над слабыми и уступал силе. Все, что
случилось, должно было случиться.
Ему становилось все хуже. Временами впадал в забытье. Он позвал в
палатку сыновей.
- Дети, аллах зовет мою душу.
Ак-шах пустил слезу, засопел, Озлаг-шах и Джалал ад-Дин наклонились над
ним.
- Может быть, все пройдет...
Но в голосе старшего сына не было надежды, а притворяться он не умел.
- Я оставляю вас в страшное время. Только аллах может защитить вас.
Озлаг-шах, я меняю свое решение. Своим наследником назначаю Джалал
ад-Дина. Принесите бумаги...
Он заставил Озлаг-шаха написать указ о лишении его прав наследника
престола хорезмшахов и о назначении своим преемником Джалал ад-Дина.
Неверной рукой подписался, поставил печать. На бумаге четко оттиснулось:
<Повелитель правоверных, тень бога на земле, хорезмшах Ала ад-Дин
Мухаммед>. Слеза упала рядом с оттиском, на бумаге расплылось пятно. Он
велел подать саблю. Опоясал ею Джалал ад-Дина.
- Может быть, сын, ты будешь счастливее меня.
- Клянусь аллахом и именем пророка, я сделаю все, чтобы изгнать
врагов!
Ветер трепал полотно палатки, оно гудело и хлопало. Шаху было холодно и
больше всего хотелось оказаться в мягкой и теплой постели. Из всех желаний
это было главным. И неисполнимым, как все другие.
...Шах умер ночью, когда все спали. В тот же день его похоронили. Не
нашлось даже клочка материи на саван, опустили тело в могилу в чужой
одежде. Сразу же после похорон все сели в лодки и по неспокойному морю
поплыли к полуострову Мангышлак. Там, к счастью, врагов не оказалось.
Отсюда, добыв лошадей, благополучно добрались до Гурганджа.
Сыновей шаха узнали еще в пригороде, и молва об их возвращении полетела
вперед. Люди высыпали на улицы, они улыбались и плакали, многие бежали
рядом, хватаясь руками за стремена, за полы чекменей.
У шахского дворца стояли эмиры во главе с Хумар-тегином. О смерти
Мухаммеда они, как видно, уже прослышали, но еще не знали, что новый
шах-Джалал ад-Дин. Все бросились к Озлаг-шаху, кланялись ему как
повелителю. Он что-то бормотал и слабо отбивался. Джалал ад-Дин соскочил с
коня, увидев Тимур-Мелика, пробился к нему сквозь толпу придворных, взял
за руку.
- Пойдем.
Они направились во дворец. Их обогнали эмиры. Они устремились в покой
для приемов, увлекая за собой Озлаг-шаха, тот вдруг уперся, крикнул Джалал
ад-Дину:
- Скажи им, брат! Они ничего не понимают!
Джалал ад-Дин подошел к трону хорезмшахов. Сердцу стало больно. Давно
ли тут сидел отец, грозный владыка... Отца нет. И вся тяжесть забот
ложится на его плечи.
Попросив тишины, он достал из-за пазухи бережно свернутый указ отца.
Эмиры недоуменно повернулись к нему. Он передал свиток Тимур-Мелику.
- Огласи.
По мере того как становилось ясно, что означает последняя воля
покойного шаха, недоумение на лицах эмиров сменялось растерянностью. Уж
этого они никак не ждали! Джалал ад-Дин стиснул челюсти до ломоты в зубах,
сел на трон. Все эмиры, кроме Тимур-Мелика, были приверженцами бабушки
Теркен-хатун, Они сделали все, чтобы лишить его законного права
наследовать престол, они покушались на жизнь отца, из-за них враг
беспрепятственно разгуливает по владениям...
- Подлинно ли рукой шаха сделана подпись?- усомнился Хумар-тегин.
Джалал ад-Дин взял из рук Тимур-Мелика указ, развернул его.
- Смотри!
Хумар-тегин наклонился, всматриваясь в подпись и печать, и Джалал
ад-Дину стоило усилий удержаться от искушения пнуть его в живот. Строго
спросил:
- Что сделал для отражения врагов?
- Потом расскажу... Скорбя о безвременной кончине твоего великого отца
- мир его праху, благоденствие его душе!- мы поздравляем тебя с
восшествием на престол и молим аллаха милосердного, чтобы ты был таким же,
как твой отец, как и он, внимал слову эмиров - опоры престола.
- Об этом потом, когда изгоним врага. Сейчас - дело.
В тот же день Джалал ад-Дин объехал укрепления. Работы не велись. И он
резко высказал эмирам свое недовольство, каждого приставил к делу, стал
строго взыскивать за нерадение. Это многих озлобило. Эмиры начали
поговаривать, что, пользуясь болезнью шаха, Джалал ад-Дин силой принудил
его изменить свою прежнюю волю. Больше других усердствовал в этом
Хумар-тегин, вкусивший сладость власти. Джалал ад-Дин повелел бросить его
в подземную темницу, пригрозил эмирам:
- С каждым будет то же самое!
Наверное, ему не следовало так делать, наверное, надо было как-то
примириться с эмирами. Но он слишком хорошо помнил, к чему привела
уступчивость отца, и решил укоротить волю <опоры престола>. Одного не взял
во внимание: у эмиров были воины. Опасаясь за свою жизнь, они окружили
дворец, попытались захватить и убить молодого шаха, Вместе с Тимур-Меликом
и тремя сотнями всадников Джалал ад-Дни прорвался и ушел из Гурганджа. Он
звал с собою и братьев. Те не пошли. Озлаг-шах втайне, кажется, надеялся,
что займет место старшего брата. Но эмирам даже и он стал не нужен.
Озлаг-шаху и Ак-шаху пришлось бежать через три дня. По дороге наскочили на
монголов и были убиты.
Эмиры провозгласили хорезмшахом Хумар-тегина. Новый повелитель, ошалев
от неожиданного счастья, щедро раздавал награды своим приближенным, шумно
праздновал. В дворцовых покоях до утра горели огни, не умолкала музыка.
Толпы горожан, согнанных приветствовать нового шаха, стояли в темных
улицах и, принуждаемые плетями воинов, провозглашали здравицу
Хумар-тегину. Расходясь домой, люди вздыхали, ругались, восклицали: <Аллах
великий, что же это будет?>

IX

- Э-э, ты уже спишь?
Захарий сел в постели. В узкой палатке, согнув голову, со светильником
в руках стоял, улыбаясь, Судуй.
- На то и ночь, чтобы спать.
- Не ночь, а вечер,- поправил его Судуй,- Какой сон видел?
- Не успел. Только что задремал.
- А я был у Джучи. К нему прибыл гонец от великого хана.- Судуй
поставил светильник, сел, стянул гутулы, расстегнул пояс.- Знаешь, какое
повеление получил Джучи? Ему велено идти в Гургандж и вызволить твою
невесту Фатиму. <В моем войске, говорит, один урусут, и тот без невесты.
Негодное это дело>. Мне бы такую честь, урусут Захарий.
- Подожди, Судуй... Опять пойдем так же?
После взятия Дженда Джучи набрал из местных жителей воинов и, поставив
над ними монгольских десятников, сотников, нойонов тысяч, послал по
направлению к Гурганджу, приводить к покорности небольшие города и
поселения. Захарий сам напросился в этот поход. Но воины не захотели
сражаться со своими, как только удалились от стана, подняли оружие против
монголов. Не многим десятникам, сотникам и нойонам тысяч удалось избежать
гибели. Захарий был ранен, но вырвался и возвратился назад. Он был в
отчаянии. Казалось временами, что ни отца, ни Фатиму больше никогда не
увидит.
- На Гургандж пойдет все наше войско. С другой стороны к городу уже
подступают тумены Чагадая.- Судуй угасил светильник, лег в постель.
- Когда выступаем?
- Завтра утром.
Сон ушел от Захария. Если есть повеление хана, войско пойдет и возьмет
Гургандж. Тут нет никаких сомнений. Но если хорезмийцы станут защищать
свою столицу, как защищались жители Сыгнака, останутся ли в живых отец и
Фатима? На сердце стало тревожно. Он толкнул в бок Су дуя.
- Если с Гурганджем сделают то же, что с Сыгнаком?..
- Не сделают. Этот город отходит к Джучи, и он хочет сохранить его.
Спи, Захарий, утром рано вставать...
Войско Джучи пересекло Кызылкумскую пустыню и вышло под Гурганджем к
берегу Джейхуна. Город был расположен на обоих берегах реки, связанных
деревянным мостом. Выше города была плотина, от нее во все стороны
тянулись широкие каналы, разветвляясь на арыки. По тому и другому берегу
тянулись сады, окружавшие домики селений, виноградники, бахчи, поля.
Захарий часто взбирался на тутовые деревья или карагачи, смотрел на
знакомые очертания минаретов, дворцов, башен крепостной стены, временами
даже казалось, что он различает крышу дома, где жили Фатима и отец. Тяжко
было сознавать, что родные люди рядом, а недоступны так же, как если бы он
был от них на много дней пути. Через Судуя Захарий знал, что Джучи ведет с
Хумар-тегином переговоры. Новый шах и ближние к нему эмиры как будто
склоняются к тому, чтобы уступить город без сражения, но горожане, простые
воины и некоторые из эмиров хотят защищаться до конца.
Тем временем подошел со своим войском и многотысячным хашаром Чагадай.
Он расположился отдельно от старшего брата и сразу же взялся за дело,
Пленные засыпали ров вокруг крепости, устанавливали камнеметы. Но в
окрестностях Гурганджа было сколько угодно песку, только не камней. Было
велено валить тутовые деревья, разрубать их на чурки, для утяжеления
замачивать в воде и крушить стены.
Хумар-тегин, устрашенный грохотом, потеряв надежду склонить к
покорности горожан, с несколькими сотнями близких людей бежал из Гурганджа
в стан Джучи.
Ползая перед Джучи на коленях, Хумар-тегин клялся, что будет верно
служить великому хану. Поверх его головы Джучи хмуро смотрел на город.
Даже Захарию было понятно, что бегство Хумар-тегина уменьшило надежду
взять город без большой крови и разрушений.
- Как ты хочешь служить моему отцу?- спросил Джучи.- Ты не воин - это
видно по тебе. Ты не правитель - это показал сейчас, бросив свой народ в
час бедствия. Ты даже в рабы не годишься - твои руки не умеют ничего
делать. У тебя есть только язык. И тот лживый. Убирайся обратно. Сумеешь
склонить жителей к покорности - будешь жить.
Возвращаться Хумар-тегин не хотел. Но Джучи остался непреклонен. Шах
залез на коня и шагом поехал к воротам. За ним потащились и эмиры. Ворота
им не открыли. Хумар-тегин и бил кулаками в окованные полотнища, и грозил,
и умолял, и взывал к совести. Ворота оставались запертыми. Тогда
Хумар-тегин начал призывать на головы защитников города проклятия аллаха.
Стрела заставила его замолчать.
Джучи еще на что-то надеялся, не уставая уговаривал жителей покориться
его воле.
Суровый Чагадай был против усилий старшего брата и, как мог, мешал
переговорам. Не советуясь с Джучи, он пытался захватить мост и тем самым
разрезать город надвое. На судах и плотах послал к мосту три тысячи
воинов. Однако хорезмийцы знали, чем грозит потеря моста, и дрались с
беспримерным ожесточением. Из трех тысяч воинов в стан не возвратилось и
тридцати.
Для жителей Гурганджа этот день стал днем ликования. Они заполнили
крепостные стены, издевались над монголами, потрясали оружием.
Джучи пригласил Чагадая к себе. Сначала в шатре было тихо: братья
разговаривали, не повышая голоса. Как ни прислушивался Захарий, понять
ничего не мог. Но постепенно разговор становился громче, и вскоре в шатре
уже кричали. Чагадай обвинял старшего брата в малодушии, в мягкосердии,
недостойном воина. Джучи Чагадая - в кровожадности и жестокости. Кончилось
это тем, что Чагадай выскочил из шатра, взлетел в седло и умчался к своему
стану. Братья перестали встречаться. Каждый делал то, что считал нужным.
Осада Гурганджа велась вяло, боевой дух жителей крепнул, о сдаче города
они и не помышляли.
Вражда братьев передалась и войску. Часто вспыхивали драки между
воинами Джучи и Чагадая. В одной из таких драк крепко помяли бока Судую и
Захарию.
Весть о неурядицах дошла до великого хана. Он послал братьям грозное
предостережение, а немного спустя пришел с подкреплением Угэдэй и взял
власть в свои руки. И все круто изменилось. Разрушительная работа
камнеметов, кидающих увесистые обрубки деревьев, продолжалась днем и
ночью. Пленные рыли подкопы. Лучшие лучники сбивали стрелами со стен
защитников. Прошло несколько дней, и был назначен общий приступ.
Монгольские воины со всех сторон двинулись на город. Лезли в проломы,
взбирались по приставным лестницам на стены, проникали в город по норам
подкопов. Стены были взяты. Но хорезмийцы не сдавались. Каждая улица
превратилась в крепость, за каждый дом приходилось сражаться. В городе
пылали пожары. В небо взлетали языки огня, клубы дыма, сверху сыпались
горячие искры и клочья пепла. Семь дней длилось сражение. Захарий в битве
не участвовал. Он состоял .при Джучи посыльным. Передавая повеления
нойонам, он делал крюк, чтобы посмотреть, не занята ли улица, где жила
Фатима и отец. Но до нее было далеко. У Захария ныла и стонала душа. Все
улицы были завалены телами убитых - вповалку лежали воины, ремесленники,
женщины, старики, дети, раненые, и никто не оказывал им помощи.
На седьмой день битвы в городе хорезмийцы прислали к Джучи стариков.
Они сказали от имени горожан:
- Мы испытали вашу отвагу и суровость. Настало время испытать силу
вашего милосердия.
- Об этом вы должны были подумать раньше.
Джучи отослал стариков к Угэдэю.
Сражение прекратилось. Захарий помчался разыскивать своих. Галопом
проскакал по пустынной улице, остановился у знакомого дома. Ворота были
распахнуты. Он заскочил в дом. Ни одной живой души. Но в доме ничего не
тронуто. На стенах висят запыленные ковры, дорогое оружие отца Фатимы...
Побежал в сад, в жилье своего отца. И тут пусто. Сухая трава на лежанке
почернела, стол покрыт песком и пылью Тут, видно, давно никто не живет. И
в саду, когда-то ухоженном, видны следы запустения. Дорожки, круги под
деревьями заросли сорной травой, арыки забиты илом, вода в них еле
сочится.
Захарий снова возвратился в дом, опять обошел его, заглядывая во все
закутки. Во двор въехали монгольские воины. Увидев Захария, обнажили
оружие. Но он молча показал им серебряную пайцзу с головой сокола. Эту
пайцзу выпросил для него у Джучи Судуй, потому что и раньше его нередко
принимали за чужого. Воины собрали со стен оружие, все перерыли,
перевернули в поисках серебра и золота, скатали ковры, предложили ему
по-дружески долю добычи. Он отказался, Ведя лошадь в поводу, пошел к
соседним домам. И здесь не нашел никого, кто бы мог сказать, где отец и
Фатима.
Воины выгоняли уцелевших хорезмийцев из домов, направляя за город, в
степь. Там отделяли молодых от стариков, ремесленников - от остального
люда. Захарий стал ездить среди пленных хорезмийцев, заглядывал в лица,
выкрикивал имя отца и Фатимы. Чтобы они узнали его, снял с головы шлем,
отросшие кудри рассыпались по плечам. Ему то и дело приходилось показывать
пайцзу, доказывая, что он не хорезмиец.
Поиски ничего не дали. Возвратился в стан поздно вечером, разбитый, с
угасшей надеждой. Его встретил Судуй, повел к толпе женщин.
- Всех их зовут Фатимами. Я собрал. Смотри, какая твоя.
Здесь были и девочки, и старухи, и женщины с младенцами на руках. Но
его Фатимы среди них не было. Поиски продолжались в последующие дни.
Ремесленников монголы отправили домой, в свои степи, молодых мужчин
взяли в хашар, девушек отдали воинам, остальных перебили.
Судуй был огорчен, кажется, не меньше Захария.
- Ты хорошо смотрел в городе?- спросил он.- Говорят, там скрывается
много жителей. Город приказано затопить в наказание за непокорность.
Сегодня разрушат плотину. Посмотри еще раз.
Захарий поехал в города На улицах все так же лежали трупы. Густой запах
тления душил Захария. Он гнал коня, стараясь не смотреть по сторонам.
Въехав во двор дома Фатимы, он слез с седла, заглянул в сад, позвал:
- Отец! Фатима!
За его спиной послышался какой-то звук. Он резко обернулся. Дверь в дом
была чуть приоткрыта, в щель кто-то выглядывал. Он спрыгнул с коня. Дверь
распахнулась, и к нему бросилась Фатима. Он подхватил ее на руки. Фатима
рыдала и ничего не могла сказать. Он внес ее в дом, посадил на пол, сам
сел напротив, ладонью вытер ее лицо.
- Где мой отец?
- Его нет. Его убили.- Она посмотрела не него так, будто была виновата
в смерти отца Захария.- Всех заставили защищать город. Его убили на стене.
Захарий долго молчал, глядя перед собой невидящими глазами. Отец
вспоминался ему таким, каким видел его в последний раз в саду,- седой, с
морщинистой шеей. Не довелось, бедному, увидеть родную землю.
- Ты где была?
Заплаканное лицо Фатимы с покрасневшими глазами было некрасивым. Но
такая она была еще ближе и дороже...
- Я была у родственников. Когда убили моего отца...
- Твой отец тоже погиб?
- Давно. В Отраре...- Она всхлипнула, но взяла себя в руки;- Все рабы
разбежались. Остался только твой отец. Он заботился обо мне. Мы ждали
тебя. После его смерти я ушла к родственникам. Мне было страшно. Мы
прятались в яме. Родственники подумали, что все кончилось, вышли. Их
увидели монголы и убили. Я убежала. Вернулась сюда. О, я так хотела, чтобы
ты пришел!-Фатима заплакала, закрыв лицо ладонями.
- Не надо,- попросил он.- Я нашел тебя и никому не дам в обиду. Мы
уедем на Русь. В Киев.
Конь стоял против распахнутой двери, скреб копытом землю, беспокойно
прядал ушами.
- Собирайся, Фатима.
- Мне собирать нечего. Все забрали. В доме ничего не осталось. Но у
отца было золото. Мы с твоим отцом его спрятали.
Фатима повела его в сад, показала, где надо копать яму. Кетменем он
разрыл землю, достал позеленевший медный ларец. В нем лежал мешочек с
золотыми динарами. Мешочек Захарий повесил на шею, ларец бросил. За стеной
сада послышался какой-то шум, поток мутной, вспененной воды покатился по
обмелевшим арыкам, перехлестнулся через берега. Захарий побежал к коню,
вскочил в седло, подхватил на, руки Фатиму. Конь, всхрапывая, дико кося
глазом, помчался по улице, заполняемой водой. В низких местах вода была
уже по брюхо коню. Она быстро прибывала.
Из городских ворот навстречу им вырвался высокий вал. Конь заржал,
вскинулся на дыбы. Вал опрокинул его. Захария сначала притиснуло к земле,
потом швырнуло в сторону, ударило чем-то по голове. Ослепнув от боли,
захлебываясь, он бил руками и ногами, стараясь удержаться на поверхности
кипящей воды. Оказался у стены ограды, зацепился за нее руками. Недалеко
вынырнула голова Фатимы. Ее бросило на угол каменного дома. Фатима исчезла
и не появилась.
Поток воды, затопив город, утихомирился, течение стало спокойным, едва
заметным. Мимо плыли бревна, доски. Захарий связал два бревна поясом,
подобрал узкую доску и погреб к стану монголов. Еще издали увидел Судуя.
Он стоял, приложив ладони к глазам, вглядывался в разлив воды, из которой
торчали минареты, крыши высоких зданий. Закатное солнце раскидало по воде
кроваво-красные блики.
- Слава твоим духам-хранителям!- закричал Судуй.- Я уже думал, что не
увижу тебя.
- Эх, Судуй, лучше бы мне остаться там...
Кое-как, сбивчиво, перескакивая с одного на другое, он рассказал о
встрече с Фатимой, о гибели ее и отца. Судуй обнял его за плечи.
- Я не могу заменить тебе утрату. Но знай - я твой брат, твои анда.-
Помолчал.- Э-э, Захарий, плохо все это. Зачем все это? Я видел, как Джучи
смотрел на потоп. Душа его плакала, сердце кровоточило. Он так хотел
сохранить этот город... Мы уходим отсюда в кыпчакские степи.
- Я, Судуй, поскачу домой. Не хочу оставаться тут ни одного дня.
Судуй вздохнул.

