Литературная карта Прибайкалья. А.Козин

Я закончил тогда второй курс исторического факультета и летние каникулы должен был провести в экспедиции на Байкале, в районе Провала. Научный руководитель поручил мне с одногруппником Алдаром провести сбор легенд, сказаний и, может быть, сохранившихся описаний страшной катастрофы, которая произошла в этой местности полтора века назад. Понятно, что живых свидетелей тех событий мы не могли найти, но ведь есть в нашем народе хороший обычай передавать из поколения в поколение не только сведения о своих предках, но и их рассказы о важных событиях, в которых они участвовали либо были их свидетелями. Было бы здорово, если бы мы нашли ещё и артефакты, материальные свидетельства тех событий или просто того времени, но надежды на это почти не было.

Тем не менее, в экспедицию мы готовились основательно: приобрели палатку, собираясь провести часть лета на берегу Байкала, в местности, где бывали маститые учёные вроде академика Окладникова и писателя-путешественника Обручева. Лавры академиков нам, конечно, не снились, но побывать в шкуре настоящих исследователей для будущего историка просто необходимо, считали мы.

Долго ли коротко ли, а приготовления были благополучно завершены. Удружил старший брат Алдарика – отдал ему свою старую машину. Загрузили мы в неё палатку, личные вещи, провизию и нехитрую технику в виде фотоаппарата и радиоприёмника, да ещё сам «жигулёнок» был оборудован магнитолой, так что ехать было нескучно. Дорога на Байкал из Улан-Удэ была прекрасная, не похожая на просёлочные хляби, коими порой приходилось ездить по республике. Радовала и погода – солнечно, тепло.

Километров за полсотни до цели путешествия нас стал доставать тяжелогруженый лесовоз с прицепом, который медленно тащился впереди, пока мы не решились на обгон. Выйдя на встречную полосу, мы в ту же секунду увидели, что прямо на нас несётся с бешеной скоростью фура, водитель которой от неожиданности не сразу среагировал. За миг до столкновения Алдарик вывернул руль влево, но это нас не спасло. Удар!..

Дальше провал в памяти. Когда я вновь увидел белый свет, то оказался в какой-то старинной бурятской юрте, притом на ногах и в добром здравии.

– А вот и ты. Ну, здравствуй, внучок! – Меня приветствовала невысокого роста статная старушонка в красивом бурятском халате из атласной тёмно-синей ткани с узорами и высокой шапочке, отороченной мехом и украшенной серебряными монетами и драгоценными камнями. Не уверен, что она говорила на русском, но другого языка я не понимал, по-бурятски знал лишь две-три фразы вроде «Би шамда дуртэб»[1]. – Я так рада тебя видеть, у меня будто семь солнц внутри зажглось. Проходи, проходи!..

Я огляделся: в центре юрты был небольшой очаг, в котором тлели не то торф, не то коровьи лепёшки. Прямо напротив входа, у дальней стены стоял небольшой столик, похожий скорее на старинный комод. Шкатулка, обитая узорами из серебра, масляный светильник, тоже из серебра, несколько продолговатых дощечек, на которых старинной монгольской вязью были начертаны, по-видимому, буддийские молитвы или шаманские заклинания. О шамане мне вспомнилось из-за бубна с медными колокольчиками, лежавшего тут же.

Бабушка проследила за моим взглядом, за несколько секунд пробежавшим и по топчану с левой стороны, застеленному войлоком, и по скамейке с правой стороны, с резной спинкой, видимо, для почётных гостей. Справа и слева от входа стояли и лежали предметы обихода, мне совсем не знакомые и трудно поддающиеся описанию. Наиболее понятный для меня предмет – высокая ступа. Она была даже повыше теперешних напольных ваз, используемых в роскошных интерьерах. Но эту ступу к предметам роскоши вряд ли отнесёшь, хотя в верхней и срединной части она была обита медными кольцами, делавшими её похожей на вазу.

Рядом с топчаном и скамьёю стояли по обе стороны два почти одинаковых сундука, обитые узорами из меди или латуни, на каждом из них висел маленький замочек, ключи от которого висели на поясе у хозяйки.

– Меня зовут Жаргалма[2], – поведала хозяйка юрты. – Ты родился через триста лет после меня. И, хотя ты русский, кровь в тебе на четвертинку наша. Будь хорошим мальчиком, не подведи фамилию – тебе, наверно, известно, какие знаменитые люди были в нашем роду: и ламы, и шаманы, и улигершины, и мастера известные, и врачеватели…

«Как это – через триста лет?!» – поразился я. – «Не может этого быть! Так кто у кого в гостях тогда?». Но вслух сказал:

– Да, я немного знаю, мой дедушка бурят, он рассказывал кое-что, но я тогда маленький был, а теперь и деда нет.

Бабушка Жаргалма улыбнулась понимающе и продолжала:

– Знаю, ты решил стать большим учёным, – сказала она. Тут я улыбнулся – мои планы не были столь тщеславными. Я считал, что скромный преподаватель истории в средней школе – самое большее, что мне светит, и не очень обольщался насчёт своего будущего.

– Никто не знает, что ждёт нас впереди, – будто читая мои мысли, продолжала бабушка Жаргалма. – Скоро сам увидишь, какой подарок тебе сделает судьба. Счастье – не конь, его не взнуздаешь. Но ты найдёшь больше, чем ищешь.

Она подняла маленькую морщинистую ладонь, унизанную серебряными перстнями, как будто хотела остановить мои возражения. Но я и не возражал.

– Пойдём, – пригласила она, поднимая полог у входа в юрту. – Моя юрта стоит как раз на том самом месте, где будет Провал после страшного землетрясения в новогоднюю ночь. Видишь, вон там далеко – берег Байкала. А тут наши земли – степь, леса и болота. Всё это Цаганская степь, тут несколько улусов, много скота. Здесь, поближе к юртам, пасутся коровы. Там, дальше, отары овец. И всё это погибнет в одну ночь. А знаешь почему?

– Так землетрясение же, что ж тут непонятного? – наивно возразил я.

– А отчего землетрясение-то случилось, знаешь?

– Нет ничего тайного, что не стало бы явным. Вот слушай. Один богатый хозяин решил посреди этой степи построить большой амбар. А как начал землю копать, то обнаружил много драгоценностей, да таких, что впору носить лишь императору. В здешних местах издавна ходили слухи о том, что тут, на берегу Байкала, похоронен самый великий военачальник всех бывших и будущих времён – Чингисхан. Несметные сокровища погребли вместе с ним. А потом сотни лошадей, табуны прогоняли по кругу несколько дней, всё увеличивая круги. Так что скоро совсем не видно стало, где именно могила Великого монгола. Но приближённые Тэмужина не могли на этом успокоиться и убили всех, кто участвовал в похоронах. Уехали отсюда в свою ставку даже без охраны. Народ местный видел оставшиеся без присмотру табуны лошадей, но боялся их брать себе, потому что чужое. Эти кони разбрелись кто куда, одичали, а некоторые просто умерли с голоду. Но всё равно потом слух ходил долго, что где-то здесь могила Чингисхана. Говорили: если кто-нибудь обнаружит могилу Завоевателя Вселенной или хотя бы предметы из неё – быть большой беде. Вот и случилось страшное землетрясение, так что погиб и человек, нашедший предметы из могилы Великого воина, и все свидетели того события. Это землетрясение было уже через много лет после меня. Но тебе могу сказать, что второй раз такое же землетрясение случится через двести лет после первого. Когда Селенга будет в некоторых местах ручейком, который легко перейти вброд, а Байкал настолько обмелеет, что Провал снова станет сушей. И кто-то снова обнаружит место захоронения Тэмужина…

– Как-то не очень верится во всё это, – возразил, было, я, но бабушка Жаргалма продолжала:

– Я помогу тебе. Подожди, – она вернулась на минуту в юрту и вышла оттуда, держа в руке какой-то небольшой сияющий предмет зеленоватого цвета. – Вот, возьми, это Нефритовый Всадник. Он будет защищать тебя. Он принесёт тебе счастье в делах и удачу. Но как только ты приблизишься к тайне Чингисхана, Всадник покинет тебя, потому что Счастье не может ходить рядом с Бедой. Помни об этом.

Бабушка говорила нараспев, некоторые слоги звучали протяжно, как в песне или улигере[3]. Теперь так никто не разговаривает – речь наша стала стремительной как сама жизнь.

– Добивайся своего: целеустремлённый человек – уже наполовину победитель. Не гонись за успехом: глупому человеку Бог дарит слепую удачу, а счастливому – ум.

Бабушка Жаргалма протянула мне сделанную из зеленоватого нефрита фигурку Всадника. Грива и хвост его коня были из золотых волос, и даже малюсенькие подковки на копытах тоже были золотыми. У самого Всадника из золота были сделаны только копьё и плащ. Сувенир сильно смахивал на работы знаменитого на весь мир бурятского скульптора Даши Намдакова, которые я видел в музее, – что-то очень древнее в сочетании с безукоризненными линиями всего изделия. А Всадник бабушки Жаргалмы ещё и светился изнутри, как бы приветствуя меня, своего нового владельца.

Я осторожно взял Всадника из рук бабушки, и всё исчезло.

Очнулся я в больничной палате. Надо мной склонилась медсестра, рядом стоял доктор и что-то говорил ей, пытавшейся привести меня в чувство.

– А где бабушка Жаргалма? – спросил я, выходя из небытия.

– Он, наверное, ещё бредит, – сказала медсестра доктору, но тот возразил:

– Похоже, что нет. Наверное, кто-то приснился ему.

Мне сделали укол, поставили капельницу и на какое-то время оставили одного. Я огляделся. Палата как палата, ничего лишнего, вот только на моей прикроватной тумбочке я увидел своего Нефритового Всадника! Его золотой плащ, казалось, чуть колышется, а копьё блестело так убедительно, будто хотело разом расправиться со всеми моими недугами.

Вернулась медсестра, которую я ждал с большим нетерпением:

– Сестричка, вы видели – кто-нибудь приходил ко мне, когда я спал?

– Нет, никого не было. Хотя… Вчера вечером я видела в коридоре пожилую женщину в старинном бурятском костюме и гутулах[4]. Кажется, она выходила от вас. Но она так быстро исчезла – я даже не уверена, что видела её…

«Значит, это не бред и не сон», – подумал я и протянул руку за Всадником. Он осветился изнутри, как будто подмигивал мне. Я сжал нефритовую фигурку в ладони и заснул.

Проснувшись во второй раз, я вспомнил, наконец, что с нами случилось, и спросил сестру про Алдара.

– Ваш друг пострадал значительно меньше. Он даже не терял сознание. Ему обработали раны и ссадины и отпустили домой. Он, кстати, обещал сегодня зайти к вам.

И точно: вскоре нарисовался Алдарик со своей широкой и доброй улыбкой, он принёс много вкусностей и по-хозяйски разместил их в тумбочке. И, конечно, увидел моего Всадника, его нельзя было не заметить: золото на нём так и блестело, а сам он таинственно светился изнутри, вызывая интерес и удивление.

– Откуда у тебя эта диковинная штука? – поинтересовался Алдар, на что мне пришлось сказать правду:

– Бабушка подарила, – сказал я, не уточняя, что жила она триста лет назад, иначе бы Алдар подумал, что после аварии сильно пострадали мои интеллектуальные способности.

– И когда же она успела побывать здесь? Что-то раньше я не видел у тебя ничего подобного?

– Да вот, как-то успела, пока я был без сознания.

Слава Богу, вопросы на этом закончились. Алдар ещё немного повертел в руках драгоценную фигурку и водрузил на место:

– Не свистнут – он не простой, заговорённый. Мой Всадник – очарованный, и чары его не позволят плохому человеку даже приблизиться…

Алдар повертел пальцем у виска, больше ничего не сказал, а только попрощался и пообещал зайти на другой день.

Обнаруженные у меня травмы – сотрясение мозга, переломы рёбер и голени – потребовали длительного лечения в условиях больничного стационара. Читать и писать врач разрешил, так что я попросил Алдара раздобыть мне всю литературу, касающуюся Провала и землетрясения на Байкале, произошедшего в далёком 1862 году.

С интересом я читал рассказы о том, как накануне первого января в улусах Цаганской степи из колодцев стала выливаться вода, кое-где устремляясь фонтаном вверх. Как испуганно жались друг к другу животные, овцы беспрестанно блеяли, а собаки жутко выли. Как в ночь землетрясения стала быстро прибывать вода, а потом большая волна накрыла в одночасье всю округу. Как стоял устрашающий подземный гул и клокотание чего-то таинственного там, в недрах. Как испуганные люди, не успевшие уйти с места катастрофы, взбирались на крыши или садились со своим скарбом на лодки, которые, слава Богу, были у каждого дома или юрты. Как поначалу бывшая тёплой вода быстро остывала, а потом замерзала, и в ней оставались вмёрзшие животные – коровы, быки и овцы. Как в русских деревнях за много километров от Цаганской степи сами собой звонили колокола, а кое-где рушились церкви и колокольни. Всё это наводило ужас на местных жителей, многие из которых от страха и безысходности сходили с ума, и потом долго ещё по деревням ходили юродивые, говорившие о знамениях конца света и грядущих катаклизмах…

Лежать в больничке мне пришлось несколько недель, и от нечего делать я мало-помалу написал доклад на тему Провала и его тайн, которые ещё предстоит исследовать. Как и положено, в числе источников и информантов я назвал свидетельства бабушки Жаргалмы, только долго мучился, кем её представить – ныне живущей или давно умершей. В конце концов, решил обозначить дальней родственницей, но о том, что она жила так далеко – триста лет назад, написать постеснялся…

Через несколько дней сияющий Алдар ворвался в палату, размахивая листком бумаги, в котором содержался, видимо, некий приятный сюрприз:

– Пляши, Санёк! – он помахал бумагой перед моим носом. – Вот, Сергей Дашиевич хвалебную оду на твою работу написал и уже включил тебя в число выступающих от нашего универа на студенческой научной конференции в Москве.

Я оглянулся на своего Нефритового Всадника – он ликующе сиял изнутри, будто радовался моему успеху. «Спасибо, бабушка Жаргалма! Спасибо, Всадник!» - поблагодарил я мысленно и вслед за этим почувствовал, что дела мои идут на поправку. Так бывает: организм даёт невидимые сигналы об улучшении состояния – уходит прочь беспокоящая неизвестность, грусть-тоска сменяется бодростью и жизненной силой в каждой клеточке выздоравливающего тела, и ты начинаешь понимать, что самое неприятное позади. А хорошие вести – они как добрые ангелы, помогают этому целительному процессу.

– Нет, это несправедливо, – начал я разговор с Алдариком при следующей встрече.

– Что именно? – не понял мой друг и однокашник.