X

Бежав из Гурганджа, Джалал ад-Дин направился в Газну. Жители городов и
селений смотрели на беглецов враждебно. Однажды, в трех днях пути от
Газны, Джалал ад-Дин и его спутники поздно вечером подскакали к небольшому
городу Зузену. Устали кони и люди. Но жители Зузена отказались открыть
ворота.
- Трусы, покидающие свою землю в беде, нам не нужны.
Ночевать пришлось в поле. Обозленные воины просили позволения внезапно
напасть на Зузен и перебить его жителей. Джалал ад-Дин не согласился. Не
дело воевать со своими, когда по пятам идет враг.
Наместником шаха Мухаммеда в Газне был гурец Харпуста. Но встретил
Джалал ад-Дина во дворце наместника не он, а брат бабушки эмир Амин-Мелик.
- Где наиб Харпуста?- спросил Джалал ад-Дин.
- Его нет в живых,- сказал Амин-Мелик.- Я пришел сюда о двадцатью
тысячами своих воинов и спросил у наиба Харпусты позволения разместить
войско для отдыха. Харпуста, будь проклято это имя, сказал мне: <Вы тюрки,
мы гурцы, потому вместе жить не можем>. Я велел его убить. В это время мне
донесли, что к Газне двигаются враги. Я пошел им навстречу. Врагов было не
много, мне удалось их отогнать. Но зловредные гурцы восстали за моей
спиной, захватили Газну, перебили оставленных мною людей. Мое войско
стояло над пучиной гибели. Но аллах милосердный не допустил торжества
двоедушных гурцев. Из Пешавера подошел эмир Сейф Аграк с туркменами и
халаджами. Мятежники были разбиты.
Джалал ад-Дин молчал. Гибельные раздоры продолжаются, видно, никакая
опасность не заставит людей позабыть застарелые обиды и обратить всю свою
ярость на врага. Не высказав Амин-Мелику ни одобрения, ни порицания, он
начал собирать под свое знамя воинов.
Вместе с войском Амин-Мелика, Сейфа Аграка у Джалал ад-Дина вскоре
набралось более семидесяти тысяч человек. Он выступил из Газны и двинулся
по направлению к осажденному врагами Бамиану. Монгольский хан выслал ему
навстречу тридцать тысяч воинов под началом Шихи-Хутага. Войска сошлись в
фарсахе от небольшого города Первана, выстроились для битвы. Перевес в
силах был на стороне Джалал ад-Дина. И все равно воины робели. Пока
мусульманам не удавалось одержать над неверными ни одной победы, везде и
всюду они терпели поражения, и это сказывалось на духе воинов. Джалал
ад-Дин в серебристой кольчуге и железном шлеме с Тимур-Меликом,
Амин-Меликом и Сейфом Аграком объехал войско, ободряя воинов,
Враги стояли друг перед другом на покатой равнине. Полые весенние воды,
сбегая с окрестных холмов, изрыли землю глубокими канавами. Это затрудняло
битву всадников. Джалал ад-Дин повелел своим воинам спешиться, привязать
поводья к поясу.
Битву начали монголы. С визгом, криками они устремились на ряды
мусульман. Их встретили стрелами. Правое крыло под началом Амин-Мелика
было смято. Джалал ад-Дин отправил туда подкрепление во главе с
Тимур-Меликом, и монголов отогнали с большим уроном для них. Отхлынув
назад, они перестроились и вновь бросились в битву.
Сражение длилось до позднего вечера. Павших с той и другой стороны было
великое множество. А утром, едва забрезжил рассвет, и те, и другие стали
строиться. Джалал ад-Дин сидел на коне, напрягая зрение, всматривался в
строй врагов. Ему казалось, что монголов стало вдвое больше. Или так
кажется в мутном свете утра? Подскакал Тимур-Мелик, наклонился, прошептал:
- Войско ропщет. К врагам прибыло подкрепление.
Стали подъезжать эмиры. Они склонны были уйти, не возобновляя битвы.
- Нас сомнут. Все падем.
Ничего не сказав, Джалал ад-Дин слез с коня, подтолкнул повод под пояс,
обнажил саблю. Рядом с ним встал Тимур-Мелик.
В этот раз монголы направили основной удар на более стойкое крыло
войска Джалал ад-Дина, которым начальствовал Сейф Аграк. Туча стрел
заставила их повернуть назад. Но тут же они ударили снова, прорвались до
мусульманских рядов, в ход пошли мечи и копья. Однако Сейф Аграк устоял...
К полудню удары монголов стали слабеть. Измученные кони спотыкались в
промоинах, падали. И тогда Джалал ад-Дин приказал своим воинам сесть на
коней, идти вперед. Монголы побежали. Под мусульманами кони были свежие.
Врагов легко настигали, рубили, стаскивали с седел. Уйти удалось не
многим. Тут-то и обнаружилось, почему войско врагов показалось утром вдвое
больше. Монголы скатали войлоки, привязали их стоймя к спинам заводных
лошадей. Издали эти войлочные скатки были приняты за воинов.
Вечером перед шатром Джалал ад-Дина при свете множества огней
разгулялись страсти победителей. Пленным отрезали носы и уши и, вдоволь
насладившись их страданием, убивали. В шатре эмиры пили вино, славили имя
Джалал ад-Дина, клялись истребить всех монголов. Джалал ад-Дин был
счастлив.
Но сказано: где много радуются, там открывают ворота горю.
Разгоряченные вином, Амин-Мелик и Сейф Аграк поспорили из-за отнятой у
монголов арабской кобылицы. Кобылицу захватили воины Сейфа Аграка. Но
Амин-Мелику казалось, что она должна быть уступлена ему, ближайшему из
родичей молодого шаха. Сейф Аграк уступать не желал, потому что считал: он
сражался лучше всех эмиров. Спор мгновенно перерос в ссору. Амин-Мелик без
долгих раздумий хватил плетью по лицу Сейфа Аграка. У того вспух рубец.
Плача пьяными слезами, с перекошенным лицом, он стал умолять Джалал
ад-Дина тут же наказать обидчика.
- Обожди до завтра,- сказал Джалал ад-Дин.- Завтра на все посмотришь
иначе.
- Ты выгораживаешь Амин-Мелика, справедливые правители так не
поступают. Ты несправедливый правитель. Такой же, каким был твой отец.
Высказав все это, Сейф Аграк уехал к своим воинам. Ночью он увел их
неизвестно куда. Джалал ад-Дин отошел в Газну. Отсюда отправил гонцов
разыскать Сейфа Аграка. Его нашли, но возвратиться он отказался. <Пока жив
Амин-Мелик, мне рядом с тобой места нет>.
А к Газне шел сам великий хан, разъяренный поражением Шихи-Хутага.
Джалал ад-Дин направился к Инду, намереваясь переправиться через эту реку
и за нею укрепить свои силы. Его воины не успели собрать и приготовить
плотов, как подошли монголы. Они подковой охватили войско Джалал ад-Дина,
прижали к берегу. Внизу, под крутым яром, стремительно мчалась река, ее
шум заглушал голоса людей.
Амин-Мелик хотел прорваться и уйти вниз по реке, но был убит в самом
начале сражения. Монголы медленно сжимали полукружие. Джалал ад-Дин
носился вдоль берега, кидался в самые опасные места, бесстрашием укрепляя
дух воинов. Он искал слабое место в строю монголов, надеясь прорваться. Но
хан знал свое дело. Все звенья его смертельного полукружья были крепко
сцеплены друг с другом. Оставалось одно - уходить за реку. Шах стянул все
силы вокруг себя, ударил на центр монгольского войска, чуть потеснив его,
круто повернул коня, на ходу сбросил доспехи, остался в легкой рубашке и
шароварах. Конь перед обрывом стал сбавлять бег, заворачивать голову в
сторону. Он резанул его плетью. Конь птицей полетел с обрыва. Вода
захлестнула и его, и Джалал ад-Дина. Но конь выправился, поплыл, борясь с
течением. Рядом плыли воины. Сверху, с обрыва, летели стрелы. Убитых
воинов, лошадей подхватывало течение и уносило вниз. Джалал ад-Дин
оглянулся. К берегу подъехал всадник с седой бородой. Сутулясь, он смотрел
на бегство мусульман.
Ноги коня коснулись каменистого дна. Пошатываясь, он вынес Джалал
ад-Дина на пологий берег. На другом берегу все так же сутулился в седле
седобородый всадник. Джалал ад-Дин погрозил ему кулаком.