– Да то, что я поеду один в Москву. Нам ведь эту тему на двоих давали, и ты не виноват, что так получилось. Ты ведь мне литературу подбирал, приносил, мы всё написанное вместе обсуждали. Я только изложил это на бумаге и дал тебе, в сущности, черновик, чтобы ты показал научному руководителю. А оно вот как всё обернулось. В общем, я на днях выписываюсь и первое, что сделаю, откажусь от поездки, если тебя не включат в число участников конференции…

– Ты что? – замахал руками Алдар. – И не вздумай даже отказываться, а мне лишь бы зачёт поставили.

В чём в чём, а в благородстве Алдар уступать не хотел, натура у него такая буддистская – обиду ни за что не покажет, а спрячет её далеко-далеко, чтобы она не смела беспокоить ни его, ни окружающих.

Сразу после выписки из больницы я поспешил на факультет, чтобы встретиться с научным руководителем. Сергей Дашиевич встретил меня дружелюбно и сначала расспросил о здоровье, потом ещё раз отметил достоинства нашего доклада и, наконец, продолжил:

– Я без Алдара на конференцию не поеду. Вы ведь нам двоим давали эту тему, и мы вместе работали над ней. Просто я не успел правильно оформить доклад, это был черновик.

– Что же делать? У нас ведь уже списки участников утверждены. Впрочем, пока билеты на самолёт не куплены, можно ещё успеть внести изменения, тем более что одна девушка с четвёртого курса отказалась сегодня ехать по состоянию здоровья. Постараюсь вам помочь, только поскорее оформите доклад как следует!..

Я вынул из кармана Нефритового Всадника и убедился, что без его помощи не обошлось: мой талисман светился изнутри ободряюще и весело. Сергей Дашиевич тоже обратил на него внимание:

– Это что за штука интересная у тебя? Можно посмотреть?

Я протянул Всадника преподавателю. Тот изумился:

– Какая древняя вещь, а как хорошо сохранилась! Откуда она у тебя?

– Бабушкин подарок, – ответил я, осторожно принимая Всадника из рук Сергея Дашиевича и пряча его в карман, дабы необычное сияние моего талисмана не привлекло излишнего внимания нашего научного руководителя с его скептическим взглядом на вещи и мировоззрением, воспитанным в суровых условиях советского материализма. Сверхъестественное – это естественное, только ещё не изученное и не объяснённое наукой, – вот его точка зрения на все и всякие чудеса и паранормальные явления.

А вот Алдару я рассказал в подробностях о своём общении с потусторонним миром, и это нисколько не удивило моего друга.

…Перелёт в Москву не обошёлся без приключений. В Екатеринбурге сделали посадку и долго не выпускали аэробус на взлётную полосу. Среди пассажиров поползли слухи, что самолёт неисправен, что поступило сообщение о бомбе на борту. Но, кажется, всё это были досужие домыслы – никаких террористов не было, и вскоре мы благополучно прибыли в Домодедово.

Москва встретила нас не очень приветливо: шёл дождь, небо было затянуто тучами, было слякотно и холодно. Это немного удивило – у нас в Сибири стояло бабье лето, было солнечно, сухо и тепло, и этот контраст с московской ветреной и слякотной погодой нас, конечно, позабавил.

С трудом добравшись до общежития, где разместили участников конференции, мы первым делом разузнали, где будут проходить заседания секции историков-археологов, а уж потом – вместе с другими участниками с удовольствием прокатились с экскурсией по столице, благо, что это было организовано принимающей стороной совершенно бесплатно. День получился насыщенным, но нелёгким. Спать легли рано, потому что семь часов вечера московского времени – это полночь по-забайкальски.

Моё выступление состоялось на следующий день, и вопросов у коллег из других регионов было много: что ни говори, а фигура Чингисхана и тайна захоронения Человека Тысячелетия интересует учёных уже много десятилетий. Не говоря уже об интересе к различным катаклизмам на Байкале. Доклад наш отметили дипломом и пообещали опубликовать в научном сборнике. С тем и вернулись мы на родину.

Надо ли говорить, что учебный год для меня сложился очень удачно. И я подозреваю, что в этом была не столько моя личная заслуга, сколько сказывалась помощь моего Всадника – на экзаменах и зачётах он хитро подмигивал мне своим загадочным светом изнутри, как бы ободряя: всё будет хорошо! В результате по некоторым дисциплинам я получил зачёты «автоматом», на экзаменах мне попадались билеты один другого легче – какой бы ни вытянул, отвечать мог без подготовки. Мне даже неловко стало перед товарищами, которые по нескольку раз вынуждены были сдавать один и тот же предмет, и «хвосты» тянулись за некоторыми аж до последнего курса. Ребята ведь не знали, в чём причина моего невероятного везения. Спасибо бабушке Жаргалме!..

Следующим летом мы с Алдаром решили повторить свой вояж на Провал и походить по нему на лодке, чтобы лучше представить себе размеры бывшей Цаганской степи и предположить, в каком именно её месте могла быть могила Чингисхана.

Оставшись без машины, мы на сей раз добирались до Байкала автостопом.

Разговоры с дальнобойщиками делали путешествие не только увлекательным, но и полезным. Дальнобойщики – народ особый, это люди непритязательные, но знающие себе цену, трудолюбивые и умеющие погулять, если удаётся. Грузовик и дорога – две главных составляющих их существования, для дальнобойщика нет ни границ, ни расстояний. А уж поговорить они могут на любую тему, потому что видели так много людей, городов и стран, что оседлому человеку и представить трудно. Мне даже кажется, что самый лучший дальнобойщик – это бурят, потому что у него в крови кочевой образ жизни. Простор, свобода, непривязанность к рабочему месту – что ещё нужно человеку, который не любит повседневной рутины и однообразия?!

Сделав пару пересадок, начиная от столицы Бурятии, мы, наконец, оказались у цели. На берегу сговорились с бородатым семейским мужиком об аренде лодки на день:

– Деньги вперёд, и паспорта ваши тоже давайте, – абориген подлеморья был непреклонен.

– Чтоб не я за вами, а вы за мной бегали. Верну, когда лодку вернёте.

«Логично», – подумал я и подал свой паспорт в мозолистые руки мужика, Алдарик тоже молча предъявил документ.

Получив ключ от цепи и замка, которыми лодка надёжно пришвартована была к небольшому пирсу, мы двинулись навстречу приключениям. День был солнечный и жаркий, от Байкала тянуло прохладой, вода в нём прозрачна настолько, что видно было дно далеко от побережья.

Залив Провал по сравнению с основной частью Байкала неглубокий, всего несколько метров, да еще и отделён от озера отмелью, которую местные жители окрестили Сахалином. В южной части – дельта реки Селенги, разделившаяся на несколько рукавов и образовавшая при впадении в Байкал несколько больших и малых островов. Место кормное, и тут любят гнездиться пернатые всех мастей. Чайки дополняют эту картину вполне приморского пейзажа, который так дорог местным жителям.

Мы догребли на самую середину Провала и здесь остановились, чтобы оглядеться и отдохнуть. Становилось жарко, и я скинул свою ветровку. Потом решил ещё и намочить бейсболку, чтобы голова не перегрелась от нещадного солнца. И тут увидел, как в воде что-то крутится-вертится, устремляясь ко дну, небольшой предмет поблёскивал золотом и зеленоватыми гранями, почти сливавшимися по цвету с байкальской водой. Я оторопел: да это же мой Нефритовый Всадник! Видимо, снимая куртку, я слишком резко махнул ею, и мой талисман выпал из кармана.

Я стал снимать одежду, чтобы нырнуть вслед за исчезавшим Всадником, но Алдар остановил меня:

– Ты помнишь, что говорила бабушка Жаргалма? Как только ты приблизишься к тайне Чингисхана, Всадник покинет тебя. Не испытывай судьбу – не навлекай беду…

Мой друг был прав. Я с сожалением смотрел, как мой Всадник скрывается и прощально посверкивает золотом, заносимый на дне илом и песком.

С потерей Всадника моя жизнь ничуть не изменилась, просто я стал более самостоятельным, что ли: меньше стал надеяться на чудо и помощь сверхъестественных сил. И всё-таки: когда мне трудно или дела не клеятся, я еду на Байкал и просто опускаю руки в воду, потому что знаю – где-то там находится мой Всадник, и бабушкин талисман обязательно поможет мне! Попробуйте и вы – придите на Байкал, опустите руки в воду и попросите о чём угодно, но обязательно с верой и молитвой. Мой Всадник и духи Байкала обязательно помогут, вот увидите!

Ещё один вопрос меня волнует неотступно: если мой Всадник покинул меня не случайно, значит, сбудется пророчество бабушки Жаргалмы? Ведь она говорила, что через двести лет после первого Провала будет новое землетрясение, перед этим Селенга и Байкал обмелеют, а Провал снова станет сушей. Что-то подсказывает мне, что эти времена и вправду настают.

[1] Я тебя люблю (по-бурятски)- здесь и далее примечания автора

[2] "Жаргал" - по-бурятски "счастье".

[3] Улигер - сказание, эпос.

[4] Гуталы или Гутулы - бурятская и монгольская обувь с загнутой вверх передней частью. По поверью, такая обувь не ранит землю и не позволяет случайно лишить жизни мелких насекомых под ногами.

Кукушонок

…Если б я был матерью его,

то, распахнув, подав навстречу тело,

я б не пустил к себе отца его,

рукой бы задержал, смеясь и глядя,

как сын умирает не живши.

У.Фолкнер. «Шум и ярость».

В прежние времена в кинотеатрах и клубах перед началом художественного фильма обычно показывали документалистику: новости дня, научно-популярные, познавательные фильмы или просто «мультики». Иногда эти киножурналы были едва ли не интереснее собственно фильма, снятого порой неизвестно зачем и для кого.

Помню, однажды довелось мне «в довесок» к теперь уже прочно забытой картине посмотреть прелюбопытный научно-популярный фильм о жизни кукушек. Из всей этой яркой и добросовестно снятой ленты более всего запомнились кадры, где маленький кукушонок, появившийся на свет у приёмных родителей на несколько часов раньше своих несостоявшихся собратьев, будучи голым и слепым, с недюжинной силой и невероятной настойчивостью взваливал себе на спину недосиженные яйца и упорно двигал их на край гнезда, пока конкурент не исчезал за пределами уютного, но тесного жилища. И так повторялось ещё два или три раза на протяжении, вероятно, довольно длительного времени, поскольку так ничего и не понявшие родители в течение этого раунда в борьбе за выживание пару-тройку раз прилетали с кормом для своего первенца, который всякий раз успевал широко раскрыть ярко-красный зев, чтобы получить угощение.

Маленький, ещё не оперившийся, монстр вызывал смешанное чувство отвращения и удивления: как жестко запрограммирована его кукушечья натура. Упираясь когтистыми лапками в стенки гнезда, облюбованного мамашей-кукушкой, он совершал своё чёрное дело, напрягаясь всем своим безобразным и почти насквозь просвечивающим телом с синими прожилками кровеносных сосудов и тёмными пупырышками на морщинистой коже – зачатками будущих кукушиных перьев…

Почему я об этом вспоминаю? Мне кажется, эти кадры могли бы стать хорошей иллюстрацией к истории, которую хочу поведать читателю. Случай из тех, о которых принято предуведомлять: любые совпадения случайны, и рассказ наш не имеет ничего общего с реальными жизненными ситуациями.

Ну да, как сказал классик: каждая несчастливая семья несчастлива по-своему.

У Сергея и Оксаны долгое время после женитьбы не было детей. Они познакомились, когда Оксана заканчивала институт. Сергей, после службы в армии, работал водителем. Однажды он подвёз симпатичную и улыбчивую девушку из города до соседнего села. Сдержанный и немногословный высокий блондин с роскошной шевелюрой сразу понравился Оксане. А уже через несколько дней они снова встретились – на молодёжном празднике в райцентре. Конфетно-букетного срока в их добрачной жизни практически не было, уже осенью сыграли свадьбу и благополучно зажили в новой квартире, которую школа предоставила Оксане как молодому педагогу.

Первым впустили в дом котёнка, подаренного кем-то из друзей: говорили, что по обычаю это кошачья обязанность – осваивать новое жильё. Котёночка, не мудрствуя лукаво, назвали Васькой. Так в округе звали практически всех котов, а особы женского пола именовались Мурками по заведённому издавна обычаю. Дом понравился молодым, и славился он гостеприимством с первого дня: гости ушли далеко за полночь, оставив молодую пару наедине с их радостными мечтаниями о счастливой, безоблачной жизни.

Шли годы. И всё складывалось вроде бы очень удачно, будущее рисовалось Оксане светлым и радостным, тем более что её Серёженька не давал поводов для уныния и старался подзаработать как можно больше. То дров кому-то подвезёт, то картошку чью-то в город попутно на продажу доставит – невелик доход, а если посчитать за месяц, то и вторая зарплата выходит…

Одно только беспокоило Оксану с каждым днём всё больше и больше: она никак не могла забеременеть. Жгучее желание иметь собственного ребёнка, естественное для каждой женщины, обращалось при невозможности его осуществления то в смутное беспокойство, то в отчаянные сомнения в своей полноценности, то в неврозы и даже панику – ведь её счастье может рухнуть в один миг, если Сергей охладеет к ней и найдёт другую. Но пока, всякий раз, когда Оксана заводила речь о ребёнке и своих переживаниях по этому поводу, любимый муж, как мог, успокаивал её: «Всё будет хорошо». Однако со временем Оксана стала замечать: прежде равнодушный к спиртному Сергей стал частенько появляться после работы навеселе, а однажды пришёл за полночь и вдребезги пьяным…

Прежде жизнерадостная и гостеприимная, общительная и обаятельная, Оксана становилась задумчивой и рассеянной, даже суеверной. После того, как одна скандалистка-коллега бросила ей в лицо отвратительное в своей беспощадности слово «пустобрюхая», Оксана и вовсе замкнулась в себе, перестала принимать гостей и всё чаще обращалась к разным бабкам, которые, по их уверениям, творили чудеса. Она, биолог-химик с высшим образованием, уже готова была поверить во что угодно, лишь бы сбылась её заветная мечта.

Как-то раз, в ожидании очередного приёма у гинеколога, Оксана познакомилась с пожилой женщиной, которая участливо выслушала горестную исповедь страдалицы, мечтающей о ребёнке, и посоветовала обратиться к бабке Варваре из дальнего района – та, дескать, непременно поможет. Оксана оглядела новую знакомую с надеждой: кто знает, какая дорога ведёт нас в рай? Женщина сидела рядом с ней такая умиротворённая, спокойная и убедительная, словно хотела всем своим видом показать – твои проблемы не так уж неразрешимы, зря ты себя так накручиваешь.

Одета женщина была небогато, но опрятно и с этаким деревенским очарованием: ни колец на пальцах, ни серёжек в ушах, лишь умело повязан вкруг головы кашемировый платок в тон её тёмно-коричневому трикотажному костюму.

– Только ты, это, крещёная ли? – с сомнением взглянула сердобольная женщина на Оксану, и та смущённо ответила «Нет», тут же лихорадочно вспоминая, как студентами ходили в церковь: некоторые приняли крещение, а Оксана почему-то отказалась – вроде бы, негоже будущему педагогу верить в сверхъестественные силы, будто бы управляющие всем в этом мире.

– Нет, – ещё раз повторила Оксана. – Как-то не получилось…

– Это плохо, – продолжала женщина. – Нужно тебе покреститься, Варвара некрещёных не принимат. Запиши-ка, милая, адресок-то и телефон, может, надумашь съездить.

Говорок у собеседницы был местный, сибирский, так что глагольные окончания укорачивались, отчего речь выглядела домашней, доверительной и задушевной. Вряд ли Оксана с таким же энтузиазмом выслушала бы свою новую приятельницу, если бы та произносила вполне нормативные «не принимает» и «надумаешь». Всё-таки есть нечто такое в сибирском говоре, что настраивает людей, их души как камертоны: «свой-чужой». При этом слова звучат убедительно, с достоинством и верой.

Поразительно, но, кажется, именно эта случайная встреча в казённом коридоре поликлиники оказала решающее влияние на дальнейшую судьбу Оксаны и их фамилии Барлуковых.

Вечером, за ужином, Оксана рассказала Сергею о своей нежданной встрече и предложила в ближайший выходной съездить в бабке Варваре – может быть, народные средства будут получше официальной медицины. К тому же врач ничего определенного не сказал Оксане. Сергей вместе с ней проходил проверку раньше, и тоже выходило по анализам, что он может иметь детей. Да и Оксана, по уверениям врачей, вовсе не была «пустобрюхой». Приходилось верить: то ли порча на них, то ли проклятие какое-то, то ли зависть чья-то не дают им семейного счастья.

Ещё одно обстоятельство внушало Оксане опасение и тревогу: некоторое время спустя после заселения в новую квартиру она узнала, что прежде на этом месте уже был старый дом, а вся семья из четырёх человек сгорела вместе с жилищем. От дома после пожара остался только старинный колодезный журавль. Им и пользовались Барлуковы – вода в колодце была чистой, студёной даже в летнюю жару и вкусной-превкусной; наверное, оттого, что во всей округе никакой химии не наблюдалось, лишь коровий навоз удобрял эту почву, делая местные огурцы сочными и ароматными – и куда только девались малоэстетичные запахи: настолько земля-кормилица умела всевозможные естественные отходы превращать в новый, замечательный и, как говорится, экологически чистый продукт.

Вода, действительно, была очень приятной и чистой, так что любые блюда из неё тоже обладали отменным вкусом – будь то щи-борщи или соленья-варенья.

Но сам колодец порой пугал Оксану своей таинственной глубиной и не без оснований представлялся ей источником опасности, особенно для малых детей. К тому же с некоторых пор стало ей чудиться, будто кто-то зовёт её из тёмной глубины, тихонько так и протяжно по имени окликает. «Показалось», – подумает она и, набрав воды, поспешает домой; а в следующий раз уже опасается перегнуться через ветхие бревёшки колодезного сруба, чтобы заглянуть в его манящую колдовскую глубину.

Освободив субботу от домашних дел, Барлуковы отправились в дальний путь, к широко известной в местных кругах целительнице.

С надеждой постучав в калитку, окрашенную в приветливый ярко-зелёный цвет, Оксана и Сергей услышали поначалу грозный лай собаки. Правда, собачьи угрозы лились откуда-то издалека, изнутри двора. Через минуту в калитке появилась женщина средних лет и поздоровалась не очень радушно, как им показалось.

– Вы бабушка Варвара? – спросила смущённо Оксана и услышала в ответ:

– Я что, похожа на старушку? Нет, хозяйка ждёт вас в доме. Вы договаривались о встрече?

– Да, я звонила на днях…

– Идите за мной. Собаку я закрыла, не бойтесь.

В чистеньких хоромах целительницы весь передний угол был увешан иконами разного размера и предназначения: тут и Господь Вседержитель, и Иисус, и Божья Матерь, и Николай Чудотворец, и Неупиваемая чаша, и Богомладенец…

Оксана неумело перекрестилась, ибо только на днях, по наказу новой знакомой, стала воцерковляться и приняла Крещение.

Бабка Варвара оказалась не такой уж старой, лет семидесяти или даже меньше:

– Солнце моё, – обратилась она к Сергею, хотя видела его впервые: – Ты, милок, посиди пока на улице, мы тут о наших женских секретах поговорим…

Сергей вышел, потоптался на улице возле машины. Закурил. Ждать пришлось долго. Наконец, Оксана появилась на крыльце и кликнула Сергея. Сказала, что бабка ждёт его.

– Вот, солнце моё, эти иконочки носи всегда на теле, и крестик тоже чтобы был. Ты крещёный ли?

– Да, мы вместе с женой крестились, – робко ответствовал Сергей.

– А крестик где же, не вижу что-то, – улыбнулась ему старушка.

– Да не привык я.

– Грех, если крест в тягость. Носи всегда, солнце моё, тем более, работа у тебя такая рисковая…

Оксану немного коробило, когда совершенно незнакомая женщина, пусть и старуха, называла её Сергея «солнцем»; он и вправду был похож на солнышко – блондинистый, даже чуть рыжий, улыбчивый, весь как бы сияющий – таким привыкла его видеть жена. И, хотя за этим обращением Варвары ничего не было, кроме привычки так обращаться ко всем клиентам, приватизированное Оксаной звание вдруг стало свободно употребляться совершенно чужим человеком, и это рождало ревность у Оксаны, о чём колдунья даже не догадывалась…

– Через полгода приедете, если ребёнок не появится, – сказала Варвара, обращаясь уже к Оксане, и протягивая Сергею медальоны с крестиком.

– Спасибо, – Сергей принял из рук целительницы связку талисманов. Правда, выйдя из дома колдуньи, бросил всё это в бардачок машины.

– Хотя бы крестик-то надень, – попросила Оксана.

– Ладно, – пошёл ей навстречу Сергей и надел через голову крест на белой тесёмочке.

Машина резво шла среди зелени полей и лугов, окружавших деревеньку, где жила колдунья. Когда в человека вселяется надежда, всё вокруг кажется таким радостным и многообещающим, словно сама проблема уже где-то позади, а впереди только дни, наполненные счастьем и любовью.

Воротясь домой, Оксана стала с верой и жаром исполнять все указания целительницы, какими бы странными они ни казались на первый взгляд, – есть многое на свете, друг мой грамотный, что и не снилось нашим мудрецам…

Дождавшись растущей луны, становилась вечерами перед зеркалом и читала молитву: «Как молодой месяц на небе народился, так и во чреве моём ребятёнок зародился. Аминь!».

Давала Сергею и сама пила заговорённый мёд.

А когда месяц пошёл на убыль, сотворила в огороде небольшой костёр и бросила в него кое-что из мужниных вещей нательных: «Не вещь мужнину сжигаю, а болезнь проклятую. Чтоб как дым и огонь вверх уходят, так и проклятие ушло, и у нас ребёночек родился. Заклинаю, запечатываю, прошу. Аминь!»…

Покупала в церкви свечи и иконы. И молилась, молилась, молилась. Но – чуда не случилось.

Зато по деревне пошли разговоры, сначала среди соседок, потом и до школы дошло – Оксана Николаевна занялась магией, ударилась в религию, молится, колдует чего-то по ночам. Барлуковы старались не обращать внимания на сплетни, но Оксану снова начали одолевать сомнения и страхи, укрыться от которых было невозможно. Возжигая вечером свечу, она пристально смотрела в зеркало: авось, там покажется её желанный ребёночек, улыбнётся ей и скажет «Мама». Но день за днём проходили в работе, вечер за вечером – в молитвах, а ничего волшебного не происходило.

Через полгода не довелось ехать к ведунье: на работе у Оксаны дел полно – помимо уроков, заседания, конференции, педсоветы, школьные мероприятия и праздники. Как-то так получилось, что решили отложить до лета новый визит к Варваре.

С наступлением каникул поехали – обещала ведь помочь, если ребёночек не родится за эти месяцы…

Ехали всю долгую дорогу почти молча – каждый думал о своём, но оба об одном и том же: что день грядущий им готовит?!..

Старых знакомых ведунья встретила ещё более радушно, чем в первый раз, даже чаем с дороги напоила, а потом уж занялась решением проблемы. Отослав опять Сергея, правда, на сей раз в комнаты, оставшись наедине с Оксаной, дала ей крайний рецепт, как обрести долгожданное счастье:

– Тебе, милая, надо взять чужого ребёнка – это верное средство. Будешь ты дитятю ласкать да голубить – проснётся в тебе материнство, вот увидишь. А потом и своего родишь. Сделай, как велю, и молись с верою.

Тяжёлая дума омрачила лицо Оксаны. Она засомневалась: а согласится ли Сергей? а что скажут люди? а если из ребёночка вырастет неизвестно что? – ведь это на всю жизнь решение, отменить его нельзя. Но Варвара убеждала:

– Вот увидишь: как усыновишь, так через год сама родишь ребёночка…

Выложив за очередной сеанс магии кругленькую сумму, Оксана уезжала домой, полная тревоги и сомнений. А после недолгих колебаний решила: чему быть, того не миновать, другой возможности справиться с неодолимым препятствием в жизни ей не виделось.

А тут и случай подвернулся – в соседнем селе родила девочка-девятиклассница. Ходила до последнего, не замечаемая ни подругами, ни даже родителями, вечно занятыми своими делами, ни учителями, потому что живот начал расти только на седьмом месяце, в мае, а рожала в августе, так что ни слухов в деревне, ни скандала в школе. Родители заставили отказаться от ребёночка, сама девчонка с перепугу ничего не соображала. Да и родился мальчик не от великой первой любви, а даже наоборот: перед Новым годом в один из вечеров в местном клубе на танцах познакомилась Настя с заезжим ухажёром – нагловатый, циничный, напористый черномазый парень с наколками на всех пальцах. Вызвался провожать Настеньку, которую приглашал пару раз на танец, да и изнасиловал по дороге. «Пикнешь – убью», – пригрозил он ошарашенной любительнице танцев. И она молчала – потому что страшно, стыдно и обидно. Поплакала, конечно, но родителям ничего не сказала – авось, обойдётся. Вскоре стало понятно, что не обойдётся, но про аборт она и думать не хотела, всё тянула до последнего.

В ожидании отказа Оксана заранее договорилась с докторами из роддома и специалистами управления образования, которые ведали вопросами усыновления, так что проблем с оформлением документов не возникло. Оксана взяла декретный отпуск, и концу августа стала полноправной молодой мамашей с черноглазым малышом на руках, который, впрочем, не был похож ни на неё, ни на её златокудрого Сергея. Несмотря на это, через пару месяцев она уже горделиво шествовала по деревенским улицам с детской коляской, радостно отвечая на приветствия школьников, их родителей и просто незнакомых местных жителей, которые тоже называли её уважительно – Оксана Николаевна.

Приёмыша назвали Петром. Имя не выбирали, так окрестили малыша акушерки в роддоме: Петруша, Петенька, Петюня, Петрила, Петрусик – благо, имя склонялось на все лады. Оксана и Сергей не стали ничего придумывать, да и звучит вроде бы солидно: Петр Сергеевич Барлуков.

Был у них в доме кот – Василий, тот самый, который в юном возрасте стал талисманом их жилища. Имя своё оправдывал на сто процентов: вышагивал по избе царственной походкой. Хозяев воспринимал как свою прислугу и явственно выказывал своё возмущение, если что-то было ему не по нутру. Встанет, бывало, у двери и даже не мяукает – оглянется только с недовольным видом: дескать, что же не открываешь, видишь – мне нужно выйти на улицу! Или задумчиво взирает на свою пустую миску в ожидании, что кто-то обратит внимание и, наконец, положит чего-нибудь вкусненького; иногда, совсем уж потеряв терпение, стукнет лапкой по чаше: экие вы, право, непутные, хозяева!..

Кота младенчик невзлюбил сразу: истошно орал, когда Васька приближался к его колыбельке. Если же охочему до тепла и ласки коту удавалось иногда заснуть рядом с Петрушей, всё равно дело заканчивалось потасовкой – то хозяин колыбельки крепко схватит кота за хвост, то ткнёт острыми ноготками в кошачий глаз или в нос, что, конечно же, Ваське не могло понравиться.

Однажды ситуация разрешилась трагически. Кот имел несчастие поцарапать личико Петруше, после чего семейный совет, на котором председателем и прокурором была Оксана, постановил: Ваську из дома удалить немедленно, пока не выцарапал малышу глаза. Делать нечего – Серёге пришлось примерить на себя роль Герасима, а Ваське досталась участь Му-Му. Отдавать кому-то обвиняемого кота было бесполезно: Васька был стар, и обязательно вернулся бы домой, никаким молочком его не заманить в новый дом – кошки, в отличие от собак, привыкают не к людям, а к жилищу, так что переселять их можно лишь в младенческом возрасте. В общем, сунул Сергей кота в мешок, да и отвёз на речку, где закончилась жизнь дотоле не знавшего бед Василия, так и не понявшего, почему с ним поступили столь немилосердно.

Но странное дело: отсутствие в доме кота возымело обратное действие на малыша – он стал плохо спать, капризничал, плакал и даже отказывался от еды. Оксана пригласила фельдшера, та осмотрела, послушала ребёнка, измерила температуру, но никаких хворей не нашла и, в конце концов, списала всё на искусственное вскармливание, посоветовав больше гулять с ребёнком на свежем воздухе и разнообразить рацион малыша. Оксане хотя и дали декретный отпуск, но молока в груди от этого у неё не появилось, так что кормили Петрушу детскими смесями и коровьим молочком.

Прошли недели и месяцы, история с котом забылась, Петруша подрастал, а к лету уже начал делать первые шаги, когда Оксана с удивлением и даже некоторым испугом поняла, что беременна. Сходила к гинекологу – точно. Петруша был ещё совсем мал, он требовал много сил и внимания родителей, а тут новая жизнь и новые заботы. Счастливое чувство ожидания материнства и рождения собственного ребёнка смешалось у Оксаны с тревогой и страхом: что теперь будет, хватит ли у неё сил и любви на двоих малышей? Но эти сомнения тут же показались ей смешными и нелепыми: ведь растят же многие женщины по пять и даже по десять детей, и ничего страшного не происходит!.. «Мы справимся», – решила Оксана и не стала нагружать Сергея своими тревожными предчувствиями, а просто сообщила ему радостную новость: «Я беременна!..».

Последующие годы выдались для Оксаны едва ли не самыми трудными в жизни и проходили в постоянном напряжённом ожидании то ли чуда, то ли катастрофы: как будто ела мёд вперемешку с горчицей.