XI

- Молодец,- пробормотал хан.- Молодец.
- Кто молодец?- спросил Шихи-Хутаг.
- Уж, конечно, не ты. Сын ничтожного правителя Мухаммеда молодец.
Хотел бы я, чтобы все мои сыновья были такими, как он.- Хан тронул коня,
поворачивая его к своему стану.
Шихи-Хутаг поехал рядом. Его умное лицо с пришлепнутым, утиным носом
было уныло. Шихи-Хутаг тяжело переживал свое поражение - единственное за
всю эту войну. В первое мгновение, когда Шихи-Хутаг явился перед ним с
растрепанными остатками войска, хан задохнулся от ярости. Но рассудком
подавил свой гнев. Подумал, что это поражение будет даже на пользу другим.
Сказал, обращаясь к нойонам:
- Собака, гоняя зайцев, должна знать, что в лесу водятся рыси и волки.
Пристыженный Шихи-Хутаг не, смел поднять головы. Сейчас хан добавил ему
соли на старую рану. Но не Шихи-Хутаг был у него на уме. Глядя на
отважного Джалал ад-Дина, он думал о Джучи. Сын все больше беспокоит его.
Со своим войском он удалился за Сейхун, в кыпчакские степи, живет там, не
помышляя о походах и сражениях, тихо правит пожалованным ему улусом. Не
понимает, что стоит бросить меч в ножны, и его начнет есть ржавчина.
- Смотри веселее, Шихи-Хутаг. Ни один человек не может делать всего.
Ты не можешь водить в битву воинов, как Мухали Субэдэй-багатур или Джэбэ.
Но нет человека, кто мог бы, как ты, следить за исполнением моих
установлении. Через тебя утверждаю в улусе порядок... Улус мой становится
больше, и такие люди, как ты, все нужнее.
От скрытого своеволия старшего сына думы хана устремились в родные
степи. Там тоже не все ладно. Недавно в найманских кочевьях изловили
несколько тангутов. Они пытались возмутить людей. На этот раз не удалось.
Но кто скажет, что будет в другой раз? Кажется, пришла пора возвращаться.
Сартаулов добьют и без него.
- Шихи-Хутаг, собери нойонов на совет.
Выслушав хана, нойоны согласились: пора возвращаться. Что бы ни сказал
- соглашаются. Это облегчает его жизнь, но временами он чувствует вокруг
себя пустоту, и тогда хочется, чтобы кто-то начал спорить горячо и
безоглядно. Однако нойоны не возражали и тогда, когда он сказал, что
возвращаться намерен через горы Тибета. Об этом труднейшем пути он
подумывал давно. Если сможет провести войско по кручам, где ходят только
горные козлы, ударит на тангутов там, где они его совсем не ждут. Нойоны
не хуже, чем он сам, понимали, что путь через Тибет и труден, и опасен, а
вот промолчали. Что это? Вера в него? Или боязнь разгневать несогласием?
Начали готовиться к походу. Откармливали коней, все увязывали,
укладывали. Хан, как и в прежние годы, объезжал войско, придирчиво
проверяя снаряжение. Новое трудное дело увлекало его, прибавляло сил. Он
был весел и неутомим. Но однажды поздно вечером кешиктены впустили в его
шатер гонца, прибывшего из степей. Гонец склонился перед ним, глухо
сказал:
- Великий хан, нойон Мухали умер.
Негромкий голос гонца отдался в ушах громом. Мухали, его лучший нойон,
умер... Умер, не довершив покорения Китая. Сколько же трав истоптал
Мухали? Немногим больше пятидесяти.
- Умер или убит?
- Умер своей смертью.
- Своей смертью...- повторил хан. Разозлился:- Пошел отсюда, дурак!
Вслед за гонцом хан вышел из шатра. Стан был разбит в предгорьях
Гиндукуша. В лунном свете холодно поблескивали заснеженные вершины. По
склонам вниз сползали мутные клубы тумана. Хан сел на камень. Ему хотелось
представить лицо Мухали, но из этого ничего не получалось. Черты лица
виделись размытыми, как сквозь туман. Мухали было нелегко. Воинов оставил
ему мало. Воевать приходилось руками тех, кто предал Алтан-хана. Он умел
держать их взнузданными, был крут и беспощаден с лукавыми. Обласканный
когда-то Елюй Люгэ, постепенно усиливаясь, возомнил, что может не
считаться с Мухали. С малыми своими силами Мухали разгромил строптивого, и
Елюй Люгэ, страшась возмездия, покончил с собой... Нет, идти через горы
Тибета нельзя. Тибет - неизвестность. А он должен привести в степи войско,
способное сокрушить любого врага.
В стане слышался говор и смех воинов. И это раздражало хана. Мухали
умер, и никто о нем не печалится. Неужели так же будет, когда умрет он?
За спиной в почтительном отдалении стояли кешиктены. Не оборачиваясь он
сказал:
- Позовите Боорчу!
Кто-то торопливо побежал. Из-под гутул полетели, пощелкивая, камешки,
Боорчу пришел, сел против хана, плотнее запахнул на груди халат.
- Умер Мухали.
- Я слышал, великий хан.
- Неужели и наша жизнь подходит к концу?
- Это так, великий хан.- Боорчу вздохнул и неожиданно попросил:-
Отпусти меня, великий хан.
- Куда?- не понял хан.
- Домой. В степи. Устал я.
- От чего?
- От всего... Мне снится юрта на берегу Керулена, запах ая-полыни.
Хочу смотреть, как резвятся на зеленой траве жеребята и играют дети.
Хан молчал, покусывая губы. Нет, не понял боли его души друг Боорчу. И
никто не поймет. Могла бы понять, наверное, старая толстуха Борте. Но она
далеко. Почему он не взял ее с собой?..
- Чу-цай уведомил меня: в Самарканд прибыл даосский монах Чань-чунь.
Ты, Боорчу, бери тысячу воинов. Встретишь монаха и проводишь ко мне.
- Встретить старца мог бы кто-то и другой, помоложе, чем я. Не держи
меня, великий хан!
Встав с камня, ничего не сказав, не взглянув на Боорчу, хан пошел в
шатер.
Переждав жару в предгорьях, хан двинулся обратно по разоренной недавно
земле. Трудные думы о старости и близком конце мучили хана, и он с
возрастающим нетерпением, с крепнущей надеждой ждал встречи с Чань-чунем.
Встреча произошла под Балхом. Чань-чунь оказался старым, но легким на
ногу человеком. Малорослый, в широком складчатом одеянии, он не вошел -
вкатился в ханский шатер, наклонил голову, сложил перед морщинистым, с
маленькой седой бородкой лицом ладони рук, хрипловатым голосом что-то
сказал. Переводчик передал его слова:
- Ты звал меня, и я прошел десять тысяч ли, чтобы быть тебе полезным.
Хан велел подать кумыс. Но Чань-чунь от напитка отказался, пояснив, что
употребляет только растительную пищу. Глаза старца под седеющими бровями
были с живым блеском, взгляд прям, без тени страха или униженности.
- Труден ли был твой путь?
- Труден. Но не для тела, не приученного к излишествам. Для духа.
- Что омрачило твой дух?
- Земля, усеянная костями людей. Где были рощи-обгорелые пни, где были
селения - пепелища.
Хан нахмурился.
- Ты говоришь о своей стране? Небо отвергло Китай за его чрезмерную
гордость и роскошь. Я не имею в себе распутных наклонностей, люблю
простоту нравов, во всем следую умеренности. Ты видишь, на мне нет ни
золота, ни драгоценностей. Я ем то же, что едят пастухи. О людях способных
забочусь, как о своих братьях. И не оттого, что я обладаю особыми
доблестями, а оттого, что Алтан-ханы погрязли в неправоте и лживости, небо
множило мои силы...
Не соглашаясь с ханом, Чань-чунь медленно покачал головой.
- В любом правлении есть и хорошее и плохое. Плохое надлежит
отвергать, хорошее перенимать.
- Хорошее берешь - не возьмешь, а плохое липнет само. Потому лучше
ничего не перенимать, утверждать повсюду свое. В землях Алтан-хана и тут
были дома, просторные и теплые, поля и сады давали изобилье еды. Кто
скажет, что это плохо? Но сытость портит нравы. Мужчины перестают быть
воинами, и народы гибнут. Не я, небо карает людей. Я же употребляю силу,
чтобы достигнуть продолжительного покоя. Остановлюсь, когда все сердца
покорятся мне. Но время мое на исходе, а дел много. И я позвал тебя, дабы
понять, что есть жизнь человека, что есть смерть его.
Чань-чунь внимательно слушал хана, потом переводчика, было заметно, что
он хочет понять собеседника как можно лучше. Это располагало хана к
откровенному душевному разговору.
- Жизнь - текучая река. На поверхность выскакивают и лопаются
пузырьки. Но не они двигают течение. Человек - пузырек на воде.
Слова старца покоробили хана. Неужели его жизнь - пузырек на реке
жизни? Э, нет! Все другие, может быть, и пузырьки, всплывают и лопаются,
не оставляя следа... Но если он, хан, в силах изменить русло реки жизни,
даже остановить ее,- он не такой, как все, и слова старца к нему
неприложимы.
- Я хочу знать о тайне рождения и смерти.
- Рождение и смерть - то же, что утро и вечер. Между ними - день. Дни
же бывают и длинные, и короткие. Продлить день человек не в силах и на
мгновение, но продлить свою жизнь он может на годы.
- Вот это я и желаю знать!- обрадовался хан.- Я хочу получить
средство, чтобы стать бессмертным.
По бледным губам старца скользнула и пропала снисходительно-печальная
улыбка.
- Великий хан, есть средство продлить жизнь, но нет средства сделать
человека бессмертным.- Чань-чунь развел руками, будто винясь перед ханом
за это.
Хан почувствовал себя обманутым. Долго молчал, разглядывая свои руки с
огрубелой, морщинистой кожей. Не хотелось верить, что его надеждам обрести
то, в чем небо отказывало всем, когда-либо жившим на земле, пришел конец.
Он состарится и умрет, как старятся и умирают обычные люди... Вся душа
восставала против этого. Ему стало холодно и страшно, будто смерть уже
стояла за пологом шатра, и он уже жалел, что старец приехал: незнание было
лучше, чем такое знание. Почему небо несправедливо к нему? Дав в избытке
одно, почему отказывает в другом?
Ему стоило усилий оторваться от этих мыслей. Стараясь быть ласковым,
сказал:
- Ты устал с дороги. Иди отдыхать.
Проводив его взглядом, поднялся и стал быстро ходить по шатру. Под
ногами был войлок, глушивший шум шагов, и эта беззвучность пугала его, сам
себе он казался бесплотным духом. Вдруг резко остановился. Не ропщет ли он
до времени? Когда носил кангу, разве мог помыслить, что подымется на такую
высоту? Не то же ли и сегодня? Он разбил, уничтожил могущественных врагов,
он бросил под копыта своего коня половину вселенной... Так неужели же
сейчас своим умом, своей волей не сможет победить это? Старец говорит, что
человеку по силам продлить свою жизнь. Если такое доступно любому
человеку, то ему, отмеченному небесным благоволением, можно добиться если
не всего, то в тысячу раз больше. Он раздвинет пределы власти над
собственной жизнью, как раздвигал пределы своего улуса.
На смену только что умершей надежде на чудо рождалась другая - надежда
на самого себя. А она его пока никогда не подводила.
...Двигаясь к Самарканду, то и дело отклоняясь от прямого пути для
замирения разбойных сартаулов, не желающих примириться с поражением, хан
немало времени уделял беседам с Чань-чунем. Учение даосов о сохранении
жизни сводилось к тому, что человек должен как можно меньше отягощать свою
душу заботами, проводить время в праздности. Все это не подходило ему и
было отвергнуто им. Привлекало в старце другое - его внутренняя
независимость, правдивость, легкость, с какой он мог говорить о самом
тяжком. В спорах с ним хан находил отдохновение для души, уставшей от
почтительной робости близких. Однако вскоре словоохотливый старец стал
жаловаться, что многолюдно и шумливость войска гнетут его дух, что он
жаждет тишины и покоя. Хан с горечью подумал, что старец скоро запросится
домой. Так и вышло. Но он под разными предлогами удерживал его еще
несколько месяцев. Мог и совсем не отпускать, но тогда Чань-чунь перестал
бы быть тем, чем он был. Покорить сердце человека часто много труднее, чем
взять укрепленный город. Когда-то люди сами шли к нему, искали дружбы с
ним - что же случилось?
Он расстался с Чань-чунем, отпустил и Боорчу. Холод одиночества все
сильнее студил душу. Он повелел привести к нему мусульманских священников:
захотелось узнать, чем крепка и сильна их вера. Привели казия, еще не
старого, с редкими нитями седины в густой бородище. Невысокий возраст
казия вызывал недоверие к нему, пышнословие - досаду.
- Все правоверные - слуги аллаха и почитатели пророка, открывшего пути
истины. Лучом божественного откровения пророк прорезал тьму невежества.
Идущий к свету обретает блаженство в этой и той жизни, идущий во тьму в
ней и исчезает.
- Какие заповеди вам оставил пророк?
- Чтущие закон Мухаммеда должны отдавать нуждающимся братьям четвертую
часть дохода от трудов, от торговли или от иным образом собранного
богатства. Ибо...- казий слегка запнулся,- ибо богатеющий всегда разоряет
многих, потому должен делиться с пребывающими в нищете.
Хан уловил скрытый смысл в словах казия, удивленно шевельнул
бровями,сказал:
- Похвальное правило. Отобрав у соседа четырех коней, трех оставляю
себе, одного возвращаю - и это благодеяние?- насмешливо прищурился.
Казий благоразумно свернул с опасного направления.
- Пророк заповедал нам пять раз в день возносить молитву и совершать
омовение тела...
- Не вижу в этом смысла. Молиться человек должен по велению своего
сердца, а не по чьему-то назначению. Есть нужда - молись и пять, и десять
раз на дню, нет нужды - не молись совсем.
- Правоверному надлежит хотя бы раз побывать в Мекке и на родине
пророка помолиться аллаху, всеведущему, вездесущему.
- Если бог всеведущий, всякое место должно быть подходящим для
моления. Так я мыслю...- Разговор стал надоедать хану.- Вы свою веру
возносите над всеми другими. Но я так и не понял, чем же она лучше других.
Своего шаха вы величали опорой веры. Ну какая же это опора? Скорее уж я
опора всякой веры. Я не делаю различия между верованиями, не ставлю над
всеми остальными свою веру, со служителей богов не взимаю дани. За одно
это мое имя будет прославлено всесветно. Так или нет?
Молитвенно сложив руки, казий проговорил:
- Чье имя будет прославлено, чье проклято - аллаху ведомо.
- Я спрашиваю: что думаешь об этом ты?
- Аллах всемилостивый, помоги мне...
- Ну, чего бормочешь? Говори! Что бы ни сказал - слово хана: с тобой
ничего не случится.
- Твое имя некому будет прославлять. Ты оставляешь за собой пустыню,
залитую кровью.
- Я понял. Мое имя будет проклято?
От гнева у хана застучало в висках. Он разом возненавидел казия.
Отвернулся от него, пересчитал пальцы на обеих руках, после этого
уставился в лицо казия - у того мелко и быстро дергалось веко.
- Я посчитал тебя человеком понимающим. Но сейчас вижу: твои знания
мелки и ложны. Ты равняешь меня с шахом. А он не был настоящим правителем.
Он совершил тягчайший из грехов - убил послов. Он возносился над другими,
не обладая необходимыми достоинствами. Тебе неведомо, что ничтожный,
возвышаясь над другими, делает ничтожными всех.
После этого случая охота к душевным беседам пропала. Все свое время,
все свои силы он отдавал войску.
Из-под Самарканда хан повернул в степи, сделал остановку перед дальней
дорогой. Велел прибыть Джучи. Надо было решить, оставлять его тут или
взять с собой. До ушей хана не раз уже доходили слухи, что старший сын не
хочет признавать его власти...
Джучи на зов отца не явился. Он прислал в подарок двадцать тысяч
отборных кыпчакских коней, в коротком письме, переданном посланцем,
написал, что болен и потому проводить отца на родину не может. Посланцем
Джучи был его дружок, сын стрелочника Тайчу-Кури.
- Верно ли, что моему сыну нездоровится?- спросил хан.
- Великий хан, разве можно сомневаться в правдивости слов Джучи?-
Судуй простодушно улыбнулся.
Но его улыбка показалась хану хитроватой, ответ дерзким. Вспомнил, что
когда-то велел этому советчику палками прибавить ума-разума. Кажется, не
помогло.
- К Джучи ты не вернешься. Поезжай к Джэбэ и Субэдэй-багатуру.
Доставишь им мое послание и останешься там.
Судуй взмолился:
- Не разлучай меня с Джучи, великий хан! С малых лет мы с ним вместе.
Прошу тебя, великий хан!
- Я своих слов дважды не повторяю.
Во время этого разговора в шатре хана была Хулан. Она что-то стала
говорить о слухах, но он заставил ее замолчать. Обиженная, она ушла.
Возвратилась поздно вечером. Ее лицо было озабоченным. Села рядом,
приклонилась головой к его плечу. Он знал ее тайные думы. Хулан хотела бы
посадить на место Джучи Кулкана. Тогда бы осталась тут и правила владением
самовластно... Отстранился от нее, грубовато спросил:
- Что тебе?
- Я узнала такое, о чем говорить тяжело, молчать невозможно. Я
причиняю боль твоему сердцу, но...
- Не тяни, как вол телегу. Говори!
Хулан выдохнула из себя воздух - грудь высоко поднялась и опустилась.
- Мне стало известно, что Джучи говорит своим близким: ты кровожадный,
выживший из ума старик, твоему безумству должен быть положен конец.
Он резко повернулся, вцепился руками в воротник ее халата, тряхнул -
голова метнулась, зазвенели украшения.
- Не лги!- Вновь тряхнул, еще сильнее.- Не лги!
Хулан изогнулась, опалила его бешеным взглядом.
- Ты боишься правды! Но ты ее должен знать!
Она выскочила из шатра, привела какого-то воина. Переступив порог, он
смиренно опустился на колени. Хулан остановилась за его спиной.
- Это один из воинов, пригнавший коней от Джучи.- Наклонилась к
воину.- Хан хочет знать о здоровье своего старшего сына.
- Небо хранит Джучи. Перед отъездом сюда я видел его на охоте. Как
всегда, он стрелял лучше всех. Великий хан, мы служим Джучи, как тебе
самому. Он справедлив...
Хан больше не слушал воина.
Все покидают его. Даже сын. Он носил его на руках, впервые садил на
коня, учил стрелять из лука. Дал ему все. Выживший из ума старик... О
вечное небо! Где почтение к старшим? Где благодарность? Где совесть?
Кровожадный... Да как же он, криводушный, не боится гнева отцовского?
Хулан вытолкала из шатра воина, задернула полог.
- Я пошлю за ним воинов!- осипшим голосом сказал он.- Его приведут ко
мне на веревке!
- Не делай этого!- Хулан опустилась перед ним на колени.- Если люди
узнают, что сын восстал против тебя...
- Молчи! Что мне люди!
Он растирал левую сторону груди - ныло стесненное сердце, боль росла,
поднималась, перехватывало горло, ему становилось трудно не только
говорить, но и дышать. Хулан заметила это, заставила его лечь в постель.
Он закрыл глаза. Боль понемногу отпустила, и он стал думать спокойнее.
Воинов посылать за Джучи нельзя. Если все верно, что говорят, взять Джучи
будет не просто, он станет драться. Джучи многим по душе. Станут
перебегать на его сторону. Войско расколется. Многочисленные враги подымут
голову. Всего того, что у него есть, не удержать в руках. Вырос змееныш
под собственным боком. Задушить надо было еще в колыбели.
- Тебе стало лучше?
Он открыл глаза. Хулан сидела рядом, подперев руками щеки, пристально
смотрела ему в лицо, словно хотела проникнуть в его думы.
- Слабеешь...- со вздохом сказала она.- А ты всем нам нужен сильным и
крепким. Отвернись от Джучи. Он не стоит того, чтобы о нем думать. Если
позволишь, о нем подумаю я.- Взгляд ее стал жесток, губы плотно сжались.
Хан промолчал.
Войско продолжало движение в родные степи. Резвун ветер расчесывал
травы, опахивал лица горечью полыни. Хан больше обычного сутулился в
седле, смотрел перед собой исподлобья, и взгляд его светлых глаз был
нерадостен.

XII

В лощине с ручейком солоноватой воды Захарий остановился на дневку.
Стреножив коня, лег на попону, густо воняющую лошадиным потом. Лощина
неплохо укрывала от людского глаза, но все равно он был неспокоен. Дорога
приучила к осторожности. Из стана Джучи выехал, ведя в поводу двух
заводных коней. Стараниями Судуя седельные сумы были набиты доброй едой.
Запаса могло хватить на весь путь. Но ему не раз приходилось отбиваться и
убегать от лихих людей. Растерял и коней, и запас пищи. Одежда
истрепалась, монгольские гутулы прохудились. Питался Захарий чем придется
- где птицу подшибет, где корни пожует, спал вполглаза, вполуха. Порой
даже раскаивался, что так бездумно тронулся в дорогу. Судуй, добрая душа и
брат его названый, уговаривал: подожди, подыщи попутчиков. Но он не мог
ждать. Гибель отца и Фатимы отвратила его душу от людей, чье ремесло -
война. Воины хвастались, кто и сколько убил врагов, а он видел перед собой
отца, падающего на чужую землю с раздробленной головой, Фатиму, уносимую
клокочущим потоком, и ему хотелось броситься на хвастунов с кулаками. Еще
больше он ненавидел своего бывшего хозяина Махмуда Хорезми,
Данишменд-хаджиба и других прислужников, вместе с ними и себя, глупого,
пустоголового...
С Судуем простился в ковыльной кыпчакской степи. С неба валил тяжелый
мокрый снег. Сырой ветер шевелил гривы коней, полы халатов. Друзья почти
не разговаривали. Дороги их жизни расходились, и оба понимали - навсегда.
Судуй попробовал шутить, но шутки не вышло, он огорченно махнул рукой.
- Пусть небо хранит тебя, анда. Пусть у тебя будут дети и много скота.
- Спаси тебя господь, друже. Поклонись от меня отцу, матери. Будь
счастлив ты и твои дети.
Захарий тронул коней, поехал, заворотив назад голову. Судуй махнул
рукой, и ветер хлестал его по лицу мокрым снегом. Вскоре он стал
неразличим за мутно-белой завесью.
<Где сейчас Судуй? Что с ним?>- подумал Захарий, поворачиваясь на бок.
Сопела и хрумкала, срывая траву, лошадь, недалеко на белом камне сидел
коршун, чистил клювом перья. Хорошо пригревало солнышко, и думы Захария
стали тяжелеть, веки смежились. Спал он, кажется, недолго. Разбудил его
какой-то шорох. Открыл глаза и увидел перед собой ноги в старых, с
вытертыми в голенищах сапогах. Рванулся, протягивая руку к копью. Его
придавили к земле, связали, сняли пояс с ножом и саблей, обшарили
седельные сумы и одежду. Однако до мешочка с золотом Фатимы не добрались,
и Захарий понял: эти люди не грабители караванов, не удальцы, промышляющие
на дорогах. Уж те знают, что и где искать.
Его поставили на ноги. Старик с ловчим соколом на руке подъехал К нему,
склонился с седла, спросил по-тюркски:
- Откуда ты и кто такой?
Захарий как будто ничего не понял. Ему надо было оглядеться, уразуметь,
что это за люди, что им можно сказать, о чем лучше умолчать. Их было
пятеро. По виду все не воины. Старику много лет, а остальным, напротив,
мало - отроки. И доспехов нет ни на одном, ни сабли, ни мечей тоже ни у
кого нет, только луки со стрелами. Скорей всего охотники. Но почему они
его схватили, ни о чем не спросив? Разве добрые люди так делают?
Разглядывая его оружие, они гадали, кто он.
- По лицу урус,- сказал старик.- Но они такую одежду не носят.
- А если он из неведомых врагов?
- Все может быть,- согласился старик.- Поведем его к Котян-хану. Он
дознается.
Они привязали Захария к седлу, поехали. Захарий висел головой вниз,
видел только мелькающие ноги своего коня и высокую траву. Он надеялся, что
путь далек, где-то они остановятся отдыхать, может быть, даже почесть. Он
попросит развязать руки... Дальше будет видно. Судя по всему, старик не
раз встречался с русскими. Стало быть, это земля половецкая. До дому -
рукой подать. Обидно будет, если его опять продадут в рабство.
Однако половцы нигде не останавливались, гнали коней до вечера. Захарий
уловил ноздрями запах дыма, вскоре послышались голоса людей, блеяние овец,
ржание коней. Его сняли с седла у шатра из выбеленной солнцем и ветром
ткани. Кругом рядами стояли крытые кибитки. Под огромным котлом горел
огонь, пахло вареной бараниной. Захарий сглотнул слюну и, подталкиваемый
стариком, ступил под полог шатра.
- Соглядатая поймали, хан,- сказал старик, кланяясь пожилому человеку
с подковой вислых усов под хрящеватым носом.- По-нашему не говорит. И
одежды такой я не видел.
- Одежду при нужде не выбирают, надевают какая есть.- Неожиданно хан
спросил Захария по-русски:- Как попал сюда?
Услышав родную речь, Захарий вздрогнул. Это не укрылось от
внимательного глаза Котян-хана.
- Боишься? Разве не знаешь, что моя дочь - жена Мстислава Удатного,
князя Галицкого? Говори: зачем ты здесь? Почему у тебя чужое оружие, чужая
одежда? Кем послан?
Захарий оторопело молчал. К этому он был не готов. Он так давно не
слышал русской речи! Говорил хан не совсем чисто, смягчая многие звуки, но
в выборе слов не затруднялся...
- Не понимает!- огорчился старик.- По-нашему спрашивал - молчит.
По-урусутски спрашиваешь - молчит. Хан, он из этих, чужедальних врагов. Я
сразу понял.
- Не враг я вам!- сказал по-тюркски Захарий.- Что я вам сделал?
- Ай-вай!- Старик от неожиданности попятился.
Круто изогнутые брови Котян-хана взлетели на лоб, в глазах вспыхнули
холодные огоньки.
- Так ты из тех тюрков, которые отдали врагам свою землю, а теперь
ведут их на наши?!
- Какой я тюрок! Киянин я,- по-русски заговорил Захарий.
Котян-хан уже не удивлялся, но взгляд его стал еще более жестким,
- Не знаю, кто ты, однако вижу твое непрямодушие. Честному человеку от
нас таить нечего! Или ты сейчас же во всем сознаешься, или будешь убит.
- Ну и убивайте!- в отчаянии выкрикнул Захарий, озлобился:- Почему я
тут и почему был там, у вас спросить надо! Не вы ли вместе с князем
Рюриком Ростиславичем жгли посады киевские, полонили нас и продавали в
чужие земли? Из-за вас горе мое и мытарства мои!
- Ты был в Хорезме?- спросил Котян-хан.- Кто такие Чэпэ и Супутай,
знаешь?
- Джэбэ и Субэдэй-багатур? Знаю...
Понемногу Захарий рассказал обо всем, что видел,- о гибели хорезмийских
городов, о могуществе монгольского хана и силе, литой цельности его
войска. Лицо Котян-хана мрачнело все больше.
- Ты подтвердил самые худые мои опасения,- сказал он.- Поедешь вместе
со мной на Русь. Все расскажешь своим князьям.
Он велел возвратить Захарию оружие, пригласил на ужин.
Утром налегке, в сопровождении двух десятков воинов поскакали в Киев.
По дороге то и дело обгоняли кочевые толпы. По степи катились тысячи
крытых кибиток, брели неисчислимые стада и табуны.
От Котян-хана Захарий узнал, что тумены Джэбэ и Субэдэй-багатура
перевалили через горы Кавказа, напали на аланов. Половецкий хан Юрий
Кончакович (<сын того Кончака, который помогал Рюрику Ростиславичу
захватить Киев и тебя>,- с усмешкой вставил хан) пошел на помощь аланам.
Совместными усилиями они остановили врагов. Но монголы прислали к Юрию
Кончаковичу послов и сказали; <Вы кочевники, и мы кочевники. Пристойно ли
нам драться друг с другом? Идите с миром на свои пастбища, отступитесь от
аланов. За это дадим вам много шелков и иных тканей, серебра и золота>. И
верно, дали. Войско половецкое, разделив добро, разбрелось по своим
кочевьям. Монголы разбили аланов и сразу же напали на половцев. Били и
гнали разрозненные племена как хотели. Захватили много больше того, что
дали прежде. Теперь половцы бегут на запад - кто за Дунай, кто за Днепр.
Он, Котян-хан, повелел подвластным ему людям идти под защиту русских.
- Много зла и досады было вашим землям от наших набегов. Но и сами мы
натерпелись немало. Все было. Время вражды никого не осчастливило.-
Котян-хан нахмурился, вздохнул.- Не все понимают это у нас. Один князь
идет на другого - зовет меня. Другой идет на третьего - зовет Юрия
Кончаковича или Данилу Кобяковича. Управят свои дела - на нас кинутся...
К Днепру подъехали в потемках, расположились ночевать у перевоза.
Захарию не спалось. По песку он спустился к теплой воде. Вдали, за рекой,
светились гроздья огней. Неужели это Киев? На реке поскрипывали уключины,
слышались голоса людей, всплескивалась рыба. Взошла луна, и огни на том
берегу стали совсем тусклыми, но Днепр заблестел серебром. По серебру от
одного к другому берегу наискось бежала трепещущая золотая дорожка.
Хан прислал за ним человека - звал ужинать. На берегу горели огни. И
было их не меньше, чем в городе. К перевозу с Дикого Поля собралось много
половцев, ожидали череда на переправу. Многие из них приходили сюда совсем
недавно иначе - потрясая, оружием, распустив знамена с навершьем из двух
рогов. Но в душе Захария не было злорадства. Слишком много видел он зла в
последнее время и желал этим людям найти на другом берегу приют и покой.
Утром он снова побежал к Днепру. Над рекой плыл невесомый и прозрачный
туман, омывая взгорье на том берегу. Среди зелени белели дома, дворцы,
стены монастырей. Взошло солнце, лучи ударили в золотые кресты и купола
церквей, брызнули во все стороны горячие искры. Празднично,
торжественно-радостно сиял город. Мягкие облака висели над ним...
Крутогрудые ладьи приближались к берегу. Весла секли воду, дружно взлетали
вверх, роняя огненные капли. Пристав к берегу, перевозчики в длинных
холщовых рубахах стали прилаживать сходни, лениво переругиваясь. Захарий
вслушивался в голоса, заглядывал в лица. Его, в чужой одежде, дочерна
обожженного степным солнцем, за своего не признали, знаками показали,
чтобы не лез, не мешал делом заниматься.
- Дикой... Должно, от страха.
А ему хотелось обнять каждого и каждому сказать: <Родные! Славные! Свои
я!> Но вместо слов из горла вырвалось какое-то бульканье, и слезы
застилали глаза. <Что-то уж больно слезлив я стал, не к добру это...>

XIII

В ту пору на киевском столе сидел князь Мстислав Романович. Великое
княжение перестало быть великим. От того, что было при достославном
прапрадеде Мстислава Романовича Владимире Мономахе, остались только
былины. Обособились северные уделы, вошли в силу и Киевского князя знать
не желали. Да и ближние уделы Киев только чтили, а слушать не слушали. Что
им Мстислав Романович! Они сами себе большие и маленькие. Стол
великокняжеский, за который в последние десятилетия было пролито русской
крови - реки и без счета сгублено христианских душ, уже не возвышался
гордо над другими, князь Киевский уже не был вместо отца всем князьям
русским. На стол дедов и прадедов Мстислав Романович был посажен своим
двоюродным братом Мстиславом Удатным. Сам Удатный взял для себя на щит
Галич, сидит в нем крепко, перед Киевом не только не ломает шапку, но и
норовит взять его под свою управу. Князь Удатный свое имя прославил в
битвах, непоседлив, охоч до брани и не зря назван Удатным - удача всегда
при нем. Мстиславу Романовичу и завидно, и обидно, и страшновато. Мстислав
Удатный посадил на стол, он же мог со стола и скинуть. Жил Мстислав
Романович в тревоге и беспокойстве. А тут хлынули с Дикого Поля половцы,
принесли весть о врагах незнаемых. Разослал он гонцов во все стороны,
приглашая на совет князей дальних и ближних.
Было это еще до приезда Котяна. Ко времени его прибытия в Киеве
собрались Мстислав Удатный с зятем своим, восемнадцатилетним Даниилом,
князем Волыни, Мстислав Святославич, князь Черниговский, со своим
племянником Михаилом. Другие в Киев ехать отказались, отговариваясь то
недосугом, то болезнями...
Мстислав Удатный встретил тестя-хана на берегу. Целый день они провели
вместе, о чем-то уряжаясь, и только после этого Удатный попросил Мстислава
Романовича выслушать половчина. Разобиженный этим, Мстислав Романович
целый день протомил Котяна у крыльца своих хором, но так и не принял.
Пусть половчин поймет: в Киеве пока что княжит не его зять. На другой день
Мстислав Романович созвал и князей, и бояр, и воевод. Перед тем как выйти
к ним, серебряным гребешком расчесал темно-русую огромную бороду, смазал
усы благовонным маслом. Слуги возложили на голову княжью шапку с малиновым
бархатным верхом, набросили на плечи плащ - корзно - с золотыми
застежками. Опираясь на высокий посох, он вошел в палату, сел на резной
трон - тот самый, на котором сиживал Владимир Мономах, привечая чужеземных
послов. Сводчатый потолок и стены палаты были покрыты росписью. Картины
все мирские: охота на туров и вепрей, князь со дружиною в походе, князь на
пиру, а вокруг, сплетаясь в узоры,- травы и листья, сказочные звери и
птицы: звонки, чисты, веселы краски, их переливчатая игра усилена светом,
падающим из окна с набором разноцветных стекол.
Рядом с Мстиславом Романовичем сели князья, а бояре и воеводы - на
лавки, поставленные вдоль стен. Котян-хан снял перед Мстиславом
Романовичем шапку, поклонился в пояс, вытер ладонью вислые усы.
- Великий князь, враги отняли нашу землю. У вас мы ищем прибежища.
Хан говорил негромко, опустив очи долу, каждое слово будто силой
выталкивал из себя. <Ишь как проняло тебя!>- подумал Мстислав Романович,
радуясь, что надоумился потомить хана у крыльца. Всяк свое место знать
должен.
- Мы просим: защитите нас, помогите нам. Не поможете - мы погибнем
сегодня, вы - завтра.- Голос Котяна окреп, вскинув голову, хан быстрым
взглядом обвел всех.
- Ты нас не пугай!- Мстислав Романович постучал посохом.- Если и
поможем, то не из страха, а из милости. Так и знай!
Сказал и покосился на князей: добро ли молвил, внемлют ли они его
словам? Мстислав Удатный, худолицый, с редкой, склиненной книзу бородкой и
скошенным, как в усмешке, ртом, смотрел на своего тестя подбадривающим
взглядом. Мстислав Святославич, белобрысый, щекастый, сонливо свесил
голову, его серые глаза в венчике белых ресниц были мутны. По всему видно,
вечером князь Черниговский выпил больше того, что нутро приемлет, и маялся
муторной мукой. На Даниила Волынского, на Михаила и смотреть не стал:
потому что - отроки.
- Что же вы не постояли за свою землю?- ворчливо упрекнул Мстислав
Романович хана.- Или сильны против слабого, храбрецы против трусливого?
На щеках хана из-под густого загара пробилась краска, сдвинулись густые
брови. Сейчас скажет что-нибудь резкое... Но нет. Переглянулся с
Мстиславом Удатным, проговорил почти спокойно:
- На силу есть сила. Что везут два верблюда, не поднять одному.
И он стал рассказывать, как все получилось. Показалось Мстиславу
Романовичу - с умыслом: будете, мол, всяк свою вожжу тянуть, то же
получится. И оно, понятно, так. Однако кто же захочет свою вожжу отдать в
чужие руки?
- Ты, хан, ступай, а мы тут подумаем.
Как только Котян ушел, все зашевелились. Мстислав Святославич протяжно
вздохнул:
- Ох-хо, тяжка жизнь наша! Испить бы чего холодненького.
Даниил Волынский и Михаил рассмеялись. Мстислав Романович сердито
крикнул на князей-отроков, укорил князя Черниговского:
- Не для питья же ты приехал! Для думы о пользе земле Русской.
- Да что тут думать!- обиделся Мстислав Святославич.- Когда пойдут на
нас, тогда и будем думать. Половцам хвосты расчесали - и добро! Смирнее
будут.
- Неладно говоришь, князь Черниговский!- воскликнул князь Мстислав
Удатный.- Если мы не поможем половцам, куда им деваться? Они предадутся
врагам. И не за нас, а против нас подымут свои мечи.
- Тебе иначе говорить нельзя - тестя спасать надо,- огрызнулся
Мстислав Святославич.- Великое дело! Отведи ему галицкой земли, пусть
пасет своих кобылиц под твоей рукой.
Мстислав Удатный зло прищурил карие глаза.
- Негоже мужу разумному судить так! Негоже! Для тестя в Галиче земля
найдется, у Чернигова просить заемного не стану. Но не о тесте моя печаль.
И не о себе я думаю. Если враг незнаемый придет на Русь, он, прежде чем
добраться до Галича, потопчет земли киевские и черниговские.
- Неужто потопчет? Батюшки!- Мстислав Святославич вроде бы до смерти
перепугался.
Гневно глянул на него Удатный, вышел из палаты и тут же возвратился,
ведя за руку какого-то человека. Мстислав Романович насупился. Оба старших
князя были сейчас не любы. Мстислав Святославич - за похмельную
сварливость, Удатный - за непочтительность, держит себя так, будто его,
князя Киевского, тут нет, будто сам тут княжит. Кого еще притащил без
всякого спроса?
Светлокудрый человек, робея, приблизился к трону и как-то не по-русски,
почти расстилаясь на дубовых половицах, поклонился.
- Это Захарий,- сказал Удатный.- Он знает о татарах все.
- Они монголы, не татары,- поправил его Захарий.- Одно из их племен
прозывается татары.
- Погодь!- остановил его Мстислав Романович.- Сказывай с самого
начала. Как туда попал? Где был? Что видел?
Рассказывал Захарий долго, и его никто не торопил, не подгонял. Даже из
глаз Мстислава Святославича ушла похмельная муть. Страшно было то, что
случилось с землей хорезмийцев. Ища успокоения, Мстислав Романович
проговорил:
- Там, поди, города такие, что в наш Киев десяток вложить можно?
Захарий покачал головой.
- Кабы так! Иные, правда, меньше. Но многие с Киев и даже поболее.
Гургандж, в воде утопленный, был, думаю, больше.- Захарий помолчал,
покусывая губы, вдруг весь подался к Мстиславу Романовичу.- Не пускайте
врагов к городу. Если они станут под его стенами...
- Да ты что!- возмутился Мстислав Романович.- Мы не половцы. Тем
держаться не за что, сели в кибитки и поехали. Землю Русскую зорить не
дадим! Это заповедано нам дедами.
Он велел дворскому отвести Захария к Симеону-летописцу. Надо все
рассказанное занести в списки. А Мстислав Удатный тем временем сызнова
вперед вылез.
- Братья! Теперь вы видите, что враг воистину грозен и опасен. Одно
благо - не всей силой идет. Надо поспешно созвать мужей храброборствующих,
взять врагов в круг и посечь в Диком Поле, в земле половецкой. Побьем -
другим неповадно будет идти следом. Не побьем - держись, земля Русская!
Сходные мысли были и у Мстислава Романовича. Досадно стало, что их
перенял Удатный, теперь он принужден повторять то же самое. А что подумают
бояре и воеводы, князья Мстислав Святославич, Даниил и Михаил? Киев-де под
Галичем ходит... Воспротивиться? Себе хуже сделаешь. Если татары придут
следом за половецкими толпами - и опять же прав князь Галицкий,- первым
делом начнут зорить земли киевские... Поворотил голову к Мстиславу
Святославичу:
- Согласен ли с князем Галицким?
- Как ты, так и я.
Помедлив, как бы колеблясь, Мстислав Романович сказал:
- Ин ладно. Ополчим свои дружины!- Решительно стукнул посохом.
Но стук вышел глухой - не по дубу пола, по тканому половику ударил.