Беременность на удивление проходила гладко, и Оксана, в конце концов, успокоилась и перестала нагонять на себя страхи и опасения. Родила тоже без особых проблем, и на седьмой день после родов Сергей увёз её домой со вторым сыном. Решили назвать его Алексеем. Обличьем Лёшенька был больше похож на Оксану, а цвет глаз и волос достались ему от Сергея. Поздравляли всем селом – сослуживцы, соседи, знакомые и совсем не знакомые люди: кто искренне и сердечно, а кто и с некоторым недоумением. Дескать, как же так: вроде бы, списали Оксану как бесплодную смоковницу, а она, поди ж ты, удивила всех!..

Петенька повёл себя не очень дружелюбно при появлении новорождённого. Когда старшенького Сергей поднёс к колыбельке с лежащим в ней Алёшей, Петя стал капризничать, выгибать спину и вырываться из рук – пришлось отпустить его на пол. Петенька забился в угол и стал ворошить там свои игрушки, изредка косо поглядывая в сторону кроватки с малышом.

Росли братья как все – дрались и мирились, играли «в войнушку» и в «казаки-разбойники» вместе с соседскими пацанами, бегали со ссадинами на коленках и цыпками на руках и ногах. Но у Петра нет-нет да и прорезались ревность и недоверие к родителям, необъяснимая ненависть к младшему брату. Тогда он глядел исподлобья и не по-детски злобно. Оксана в такие минуты старалась приобнять Петра и успокоить его ласковыми словами и разными заманчивыми обещаниями. Мальчик оттаивал – детская душа его всё-таки неистребимо стремилась к добру, и неприятный инцидент забывался, братья снова играли вместе, забывая обо всём на свете.

Но в жизни ведь как бывает – из незаметного поначалу пустяка вырастает настоящая катастрофа. Сковырнул какую-нибудь родинку, а из неё возьми да и вырасти чудище зловредной опухоли, которую уже ничем ни унять, ни вылечить, ни удалить даже, потому что эта дрянь успела разбросать свои убийственные семена в самых разных местах обречённого организма.

Благодатный август одаривал сельчан не только пахучими огурцами с зелёными пупырышками на кожице, спелыми помидорами, которые созревали прямо на кустах, толстыми, как поросята, кабачками, лежавшими в огородах среди разлапистых листьев. Природа цвела, повсюду радуя людей самыми разнообразными проявлениями своей изощренной фантазии. Нет, не заморскими чудо-растениями, что росли тут и сям возле грядок, а своими, местными, более скромными, но оттого не менее прекрасными. На пустырях и опушках настоящим сиреневым ковром уже которую неделю подряд цвели пирамидки иван-чая, вдоль дорог оранжевые чашечки пижмы сменялись большими белыми корзинками морковника, яркими красками разнообразили луговые заросли кудрявая сибирская лилия, розовые и фиолетовые соцветия колокольчиков. В воздухе, напоённом ароматами разнотравья, стояла какая-то особенная тишина, которая обычно бывает после первого Спаса и в самый канун Преображения.

Вот в один из таких дней и отметили Барлуковы пятилетие Алёши. Сергей привёз детям из города большой и очень вкусный торт и подарки – имениннику большой резиновый мяч, а Петруше фломастеры. Подарок выбрали с уклоном на развитие способностей, потому что был Петя постарше, и с некоторого времени стал замечаться за ним талант – рисовал маминым учительским мелом на заборах разные, не всегда приличные, вещи. Вот и решили: пусть лучше рисует в альбоме.

Алёше мяч очень понравился – можно было кидать, пинать, даже сидеть на нём и кататься немножко. А вот Петруше подарок не по вкусу пришёлся – рисовать ему расхотелось, и он всё время пытался отобрать мяч у именинника, но младший брат не сдавался. В итоге первым не выдержал отец:

– Идите-ка на улицу, погоняйте мяч с ребятами, им ведь и в футбол можно играть. Ну, вперёд!..

Ребятам идея понравилась, и они отправились создавать футбольную команду. Впереди, удерживая мяч двумя руками на животе, неуклюже вышагивал Алёшка, следом шествовал Петруша, который был выше братца на целый мяч.

На улице никого из соседских ребят почему-то не оказалось. И тогда Пётр уговорил брата пойти поиграть на речку – там и места много, можно мячик попинать, а, может, и другие ребята там же. После Ильина дня никто на речке давно не купался, но пацаны всё равно обитали у реки – кто с удочкой, кто просто так проводил время. А вечерами старшие парни устраивали небольшой костёр и сидели подолгу, рассказывая разные байки и время от времени прогоняя малышню, которая тут же «грела уши», узнавая то, чего им по статусу ещё не положено знать…

На сей раз у реки никого не оказалось. Оглядевшись вокруг и убедившись, что его никто не видит, Пётр бесцеремонно выхватил мяч из рук оторопевшего Алёшки и бросил в реку:

– Беги, доставай!..

Братишка, не раздумывая, бросился в воду и попытался достать мяч, но тот всё быстрее и быстрее уплывал от него, и вдруг Алёшка перестал чувствовать под собой землю. Это было страшно и непонятно – его понесло течением. Какое-то время Пётр видел над водой как бы два мяча – резиновый впереди, а за ним, в нескольких метрах, голова Алёшки, который уже начинал захлёбываться и не мог даже кричать. Потом над водой остался только резиновый мяч, но и он вскоре растаял вдалеке…

Странно, но Пётр не испытывал ни испуга, ни сострадания – он так и не научился чувствовать чужую боль, она для него просто не существовала. Он боялся только превосходящей его силы, боялся наказания, боялся собственной боли, которую допускать не хотел ни при каких обстоятельствах.

Увидев в дверях Петрушу, одного, без Алёшеньки, Оксана присела на стул – по сердцу пробежал лёгкий холодок, предвестник тревог и несчастий. Она ожидала чего угодно, только не этого:

– Где Алёша? – спросила она, глядя прямо в глаза Петру.

– Он там, на речке, мячик ловит, – отвечал сынуля, не моргнув глазом.

– Как… как ловит?! И ты его оставил?

Не помня себя, Оксана выбежала на крыльцо. Сергей возился во дворе с машиной.

– Серёжа, там, на речке, Алёша… Пойдём скорее, – Оксана уже не могла сдерживать рыданий.

Алёшу нашли только на следующий день – в километре от села, ниже по течению, лямка от штанишек зацепилась за подводную корягу, иначе бы мальчика унесло дальше.

Через несколько дней Петруша пошёл в первый класс.

Когда Оксане, как и всем учителям, преподнесли 1 сентября букет, она разрыдалась: он напомнил ей цветы на могилке Алёши, и сердце вновь сжалось от тоски и боли.

А Петя вёл себя как ни в чём не бывало. Никто и не подумал обвинять его в смерти брата. Решили: несчастный случай. Да и по поведению Петра незаметно было, что малолетка переживает или испытывает угрызения совести. Более того, он как будто окреп, стал увереннее в себе, и взгляд его стал совсем недетским: не было в нём ни детской всегдашней виноватости, ни даже любопытства и любознательности. Если глаза зеркало души, то глаза Петруши являли собой зеркало рано повзрослевшей души, а значит просто-напросто испорченной, потому что всему своё время, и взрослению тоже. Игрушки его уже не занимали, а учёба казалась скучным и бесполезным занятием. В этом он, кстати, был не одинок: почти все его мальчишки-одноклассники относились к учёбе с прохладцей и за глаза костерили учителей самыми нехорошими словами, которых нет в учёных словарях, но которые звучат в улице на каждом шагу.

Однажды Петруша пришёл с прогулки с громким хохотом и неприятной улыбочкой на лице, усвоенной, видимо, от старших ребят из уличной компании.

– Что за смех? – попыталась, было, урезонить сына Оксана, но услышанное в ответ заставило её присесть:

– Да там у соседа дяди Васи пожар случился…

– И что же здесь смешного?

– Ну, там милиция приехала, соседи сбежались, а дядя Вася рассказывал: «Жена где-то загуляла, ребятишки кричат «Папа, холодно!», вот я и растопил печь, чтоб их, значит, согреть. Сунул в печку младшего, он сразу и согрелся. А старшенький стал головёшки хватать да на пол бросать. Вот пожар и получился»… Дядю Васю забрали, увезли. Он, наверно, обкуренный был…

Оксана была в ужасе от того, что случилось у их соседей, но ещё больший ужас охватил её от осознания, что Петя, её Петруша рассказывает обо всём этом со смехом и садистским удовольствием.

«Как получилось, что настолько зачерствела душа ребёнка? Что мы делали не так, Господи? За что? За что, Господи, я так наказана?» – задавала мысленно вопросы Оксана и не находила ответа. «Вон! Поди прочь! Не хочу тебя видеть!» – страшным шёпотом прокричала Оксана и разрыдалась. Петя молча вышел.

Прошло ещё несколько безрадостных для Оксаны лет. Петя подрастал, и с каждым годом всё больше отдалялся от родителей и проводил на улице практически всё свободное от школы время. Улица его не воспитывала – он уже сам воспитывал уличных пацанов, пугая всех своей безжалостностью и беспощадностью. В школе дерзил учителям и мог среди урока встать и без просьб и объяснений уйти из класса, на прощание наградив учителя своей фирменной омерзительной улыбочкой циника и наглеца.

Оксане всё труднее было в школе, где провела почти два десятка лет и была на хорошем счету у директора и в управлении образования. Она уже не раз повздорила с Сергеем по поводу воспитания сына. «Петя уже совсем взрослый, а ведёт себя ужасно, и дома, и в школе. Ты должен быть с ним построже», – увещевала она мужа.

Пара оплеух со стороны Сергея не решили сложную педагогическую проблему, разве что Пётр стал испытывать к отцу смертельную ненависть: глаза его становились чернее чёрного, скулы играли, и он едва удерживал себя, чтобы не налететь на отца с кулаками. Сдерживался, потому что понимал: в открытой схватке ему не справиться с превосходящей силой.

На своё несчастье, Сергей от всех этих передряг стал частенько заглядывать в бутылку, иногда напиваясь до беспамятства.

Однажды Сергей вернулся с работы раньше обычного, Оксана была ещё в школе, дома был один Петр, который ушёл с уроков, не отсидев и половины. Надев наушники, он слушал «Вектор газа», который приводил подростка в восторг истеричными воплями и доступной уличной лексикой. Увидев отца в полубессознательном состоянии, Пётр сдвинул наушники на шею и стал пристально наблюдать за перемещениями родителя. Наконец, хаотичное движение Сергея по квартире завершилось падением на кровать с нераскрытой бутылкой водки в руке. Передислоцировавшись в родительскую спальню, Пётр с минуту рассматривал громко храпевшего отца, лежавшего навзничь с раскинутыми в стороны ногами, на которых были надеты грязные рабочие ботинки.

Петя, убедившись, что отец не реагирует на прикосновения, осторожно высвободил бутылку из руки спящего, сковырнул алюминиевый язычок пробки и стал лить водку в раскрытый рот отца. Сергей на секунду очнулся и попытался было увернуться от струи спиртного, но тут же обмяк. Вставив ещё раз для верности горлышко бутылки в рот умирающему, Пётр остановился, когда хрипы прекратились и отец перестал дышать.

Подняв с пола брошенную пробку, Петя нахлобучил её на горлышко, поставил бутылку рядом с кроватью и пошёл звонить матери:

– Мам, тут батя пришёл пьяный, упал на кровать, ему плохо. Приходи срочно, – голос у Пети даже немножко дрогнул, так что можно было подумать, будто он переживает за отца.

Оксана прибежала скоро, тело ещё не остыло, но сделать для спасения уже ничего было нельзя. Милиция долго не разбиралась – несчастный случай на почве пьянки, такое бывает то в одном, то в другом селе едва ли не каждый день. Отпечатки пальцев Петра на бутылке тоже объяснялись просто – он взял водку из рук отца и закупорил бутылку, поставив рядом с кроватью. А что скандалили с отцом, так в какой семье этого не бывает, особенно где есть подростки, сплошь и рядом доказывающие свою взрослость и право быть самостоятельными. В общем, криминала в смерти Сергея Барлукова не нашли, с тем и отправили его на покой, похоронив рядом с младшим сыном Алёшей, со дня смерти которого уже прошло без малого десять лет.

А Оксана места себе не находила, сердцем чуя, что дело тут нечисто. Она догадывалась, что и смерть Алёши, и смерть Сергея – вина Петра. Если не умыслом, то неоказанием помощи в нужный момент он содействовал их кончине. Доказательств у неё никаких, но само поведение Петра заставляло так думать. На похороны Сергея пришли несколько одноклассников Петра, они стояли отдельным кружком в некотором отдалении от могилы. Пётр что-то рассказывал пацанам, и они весело смеялись. Оксана бросила укоризненный взгляд на сына, но тот ответил ей с вызовом – пристальным ненавидящим и мстительным взглядом. После похорон Оксана пыталась вызвать сына на откровенный разговор, но это ни к чему не привело – Пётр отделывался издевательскими шуточками либо просто отмахивался от неё как от назойливой мухи.

Поделиться горестными сомнениями и опасениями Оксана ни с кем не могла – её родители давно умерли, а Сергей вообще был детдомовец, так что не было никого близких с его стороны.

Вдобавок ко всему каждый раз, как она шла за водой к своему журавлику, в тёмной глубине таинственного колодца ей виделось лицо Сергея, который манил её туда, в неведомую глубину. Набрав воды, Оксана спешила по тропинке домой, ей казалось, что только там, за стенами дома, можно укрыться от навязчивых видений…

Пётр с горем пополам оканчивал среднюю школу. Скоро ему исполняется восемнадцать лет, и в нередких стычках с матерью он не раз злобно заявлял:

– Скорей бы школу закончить, уеду сразу – видеть тебя не хочу и эту драную деревню!..

Но в мае, незадолго до окончания школы, случилось вот что. Очередная ссора с матерью состоялась во дворе, и началась она с пустяка: Оксана отказала сыну, попросившему некую сумму на какие-то безделушки:

– Нет у меня лишних денег, школу окончишь – понадобятся для поступления на учёбу в вуз или техникум, да и сейчас на выпускной нужны деньги, на подарки школе и учителям, на новую одежду тебе же…

– Не нужна мне новая одежда, денег дай, слышишь? – Пётр быстро терял терпение, выдержки у него никакой. Он угрожающе двинулся на мать, та присела на край колодезного сруба:

– Не подходи ко мне, я в колодец брошусь. Прошу тебя, остановись!.. – Но Пётр и не думал останавливаться:

– Сука!.. – прошептал он с ненавистью и сделал ещё шаг в сторону Оксаны.

Глаза его налились пугающей чернотой. Оксана замахала руками, как бы отстраняясь от этого ненавидящего взгляда и вдруг, подавшись спиной назад, полетела в гулкую пустоту колодца.

Соседка, вышедшая в этот момент на крыльцо, видела, что Оксана сама упала в колодец, а Петя стоял в этот момент в двух-трёх шагах от неё. А вот о чём между ними был разговор, не слышала. Поэтому, когда милиция стала опрашивать парня об обстоятельствах случившегося, он поведал душещипательную историю о том, что мать после смерти отца не раз говорила о том, что ей не хочется жить, что она покончит с собой.

– И в этот раз то же самое сказала, я хотел её остановить, просил, чтобы она не делала этого. Но мама не послушала меня, и я теперь остался совсем один, – на глазах у Петра даже блеснули слёзы, и он закончил рассказ, как ему казалось, эффектной фразой: – Я ей этого никогда не прощу!..

Старухи на соседской скамейке на все лады обсуждали произошедшее, но совсем в другом направлении шли их разговоры и мысли:

– Надо же, первая-то семья здесь вся сгорела в огне, а эти все утопли, начиная с кота Васьки. Видно, место тут проклятое, нечисто что-то. И что же теперь с парнем будет? Один остался…

Окончив школу, Пётр сразу же продал дом. И не кому-нибудь, а собственной, как теперь принято говорить, биологической матери. Только ни продавец, ни покупатель не догадывались об этом. Правда, приглядевшись к юному хозяину дома, покупательница увидела в его чертах до боли знакомое лицо её давнего насильника, но тут же прогнала эту мысль. Она в четвёртый раз вышла замуж, на руках у неё трое детей от разных мужчин, старшей дочери уже четырнадцать, так что думать о разной чертовщине некогда.

Пётр уехал из деревни и никогда больше здесь не появлялся. По каким городам и весям носит сейчас Петра Сергеевича Барлукова, неизвестно. Так что кукушонка Петю можно встретить где угодно. И не дай Бог вам задеть его хоть словом, хоть взглядом.

Если кто-то и знает всё про всех, так это не Господь Бог, а тётя Галя из второго подъезда, которую за глаза все называли «старухой Шапокляк» из-за её зловредного характера: никогда не пройдёт мимо без того, чтобы не сделать какое-нибудь едкое замечание встречному, сказать нечто мерзопакостное и обидное. Вторая кличка её была «Информбюро», потому что её непечатному средству каждодневной информации можно было доверять на сто процентов: сведения она собирала тщательно, иногда годами отслеживая жизнь того или иного семейства или отдельно взятого человека. При этом, чем менее ординарен индивид, тем больший интерес он вызывал у старухи Шапокляк…

Все в округе побаивались попасть на убойный язык малосимпатичной старухи, в том числе и я, конечно. Но однажды понадобилась и ей помощь – сломался телевизор, а без него она не мыслила долгих зимних вечеров, да и дней тоже. И вот что интересно – будучи сама, с всеобщей точки зрения, человеком не очень положительным, в общении с телевизором она давала персонажам оценки, коих добивались, очевидно, безымянные режиссёры: что такое хорошо и что такое плохо определяла безошибочно. Обожала сериалы, могла смотреть часами мелодрамы и обсуждать героев как живых людей, предъявляя претензии плохим персонажам и сочувствуя положительным героям.

По-соседски она пригласила меня починить телевизор, и, ступив на порог её квартиры, я немного оробел, не зная как себя вести с ведьмой, давно уже всем опостылевшей. В доме её был идеальный порядок: все вещи на своём месте, опрятно убрано и достаточно уютно. Сама хозяйка светилась гостеприимством, предложила чашку чая и всячески выказывала своё расположение. Чаю я выпил из вежливости, а от разносолов отказался – вообще-то, пришёл я по поводу забастовавшего телевизора. А поговорить мы можем и за работой, на том и порешили.

Я принялся чинить аппарат, а старуха Шапокляк устроилась в кресле со своим вязанием и стала говорить, к моему удивлению, не о сплетнях или жалобах на власти и неурядицы, а о многих интересных и доселе мне не известных событиях и фактах. Вскоре я узнал, что родилась она ещё при Николае, а теперь вот дожила до Бориса Окаянного (разговор происходил в середине девяностых). Очень уж реальным и живописным (если к этой истории приложимо такое понятие) показался мне рассказ о событиях времён Гражданской войны. Ничего подобного ни читать, ни слышать мне раньше не приходилось. Если что-то покажется дотошным историкам не соответствующим действительности или просто выдумкой – прошу меня простить, источник информации: Галина Ивановна Сутемьева, ул. Набережная 13Б. Итак…

Было это в марте 1920 года, мне тогда только что исполнилось 11 лет, по тем временам, человек уже почти взрослый. Жили все Сутемьевы тогда в деревне Кордон недалеко от Селенги. Улица наша шла вдоль крутого склона горы. Из наших окон была видна как на ладони и часть Селенги с островами, и село Караулово с железнодорожной станцией, и сама ветка железной дороги с водонапорной башней и казармами, в коих обитал персонал дороги и телеграфной станции.

В этом месте когда-то, в стародавние времена, стоял сторожевой отряд русских казаков, потом здесь возникла деревня, которую и стали называть Караулово. В 1920 году здесь были американские и японские войска, белогвардейцы. А по нашему правобережью Селенги в те полтора-два года как раз управлял атаман Семёнов. Ничего плохого о нём сказать не могу, потому что он был простой казак, с людьми был обходителен, а меня и мою подружку так даже угостил конфетами. Глаза у него, помню, были такие черные, пронзительные. Лицо братсковатое, круглое и скуластое, он же, говорят, наполовину бурят был, мать у него бурятка была. Так что он наш, местный. Пока он правил, у нас в Прибайкалье тихо было, спокойно. После Гражданской войны он в Маньчжурии остался. У него было две дочери, они там в русском женском монастыре воспитывались. Это мне позже рассказывала бабка Бородина, она в те годы жила в Маньчжурии. После, в 1945-м, Семёнова схватили и потом повесили в Москве…

А в марте двадцатого года мы с подругой Груней Шадриной видели вот что.

Накануне вечером со станции Караулово вооружённые люди на лошадях, с красными лентами на папахах и шашками наголо прогнали колонну из пленных, видимо, белогвардейцев. Арестанты были без шинелей и погон, некоторые в одном исподнем, другие в военных штанах и рубахах, но тоже без погон. Их подгоняли, били прикладами и крыли матом, чтобы двигались быстрее. Сами-то на конях, а эти раненые, больные, некоторые даже босиком по скользкому весеннему насту шли, раздирая ноги в кровь… Мы это из окна видели с Груней, хотя мать на нас орала, чтобы не приближались близко к окну – «Увидят, утащат с собой. Ишь, рожи-то у них бандитские. Да и сами-то военные-невоенные – не поймёшь, кто во что горазд одеты!..».

Но мы всё равно потихоньку подглядывали из-за занавески.

Наутро арестантов погнали назад. Они, видно, ночь-то провели в мангазее – склад у нас в деревне такой большой был, там до революции общественное зерно хранилось. Весной у кого не было семян, тому давали из этой мангазеи в долг до следующего урожая.

Утром соседка Груня по задам пробралась к нам в избу, и мы с ней опять заняли свою наблюдательную позицию у окна. Мать строго-настрого запретила нам выходить на улицу, да и сама-то выходила на недолго, покормить-попоить скотину.

– А отец как в четырнадцатом году ушёл в конце лета на войну, так мы больше о нём ничего и не слышали. Да и не помню я почти своего отца-то, он когда уходил, мне годков пять только было, – отвечала баба Галя и продолжила свой рассказ:

Тут Шура-телеграфистка неподалёку от нас жила, телеграфисткой в деревне её называли по профессии мужа – сама-то она только год проучительствовала у нас, да и бросила из-за войны и бесконечной смены власти. И вот, значит, этой Шуре приспичило в такую непогодь тащиться в Караулово, к мужу, значит. Он там сутками дежурил на телеграфной станции.

Она только за ворота, а там уже красные колонну ведут, погоняют – самим даже холодно, хотя в куртках кожаных, в шинелях и телогрейках разных. Шура было поспешила, но вскоре за околицей её нагнал конвой, двое отделились от колонны и спешились. Задержали Шуру, а колонна двинулась дальше. Арестантов было, наверно, человек шестьдесят-восемьдесят, все больные и немощные, а конвоиров не больше двадцати, но свирепые – ужас.

Смотрим: эти двое у Шурочки её муфточку отобрали и бросили в снег, хохочут. Потом жакетку с неё плюшевую тоже скинули на снег и саму её повалили на жакетку. Она кричит, кулачками машет, но где ж ей отбиться от таких здоровенных бугаёв?!.. Глядь, один уже отряхивается и штаны натягивает, другой на его место пристраивается, а Шура уже и не сопротивляется. Может, даже сознание потеряла, кто знает. Только по окончании второй ткнул ей штыком прямо в грудь, вскочил в седло и последовал за товарищем.

А колонна уже подошла к Селенге, перешла на остров Спасский, за которым было самое глубокое место и зияла огромная полынья. Издалека вода смотрелась чёрным пятном среди ещё заснеженного острова и чахлых деревьев и кустарника на нём. Мы-то думали, что арестантов ведут в Караулово, на станцию, чтобы увезти в тюрьму или ещё куда. Но нет – колонна остановилась, часть конвоиров спешилась, и стали отбивать от колонны по три-четыре человека, как овец от стада. Выстрелов не было, а только штыками кололи их и сталкивали в воду. Длилось это очень долго, так что мы не в силах были даже смотреть на это изуверство.

Когда всё закончилось, конвоиры все спешились, взяли коней под уздцы и перешли реку в другом месте, чуть выше по течению, где ещё был крепкий лёд. Больше мы их не видели.

Говорили, что в эти дни японцы и семёновцы оставили Верхнеудинск, а город заняла Красная армия, потом сделали буферное государство, но мы как жили в России, так и остались, а вот половина нашего района стали «маньчжурами» в буферном-то государстве. Чудно было как-то – живём рядом, все те же русские и буряты, а государства разные. Но это недолго было, через год или полтора везде установилась советская власть. Потом и жизнь стала налаживаться…

А в тот день мы только к вечеру осмелели, видя, что душегубы не возвращаются. Решили посмотреть, что с Шурой и куда делись арестанты. Добро бы японцы или американцы убивали, а то наши же, свои. Вот какую вражду между людьми посеяли!..

Мать не пустила нас с Груней одних, пошла с нами. Шура-телеграфистка лежала навзничь у дороги, раскинув руки и глядя в небо широко раскрытыми глазами, будто спрашивая у Бога: «За что?». Юбка у неё была срамно задрана, мы опустили её до колен и пошли дальше. До полыньи было рукой подать. Что там творилось, и сейчас рассказать страшно: трупы ещё не все унесло течением, потому что убитых было слишком много, а снег у кромки полыньи был весь красный от крови. Я, помню, нашла чей-то крестик с оторвавшейся тесёмкой и хотела взять себе, но мать строго приказала: «Не бери! Это убитому принадлежит – брось в воду!». Я так и сделала. Мы там недолго были, сразу же вернулись домой. Всем было не по себе, нас с Груней трясло как в лихорадке.

Шуру муж нашёл и долго плакал над её телом, потом взял на руки и понёс домой. Так до самого дома на руках и нёс. Шатался, как пьяный, но плакал и нёс. Мы потом всей деревней помогали похоронить и помянули бедную женщину.

Пока баба Галя вела свой рассказ, я уже и телевизор отремонтировал, включил его, и наша старуха Шапокляк засияла от удовольствия: «Так сколько я тебе буду должна, Санёк?». Я отказался от вознаграждения: «Хватит с меня и вашей интересной истории!..». Тут лицо у бабы Гали засияло ещё сильней, и она поспешно спрятала свой толстый бумажник куда-то в складки широкого цветастого халата: «Ты заходи, если чо надо будет!». Она раз сто сказала спасибо, пока провожала меня до двери, а в последующие дни при встрече со мной обходилась без едких замечаний.

Она ценила тех, у кого руки растут откуда надо, кто может что-то делать сам, уважала знающих и мастеровитых. Между прочим, рассказала мне и про то, что её старший брат был первым председателем колхоза в деревне, а позже – бригадиром. Она сама молодость свою провела в колхозе на разных работах – и овощеводом была, и дояркой, и снопы вязала на уборке. Колхозные годы и весь советский период вспоминала с благодарностью и ненавидела тех, кто развалил и колхозы, и Союз. В общем, была коммунисткой по убеждениям, хотя за всю жизнь никогда не состояла ни в партии, ни в комсомоле.

И при этом рассказала мне такое о «красных душегубах», что и не снилось её ненавистным «дерьмократам». Видимо, есть что-то такое в русской душе, что можно назвать, наверное, стремлением к справедливости. Ощущение несправедливости содеянного с беззащитными людьми и не давало ей покоя всю долгую жизнь. Конечно, в годы её благословенной колхозной молодости страшно было бы даже подумать о том, чтобы кому-то рассказать эту душераздирающую историю из времён братоубийственной Гражданской войны.

С Натальей Митрофановной я познакомился вот при каких обстоятельствах.

Это было много лет тому назад. После смерти отца нас у матери осталось семеро – мал мала меньше. Поскольку прокормить такую ораву и тем более собрать старших в школу мать не могла, органы опеки посоветовали ей отдать старших детей в интернат, а младших оставить при себе. Бедная моя мама, как ни печалилась, а согласилась на этот шаг – другого выхода не было. Не могла же она допустить, чтобы дети голодали и мёрзли, ходили в школу в одном тряпье и терпели бесконечные издевательства знакомых и незнакомых добрых людей. Тем более что детский дом находился в пределах досягаемости – в соседнем селе, и мать могла хотя бы изредка навещать своих чад, да и мои две старшие сестры и брат могли приезжать домой на каникулы. В общем, посчитали это самым благоприятным выходом из трудной жизненной ситуации, как теперь говорят чиновники.

Со мной было сложнее – я был средний, мне шёл шестой год, и через год я должен был пойти в первый класс. Мама никак не могла решиться – отдавать ли меня в интернат или оставить при себе. Наслушавшись рассказов старших своих родных о том, как замечательно и интересно в детдоме, я тоже стал настойчиво проситься в детдом, который представлялся мне раем на земле: и кормят вкусно, и одежду дают бесплатно красивую и добротную, и в походы ходят, и у пионерского костра собираются, и кино смотрят.

В конце концов, мои капризы были вознаграждены, и мать решилась отдать меня в интернат, хотя бы на какое-то время. «Ну, куда тебя такого маленького?» - причитала мать, хотя все бумаги уже подписала, а вскоре и машина пришла из детдома за мной. До начала учебного года оставалось ещё несколько дней, но воспитанники уже мало-помалу собирались с каникул, которые провели, видимо, в своих семьях. Учитель рисования, Филипп Андреевич, от нечего делать (уроков ещё не было) вознамерился написать мой портрет. Портрет – это, пожалуй, слишком громко – детдомовский художник делал лишь карандашные наброски: получалось очень похоже, только выражение лица было слишком грустное и серьёзное для пацана. Уж не знаю, чем привлекла его моя физиономия, но пару дней подряд мы просиживали с ним в классе – я позировал, он сидел напротив и рисовал в альбоме, добиваясь ему одному известного результата.