XIV

В монастырской келье вдоль стен вместо лавок стояли тяжелые, окованные
железом сундуки, прикрытые рядниной. В углу перед образом Спасителя
теплилась лампада. Над нею на потолке темнело пятно копоти. Боком к оконцу
за широким столом сидел горбатый старик - Симеон-летописец. Дворский
осенил себя крестным знамением, подтолкнул к старцу Захария.
- Князем к тебе прислан. Поспрашивай.
И ушел. Симеон, разглядывая Захария светлыми, большими, как у
великомучеников на иконах, глазами, спросил:
- Язычник?
- Верую, отче.
- Чего же лба не перекрестишь?
Захарий, как дворский до этого, сложил пальцы, перекрестился, глядя на
огонек лампадки, обреченно вздохнул. Он еще не побывал на Подоле, дома
родного не видел - цел ли?- только то и делает, что рассказывает о своих
мытарствах. Но иное было там, в княжеских хоромах. От его рассказов польза
какая-то будет. Для чего знать старику о монголах и гибели хорезмийских
городов - не понятно.
- Какое великое деяние сотворить сподобился?- В тихом голосе старца
была усталая усмешка.
- Мне велено рассказать о виденном, тебе - записать.
- Записывать или нет - то мне ведомо. Князь шлет то одного, то
другого. Восхотел, чтобы не строкой, а многими листами глаголела летопись
о его времени. Но летопись каждому воздает свое по деяниям его. Дело же от
дела рознится. В затылке почесать - тоже дело. Только в летописи сего
отмечать ни к чему. Ну, рассказывай...
В келье пахло воском, сухими травами, в оконце просачивался мягкий,
рассеянный свет; было тихо и покойно, и собственный голос показался
Захарию громким, грубым, как звук медной трубы. Невольно перешел почти на
шепот. И - не чудно ли!- многое из того, что казалось важным, тут, в
тишине кельи, под взглядом все вбирающих глаз Симеона, отлетело само
собой, рассказ его вышел кратким, видимо, слишком кратким, потому что
старец стал его расспрашивать. Бледные руки старца лежали на закапанном
воском столе, тонкие, подвижные пальцы беспокойно шевелились, большие
глаза то темнели, взблескивали, то становились печальными. И Захарию стало
легко, словно отдал старцу свою душевную тяжесть и боль.
- Натерпелся ты, сын мой...- ласково сказал старец.- Но ты молод, горе
свое осилишь. Господь не оставит тебя, вознаградит за страдания. Все будет
хорошо... Абы Русь наша многотерпеливая не умучила себя неурядьем,
оборонилась от зла и напастей.
- Разве неурядье не кончилось?
- Одно заканчивается, другое возгорается... Ты побудь у меня. Кое-что
из сказанного тобою надо будет записать. А память у меня худая стала, не
напутать бы.
- Для чего, отче, летопись?
- У дерева есть корни, у людей прошлое. Осеки корни - усохнет дерево.
То же бывает и с людьми, если они жизнь своих дедов и отцов не пожелают
знать. Человек на землю приходит и уходит, а дело его - злое или доброе -
остается, и оттого, какое дело оставлено, живущим радость либо тягота и
горе. Дабы не увеличивать тягот и не множить горя, живущие должны знать,
откуда что проистекает.
- О каждом, кто у нас княжил, есть в летописи запись?
- О каждом...
- Хотел бы я знать, что написано о Рюрике Ростиславиче,- пробормотал
Захарий.
Симеон поднялся из-за стола. Горб его стал еще заметнее. Седая борода
торчком выставилась вперед, обнажив худую, жилистую шею. Открыв один из
сундуков, он достал книгу в черном кожаном переплете, с бронзовыми
уголками и застежками. Бережно обтер рукавом пыль, положил на стол и начал
переворачивать страницы.
- Ага, вот... <И сотворилось великое зло в Русской земле, такого зла
не было от крещения над Киевом. Напасти были, взятья были - не такие, что
ныне сотворилось. Не токмо Подолье взяша и пожогша, но и Гору ' взяша и
митрополью святую Софью разграбиша и Десятинную церковь святой богородицы,
разграбиша и монастыри все и иконы одраша...> Вот что записано о деянии
князя Рюрика Ростиславича, который навел на город половцев.- Симеон
перевернул лист.- А вот что сказано о нем после его смерти... <Князь не
имел покоя ниоткуда. Много питию вдавался, женами водим был, мало о устрое
земли печалился, и слуги его повсеместно зло творили. За все сие киянами
нелюбим был>.
[' Г о р а - центральная часть древнего Киева, где размещались дворцы
князей и знати, соборы, многие церкви.]
- Игорь Ростиславич стрый ' Мстислава Романовича?
[' С т р ы й - дядя (древнерусское).]
- Стрый...- Симеон захлопнул книгу.
- Ведомо ли Мстиславу Романовичу про эту запись?
- Ведомо.- Глаза Симеона повеселели.- Оттого-то восхотел, чтобы о нем
иное было записано.
Захарию вдруг стало отчего-то тревожно. У него в жизни осталось одно -
родной город. Как толпы половцев, он пришел сюда в поисках успокоения.
Город манил его и звал долгие годы. Пришел сюда не так, как думалось. Но
пришел. Ужли и сюда прикатится за ним яростное воинство хана? Ужли Киев
даст погубить себя?
- Скажи, отче, любим ли киянам князь Мстислав Романович?
Симеон вздохнул и, ничего не ответив, стал записывать его рассказ.
В его келье Захарий и переночевал. Утром в златоверхом Михайловском
соборе поставил свечу перед образом архангела Михаила-покровителя Киева,
помолился о благополучии города, помянул отца и безгрешную Фатиму...
Бестрепетное пламя свечей отражалось от камешков мозаики. Лицо крылатого
архангела с тонким, резко очерченным носом и маленькими, сурово сжатыми
губами казалось живым... Отовсюду - с граней опорных столбов, со стен и
сводов на Захария смотрели лики святых - и строгие, и отрешенные, и
мудро-задумчивые. Они были над людьми, над жизнью, олицетворяя что-то
незыблемое, вечное.
Ни Симеон-летописец, ни дворский князя больше не удерживали Захария. И
с княжей Горы он поехал на Подол. Дом отца на берегу Почайной, к его
удивлению, был цел. Бревна почернели, углы тронула гниль. Но это был тот
самый дом, где он родился и рос. Соскочил с коня, ввел его в ограду.
Просторный двор зарос лебедой н лопухами. У крыльца рылась курица с
выводком цыплят, возле амбара на траве ползала светловолосая девочка,
мальчик лет пяти, черноволосый, взлохмаченный, запрягал в игрушечные сани
кошку. Кошка мяукала, ложилась на спину и царапала своего мучителя. Увидев
Захария, мальчик вскочил, подбежал к нему, стал, заложив в рот палец. У
него были черные, косо разрезанные глаза, лицо испачкано землей.
- Ты к нам приехал?- спросил мальчик.
- К вам, сыне. Это мой дом.
- Ты наш отец?- В глазенках мальчика вспыхнула радость.
Захарий не посмел сказать <нет>, полой халата утер ему лицо. Догадался,
что отец этих детей где-то в отлучке и, видимо, давно - сын его в лицо не
знает.
- А где ваша мать?
- Ушла. Вечером придет. Как солнышко станет садиться, так и придет. Ты
не уйдешь?- вдруг забеспокоился мальчик.
Захарий снова не смог сказать <нет>.
- А мы есть хочем,- сказал мальчик.
- Подождите меня...
Поставив коня на заднем дворе, он пошел на торговище. Как и прежде, у
лавок, заваленных товарами, бурлил разный люд: Тут были торговые гости
всякого языка: угры, немцы, ляхи, волжские болгары, греки, арабы. Тут
можно было купить все - от иглы с мотком ниток до кафтана из златотканого
аксамита, от простенького гребешка из рога до воинских доспехов заморской
работы, от глиняного горшка до золотых, изукрашенных эмалью кубков и
братин, от берестянок с болгарским медом до восточных пряностей...Разменяв
часть золота на привычные ему дирхемы, Захарий купил себе сапоги из
крепкой кожи, полотняные русские порты, шелковую рубашку с расшитым
цветными нитками воротником, шапку, опушенную мехом бобра, и галицийскую
безрукавку. Связав все это в узел, отправился к рядам, где торговали
снедью. Взял несколько хлебцев, копченой осетрины, круг сыру, вяленого
винограда и берестянку с медом.
Мальчик встретил его веселым щенячьим визгом. Захарий разостлал на
траве халат, разложил перед детьми угощение. Сам спустился к Почайной,
умылся, потом на заднем дворе переоделся... Дети уплетали сладости. Он
смотрел на них и посмеивался... Спросил у мальчика:
- Тебя как зовут, разбойник?
- Федей.- Неожиданно пожаловался:- На улице меня дразнят: <Половецкий
хан>. Скажи им, чтобы не дразнили.
<Обличием ты, брат, и верно чистый половец>,- подумал Захарий.
- Скажу. А сестру как зовут?
- Она - Ясыня. Она много ревет.
Федя был мальчонка разворотливый. И отвечал, и не забывал цеплять
пальцем мед из берестянки, и кидал крошки хлеба курице. Она довольно
квохтала, цыплята с писком бегали вокруг, тоже клевали. Ясыня ела вяленый
виноград, подбирая по одной ягодке, и была чем-то похожа на цыпленка.
Во двор вошла молодая женщина. В первое мгновение показалось Захарию,
что она очень похожа на Фатиму. Но нет... Правда, лицо с заметными
скулами, смуглое, глаза продолговатые, волосы иссиня-черные - как у
Фатимы, но непохожа... Она словно бы запнулась, остановилась посреди
двора, поглядывая то на снедь, то на него. Захарий стал неловко
оправдываться:
- Забрел без спросу... Смотрю, дети...
Женщина взяла на руки девочку, устало опустилась на приступок амбара.
Целуя ее в испачканную мордашку, певуче проговорила:
- Ясынька моя маленькая, головушка светлая...
Захарию почему-то казалось, что она должна говорить плохо по-русски.
Его так и подмывало заговорить с ней по-тюркски. Не утерпел, спросил:
- Ты русская?
- Мать моя была половчанкой.
Теперь Захарию стало понятно, почему у нее и у сына такое обличие,
почему мальчонку дразнят половецким ханом.
- Умерла недавно моя матушка.- Лицо женщины стало горестным.- Отец еще
раньше помер. Муж поплыл в низовья с товарами - убили тати '. Осиротели и
мои деточки.
[' Т а т ь - грабитель, разбойник.]
Федя уловил слово <отец>, подошел к Захарию и, как Ясыня к матери, сел
к нему на колени, подергал за бороду.
- Мама, это наш отец.
- Цыть, глупый!- рассердилась женщина, строго спросила у Захария:-
Какое у тебя дело?
- Я не по делу. Это мой дом.
- Как... твой?
- Родился тут. И отец мой тут же родился.
- А-а... Вы купили себе новый...
- Да нет. Ничего мы не покупали, не продавали. Отсюда нас с отцом на
веревке увели в половецкий полон. Только что возвратился.
- Ты... ты хочешь...- Женщина встревожилась, поставила девочку на
землю.
- Да нет, я не к тому. Я только посмотреть хотел. Живите.- Захарию
стало неловко, будто он и в самом деле хотел отобрать родительский дом.-
Ну, я пойду.
Федя вцепился в него ручонками.
- Не ходи.- Оглянулся на мать, позвал на помощь:- Не пускай его.
Захарий пожалел, что так бездумно приласкал этого маленького человека,
тоскующего по крепким отцовским рукам. Подергал его за нос.
- Я буду приходить к тебе.- Это была еще одна ложь, и на душе стало
худо, сказал женщине:- Прости... По дурости моей...
- А-а, что там... Свои-то в городе есть?
- Нет. Никого нету.
- А каким делом занят?
- Пока никаким. Я же говорю: только что вернулся. Пока что дворской
князя при себе держит.
- Жить-то есть где?
- Пока нет. Но я найду. Много ли мне надо?
- Ну, вот что... Желаешь - поживи с нами. Когда что сыщешь, уйдешь.
Амбар пустой, спать в нем можешь.
- Спасибо. Я останусь.
- Зови меня Анной.
Дворскому Захарий был не нужен. И он каждый день ходил на торговище. Не
терял надежды найти кого-нибудь из товарищей детских лет. Но где найдешь,
если столько лет прошло. Жизнь всех пораскидала. Да и, встретив, как
узнаешь? Кто признает в нем, бородатом мужчине, того босоногого Захарку?
Присматривал и дело себе. На родной земле надо садиться крепко, навсегда.
Дай бог царство небесное Фатиме, ее золото тут очень пригодится. Оно - ее
благословение на новую жизнь. Но с выбором дела он медлил. Вести о
неведомых врагах все больше будоражили торговище. Сказывали всякие были и
небыли. Чужедальные гости спешили сбыть свое добро и поскорее убраться
восвояси... А в Киев собиралось войско. По улицам носились всадники в
островерхих шлемах. На низком, пологом берегу Почайной делали новые лодки
и смолили старые... Домой Захарий возвращался встревоженным. Немного
забывался, забавляя детей Анны. Федя прилип к нему - руками не оторвешь...
Вечером во дворе разводили огонь, Анна что-нибудь варила. Тут же
ужинали. Потом долго разговаривали с ней. Жилось Анне трудно. Почти все,
что от мужа осталось, распродала, теперь с утра до вечера работала - кому
постирает, кому дом обиходит, за любое дело бралась. Возвращалась вечером
усталая, с заметно выступающими скулами. Но на жизнь не жаловалась. Грех
жаловаться. Кому что дал господь, у того то и есть... На ее руках дремала
Ясыня, на его - Федя. Когда на небе проклевывались звезды, расходились. В
амбаре пахло сухой пылью, старым деревом, прелым зерном; в углу шуршали
мыши, бормотал во сне и жался к боку Захария маленький Федя. Тут память о
войне, о буйстве человеческой ярости начинала казаться наваждением. Ему
порой даже не верилось в то, что довелось видеть...
Но монгольские тумены на быстроногих конях уже приближались к Днепру.
От Джэбэ и Субэдэй-багатура прибыли посланцы - десять человек. Захарию
было велено переводить их речи. Подарков, от нойонов Мстислав Романович не
принял, посланцев в палату не позвал. Мстислав Романович, Мстислав
Удатный, Мстислав Святославич, Котян-хан сидели в открытых сенях, за
перилами с точеными балясинами. Посланцы стояли внизу, на каменных плитах,
мостивших двор. Говорил старший воин, кривоногий, с иссеченным шрамами
лицом. За его спиной теснились другие, помоложе. Они надменно озирали
широкий, как поле, княжий двор, дворцы с лепными карнизами, крутые купола
соборов с золотыми крестами.
- Мы ехали сюда и видели: много воинов в городе,- говорил старший
воин.- Вы собираетесь в поход на нас?- Подождал ответа, не дождался,
продолжал:- Ни сел, ни городов, ни земли вашей мы не брали - для чего
вооружаетесь?
- Антихрист нечестивый!- ругнулся Мстислав Романович.
- Спроси,- сказал Захарию Мстислав Удатный,- за каким бесом они пришли
сюда? Кто их звал? Что им надо?
- Мы заняли земли половцев. А они бежали к вам. Слышали мы, что
половцы вам много зла делали. Мы будем их бить с одной стороны, вы с
другой бейте и все их добро себе берите.
- Что ответим, братья?- спросил у князей Мстислав Романович.
- Прежде нас у хана спросить надо,- сказал Мстислав Удатный.
Котян-хан положил руку на рукоять меча, лицо его перекосилось.
- Обманщики! Они обманули нас, теперь то же делают с вами. Побить всех
надо!
- Истинно молвил: побить!- одобрил князь Мстислав Удатный.- Указчики
нашлись! Этих порубить сейчас же!
Посланцы о чем-то переговаривались и все так же горделиво поглядывали,
не чуяли, что все вокруг, быть может, последнее увиденное ими в этой
жизни. Захарию стало жаль их. На широком поле двора, пустого, чисто
подметенного, с поблескивающими плитами камней, оглаженных подошвами тысяч
и тысяч ног, они казались одинокими и беззащитными. Князь Мстислав
Романович медлил с решением, косился на князя Удатного, скреб пальцем в
бороде. И Захарий стал надеяться, что воины живыми уйдут с княжеского
двора. Но Мстислав Романович весь напыжился, изрек:
- Ин ладно! Кончайте.
Княжеские дружинники в кольчугах и шлемах сбежали с крыльца, похватали
посланцев и куда-то уволокли.
Князь Удатный положил руку на плечо Захарию.
- При мне будешь. Завтра тронемся.
Вечером Захарий проверил свой монгольский лук, навострил стрелы,
поправил лезвие сабли. Анна собирала в дорожные сумы съестные припасы. В
этот вечер после ужина у огня сидели молча. Захарию не хотелось покидать
двор, заросший сорной травой, расставаться с Федей и Ясыней, с Анной - все
трое за короткое время стали близкими его сердцу.
Достав из-за пазухи мешочек с золотом, Захарий ножом отрезал шнур.
- Возьми, Анна.
- Что это?- Она заглянула в мешочек.- Золото?
- Да. Помнишь, рассказывал о Фатиме? Это ее. Оно чистое, какой была ее
душа. Это золото должно принести счастье тебе и твоим детям.
- Ты это отдаешь нам? Ты не хочешь возвращаться?
- Хочу, Анна. Но с войны возвращаются не все. Не приведет господь
возвратиться - пусть судьба твоего сына будет более счастливой, чем моя.
Федя свернулся калачиком на старой шубейке, силился не спать, но глаза
его смыкались сами собой. Анна держала в опущенных руках мешочек с
золотом, смотрела на огонь. Дрова прогорели, но угли пылали ярко,
малиновый свет плескался на ее лице.
- Я не изведу твоего золота, Захарий. Возвратишься - все будет в
целости-сохранности.
- Беречь его не надо. Пусть будут сыты, обуты, одеты твои дети. Золото
высоко ценят, за крупицы лишают жизни, но и горой золота нельзя купить
жизни.
Уехал со двора Захарий рано утром, когда дети еще спали. Анна,
повязанная белым платочком, вышла за ворота. Неловко поцеловала его в
щеку, надела на шею бронзовый крестик с распятьем.
- Храни тебя господь!
Проехав мимо пустого в этот час торговища (бродячие собаки шныряли
между лавок, подбирая что-то на земле, злобным лаем отпугивали друг
друга), повернул на дорогу Боричева спуска, сбегающего с горы. Оглянулся.
У ворот все еще белел платочек Анны. Он приподнялся на стременах, помахал
рукой.
Близился восход солнца. И Днепр, и Почайная пылали золотисто-розовым
светом. Сверху, с Боричева спуска, был виден почти весь Подол. Вокруг
торговища стояли дома богатых торговцев, рубленные из толстых бревен, с
каменными подклетями, кружевной резьбой по карнизам, крытые тесом, к ним
примыкали дворы с глухими заплотами и крепкими надворными постройками. За
ними были улицы ковалей, гончаров, косторезов, камнерезов, стеклодувов...
Их дома, обмазанные глиной, крытые камышом, вросли в землю, их окружали
огороды с узкими грядками. А над домиками умельцев и другого люда, над
домами торговцев возвышались церкви: у торговища снежно-белая, с
розоватыми бликами зари - святой богородицы Пирогощей, подальше
светло-серая, как бы вырезанная из цельного камня,- святых Бориса и Глеба,
еще дальше размытая утренним светом, словно плывущая над тесовыми и
камышовыми крышами,- архангела Михаила. Захарий перевел взгляд в то место,
где стоял дом его отца,- хотелось еще раз увидеть платочек Анны-горюньи,-
но и дом, и улица уже не видны.
Через подольские ворота он въехал в город Владимира, обнесенный крутым
земляным валом. Сразу за воротами стоял каменный дворец, по левую руку -
церковь Воздвижения, по правую - Десятинная церковь с огромным крутым
куполом в середине и четырьмя куполами поменьше на углах. Захарий слышал,
что стоит эта церковь без малого две с половиной сотни лет и построена во
времена князя Владимира Святого.
Воины, княжеские служки, простолюдье шли и ехали через город Владимира
в город Ярослава. В соборе святой Софьи митрополит Киевский и всея Руси с
князьями, боярами, воеводами молился господу богу о даровании победы
воинству христианскому. Огромная площадь перед собором была заполнена
народом. Захарий слез с коня, подняв взгляд на сияющие золотом кресты,
вознесенные над куполами, попросил бога вразумить монгольских нойонов,
отвратить их острые мечи и сабли от земли Русской, не допустить того
позора и погибели, что пали на земли хорезмийцев...
Полки русские двинулись вниз по Днепру. Плыли по течению ладьи, по
правому берегу рысили всадники. А на левом появлялись и исчезали вражеские
дозоры, изредка пускали стрелы в ладьи, заставляя веселее шевелиться
гребцов.
Нойоны второй раз прислали людей для переговоров. На этот раз разговор
был коротким.
- Вы послушались половцев, наших послов перебили. Идете против нас -
идите. Небо нас рассудит.
Мстислава Удатного это взбесило.
- Они еще будут грозить. Камень на шею - и в воду!
Мстислав Романович, не споря с ним, послов отпустил. Князья слегка
повздорили. Отъехав, Мстислав Удатный сказал своему зятю Даниилу
Волынскому:
- Старый лисовин, крутить-вертеть начинает.
С тысячей воинов Мстислав Удатный и Даниил переправились на другой
берег, ударили на дозорные сотни, побили многих, захватили в полон
нойона-тысячника из сартаулов Гемябека и отдали его на растерзание
половцам.
Следом переправилось и все войско. Удатный опять напал на монголов,
смял караулы, отбил много скота и почти без урона возвратился к своим. Эти
две победы вознесли его над Мстиславом Святославичем Черниговским и над
Мстиславом Романовичем Киевским. Началась меж князьями распря и стужа.

XV

Во второй схватке с урусутскими воинами довелось принять участие и
Судую. У него под началом была сотня воинов. В стан вернулся едва ли с
половиной. Джэбэ в своем шатре сорвал с него шапку, бросил в лицо.
- Это тебе не советы подавать! Это тебе не под крылом ханского сына
сидеть!
Судуй старался не смотреть на Джэбэ. Он ненавидел этого нойона. Из-за
него он тут, а не с Джучи.
- Мы дрались, как могли. Урусуты - крепкие воины.
- Будь они даже из железа - заруби или умри сам.
Рядом с Джэбэ сидел Субэдэй-багатур.
- Ты слишком строг с сотником Судуем,- сказал он Джэбэ.
Субэдэй-багатур был суров и неразговорчив, его боялись как огня. Но
Судуй заметил, что к нему он благоволит. Об отце спрашивал... Помнит,
видно. Он и сотню дал.
- Да, ты слишком строг. Гемябек был храбрый воин. Но он погиб сам и
погубил всех своих воинов. Мы далеко оторвались от своих. Каждый человек
дорог.
- Я понимаю,- буркнул Джэбэ.- Но обидно. Что делать будем? Если так
сражаться и дальше, отсюда не уйдем. Поссорить урусутов с половцами не
удалось. И это плохо.
- Уходить надо сейчас. Быстро. Сменяя коней.
- Увидев наш затылок, урусуты пойдут следом.
- Это и хорошо. Отскочим подальше, остановимся. Отдохнут кони, люди.
- Давай все как следует обдумаем.- Джэбэ взглянул на Судуя.- Иди. Еще
раз потеряешь столько воинов, не посмотрю, что твой друг Джучи.
Судуй подобрал шапку, вышел из шатра, вскочил на коня, шагом поехал к
палаткам своей сотни. Солнце клонилось к закату, но в степи было жарко.
Неумолчно скрипели в траве кузнечики, было душно от зноя, от запаха
чабреца. Тоска, как зубная боль, маяла душу Судуя. Чуть не каждый день он
видел во сне своих детей, Уки, отца и мать. Просыпаясь, долго лежал с
закрытыми глазами. Кругом сопели, храпели, вскрикивали во сне воины, густо
пахло лошадиной сбруей, людским потом, преющими ногами, гнойными ранами...
Почему он тут? Почему не дома?
В той стороне, куда скатывалось горячее солнце, на кургане, похожем на
шлем воина, неподвижно, будто каменные, стояли всадники. Урусуты. С берега
Днепра Судуй видел город Захария, его Кивамань. Где-то там был и сам
Захарий, его анда. Переплыть бы реку, разыскать своего светлобородого
брата, весело гаркнуть под ухо, крепко стукнуть кулаком по спине, потом
лежать где-нибудь на траве, разговаривать... Нельзя... Захарий - урусут. А
урусуты - враги. Их надо убивать. Но почему они враги? Стал же Захарий его
братом...
В схватке с урусутами тяжелела его рука. Каждое светлобородое лицо
казалось ему лицом Захария. Он боялся убить его. Лучше умереть самому, чем
убить брата, хотя бы и клятвенного.
Подъехав к палаткам своей сотни, ставшей полусотней, Судуй бросил
поводья нукеру. Воины валялись на траве, изнывая от жары, разговаривали
лениво. Он зашел в палатку, но в ней было так жарко, что даже мухи не
летали - еле ползали по провисшему полотну. За палаткой снял пояс, сбросил
халат, легкую сартаульскую рубашку, голой спиной лег на траву. Она была
жесткой и колючей, земля - горячей. Прислушался к говору воинов.
- Кресты на домах из чистого золота.
- Ври больше.
- Я видел, как блестят,- глазам больно.
- Один такой крест - на всю сотню золота хватит.
- А женщины у них какие! Волосы белые, глаза как небо.
- Отгонят нас и от золотых крестов, и от женщин с глазами как небо.
- Отсюда отгонят - в другое место пойдем.
- Я бы - домой.
- Крутить овцам курдюки и доить кобылиц?
И ни единого слова о павших товарищах. Неужели не жалко? Привыкли? Или
оберегают свою душу? Наверное, лучше не замечать, что где-то там, в
чьем-то колчане,- твоя смерть, что в твоих ножнах, на острие меча, на
кончике копья - тоже смерть, но она не твоя, и чем чаще ты будешь омывать
кровью свое оружие, тем славнее твое имя, Но несущий смерть, боль, муки
разве достоин счастья и радости? Разве проклятья порубленных, замученных,
обездоленных, порабощенных не падут когда-нибудь на головы своих мучителей
или их потомства? Разве небо останется безучастным к тому, что делается на
земле? <Нет, уходить надо куда-нибудь, бежать>,- эта мысль мелькнула
наряду с другими и сразу же остановила бег его дум. Она испугала его. Он
сел. Бежать? Все так просто. Но пока не убежал ни один воин. За это -
неизбежная смерть. Бежать к Джучи, все-все рассказать ему. Он поймет, он
не может думать иначе... Джучи поможет. Джучи что-нибудь придумает. Джучи
перестал бояться отца, и он спасет тех, кто будет с ним...
Ночью воинов подняли. Тихо снялись и пошли по половецкой степи в
сторону восхода, ближе к родным кочевьям. Судуй отбросил мысль о побеге.
Может быть, и так все обойдется. Урусуты отстанут. А они возвратятся
домой.
Скачка по степи с короткими остановками продолжалась и день, и два, и
три... Наконец перешли небольшую речку и в местности с каменистыми холмами
остановились. Велено было ставить палатки... Усталых воинов обрадовал
предстоящий отдых. А Судуй с тревогой смотрел назад: отстали ли урусуты?
Прошло два дня, и Судуй стал успокаиваться: не придут. Но они пришли. Из
дрожащего степного марева словно бы выплыли всадники в остроконечных
шлемах, безбоязненно переправились через речку и четырьмя станами
расположились перед войском монголов.
Джэбэ и Субэдэй-багатур, объехали свои тумены, предупредили воинов:
битва будет трудная и жестокая. Дорога в родные кочевья лежит через станы
урусутов.

XVI

В лето 6731-е ' от сотворения мира в последние дни мая все полки
русские перешли Калку - тихую, с теплой водой и буйнотравными берегами.
Дни стояли жаркие, как в разгар лета. Цветы и травы, увядая, никли к
земле.
[' Год 1223.]
Князь Мстислав Удатный, его зять Даниил с десятком дружинников
поднимались на крутой каменистый холм. Под копытами скрипела и осыпалась
дресва. Потные кони мотали головами, отбиваясь от мух и слепней. Захарий
тащился позади всех, поглядывал на темнеющий вдали стан монголов,
вспоминал Судуя и радовался, что он не тут, а у Джучи.
Вершину холма занимал со своими воинами-киянами князь Мстислав
Романович. Окружив стан телегами, воины вбивали в землю заостренные колья
- дополнительное укрепление. Мстислав Удатный процедил сквозь зубы:
- До зимы тут сидеть собирается?
Даниил, ясноглазый, русоголовый, тихо засмеялся.
- Кияне без города не могут.
На холме ощущалось движение воздуха, было прохладнее, чем внизу, но
князь Мстислав Романович истекал потом. Он сидел в тени от палатки,
растянутой на колья, вытирал красное лицо и мокрую бороду льняным
рушником. Походный складной стул жалобно скрипел под ним. На таком же
стуле сидел и Мстислав Святославич. В правой руке он держал серебряный
кубок, в левой - бутыль зеленого стекла, время от времени плескал в кубок
густое красное вино, пил, морщась от отвращения. Черниговцы Мстислава
Святославича стояли внизу, под холмом, наособицу и от киян и от галицких,
наособицу же встали половцы Котян-хана. Не воинское хитроумие заставило
князей так расставить свои силы. Распря меж ними все усиливалась, под
конец уже ни о чем не могли говорить спокойно, сразу же возгоралась свара.
Потому не сговариваясь отделились друг от друга.
Не слезая с коня, князь Мстислав Удатный повел вокруг рукой.
- Крепкую ограду ставишь, брат.
Отовсюду доносился стук топоров. Воины в холщовых рубахах, мокрых от
пота, затесывали и вгоняли в неподатливую землю колья, вбив, острили их
вершины. Мстислав Романович бросил рушник на руки служке, прислушался к
стуку топоров.
- Береженого бог бережет. Вот и князю Мстиславу Святославичу говорю:
огораживайся.
Мстислав Святославич ополоснул вином во рту, выплюнул.
- Маета-то какая, господи! Можно и огородиться. Можно и не
огораживаться.
- Что думаете делать - сидеть за городьбой?- спросил Мстислав Удатный,
подрыгивая ногой, вынутой из стремени.
- Сидеть,- подтвердил Мстислав Романович.- Полезут, тут и вдарим.
- А не полезут?
- Того лучше...
- Зачем же шли сюда?- удивленно спросил Даниил.
Мстислав Романович глянул на него с осуждением.
- Ни усов, ни бороды, а туда же... Удал больно. А удалым часто зубы
выбивают.
Князь Мстислав Удатный носком сапога поймал стремя, дернул поводья и
поехал вниз, к своему стану. Дорогой, не совестясь дружины, ругал князя
Киевского непотребными словами. В галицком стане его ждал Котян-хан.
- Когда начнем, князь?
- Завтра утром. Без них обойдемся.
- Без кого, князь?
- Без киян и черниговцев.
- Почему?
- Уговаривать их мне!
Котян задумчиво посмотрел в сторону монгольского стана.
- Опасно так.... Мои люди измучены отступом, дорогой сюда...
- Почнем!- Мстислав Удатный упрямо мотнул головой.- Почнем - наши не
усидят, втянутся.
На заре заиграли трубы. Сотворив молитву, воины вскакивали на коней,
становились в боевые порядки. Пока строились, взошло солнце. К шатру
подскакал Даниил. На налобной части его шлема сверкала серебряная накладка
с суровым ликом архангела Михаила, золотой обод на венце шлема был украшен
изображением грифонов и птиц; выпуклый стрельчатый наносник опускался до
подбородка; с нижнего края венца на плечи и на грудь молодого князя
ниспадало кольчужное ожерелье, позванивая о сверкающие пластины панциря.
- Мои волынцы готовы!- ломким от возбуждения голосом сказал он.
- Трогай, сынок. С богом!
Даниил умчался. Его волынцы, составлявшие передовой полк рати,
двинулись на врага. Впереди скакал Даниил. Вскинутая вверх сабля жарко
вспыхивала на солнце. Мимо князя Удатного, горяча коней, пошли и галицкие.
На древках с навершьем-крестом полоскались алые полотнища стягов,
проплывали хоругви с изображением Георгия Победоносца, мелькали рыжие
бунчуки, напоминающие Захарию туги монголов. Конь под Захарием навостривал
уши, подергивал поводья.
Строй монгольского войска напоминал натянутый лук. Полк Даниила ударил
в середину и откачнулся назад, словно откинутый упругой силой лука, но тут
же снова пошел вперед. Вцепился во вражьи ряды, и гул битвы покатился по
холмам. Правее на монголов навалились полки галицкие, левее - половцы.
Медленно, трудно русская и половецкая рать стала осаждать врагов назад.
Мстислав Удатный бросил в сражение запасной полк, и монголы стали сдавать
заметнее. Повернув к дружине веселое лицо, князь сказал:
- Не только врагов, по и тех,- показал рукой на укрепленный холм,-
посрамят наши храбрые воины.
Волынцы, увлекаемые своим молодым князем, все глубже вклинивались в
строй врагов. Если бы им добавить свежих сил, они бы рассекли монгольское
войско надвое...
Левее половцев за невысоким холмом взметнулась серая пыль, будто
поднятая степным бегунцом-вихрем.
- Смотри, князь!- закричали дружинники.
Пыль перевалила через холм. Отрываясь от нее, легкая монгольская
конница устремилась на половцев, ударила в бок их порядков. Мстислав
Удатный выругался.
- Скачите к Мстиславу Романовичу!
Два дружинника бросились к укреплению киян. Захарий поскакал за ними.
Стоять без дела он уже не мог, почуяв, что в битве наметился перелом,
опасный для русской рати. Безотчетно он ждал этого с самого начала
сражения. Уж если монголы вступили в сражение, будут драться до победы или
полного изнеможения. Уполовиненными силами их одолеть непросто.
Князь Мстислав Романович сидел на своем стульчике в окружении княжичей,
бояр и воевод, заслоняясь от солнца ладонью, смотрел на битву.
Дружинники князя Удатного и Захарий соскочили с коней.
- Князь, подмога нужна!
- Кому это моя подмога понадобилась?
- Князь Удатный просит.
- А он спрашивал у меня, затевать брань или обождать? Не спрашивал.
Вот и пусть...
Захарий своим ушам не поверил. Уже видно было, что монголы стеснили
половцев, смяли их боевые порядки. Не устоят они - не удержатся и
волынские, галицкие полки. Но еще не все пропало. Тысячи киян стоят на
холме, тысячи черниговцев - внизу... Неужели же они так и не сдвинутся с
места?
Встав перед Мстиславом Романовичем на колени, Захарий почти закричал:
- Князь, вглядись, наших побивают!
- Кое-кого побить и надо. Поумнее будут. Вдругорядь не высунутся.
Шум битвы подстегивал Захария:
- Князь, кровь наших братьев льется! Грех на душу берешь!
Лицо Мстислава Романовича побагровело.
- Изыди, сатана!
- Ты не знаешь, что за войско перед тобой...
- От привязливый! Выпорите его.
Захария отволокли в сторону, резанули несколько раз плетью по спине. Не
больно. Прежде, в Хорезме, был бит куда более жестоко. Но там били чужие.
А тут свои, русские братья... Захарий едва сдержал слезы. Горькой,
невыносимой была обида. Он лежал ничком на траве. Трудно было поднять
голову и посмотреть людям в глаза.
На холме зашумели. Захарий поднялся. То, чего он опасался, случилось.
Половцы не выдержали натиска, стали отступать. Монголы усилили нажим. И
половцы побежали. Они уходили, обтекая холм, накатываясь на стан Мстислава
Святославича. Черниговцы попытались их остановить, но были смяты.
Обезумевшая от страха толпа половцев захлестнула стан. Закипело
человеческое коловращение. И уже не одни половцы, но и черниговцы хлынули
через реку. Следом с победными криками мчались монголы.
Волынские и галицкие полки попятились, огрызаясь, стали уходить за
Калку.
Спешенные монгольские воины, прикрываясь щитами, полезли на холм. Князь
Мстислав Романович удивленно воскликнул:
- Что же это такое делается?- Истово перекрестился.- Помоги, господи,
одолеть врага окаянного!
Нападающих было не много. Лучники отогнали их стрелами. Но у подножья
холма скапливались свежие силы. Как только облягут укрепление - конец.
Монголов, не держали крепостные стены, городьба из кольев и подавно не
удержит. По зловредной воле своего князя кияне сами для себя сделали
ловушку. Понял это не один Захарий. Смельчаки садились на коней, скакали
вниз, стремясь прорваться к волынским и галицким полкам. Внизу, на правом,
равнинном берегу Калки, общего сражения уже не было, русские и монголы
рассыпались по всему полю, завязывались скоротечные схватки...
Захарий вскочил на коня, протиснулся в узкий проход среди белеющих
остриями кольев, помчался вниз. Суждено - уйдет вместе со всеми, не
суждено - падет в борьбе. Все лучше, чем быть зарезанным, как барану. Конь
разогнался под гору, бросился в реку, расхлестнул брюхом воду, взмученную
тысячами копыт, всхрапывая, вынес Захария на правый берег. Воинов,
покинувших укрепление, было сотни полторы, от силы - две. С отчаянием
обреченных они ударили в затылок монголам, и те расступились, словно бы
давая дорогу, но тут же начали сжимать со всех сторон. Над головой
засвистели стрелы. Захарий припал к гриве коня. Заходящее солнце висело
над степью красным пылающим шаром, и Захарий успел подивиться: день
заканчивается, а казалось, что сражение длится час-другой... Больше он уже
ни о чем не думал. Зазвенели мечи и сабли, затрещали, ломаясь, копья. Он
вертелся в седле, отражая и нанося удары. И не видел, что все меньше и
меньше остается в живых русских воинов. Убитые, русские и монголы,
устилали землю...
Резкий, разрывающий бок толчок выбил его из седла. Падая, он хотел
схватиться за гриву коня, ему показалось, что схватился, но удержаться не
мог - клочок гривы остался в руке. Однако это была не грива, а жесткая
степная трава. Он лежал на земле, и перед лицом мелькали лохматые ноги
монгольских лошадей; они мелькали все быстрее, быстрее, пока не слились в
черноту, поглотившую его,
Но это был не конец. Ночью он очнулся. Над степью висела луна, ее
неживой свет серебрил метелки ковыля, взблескивал на доспехах павших. Весь
бок задеревенел, стал чужим, в голове шумело и звенело. Но сквозь эти
звуки в себе самом он услышал: недалеко от него стонал человек. Попробовал
встать - не смог. Превозмогая боль и слабость, пополз на стон. Полз,
перелезая через тела убитых. Лицо одного из монгольских воинов показалось
ему знакомым. Неужели Судуй? Но его тут быть не должно. Просто похожий...
Пополз дальше, но что-то заставило его возвратиться. Замутненное сознание
мешало разглядеть воина. Он полежал, набираясь сил, потом приподнялся на
руках. Шлем скатился с головы воина, тускло поблескивал в траве. Воин
лежал на боку, прижав обе руки к груди, рот был приоткрыт. Воин, кажется,
хотел набрать в себя воздуха, но сил вздохнуть уже не хватило. Захарий
смотрел в бледное, искаженное мукой лицо и не хотел верить, что это-
Судуй. Пошарил на его шее, рука вытянула куколку на шелковом шнуре. Образ
духа-хранителя, что ли. Эту куколку, он вспомнил, на шею Судуя надела его
мать. Такую же она хотела надеть и Захарию, но он отказался... Не увидят
больше мать и отец своего сына. Осиротели твои дети, друг. Овдовела
жена...
Стона, заставившего Захария ползти, больше не было слышно. Шлемом
прикрыл лицо Судуя. Жаль было друга, его детей, самого себя, Федю и
Анну... Хотелось лежать тут, такать и ждать конца, но не дал себе
послабления, поднялся, шатаясь, спотыкаясь, со стиснутыми зубами пошел
среди павших. К живым.
Битва на Калке закончилась жесточайшим поражением русских. Из князей
только Мстислав Удатный и Даниил сумели уйти за Днепр. Мстислава
Святославича, когда он побежал из стана, смятого половцами, настигла
монгольская стрела. Князь Мстислав Романович поддался на прельстительные
речи нойонов, выторговал себе жизнь и велел киянам сложить оружие. Нойоны
не сдержали слова. Князь принял мучительную и бесславную смерть... Погибли
тысячи воинов. Домой возвратился из десяти один. Дорого обошлось земле
Русской высокоумие и горделивость княжеская. <И бысть вопль и плачь по
градам по всем и по селам...>