На третий день Филипп Андреевич попросил меня сходить в сельский магазин, это недалеко от интернатовских ворот, чтобы купить мягкие карандаши для рисования. Художник дал мне монету в пять копеек, и я отправился в первое самостоятельное путешествие в незнакомой местности.

В магазине смешанных товаров была очередь. Женщины, как всегда, выясняли отношения, переругивались и толкались, никак не умея договориться о спокойном продвижении к прилавку. Наверное, потому, что каждая боялась: именно ей не достанется дефицитной сметаны или двухсотграммового кусочка колбасы, который установлено было давать «в одни руки». Я прилепился в самом конце бурлящей очереди, зажав в кулачке свой пятачок.

Очередь двигалась медленно, потому что много времени уходило на споры, в которые неизбежно вовлекалась и продавщица, она время от времени угрожала: «Будете драться и ругаться, вообще отпускать не стану!». Очередь ненадолго стихала, но вскоре какая-нибудь нетерпеливая возмутительница спокойствия опять проявляла излишнюю прыть и пыталась протиснуться вперёд. Наблюдать эту картину было интереснее, чем сидеть в пустом классе с учителем, который то молчал, то доставал меня вопросами.

И вот в магазине появилась она. Женщина неопределённого возраста в светло-коричневом костюме, из-под пиджака выглядывала белоснежная кофточка с отложным воротником и рюшами спереди. Белые туфли на каблуке и круто взбитый шиньон на голове дополняли этот портрет самоуверенной и немного высокомерной дамы и делали её очень непохожей на местных бестолково одетых и неухоженных женщин.

– Здравствуйте, Наталья Митрофановна, – подобострастно загалдела очередь. – Проходите, пожалуйста!

Только что принимавшие участие в потасовках местные колхозницы потеснились, чтобы дать ей пройти к прилавку. Однако Наталья Митрофановна не торопилась, обратив внимание на меня, стоявшего в хвосте и не очень заметного:

– А ты что тут делаешь? Новенький? Из интерната? Воровать пришёл? – вопросы сыпались из неё как из пулемёта, так что я не успевал вставить ни единого слова. Наконец, она потребовала: – Отвечай!

– Меня Филипп Андреевич отправил в магазин, чтобы купить карандаши. Мягкие, для рисования. Вот, – я разжал ладонь и показал пятачок, чтобы доказать, что я никакой не вор, а тоже покупатель.

– Дайте ему карандаши, пусть идёт, – повелела Наталья Митрофановна продавщице, и та уже ласково, насколько ей позволяла высокая должность завсельмагом, обратилась ко мне:

– Мягкие, простые, – я положил пятак на прилавок, она дала мне два карандаша и одну копейку сдачи.

Наталья Митрофановна уже по-хозяйски расположилась напротив продавца и продолжала повелевать, когда я выходил на улицу.

Оказалось, что таким образом я познакомился со своей будущей учительницей и классной руководительницей, грозой всех детдомовских пацанов и девчонок тоже. Её дом стоял как раз напротив ворот интерната, и вся его территория была перед окнами Натальи Митрофановны как на ладони. Впрочем, в окна ей заглядывать не очень-то приходилось – целыми сутками она пропадала в интернате, уходя с работы порой только после отбоя, когда мы уже засыпали. Девчонки позже рассказывали, что у неё есть сын трёх или четырёх лет, только с кем он оставался на целый день, не знали – наверное, с бабушкой. Школьники за глаза называли грозную учительницу Митрофанушкой.

Вскоре после начала учебного года к нам в детдом приехали шефы – спонсоры, как теперь говорят. Это были представители двух-трёх предприятий, которые прибыли не с пустыми руками, а привезли подарки: проигрыватель грампластинок для пионерской комнаты, картину про Ленина в Горках с детьми и стопку книг для библиотеки.

Важные дяди и тёти говорили речи о доброй Партии, которая заботится обо всех нас и создала нам такие замечательные условия для учёбы и развития. Только меня это не очень радовало – я всё ещё находился под впечатлением первой половины общешкольной линейки.

До приезда шефов директор произнёс грозную речь о нарушителях дисциплины и заставил всех мальчишек вывернуть карманы, потом прошелся по рядам и внимательно рассмотрел содержимое. У кого обнаружил в карманах махорку, заставил выйти вперёд и жевать табак. У ребят наворачивались слёзы на глаза, но директор был неумолим: он заставлял жевать и глотать махорку. Одного пацана даже вырвало тут же, в школьном коридоре. Ему дали тряпку и заставили убирать за собой, а остальным директор сделал строгое предупреждение: «Ещё раз замечу, что курите, - отправлю в колонию для несовершеннолетних. Там с вами чикаться не будут!». Что такое «чикаться», директор не пояснил, но я понял, что будет хуже, чем на нашей линейке…

Линейка проходила в длинном школьном коридоре, где выстроились все наши восемь классов, последними были первоклассники, соответственно, я как самый маленький ростом стоял в хвосте общешкольного строя.

От грустных размышлений меня разбудил чей-то участливый голос:

– А ты, малец, что такой невесёлый? У вас сегодня праздник, а ты чуть не плачешь! Посмотри, сколько подарков школе привезли!

– Лисапед, – тихо повторил я. – Такой трёхколёсный, чтобы можно было из него сделать двухколёсный, и чтобы был звонок и сиденье кожаное. И фонарик спереди…

– Ладно, будет тебе велосипед, но в следующий раз. Хорошо?

Мне не оставалось ничего, кроме как согласиться.

С этого момента я почти каждый день в свободное от уроков время стоял у железных интернатовских ворот и подолгу смотрел на дорогу – не едут ли шефы? Однажды Наталья Митрофановна увидела меня за этим, без сомнения, глупым занятием и сделала серьёзное внушение, чтобы я не тратил время зря и что когда к нам приедут шефы, она известит всех заранее.

Шефы появились во второй раз только к Новому году. Как уже было заведено, вся школа выстроилась на линейку. Опять звучали речи о том, как хорошо в Стране Советской жить, и как о нас, детях, заботится Партия, которую мы все должны благодарить за счастливое детство. Я был не против благодарить кого угодно, потому что увидел среди подарков, которые будут вручать, свою мечту – обещанный велосипед. И тот добрый дядька стоял рядом. Оказалось, что это был первый секретарь райкома Партии. В заключение своей речи он сказал:

– В прошлый раз я обещал тут своему маленькому другу подарить велосипед, вот мы привезли этот подарок. – Он разыскал меня глазами. – Подойди сюда, держи. Нравится?

У меня не было слов, от волнения даже не мог сдвинуться с места. Выручила Наталья Митрофановна:

– Ну что же ты? Скажи спасибо Евгению Николаевичу! Возьми велосипед. Но помни: он не только твой, но всей школы, всех ребят…

Мой «лисапед» решили поставить в пионерской комнате. И, так как стояла зима, покататься можно было лишь в просторном коридоре спального корпуса, в котором и находилась пионерская комната. После уроков мы частенько бывали там: играли в шашки и шахматы, читали, разучивали стихи и песни или просто дурачились, если куда-то отлучались воспитатели.

Зимние каникулы многие из нас провели дома, и я в том числе. Как бы ни было хорошо в интернате, а дома – лучше. Потому что дома мама, и это обстоятельство перетягивало все плюсы детдома: не надо было ни вкусной еды, ни хорошей школьной формы, ни кино, ни увлекательных мероприятий, когда рядом мама. Но всё хорошее когда-то кончается, закончились и каникулы. В детдом я тоже торопился ехать, ведь там меня ждал мой велосипед.

Мать передала меня дежурному воспитателю, а сама той же машиной вернулась домой – шофёр даже не заглушал двигатель, ожидая её. Первым делом я помчался в пионерскую комнату, но там меня ждало разочарование – велосипеда не было. Воспитательница ничего не смогла ответить на вопрос, куда подевался мой «лисапед», и только развела руками, дескать: что я могу поделать?!

С трудом я дождался начала занятий и на первом же уроке спросил Наталью Митрофановну про велик: куда он пропал?

– Ну что ты со своим великом, достал уже. Нет – значит, нет. Всё равно сейчас зима, кататься не будешь. И вообще: ты на уроки пришёл? Вот и занимайся, а про велосипед забудь!..

Лицо у нашей «класски», и без того вечно недовольное, на сей раз было перекошено от злобы – можно было подумать, что это я украл велосипед и мне грозит за это самая суровая кара. Но наша Митрофанушка просто сказала «Садись!» и продолжила урок…

Велосипед не появился ни на другой день, ни на третий, и спрашивать о нём воспитателей и тем более свою классную руководительницу я боялся. Перед сном я представлял, как наступит весна, и мы будем кататься на нём по ограде интерната, а, может, даже и по улице, если разрешат.

На уроках Наталья Митрофановна становилась ко мне с каждым днём всё придирчивее и постоянно старалась уколоть меня обидными прозвищами и замечаниями:

– А ну-ка, кто сейчас пойдёт к доске? К доске пойдёт…, – она делала томительную паузу, а потом с удовольствием ставила жирную точку в клетке против моей фамилии: – А пойдёт наш самый лучший зубрила…

Она называла мою фамилию, и все смеялись. Позже, став взрослым, я понял: учитель при желании может как угодно манипулировать классом, чтобы создать невыносимо негативное общественное мнение вокруг той или иной персоны. В чудовищно большой мере власть педагога сродни власти какого-нибудь тирана, и люди с не очень высокими моральными принципами, с моей точки зрения, просто не имеют права быть педагогами. Но тогда, в свои семь лет, я, конечно, не мог думать о таких вещах. Я просто выходил к доске и читал стихотворение, которое задавали «на дом». При этом зубрить мне вовсе не приходилось, потому что я легко запоминал стихи, для этого мне достаточно было два-три раза прочитать вслух или про себя творение из трёх-четырёх строф. Но как бы я ни старался, Наталья Митрофановна в итоге делала замечание:

– Поставила бы пять, но, думаю, четвёрки хватит – читал без выражения, – выносила она приговор.

Мне было, конечно, обидно, но причину такого отношения я постичь не мог, и слава Богу!..

Мало-помалу время шло, и наступил долгожданный май. Скоро каникулы! Мы радовались яркому солнцу, наступившим теплым дням, весёлому гомону птиц, даже свежей зелени на обочинах дорог. Сопки вокруг посёлка стали ярче и рельефней, потому что тёмные пятна хвойных вечнозелёных сосен и елей уже перемежались светлыми радостными тонами свежей зелени лиственных деревьев. Весна!

Но в один из майских дней случилось невообразимое. До сих пор стоит в глазах картина того ужаса, которому почти все детдомовцы стали свидетелями. Я уже говорил, что дом Натальи Митрофановны находился как раз напротив ворот интерната. Однажды нашу учительницу срочно вызвали с уроков, она бросилась бежать, даже не надев верхней одежды. Мы гурьбой выскочили сначала на крыльцо, а потом и побежали к воротам. То, что мы увидели, было выше наших сил, и вскоре воспитатели загнали нас в спальный корпус, запретив выходить на улицу.

А увидели мы вот что: около дома учительницы произошла авария, какой-то водитель стоял на коленях у обочины и плакал, как ребёнок. Напротив него, на другой стороне дороги, тоже на коленях, стояла Наталья Митрофановна. Мы её даже не сразу узнали – волосы растрёпаны, взгляд какой-то дикий, затравленный, а что она кричала, даже и не вспомнить!.. Она держала на руках тельце своего четырёхлетнего сына и собирала с проезжей части одной рукой какие-то красно-серые сгустки, пытаясь уложить их на место, в маленькую черепную коробку, которая от удара была наполовину размозжённой. Рядом лежал покорёженный велосипед.

В спальном корпусе мы долго не могли придти в себя и даже не обсуждали происшествие – настолько все были шокированы произошедшим. Ночью мне приснился кошмар: будто это я еду на велосипеде по улице, а навстречу мне мчится с огромной скоростью грузовик с испуганным водителем за рулём. Я проснулся, слава Богу, за секунду до столкновения. Но потом долго боялся заснуть. Огляделся по сторонам – никто не ворочался, все потихоньку сопели. Вскоре и я заснул.

Целую неделю уроки у нас вела воспитательница, а когда пришла Наталья Митрофановна, мы поразились произошедшей в ней перемене: она не красилась, волосы были уложены кое-как, на плечи была накинута какая-то старушечья шаль, и сама она сразу постарела. И хотя она не ругалась, не повышала голос, тишина в классе была гробовая. Охотников нарушить дисциплину так и не появилось до конца учебного года.

Вскоре мы разъехались на каникулы, а к 1 сентября мне уже не нужно было возвращаться в детдом – мама вышла замуж, и отчим, переписав всю ораву на себя, перевёз семью в другой район, где ему предложили хорошую работу…

Лет через двадцать я приехал в село, где раньше был наш детдом, – интернат, оказывается, расформировали давным-давно, осталась только школа для сельских детей. Я поинтересовался, как живёт Наталья Митрофановна, и мне рассказали, что вскоре после того случая у неё умерла мать, она осталась одна, стала чудить и в конце концов сошла с ума, её даже продержали несколько месяцев в психбольнице, но позже отпустили – не буйная, и ладно. Потом у неё случился пожар – дом сгорел, и она стала жить, где придётся. Сердобольные старушки давали ей кров, добрые люди – старую одежду и обувь. Питалась тоже, чем придётся: кто даст кусок пирога, кто краюху хлеба. Когда я увидел её воочию и поздоровался, она меня, конечно, не узнала. Я не стал ей напоминать о себе – зачем?

Апрель нынче выдался ветреный и холодный, так что последние дни перед праздниками дед Елистрат занемог и почти не вставал с постели – кости и без того болели от старости и изношенности организма, а тут ещё простуда. Запивая аспирин молоком, Елистрат почти целыми днями лежал, думая о своём житье-бытье и теряясь в предположениях, сколько ещё ему осталось мыкаться на белом свете. Да хоть бы не мучиться при кончине, думал он, заснуть бы и не проснуться в один прекрасный день. Сам себе уже надоел, а людям тем более, думал старик, которому скоро должно уже было исполниться девяносто.

В деревне деда издавна называли просто Елистрат, хотя по документам он был Евстратий Якимович. Так получилось, что через шестьдесят лет после Великой Отечественной он остался последний солдат той войны в Сосновке, деревушке из трёх десятков домов невдалеке от Байкала.

Елистрат слыл угрюмым, прижимистым и нелюдимым стариком, не склонным к общению по душам, к тому же он был непьющим. А на непьющих в деревне всегда смотрели с подозрением. Внешность Елистрата было соответственная – густые, лохматые брови нависали над глазами, которые смотрели то ли насторожённо, то ли неприязненно. Из-за редких стрижек седые кучерявые волосы на голове торчали в разные стороны неопрятными клоками, а со лба до самого верха затылка блестела здоровенная проплешина. Складки морщин, изрезавшие лицо, и редкие, жёлтые от табака зубы дополняли облик этого одинокого, неухоженного человека.