XVII

Возвращение к родным нутугам растянулось на весь год. Воины рвались в
свои курени, и хану приходилось сдерживать их нетерпение. Он часто
останавливался, медлил. Оглядываясь назад, мысленным взором охватывал
завоеванные земли. Все время мнилось, что ушел, чего-то не довершив.
Что-то беспокоило его. Может быть, Джалал ад-Дин? Этот неукротимый сын
слабодушного отца собирает под свои знамена непокорных, и сартаулы,
растоптанные, вбитые в землю, подымают головы, втайне молят аллаха о
гибели завоевателей... Но не это беспокоило его. Все так и должно быть.
Вода взбаламученного озера и та не сразу становится прозрачной... Он ждал
каких-то вестей из улуса Джучи. Там было затишье, и это настораживало. Сын
милостив к сартаулам, привечает их лучших людей, собирает вокруг себя
книгочиев и ученых. Если он сговорится с сартаулами - быть беде. Правда,
прежние слухи о том, что сын хочет отделиться, как будто не подтвердились.
От Джучи прибывали гонцы, привозили письма, подарки. Все было как должно
быть, но он больше не верил сыну и жалел, что из-под Самарканда не послал
на него свои тумены. Хулан сбила с толку. Как это он мог положиться на
женщину?
После возвращения Джэбэ и Субэдэй-багатура из похода направил Джучи
послание с повелением, не допускающим двух толкований: иди в земли, где
побывали воины, займи все зимовья и летовья. Джучи пока не прислал ответа.
В кочевьях хана встречали величественными песнопениями. Но он был
равнодушен к славословию, оно не трогало душу, остуженную одиночеством,
ущемленную обидой на сына.
Кажется, впервые увидел: курени в родной степи уже не те, что были в
годы его молодости. Многолюдьем, толчеей, суетным духом своим они
напоминали сартаульские и китайские города. Рабы, согнанные отовсюду,
ковали железо, тесали дерево, чеканили медь, ткали холсты, валяли сукна,
шили одежду... Среди юрт как в городах, шумели базары. Тут выменивали,
продавали серебро и золото, мешки с просом и плетенки с плодами садов,
жемчуга и камни-самоцветы, юртовые войлоки и волосяные веревки; жарили
мясо, пекли лепешки, варили лапшу, наливали жаждущим вино; сизый чад и
духота чуждых запахов висели над куренями; разноязыкий говор теснил
монгольскую речь; мелькали чалмы сартаулов, головные платки китайцев,
валяные шапочки киданей... Временами хану казалось, что не он завоевал
чужие земли, а завоеватели пришли в степи. Светлые глаза его темнели,
недобро смотрели на горланящие толпы.
Орду поставили на берегу Толы. На том самом месте, где в старые времена
стоял курень Ван-хана. Горластых торговцев изгнал из орду, воинов отпустил
в курени - пусть отдохнут перед походом на тангутов. Оставил при себе
несколько сотен кешиктенов. После битв, гула войска, идущего в поход,
тишина была непривычной. Вечером он долго не мог заснуть. Тишина угнетала,
давила на уши.
Успокоения искал в юрте Борте. Она была все такой же толстой, но лицо
поблекло, щеки стали дряблыми. Состарилась Борте. Но это ее не печалило.
Больше, чем прежде, была добра к нему, к детям и многочисленным внукам.
Куда бы ни пошла, за ней следовали малолетние внучки и внучата. В широком
халате, коротконогая, она была похожа на утку, плавающую по озеру со своим
выводком. В ее небольшой юрте он забывал о тревогах, успокаивался.
Вечерами у огня пили вдвоем кумыс или чай, приправленный молоком, почти
без слов вспоминали годы молодости, людей, давно покинувших землю. Хану
было и тоскливо, и хорошо от этих немногословных разговоров... Хулан,
встречая его, щурила свои дерзкие глаза... Он позволял ей это. Пусть
думает, что он стал совсем старик. Все равно ей не понять, что люди из
прошлого - само прошлое, а оно на склоне лет нередко бывает дороже
настоящего. Борте - его молодость. Потому она дороже любой из жен. Так же,
как дороже любых, самых лучших и отважных нойонов его старые товарищи
Боорчу и Джэлмэ.
Когда-то он сказал себе, что ни того, ни другого никогда не позовет. Но
разбуженные Борте воспоминания заставили отправить за друзьями гонцов. Он
встретил их у порога своей юрты, не как повелитель - как друг. Джэлмэ так
давно не видел, что в первое мгновение показалось: перед ним не Джэлмэ
вовсе, а старый Джарчиудай. Те же надвинутые на глаза суровые брови, тот
же строгий взгляд...
Борте разлила в чаши архи, все трое выпили. Разговор почему-то не
налаживался. Возникнув, тут же угасал. Друзья как будто что-то ждали от
него, как будто побаивались чего-то. По тому, как они старательно избегали
разговора о войне, понял: опасаются, что позовет в поход. Спросил
напрямую:
- На тангутов со мной пойдете?
Боорчу замотал головой. Джэлмэ отвел взгляд.
- Не зову.- Он помолчал.- Может быть, и сам не пойду. С тангутами мои
нойоны справятся. Я вас хотел просто повидать. Столько лет были вместе...
Помнишь, Боорчу, как первый раз встретились?
Прошлое друзья вспоминали с охотой. Разговорились. И у хана родилось
желание повидать те места, где прошла молодость,- Онон, Керулен, гору
Бурхан-Халдун, посидеть у огня под звездным небом, слушая плеск речной
волны и вскрики ночных птиц, прикоснуться к тому, что вело его по крутым
дорогам жизни, не позволяя ни ошибаться, ни останавливаться, к истокам
своей силы... Он совершил то, что не удавалось ни одному правителю, но это
полдела, главное впереди: он должен достигнуть того, что было не по силам
ни одному из живших на земле,- продлить свое время до бесконечно далеких
пределов. В нем росла уверенность, что в местах своей молодости обретет
что-то такое, что поможет ему преодолеть непреодолимое и стать не
нареченным, а истинным сыном неба. Выехали налегке. С собой хан взял всего
десять кешиктенов.
В степь пришла пора цветения. Равнины, увалы были пестры, нарядны,
копыта коней ступали по мягкой траве неслышно, как по ковровому ворсу,
влекли к себе прозрачно-лиловые дали и синие горы, голубело небо, такое
глубокое, что смотреть в него, как в бездну, было страшно. Повсюду паслись
табуны и стада, у одиноких юрт мирно курились дымки, резвились
длинноногие, с короткими кудрявыми гривами жеребята, вдали тенью от облака
проносились по степи стайки дзеренов... Пастухи, увидев всадников, не
убегали, не прятались, как в былые времена. Им нечего было опасаться.
Ночевали, как он хотел, под открытым небом. Жарили на углях мясо
дзеренов и молодых барашков. Все было, как он того хотел. Почти все...
Джэлмэ и Боорчу стали другими, он не находил в них того, что ценил в
молодости. И вечерние разговоры у огня понемногу лишились душевности, он
часто раздражался, но подавлял раздражение, надеясь, что Джэлмэ и Боорчу
распахнут свои души. Однако проходил день за днем, а друзья не
приближались к нему. Он стал замечать, что они не сговариваясь всегда
вдвоем, о чем бы ни зашел разговор, один поддерживает другого. Поездка
стала тяготить его. Все чаще он угрюмо смотрел на буйство красок цветущей
степи, мял в кулаке седую бороду и пытался понять, почему же друзья
перестали быть друзьями.
- Джэлмэ, в давние годы я дал слово твоему отцу, кузнецу Джарчиудаю,
принести мир и покой в степи, сделать людей счастливыми... Посмотри на
юрты пастухов. Я сдержал свое слово.
Джэлмэ промолчал, и это могло означать только одно: он с ним не
согласен. Таким стал Джэлмэ... Когда не согласен, слова не вытянешь.
- Разве не так?
- Хан, лучше не будем говорить об этом.
Джэлмэ смотрел перед собой насупленно, к хану не повернул головы. А
Боорчу свесился с седла, сорвал клочок травы с мелкими бледно-розовыми
цветочками, поднес к носу.
- Как пахнет! Мы были во многих землях, но такой пахучей травы я нигде
не встречал. Ты, хан, замечал, что такой травы нет нигде?
- Я ходил в чужие земли не траву нюхать. Мне некогда было смотреть под
ноги!- То, что Боорчу отводит разговор в сторону, усилило недовольство. С
хмурой настойчивостью спросил у Джэлмэ:- Разве я не сделал того, что
замыслил в молодости?
- Сделал, хан... Племена не истребляют друг друга, грабители не
отгоняют скот...- Джэлмэ посмотрел на темнеющую вдали юрту.- Может быть,
подвернем? Свежего кумысу попьем.
Их встретила звонким лаем лохматая собачонка. Из юрты вышли кривоногий
старик и пожилая женщина в стоптанных чаруках. Старик узнал хана, рухнул
на колени, дернул женщину за подол засаленного халата, что-то сказал, и
она тоже стала на колени, не отводя от хана испуганного взгляда.
Все спешились. Хан, разминая ноги, обошел вокруг юрты. Рыжий войлок был
ветхим, лохматым по краям, с дырами. В такой юрте жил когда-то и он... Ни
кумыса, ни дуга у пастухов не оказалось.
- Чем же вы питаетесь?- спросил Джэлмэ.
- Хурутом, великий нойон.
Хан сел на камень у огнища с истоптанной вокруг него травой. Он
почувствовал, что не ради кумыса позвал их Джэлмэ к юрте, стал
настороженно следить за разговором.
- Чьи стада пасете?
- Брата великого хана Тэмугэ-отчигина.
- Довольны своей жизнью?
- Мы благоденствуем, великий нойон.
- Где ваши дети?
- Детей нет, великий нойон.
- Разве могут благоденствовать люди, не породившие детей?
- У нас были дети. Пять сыновей. Самый старший пал в битве с
найманами. Один сложил голову в тангутских землях, двое - в земле
Алтан-хана. Самого последнего убили сартаулы.- Старик покосился на хана,
поспешно добавил:- Видно, мы прогневили небо.
Джэлмэ, кажется, готов был говорить со стариком еще, но хан молча
поднялся, сел на коня и поехал. Все поскакали за ним. На Джэлмэ он не мог
смотреть. Не друг ему Джэлмэ, давно не друг. Уличить вздумал, что он
разорил не только чужие земли... Дурак. Родятся и вырастут новые люди, не
такие, как этот раболепствующий старик-харачу, гордые, сильные повелители
чужих народов. Джэлмэ его обличает... Не будь его, Джэлмэ не раскатывал бы
праздно по степи на добром коне, а горбился бы у кузнечного горна, вдыхая
сажу и пыль окалины. Сейчас эту работу делают рабы, их сколько хочешь.
Джэлмэ владеет стадами, и такие же пастухи приглядывают за его лошадьми,
волами, овцами. Кто дал ему стада и пастухов? И Боорчу такой же, сидит в
седле, посвистывает, будто ничего не случилось. Отобрать у обоих все, дать
по дырявой юрте!..
Нет, не такой, совсем не такой виделась ему эта поездка. Дороги в
прошлое заросли травой. В жизни, как в сражении, кто оглядывается, тот
гибнет. Он всегда пробивался вперед и потому был непобедим.
Не оборачиваясь, сквозь зубы сказал:
- Я возвращаюсь в орду. Вас отпускаю.
Ударил плетью коня. Джэлмэ и Боорчу остались на увале. За их спиной
была рыжая юрта харачу... Не станет он отбирать у них рабов и стада, не
унизится до этого. Они просто люди, слабые люди. На высоте, куда он
поднялся, рядом с ним не устоит ни один смертный. А ему надо не только
устоять, но и идти дальше, подняться выше, достичь недостижимого.
В орду была глухая, давящая тишина. Пока он слезал с коня, у шатра
собрались его жены, сыновья, братья. Все стояли, понуро опустив головы.
Случилось что-то очень худое. Но он не стал торопливо расспрашивать,
прошел в шатер, знаком пригласив всех следовать за ним, сел на войлок. Все
остались стоять на ногах. Вперед выдвинулся Шихи-Хутаг, развернул
похрустывающий белый свиток, но читать не стал, тихо проговорил:
- Великий хан, твой сын Джучи умер.
Хрустнула рукоять плети в руках хана, от напряжения заныли пальцы,
куда-то нырнуло сердце, и уже знакомая боль заполнила грудь. Он увидел
безмерно раздобревшее лицо Бэлгутэя со слезами на пухлых щеках, злой
прищур глаз Хасара, твердо сжатые губы Хулан...
- Джучи отравили...- Шихи-Хутаг хлюпнул утиным носом.
Хан посмотрел на Хулан снова. Она не отвела взгляда, только плотнее
сжала губы, и ее лицо разом стало ненавистным ему. Резко махнул рукой -
уходите. Опустил голову. Сломанная плеть лежала на коленях. Рукоятка была
вырезана в виде змеи, из разинутой пасти свисал витой ремень, глаза из
нефрита, круглые, мертвые, смотрели на него. Это была его любимая плеть.
Глаза змеи никогда не казались мертвыми. В них всегда горел зеленый огонь.
Шорох заставил его вздрогнуть и вскинуть голову. Посреди шатра стояла
Борте. Голова ее была не покрыта, волосы с густой сединой рассыпались по
плечам. Она не мигая смотрела на него.
- Вот... умер...- сказал он.
- Отравили,- чужим, хриплым голосом поправила она.
- Может быть и нет. Он болел.
- Его отравили.
- Может быть... я разыщу убийцу!
- Убийцу искать не надо. Ты убил его!
- Борте!- Предостерегаясь и защищаясь, он поднял руку.- Думай, что
говоришь!
- Ты всю жизнь ненавидел Джучи. За что? За то, что у него не
окостенело сердце... Я жалела тебя, я ждала, что ты очнешься. Не его, тебя
надо было отравить, мангус, пьющий кровь своих детей! Волк уносит от беды
свое дитя, птица гибнет, отводя опасность от птенцов, а ты, человек,
наделенный небом разумом, хуже пустоголовой птицы и кровожадного зверя.
- Замолчи!- теряя рассудок, закричал он.
Привлеченный его криком, в шатер заглянул кешиктен. Хан швырнул ему в
лицо сломанную плеть.
Борте наклонила голову, вытянув перед собой руки, будто незрячая, вышла
из шатра.
Хан потребовал коня. Как безумный, гнал его всю ночь. Утром без сил
свалился в каком-то курене, приказал собрать войско для похода на
тангутов.
Перед выступлением к нему примчалась Хулан с сыном Кулканом. На нее он
даже не взглянул.
- Уезжай отсюда и не попадайся мне на глаза.
...Тангутскому императору хан направил послание: <Некогда ты, бурхан ',
обещал быть со своими тангутами моей правой рукой. Веря этому, я позвал
тебя в поход на сартаулов. Но ты, бурхан, не только не сдержал своего
слова и не дал войска, но еще и ответил мне дерзкими словами. Занятый
другими мыслями, я решил отложить встречу с тобой. Ныне, совершив
сартаульский поход и с помощью вечного неба обратив сартаулов на путь
правый, я иду к тебе, бурхан>.
[' Б у р х а н - так монголы называли тангутских императоров.]
Первым городом, который осадил хан, был Хэйшуй, тот самый, где некогда
искал убежища и помощи Ван-хан. За его серыми глинобитными стенами с
золотоголовыми, снежно-белыми башнями - субурганами - укрылось много
воинов и жителей окрестных селений, способных владеть оружием. Тангуты
хорошо знали, что ждет их в случае поражения, и защищались, не щадя своей
жизни.
Прошла осень, наступила малоснежная, вялая, с частыми оттепелями зима.
Каждый день, в дождь, в снег, хан садился на коня и объезжал свое войско.
Он слушал грохот камнеметов, глухие, тяжкие удары пороков, хриплое пение
боевых труб, пронзительный вой сигнальных стрел, гул многотысячных
голосов, и недавнее желание тихо посидеть у огня, вспоминая далекую
молодость, казалось пустой блажью, данью своей слабости. Его войско,
созданное по соизволению неба многолетним трудом, храброе и выносливое,
послушное, как пальцы собственных рук,- его душа, его жизнь, его радость и
его будущее. А все остальное ничего не значит и ничего не стоит.
Когда-то первое нападение на тангутов указало ему путь к сердцу воинов,
осада Чжунсина родила веру в свои силы. После того он разгромил
Алтан-хана, покорил сартаулов. И вот - снова земли тангутов. Один
жизненный круг завершается. Но это не конец. Это начало другого круга. И
то, что он снова начинается тут, в тангутских землях, радовало его. В этом
он видел предопределение неба и верил, что сможет осилить все.
По его повелению Чу-цай собрал ученых людей из сартаулов и китайцев.
Они сделали чертеж земель, известных им. Рукодельницы перенесли чертеж на
шелковое полотно, вышив цветными нитками реки и озера, горы и равнины,
леса и пустыни. Он часто разворачивал полотно, в одиночестве рассматривал
его. Он был рад, что земля так велика, что еще много мест, где не ступали
копыта монгольских коней. Он пройдет ее всю из края в край, подчинит
всеязычные народы.
Хэйшуй был взят весной. На лето, спасаясь от небывалой жары, хан ушел в
горы. Знойное дыхание раскаленных песков пустыни достигало горных пастбищ,
высушивало травы, скручивало листья на кустарниках. Жара, бездействие
томили хана, он плохо и мало спал, часто гневался, и сыновья, нойоны
боялись заходить в его шатер. Только что обретенную уверенность в себе, в
своем предназначении начали подтачивать сомнения. Душными ночами,
измученный бессонницей, он уходил из стана на каменистую гору, вставал на
колени, обращал лицо к небу, тихо спрашивал:
- Неужели я должен уйти, как уходят другие?
На небе горели крупные звезды. От камней исходило сухое тепло. Он
опускал голову. Перед его мысленным взором проплывали лица Сача-беки,
Алтана, Ван-хана, Джамухи, Теб-тэнгри... Все они умерли, потому что были
слабы. В битве первыми гибнут робкие. Неужели им начинает овладевать
робость перед вечностью? Неужели, победив всех и все, он все-таки потерпит
поражение? Неужели это не обойдет его?
Едва стала спадать жара, хан устремился к столице тангутского
государства - к Чжунсину. По пути без пощады и жалости уничтожал селения и
города, оставляя за собой развалины и горы трупов. Осадив Чжунсин, он
оставил под его стенами сыновей, сам с частью войска пошел громить
тангутские округа. Какое-то нетерпение гнало его, не позволяя
останавливаться. Битвы, требующие напряжения ума, воли, всех душевных сил,
заставляли забывать о самом себе. Под Шачжоу тангуты стянули немало сил,
им удалось завлечь его в засаду. Тумены, стиснутые с трех сторон,
дрогнули, воины стали поворачивать коней. Поражение становилось
неизбежным. В кольце кешиктенов, готовых принять на себя удары копий и
мечей, он без доспехов и оружия, в грубом халате, стянутом золотым поясом,
в белой войлочной шапке, сутулясь, сидел на коне, исподлобья смотрел в
искаженные страхом лица бегущих. И взгляд его был для воинов как удар
плетью. Они натягивали поводья, разворачивались, мчались на тангутов. В
сражении погибло несколько тысяч воинов, но тангуты были принуждены
бежать.
К осени года свиньи ' тангутское государство было разгромлено. Но
столица продолжала держаться. Хан возвратился к Чжунсину. Его прибытие
вызвало ликование осаждающих и лишило всяких надежд осажденных. Император
прислал сановников для переговоров. Он готов признать монгольского хана
своим отцом. Он прекратит сопротивление, если хан пообещает сохранить ему
жизнь и поклянется в этом. Хан поклялся не убивать бурхана. Тангуты
попросили месяц отсрочки, чтобы подготовиться к сдаче города. Хан
согласился и на это.
[' Г о д с в и н ь и - 1227 год.]
Осадные работы были прекращены. Наступила тишина. В Чжунсине пылали
пожары, из-за крепостных стен валил белесый горячий дым, затягивал солнце,
оно висело в небе багровым кругом. Хан удалился в горы, где воздух был
чист от копоти. В шатре без дела сидеть не мог, отправился на охоту.
Воины, посланные вперед, гнали дичь с горных склонов, из ущелий, сжимая
облавный круг. Он был еще очень широк, этот круг, но хан взял в руки лук,
положил на него красную стрелу с широким, остро заточенным наконечником,
поехал к тому месту, куда должны были согнать зверей. Узкая тропа, петляя
среди деревьев и кустарников, тронутых увяданием, вела в гору. Ветви
хлестали его по лицу, закрывали видимость. Хан подумал, что лук будет тут
бесполезен, стал убирать его в саадак. Сбоку затрещали кусты, в желтоватой
листве мелькнула бурая спина какого-то зверя, конь всхрапнул, резко
бросился в сторону. Хан вывалился из седла и всем телом ударился о твердую
землю. Внутри что-то оборвалось, боль опалила его, красный туман поплыл
перед глазами. Кешиктены подхватили на руки, понесли, тревожно
переговариваясь. Ему заложило уши, он не мог разобрать ни одного слова.
<Это пройдет. Какой монгол не падал с коня...> - успокаивал он себя.
Его почти без сознания доставили в ставку под Чжунсин. Через несколько
дней ему стало лучше. В шатре толпились шаманы, лекари-сартаулы и
лекари-китайцы. Шаманы били в бубны, окуривали шатер, молитвами и
заклинаниями устрашали злых духов, лекари ощупывали, растирали его тело,
поили снадобьями.
- Я умру?- спросил он, не узнавая своего голоса.
- Нет,- отвечали лекари и шаманы, но по их глазам видел: лгут.
И все равно твердил вслед за ними: <Нет. Нет. Э т о г о не может быть.
Надо преодолеть э т о>.
Красный туман опять поплыл перед глазами. На белое льняное полотно, на
лица людей словно бы ложились отсветы пожарища. Мысли путались, порой
забывал, где он и что с ним.
Однажды ночью он пробудился от зыбкого сна-забытья. Лекари, утомленные
бдением, дремали на войлоке. Красный туман не клубился перед глазами. Он
хорошо видел треногий столик у своей постели, на нем горели огни
светильников, пламя то вспыхивало, то оседало, и он слышал легкое
потрескивание и шипение. Вдруг ясно, всем существом ощутил, что покидает
землю. Небо не одобрило его дерзновенных замыслов. Небо отвергло его, как
отвергало других. Он умрет, как умирают все. Никому не дано жить вечно.
Светлая, щемящая печаль охватила его. Он смотрел на огни светильников и
тихо, без слез, плакал. Жизнь обманула его. Правы были те, кто хотел,
чтобы он остановился, ложил обычными человеческими радостями. Он почти не
знал этих радостей. Он держал себя взнузданным. Все силы души и ума
отдавал войску, битвам, разрушениям...
Один из лекарей проснулся, встретился с его взглядом, вскочил. Он
подозвал его к себе.
- Мне не нужны ваши лекарства. Уходите все.
Лекари, а за ними и шаманы оставили шатер.
Вскоре за тонким полотнищем загудели голоса, запылали огни. Воины
обступили шатер. До него доносились обрывки говора:
- Хан покидает нас...
- Мы все погибнем без хана...
- О небо, смилуйся над нами!
Эти скорбные голоса отодвинули, скомкали его светлую печаль, он
устыдился того, о чем только что думал. Чуть было не отвернулся от дела
своей жизни. Он бы предал и себя, и свое. войско, и то, что свершил, и то,
что ему или другим надо свершить.
В шатер вошли Угэдэй, Чагадай, Тулуй, склонились над ним, пряча
испуганные глаза. Угэдэй сказал:
- Отец, все войско стоит на коленях и молит небо даровать тебе
здоровья. Мы надеемся...
Хан приподнял бессильную руку, призывая сына замолчать.
- Я ухожу... Похороните меня на горе Бурхан-Хандун...
Замолчал. Это была уступка своей слабости. Он хотел бы лежать на
солнечном косогоре, под соснами, над долинами, где в дни детства и юности
среди горестей, тревог и обид выпадали мгновения счастья, чистого, как
капли росы. Пусть уступка... Но последняя.
- Праху моему не поклоняйтесь. Могилу на веки вечные скройте от глаз
людей. Дух мои - в делах моих, в войске моем. Этому поклоняйтесь. Храните
мои заветы. Ведите воинов в битвы, не останавливаясь, завоюйте все. земли.
Моя душа будет с вами.
Голос его отвердел. Даже сил как будто прибавилось. С робкой надеждой
подумал, что это, может быть, и не конец вовсе. Может быть, небо послало
ему еще одно испытание, и он не сломился, не дал завладеть собою слабости
и отчаянию.
- Отец, может быть, мы отправим тебя в степи?- спросил Тулуй.-
Заставим тангутов расчистить дорогу. Поедешь - не тряхнет, не колыхнет.
- Нет, я должен увидеть бурхана. Однако, если небо призовет меня
раньше - молчите. Никто не должен знать, что я умер, пока не откроют
ворота города.- Разговор утомил его, вновь перед глазами заколыхалась
кроваво-красная туманная пелена.- Бурхана убейте.
- Но ты дал клятву...- напомнил Чагадай.
- Я дал клятву... бурхану. Без владений - он не бурхан. Я давал клятву
человеку с одним именем, вы дайте ему другое имя... Убейте...
Последние слова договорил с трудом. Пелена перед глазами становилась
плотнее, сквозь нее он плохо видел лица сыновей. Сознание меркло, и он
напряг всю свою волю, чтобы удержать его. Но оно скользкой шелковинкой
утекало куда-то все быстрее, быстрее...
...Хан был мертв. Но у шатра на карауле, как всегда, стояли кешиктены.
На осеннем солнце лучились бронзовые с позолотой навершья тугов, овеянных
славой, окропленных кровью многих народов. В шатре по утрам, как всегда,
собирались на совет нойоны. Так продолжалось восемь дней. Лицо хана
почернело, тело вздулось. Запах тления не могли заглушить ни благовонные
мази, ни курения. Нойоны выходили на свежий воздух, бледные, с
помутневшими глазами, густой дух смерти и тления следовал за ними.
Наконец ворота Чжунсина распахнулись. Воины вошли в город, и по улицам
потекли ручьи крови. Воины приносили жертву духу своего повелителя.

XVIII

Была зима. Над всей великой степью бушевали бураны, вздымая к небу
снежную пыль, сотрясали стены юрт, сбивали дрожащую скотину в плотные
кучи, валили путников с коней.
В юрте Тайчу-Кури кончилось топливо. К гаснущему очагу жались дети
Судуя, грея ручонки на остывающих камнях. Их мать Уки лежала в постели,
часто, с надрывом кашляла. Простудилась, бедная. Каймиш скребком очищала
мездру овчины, время от времени согревая дыханием пальцы. Она, кажется, не
замечала, что огонь в очаге гаснет. С тех пор как где-то сгиб Судуй,
Каймиш часто бывала такой - то ли задумчивой, то ли равнодушной ко всему.
Тайчу-Кури надел старую, с вытертой шерстью шубу, туго подпоясался
арканом, взял кожаный мешок и отправился за аргалом. За порогом юрты снег
хлестнул по лицу, ослепил, ветер завернул полы шубы, хлопнул ими,
опрокинув Тайчу-Кури в сугроб, вырвал мешок из рук и поволок в степь.
Тайчу-Кури поднялся и, ругаясь, трусцой побежал догонять мешок. Ветер на
мгновение стихал, мешок распластывался на снегу, Тайчу-Кури оставалось
лишь взять его, но каждый раз мешок взвивался и птицей взлетал из-под рук.
Духи зла потешались над бедным человеком. Тайчу-Кури рассердился, обругал
духов, и мешок удалось изловить. Изловил он его далеко от юрты,
возвращаться пришлось против ветра. Белая мгла била по лицу, мотала из
стороны в сторону. Напоследок он уже не мог идти, добрался до кучи аргала
на четвереньках, без сил опустился возле него на мягкий сугроб. Годы уже
не те, чтобы бегать. Ноги, руки трясутся, сердце колотится...
Из юрты вышла Каймиш. Ветер подхватил, понес ее крик:
- Тайчу-Кури-и-и!
- Что тебе?
- Ты где пропадал?
- Видишь, лежу, ветер слушаю, на снег смотрю. Не все же время сидеть у
тебя под боком.
Она ушла. Тайчу-Кури стал набивать мешок аргалом. Каймиш беспокоится о
нем. Это хорошо. Понемногу забывает сына. Хотя можно ли забыть Судуя, их
единственную опору и надежду? Э-эх-хэ, всю жизнь работал на хана, набивал
его колчан звонкими стрелами. А хан отнял единственного сына... После
смерти Судуя он стрел уже не делает. Душа отвращена от этой работы.
В юрте Тайчу-Кури развел большой огонь. Внук и внучка стали бегать
вокруг него, игривые, как козлята. Они хотели втянуть в свою игру и его,
но Тайчу-Кури еще не отдышался. Нахлестанное ветром лицо горело, глаза
слезились.
- Ты что там делал?- строго спросила Каймиш.
- Мешок чуть было не унесло. Немного пробежал.
- Экий ты... Пропади он, пустой мешок! Самого бы унесло.- Каймиш
вскипятила молока, налила в чашку, подала Уки.- Попей, доченька, согрейся,
легче будет.
Тайчу-Кури наставительно поднял палец, сказал в спину Каймиш:
- Так все можно пустить по ветру. Добро беречь надо.
- О небо! Добра-то у нас...
- Что уж есть,- пробормотал он и умолк.
Разговор становился опасным. Сейчас будет вспомянут Судуй, и в юрту
надолго вселится уныние. А унывай не унывай - мертвые не возвращаются.
Живым - жить надо. Внучку и внука вырастить надо. Станет внук мужчиной,
можно и умирать. Простые люди сами на себя надеяться должны. Они как
трава. Ее и копытами топчут, и огнем жгут, а она живет и дает жизнь всему
живому.
- Поточи скребок,- попросила Каймиш.
Усталость еще не прошла, руки подрагивали. Каймиш заметила это,
спросила:
- Ты не болен?
- И скажешь же, жена моя Каймиш! Я как смолистый пень, меня никаким
топором не расколотишь.
- Когда ты перестанешь хвастать?- вздохнула Каймиш.
- Я не хвастаюсь. Вот.- Он подхватил внука на руки, поднял над головой
- мальчик взвизгнул, болтнул ногами.- Видишь, сила есть. А мы родились в
один день с Тэмуджином. Почему он состарился и умер раньше? Не знаешь,
жена моя Каймиш.
Внук лез к нему, хотел, чтобы он подкинул его еще раз.
- Потом...- отмахнулся Тайчу-Кури.- Хан ел, что хотел, я - что давали,
он делал, что хотел, я - что велели. И били-колотили меня сама знаешь как.
Почему же я крепче оказался? Хан не слезал с коня, а я топал ногами по
матери-земле. От земли моя сила. Через ноги - сюда.- Тайчу-Кури выпятил
грудь, постучал по ней кулаком, засмеялся.
Ярко пылал в очаге огонь, озарял юрту живым, трепетным светом. Гудел на
разные голоса буран, швыряя снег в дымовое отверстие. Дети забрались под
шубу к своей матери. Она, покашливая, рассказывала им сказку.
Тайчу-Кури прислушивался к вою ветра, к поскрипыванию решетчатых стен.
Не опрокинулась бы юрта... Старая... Зима впереди - длинная, много еще
будет буранов, вьюг и метелей. Но какой бы длинной зима ни была, за ней
следует весна.