Овдовел Елистрат лет десять назад, все трое их детей умерли раньше матери, правда, успев пережениться и народить шестерых внуков. Но внуки жили в далёких городах и никогда не приезжали к деду, разве что присылали ему раз в год открытки ко Дню Победы, и на том спасибо. Раз в год вспоминала о нём и местная власть, которую он по привычке называл сельсоветом, хотя она давно уже именовалась администрацией. В последние годы накануне девятого мая приезжал к нему сам глава и привозил приглашение на митинг по случаю праздника:

– Ты у нас на весь сельсовет один солдат остался, Евстратий Якимович. Так что обязательно ждём тебя, весь народ ждёт. Мы там тебе и подарок приготовили, – председатель подмигивал деду заговорщически, стараясь то ли приободрить старика, то ли заманить обещанием.

Нынче Елистрат возразил на привычное приглашение:

– Сам вишь, Михаил Лексеич, како здоровье у меня. Не знаю, если тока получче станет – приду. Машину-то пришлёшь за мной? А то у меня ноги совсем отказываются…

– А как же! Конечно! Давай только выздоравливай…

На праздники Елистрат надевал свой единственный выходной пиджак, на котором красовались три награды, полученные в годы войны: медаль «За отвагу», орден Красной Звезды и медаль «За победу над Германией».

Были у него ещё с десяток разных юбилейных медалей и даже ордена Отечественной войны, но их Елистрат не надевал никогда, просто хранил в коробочках вместе с удостоверениями. То ли считал их незаслуженными, то ли стыдно было перед теми фронтовиками, которые не дожили до этих юбилеев и которым не достались такие награды, а особенно совестно было перед теми, кто погиб на фронте: уж они-то, считал Елистрат, трижды достойны всех этих наград.

Может, и прав был дед – его боевые награды, без окружения многочисленными новенькими медалями, смотрелись как-то внушительнее, несмотря на их малое число: каждый видел, что это настоящие фронтовые награды и невольно проникался уважением к ветерану.

…Очередное утро Елистрат встретил на ногах – в доме стало холодно. «Надо бы печь подтопить», - подумал старик и глянул на подтопочный железный лист: на нём лежала аккуратная кучка дров. Видно, его помощница, Лидия Макаровна, с вечера заготовила. Заглянул в печь – и там наложены дрова, а промеж них – лучинки и скомканная старая газета для растопки, остаётся только чиркнуть спичкой. «Молодец», – мысленно похвалил он Лиду.

Эта женщина уже несколько лет была его помощницей от райсобеса, к пенсии ему делали доплату на работницу, которая мыла, стирала, убиралась в доме, готовила обеды и ходила в магазин за покупками. Елистрат ещё и от себя добавлял ей немного денег, потому как она и дров наколет, и в ограде уберётся, и в огороде весной картошку и кое-какую мелочь посадит.

Работала Лида добросовестно, только, как почти у всех жителей деревни, у неё была непомерная страсть к водке, так что она могла день-другой и прогулять. Но при этом не забывала проведать старика – мало ли что может понадобиться. Елистрат сильно не придирался, потому что в деревне найти непьющего помощника было просто нереально. Для порядка иногда журил Лиду, и та извинялась, но обещаний никаких не давала, потому что хорошо себя знала.

Елистрат чиркнул спичкой, полюбовался, как споро язычки пламени обнимали полешки и весело потрескивали, увлечённые своим привычным делом. Укрощённый огонь – не стихия, смотреть на него приятно и бесхлопотно, жар струится в комнату как из камина. Минуту-другую старик постоял у печи, потом прикрыл дверцу и вернулся на кровать. Укрывшись одеялом, согрелся и задремал. Пару раз просыпался и вставал, чтобы подбросить в топку дрова, и снова ложился спать. Часа через полтора в доме стало тепло и уютно, кости прогрелись, и тело перестало ныть. Тут и горячий чай подоспел, после которого дед почувствовал себя почти совсем здоровым.

Лида в этот день не пришла. «Обойдусь как-нибудь», - подумал Елистрат. Перед сном выпил рюмку водки, в задумчивости посмотрел на отрывной календарь над столом и сорвал листок – завтра уже восьмое мая. Обычно лист отрывал он утром следующего дня, а тут, видно, в ожидании Дня Победы хотел, чтобы быстрее проходили эти тягостные будни накануне главного праздника в году. Лёг спать рано, но сон всё никак не приходил – мысли крутились вокруг будущего митинга, потом память унесла его в далёкие военные годы, снова и снова Елистрат переживал тяготы и ужасы войны и никак не мог избавиться от этих воспоминаний…

Вдруг за окном послышалось гудение машины, потом пьяные голоса, и следом раздался стук в дверь. Дед лежал, не собираясь вставать и встречать незваных гостей. Горницу освещал лишь тусклый свет ночника у изголовья кровати. Стук становился всё настойчивей, из-за двери кричали: «Открывай, всё равно сломаем дверь!». Старик молчал и не знал, что делать, потом встал, приподнял матрас и вынул оттуда черный целлофановый пакет с чем-то увесистым. Шагнул за печь, где у него стояло ведро, выполнявшее функции ночного горшка, который стоял на узеньком магазинском ящичке из-под фруктов, сунул пакет в ящик, затем вернул ведро на своё место. На всё про всё ушло полминуты. Дед вернулся на свою постель и стал ждать развязки…

Дверной крючок от ударов и пинков ногами подпрыгивал и шатался, но держался в железной петельке, пока, наконец, новый сильный удар не заставил его выпрыгнуть, и тут же дверь распахнулась. На пороге стояли трое пьяных парней. Все, как один, бритоголовые, в куртках с капюшонами, спортивных брюках и кроссовках. Тот, что постарше, обратился к Елистрату:

– Ну что, дед, к празднику приготовился? Накрывай поляну! Ты же ветеран, поди. Значит, деньги хорошие получаешь?

Елистрат молчал. Тот, что поменьше ростом, с глумливой рожей, заглянул в холодильник и обнаружил там лишь полбутылки водки, кусочек сыра и немного варёной колбасы:

– Негусто, хозяин. Ты чо такой бедный? Или скупой?

Дед молчал. Третий парень, совсем молодой, бледнолицый, старался не смотреть на деда, отводя глаза в сторону и не поддерживая разговора.

Старший открыл шкаф и вынул оттуда праздничный пиджак деда:

– А чо у тебя, дед, так мало наград? Плохо воевал, что ли? Или ты эти медальки купил на базаре? Ты смотри – «За отвагу», а это «Красная Звезда»… Какие такие подвиги совершил, а, дед?

Елистрат не отвечал – что тут скажешь? Что он в их годы бил фашистов, что медаль получил за то, что вынес с поля боя под обстрелом фрицев своего боевого товарища, что орден получил за форсирование Днепра и занятие с группой бойцов плацдарма на вражеском берегу?

– Чо молчишь, старый хрен? – Вопрошал незваный гость, тот, что постарше, снимая награды с пиджака и пряча их себе в карман. – Говори, где деньги, мы возьмём и уйдём. Тока не ври, что у тебя их нет…

Елистрат сидел на своей кровати, и предательская слеза катилась по его щеке. Даже когда хоронил жену, он не плакал, хотя было очень горько. А тут от обиды за свою беспомощность и наглость этих, по сути, внуков-правнуков сердце не выдерживало, и не было сил терпеть дальше это издевательство:

Один из парней держал деда за руку, а главарь бил старика по лицу кулаками. Наконец, эта экзекуция надоела им, и они бросили Елистрата на пол. Приподняв матрас, бандиты обнаружили там белый целлофановый пакет и в нём сберкнижку на тысячу рублей, паспорт, ещё какие-то документы и несколько сотенных ассигнаций.

– И это всё, что у тебя есть? Ни за что не поверю! – Главарь стал пинать ногами лежащего на полу старика.

Младший в это время налил себе рюмку водки и залпом выпил её, затем вытер рот листком календаря, который дед с вечера оставил на столе.

Обыскав шкаф, буфет, холодильник, бандиты не нашли больше ничего ценного.

– Ладно, смываемся, - скомандовал старший. – Дед, видно, надолго отключился…

Утром Лида, придя в дом Елистрата, обнаружила там лежащего на полу хозяина – лицо его было в синяках и ссадинах, изо рта выбежала струйка крови и застыла на подбородке. Тело было уже холодным, и Лида в ужасе бросилась звонить в милицию. Вскоре нагрянули три сотрудника, Лиду и её соседку Катю взяли понятыми, и обе присутствовали при осмотре тела и жилья ветерана. Пакет с документами валялся на полу. Милиция изъяла бутылку с остатками водки и отпечатками пальцев, сняли отпечатки пальцев на дверцах шкафа, холодильника и буфета.

В доме больше ничего не было, кроме нескольких стульев и большой рамки со старыми фотографиями на стене. В подполье тоже ничего не нашли, кроме проросшей картошки и нескольких свеколок и морковок. Помойное ведро и его содержимое не заинтересовали милиционеров, и вскоре тело Елистрата увезли на экспертизу. Лида повесила замок на двери и ушла к себе – сотрудники сказали, что привезут Елистрата только после праздника, десятого мая.

День Победы был испорчен произошедшим событием. Праздника не получилось. Скорее, его можно было назвать поминками по последнему солдату Сосновки. Возмущались все, клеймили позором преступников. Прошёл слух, что заезжих криминальных гастролёров уже поймали, но денег при них не нашли, изъяли только награды Елистрата.

Тело ветерана привезли сразу после праздника. Администрация взяла похороны на себя, а Лиду и её подружку Катю упросили обмыть Елистрата и одеть во всё чистое. Подруги попросили мужиков положить деда на пол, а потом мы, де, сами управимся. Мужики сели на солнышке погреться и покурить, а Лида с Катей принялись за дело. Лида на правах хозяйки, пусть и временной, заглянула за печь, сняла со стены полиэтиленовый оранжевый тазик и налила туда холодной воды.

– Ведро-то, поди, надо вынести, – сказала Катя. – Пахнет от него нехорошо. Да и ящик этот тоже выбросить надо.

Она приподняла ящичек, и оттуда выпал чёрный пакет с чем-то увесистым:

– Глянь-ка, Лида, чо я нашла! Это же деньги! И много!..

– Тише ты, дура! – прошептала Лида. – Молчи! Всё – пополам, поняла?

Катя кивнула головой. Молча рассовали за пазуху, в лифчики по пять пачек тысячерублёвых купюр.

– Это же целый миллион! – не могла успокоиться Катя, сроду не видавшая таких денег.

– Да заткнись ты! – оборвала её Лида. – Давай мыть Елистрата и одевать, долго он у нас так лежать будет раздетым?

Без обычных причитаний и разговоров о бренности бытия провели они скорбную процедуру, вынесли ведро и ящик с пустым пакетом на помойку за сараем, и Лида скомандовала мужикам:

Похоронили последнего солдата без особых почестей, помянули в его же доме, который после поминок Лида закрыла на амбарный замок.

– Ну вот, значит, шёл мужик мимо колодца – настроение хорошее, солнышко светит, душа радуется, птички поют – благодать Божия… Подошёл мужик, значит, к колодцу да и крикнул туда: – А! А в ответ ему: – Б! Он туда: – В! А ему: – Г!!! Заглянул тогда мужик в колодец и удивился…

Тут дед Матвей, как всегда неожиданно, по своему обыкновению, замолчал, вроде что-то припоминая, а потом начал рассказывать совсем другую историю. У него так частенько случается: в середине рассказа, обычно на самом интересном и захватывающем моменте, он как бы теряет мысль или нить повествования и либо продолжает рассказ, оставив за кулисами несколько событий и продолжая из другого места, либо вовсе начинает излагать другую историю. Либо просто засыпает, и тогда вернуть его к уютной беседе у костра нет решительно никакой возможности. Пока не проспится и не продолжит сам, как ни в чём не бывало, иногда даже так удачно, что именно с оборванного полуслова.

Одним словом, дед был ещё тот, а нам, молодым лэповцам, в то время его рассказы заменяли и телевизор, и радио, и компьютеры, о которых мы тогда и слыхом не слыхивали. Молодые и здоровые, мы могли в то время весь тёплый летний вечер просидеть своей бригадой у костра, с одной лишь бутылочкой водки, выпивая из кружки, которая неспешно ходила по кругу и делала разговоры откровенней и задушевней. Это было, кажется, году в тысяча девятьсот шестидесятом, может, чуть раньше или позже. Мы в те времена прошли пол-Сибири, строя линии высоковольтных электропередач и зарабатывая на электрификации просторной окраины по тем временам немалые деньжищи.

Дед Матвей с некоторых пор стал к нам наведываться из соседнего села, благо, что жил на окраине Покосного. Ну да, того самого, о котором поётся в песне: «А вокруг у села Покосного хороводят берёзки с соснами, и пускай тот, кто не был в Лэпии, завидует нам». Мы Пахмутову любим – она в те годы написала много хороших песен: и про Братск, и про Усть-Илим, и про Иркутскую ГЭС, и про Ангару…

Дед Матвей много побродил по белу свету, пока не осел в Покосном: начиная с двадцатых годов, сразу после Гражданской, он освоил строительство колодцев, а поскольку мастеров таких было мало, то и заказы сыпались изо всех ближних и дальних деревень. Работы хватало от весны до поздней осени, и так каждый год.

Строить колодцы – особое искусство, тут многое нужно знать – и где вода находится, какой глубины делать шахту, чтобы среди зимы или по весне вода не ушла; какую древесину подобрать для сруба, чтобы он простоял лет пятьдесят, не сгнивая; как укрепить подводную часть, чтобы она не осела и не разрушилась. А то ещё раньше делал журавлики – большей частью ими доставали воду из колодцев в деревнях, это много позже стали делать срубы с воротом, на который наматывалась цепь с ведром. Опять же цепь нужна хорошая, сталистая, чтобы ржавчина не портила воду. Чтобы вода всегда была чистой и студёной, на дно колодца надо положить слой речного песка, сверху присыпать его галечкником. В общем, много было хитростей и секретов, которые теперь, пожалуй, никому не нужны: даже на дачах стали забивать трубы и устанавливать насосы, так что обходятся без колодцев. И всё-таки колодец – это не какая-то там ржавая труба или бетонный ствол, это поэма, сказка, романтика!..

Сколько с колодцами связано былей и небылиц! Дед Матвей знал их бессчётно и мог рассказывать неделями. Мы слушали, как заворожённые. Однажды поведал он малоправдоподобную историю из своей практики, предупредив, однако, чтобы мы не смеялись, потому что ничего он не придумывал, а рассказал всё, как случилось.

Было это в середине или в конце тридцатых годов, время трудное и непростое. Хотя, с одной стороны, жить стало веселее – позабылись тяготы и беспредел революции и Гражданской войны, голод начала тридцатых. Матвей в те годы уже не был подмастерьем, работал самостоятельно. Однажды пригласили его в деревню Н. (тут дед сделал строгое лицо и отметил – «Не буду называть, какую»). Молодые хозяева построили хороший дом, баню, стайки, а вот соорудить колодец сами не смогли – пригласили Матвея, как самого известного мастера в округе.

– Дед, а ты видел звёзды из колодца? Говорят, даже ясным днём из колодца видны звёзды? – спросил кто-то из сидевших у костра.

– Нет, не видел ни разу. Враки всё это про звёзды, только кусочек неба видно, такое же синее. Но я видел кое-что поинтереснее, но не на небе, а в глубине колодца. Вот слушайте.

Сговорились мы, значит, о цене, столовался я у них, место мне отвели в сенях, в кладовочке поставили топчан, по летнему времени нормальное жильё. Со мной работал, правда, ещё пацан лет тринадцати-четырнадцати – подмастерье, его отправили на сеновал. Пацана Спирькой звали, Спиридон, значит, по-взрослому. Одному-то несподручно рыть колодец, надо ведь отвал кому-то подавать, ну там и самому подняться-спуститься помочь надо, да мало ли что?

Вот, значит, докопался я до водоносного слоя, это метра четыре с лишком будет, смотрю: земля подо мной мокреть начала – значит, скоро вода наберётся в мою ямину. И тут копнул я ещё немного сбоку, а оттуда – не поверите! – золото и каменья драгоценные посыпались как ручьём! Я опешил: что делать? Время было строгое, меня и без того уже несколько раз милиция задерживала – не шпион ли? почему по деревням ходишь, место жительства постоянно меняешь? Запросто в те годы мог загреметь в лагеря. Говорят же – не всякой находке радуйся! Потому и решил от греха подальше не трогать это богатство, а прикопать его поглубже, чтобы с водой кто не поднял случайно наверх.

– Дядь Матвей, чо там у тебя такое? – сверху спрашивает мой помощник.

Когда закончили работу, я в последний вечер рассказал Спирьке, что обнаружил на дне колодца. Подмастерью моему было невдомёк, почему я это отказался от такого богатства:

– Ведь можно было за эти деньги безбедно прожить до скончания века…

– Ага. Если бы сам не скончался раньше срока…

Вскоре мы получили расчёт и ушли в другую деревню на заработки, только я не знал, что перед уходом Спирька рассказал хозяину дома о том, какой клад таится в его колодце.

…Летний сибирский вечер набирал крепость: вокруг стало темно и прохладно. Дед Матвей молчал, глядя на золотые язычки пламени, и явно думал о продолжении истории, потому что хитро улыбался и неодобрительно качал головой. Зная характер нашего знакомца, ребята стали упрашивать старика:

– Ну, дед, не томи, ты ведь знаешь, чем закончилась история с колодцем?

– Знаю, как же. Года через два мы снова оказались в той деревушке.

Пришли мы со Спиридоном к тому месту, где раньше строили колодец, а дома-то и нету – одни обгорелые останки от него. А колодец наш стоит, цел и невредим, только сруб сверху заколочен напрочь.

Стали мы расспрашивать тогда, что же случилось с хозяевами, и соседи поведали жуткую историю. Такие чудеса, что дыбом волоса. За что купил, за то и продаю.

После нашего ухода спирькины слова про клад никак не давали покоя хозяину – всё думал, как добыть этакое богатство, прямо под носом у него хранящееся. И ведь как оно оказалось на такой глубине-то? Какой дурак будет копать яму в несколько метров, чтобы спрятать драгоценности? Загадка!

Думал-думал мужик и придумал: подцепил вместо ведра к журавлику нечто вроде поддона; сам журавль утяжелил дополнительным грузом, чтобы человека сподручнее было спускать-поднимать; приготовил мешок, самодельный сачок из дуршлага, примотанного к черню от лопаты; ведро привязал к длинной веревке, а бабу свою поставил помощницей. Спустился в колодец, а вода в нём небольшая была – с метр или чуть больше глубиной. Сунул свой дуршлаг в воду, чуть пошурудил им, и вот уже что-то блеснуло в полумраке сквозь слой воды. Черпнул и вынул поближе своё орудие – мать честная! Там золотые монеты, какие-то камни разноцветные блестят, переливаются.

Крикнул мужик бабе своей: спускай, мол, ведро на веревке. Наполнил его драгоценностями и отправил наверх. «Там в мешок сразу ссыпай, чтоб никто не увидел ненароком!» – это он бабе наказал. Набрал второй раз ведро, потом третий. Потом попробовал копнуть ещё – нет, ничего, вроде бы, нет. Решил подниматься. Оказалось, набрал сокровищ почти полмешка, пуда три с гаком будет. Решили спрятать клад в амбаре. Вечером заснули, уставшие, но довольные.

– Ну, дед Матвей, ты даёшь – кто же клады по три пуда зарывает, да ещё на такую глубину?! – раздался у костра голос одного из скептиков.

Мы же тогда коммунизм строили, все были атеисты и в сказки разные не верили. Сказка, вот она – вся Сибирь в электрических огнях и электропоездах…

– Попал пальцем в небо, да в саму серёдку, – возразил дед Матвей. – Не любо – не слушай, а врать не мешай. Не хочешь слушать, как врут другие, ври сам.

– Да ладно, не обращай внимания, дед. Рассказывай дальше, интересно же, чем всё кончилось. На-ка вот, смочи горло, – протянули мы деду Матвею кружку с остатками водки. Дед выпил и продолжал:

– Ну вот. Спят, значит, молодые, а среди ночи вдруг шум какой-то в сенях и мерзкий такой звук угрожающий – не рычание, а что-то похожее на соболиную угрозу. Соболь ведь, не смотри, что маленький, а очень свирепый зверь. От его рычания мороз по коже. Так вот, это было похоже на соболя, или на медведя, но послабее медвежьего, угрожающий такой звук – страшно! И давай эта невидимая тварь дверь грызть, да так, что вскорости образовалась дыра такая, что и морда стала видна крысиная. Только крыса была раза в три больше обычной. Баба посноровистей, видно, была – на стол вскочила, где лампа стояла керосиновая. А мужик на кровати от ужаса застыл, потому что эта крысиная тварь не одна была, а за ней протиснулись в отверстие ещё с десяток мерзких чудовищ. И бросились все на мужика, в несколько минут разорвав ему глотку и залив всю постель кровью. Баба в ужасе была, но самообладания не потеряла – схватила лампу, открутила с неё головку с фитилём и бросила горящий фитиль на пол, а следом вылила из лампы весь керосин. Огонь занялся знатный, так что все крысы быстренько выскочили из дому, а баба, чтоб самой не сгореть, накинула на себя одежонку и выбежала следом. Дом уже весь был объят огнём, так что вокруг стало светло как днём. Крыс нигде не было, и только из колодца доносилось их мерзкое рычание, потом и оно стихло.

Соседи проснулись, бросились дом тушить с вёдрами и баграми, но где там! Сгорел дотла. А вот амбар с сокровищами остался цел. Баба посмотрела – сокровища на месте, только мало радости было от этого: она поняла, что ночное нападение крыс как-то связано с этим кладом.

Утром явилась комиссия во главе с милиционером, чтобы выяснить все обстоятельства ночного происшествия. Сначала стали подозревать бабу в убийстве мужа и попытке с помощью пожара скрыть свою вину. Но баба повела их в амбар и показала клад. Ошарашенная комиссия стала осматривать сокровища и составлять акт. Но пересчитывать все камушки и монеты было бы нереально – месяц бы сидели, составляя акт. Решили написать общий вес – получилось три пуда с лишком. Опечатав ценный груз, вызвали сотрудников НКВД, и только в их сопровождении милиционер согласился везти ценный груз в городское отделение Госбанка. Два сотрудника НКВД и милиционер часа через полтора после осмотра места происшествия были уже в городе. Управляющему банком предъявили акт на три пуда сокровищ и опечатанный мешок. Тут же вскрыли мешок, чтобы уже официально подтвердить изъятие клада. Но в мешке оказались только крысиные какашки, серо-чёрный помёт, издававший отвратительный запах.

Говорят, энкавэдэшников и милиционера арестовали, обвинив их в присвоении клада и долго пытали, так ничего и не добившись. Дальнейшая судьба их неизвестна, а баба куда-то уехала из деревни. Местные жители, напуганные этой историей, наглухо заколотили злосчастный колодец…

Посиделки наши у костра уже подошли к концу, завтра всем рано вставать, да и дед засобирался домой – в деревне загорелись огоньки. В темноте казалось, что они совсем рядом. «Близко видно, да ногам обидно», - сказал дед Матвей, сделав шаг в сторону от догоравшего костра. Скоро он растворился в темноте, будто его и не было.

Катька Волынина нравилась мне с первого класса. Не только потому, что была отличницей и самой красивой девочкой в классе, это само собой разумеется. Но она никогда не насмехалась надо мной, когда другие смеялись, никогда не отказывала, если я попрошу карандаш или ручку, и даже списывать иногда позволяла, если я не сделал домашнее задание, – за несколько минут перемены я успевал перекатать себе в тетрадь одно-два решения или упражнение по русскому. Мы не сидели за одной партой, даже наоборот – её парта была в начале первого ряда, а моя – в конце третьего. Это если говорить о шестом классе, когда случилась с нами неприглядная история.

Катя у нас была санитаром класса. Она носила на левой руке белую повязку с красным крестом, а на фартуке у неё красовался значок с таким же крестом и надписью «Школьный санпост». Не знаю, есть ли теперь в школах такая должность среди активистов-учеников. Волыниной поручалось на протяжении года следить за санитарным благополучием одноклассников и каждый день записывать результаты в особую тетрадь, отмечая состояние наших ушей, шей, волос, рук и одежды. Уши грязные – минус балл, шея не мыта – тоже, волосы или ногти не стрижены – ещё минус, одежда неопрятная – снова минус. Не знаю, как кому, а мне Катя всегда ставила плюс. Даже если у меня не всё в порядке с одеждой или руки грязные – всё равно ставила маленький такой, стеснительный плюс.

Однажды, в конце второй четверти, наша одноклассница Дуся Чернецова пришла в школу в новых варежках. Мало ли какие бывают у девчонок обновы? Пацаны даже и не заметили бы, если б не одно но. Девчонки, не переставая, восторгались этими варежками, просили примерить и глядели на себя в зеркало, прикладывая обе ладони к лицу, чтобы в рамке отражались эти бесподобные варежки, которые, как они считали, делали обладательницу настоящей королевой. По-моему, они преувеличивали. Варежки как варежки. Может быть, чуть красивее, чем у других: малинового цвета с фиолетовой резинкой, поверху обшитые сияющим бисером разного цвета, и связаны они из какой-то очень пушистой шерсти – может быть, мохера или ангорки, теперь уже не помню.

Дуську девчонки забросали вопросами – где купили? сколько стоят? хорошо ли греют? а поносить дашь? – и прочими благоглупостями, на которые женский пол горазд. Так было два дня подряд, а на третий…

На большой перемене примчалась взбудораженная классная дама Евдокия Петровна и приказала срочно собрать всех. Когда все уселись на свои места, Евдокия Петровна поднялась из-за учительского стола и начала тоном, не предвещавшим ничего хорошего:

– Ребята, вы все уже достаточно взрослые, чтобы понимать, что такое хорошо и что такое плохо. Так вот, вчера у нас в классе произошла кража. Да. У Дуси Чернецовой пропали из портфеля варежки. Кто это сделал? Лучше сознайтесь сразу, отдайте варежки, и мы забудем об этом инциденте.

В классе воцарилась гробовая тишина. Евдокия Петровна испытующе осмотрела поочередно каждого, пытаясь, видимо, на лицах прочитать некое смущение или ещё какие-либо признаки виновной души. Но большинство смотрело безукоризненно честными глазами, даже как бы демонстрируя – «Мне нечего скрывать». Другие, напротив, сидели, опустив глаза и боясь взглянуть на грозную классную руководительницу. Не подозревать же их всех.

И тут меня осенило: вчера, когда на перемене я заглянул в класс в поисках товарища, там была одна Катя – она что-то быстро спрятала в свой портфель, я только успел заметить нечто блестящее малинового цвета. Неужели Волынина? Я не мог себе представить, что вот сейчас её, примерную ученицу и пионерку, выставят на позор перед всем классом.

Глянул в первый ряд – лица Катькиного я не мог видеть, она сидела далеко впереди, опустив голову.

– Ну что? Так и будем играть в молчанку? Я ведь не отпущу вас, пока виновный не сознается, весь класс будет страдать. Взять чужое хватило смелости, а сознаться – нет?..

Евдокия Петровна сделала жутко длинную паузу, в течение которой ещё раз окинула всех взглядом. И тут я не выдержал, поднял руку:

– И как же ты, Игорь, допустил такое безобразие? Воровать вообще плохо, а у своих друзей тем более…

Класс загудел, посыпались предложения: от девчонок – исключить из пионеров, от парней – набить морду. Я стоял, понурив голову, краска стыда залила лицо, хотя уж сам-то я точно знал, что ничего не крал. Но когда против тебя тридцать человек, да ещё так единодушно негодуют, лучше провалиться сквозь землю, лишь бы не видеть этой всеобщей ненависти. И только один человек не разделял единодушного мнения – это Катя Волынина. Она сидела за своей партой, не поднимая головы.

– Волынина. Ты, как председатель совета пионерского отряда, что думаешь об этом поступке Касимова?

– Нужно быть принципиальной, Катя. Тебе доверили руководство отрядом, ты и должна первой предложить решение.

Катя молчала. Евдокия Петровна поправила очки на носу и продолжила:

– Ну, хорошо, садись. А ты, Касимов, встань в угол, будешь там стоять сегодня до конца уроков. Вынь руки из карманов! Руки по швам. Вот так… Завтра решим, что с тобой делать. И не забудь принести утром варежки!..

Тут зазвенел звонок, Евдокия Петровна помчалась на урок в другой класс, а ко мне угрожающе приближалась группа парней. Но в дверях появилась математичка, и я бы спасён от расправы, по крайней мере, на сорок пять минут…

Насчёт «принести варежки» – я этого, конечно, не ожидал. Что же я скажу завтра? Ведь у меня их нет. На следующей перемене синяк я, конечно, схлопотал от одноклассников, так и простоял с фингалом до конца смены.

Назавтра экзекуция продолжилась. Евдокия Петровна примчалась в класс ещё до начала первого урока и сразу начала с приказания:

Дальнейший допрос не дал никаких результатов, а после уроков назначили пионерский сбор. Не хочу даже вспоминать о наказаниях, которые придумывали мои добрые одноклассники, но до крайней меры – исключения из пионеров дело не дошло, хотя такие предложения были. Евдокия Петровна всё же решила применить свой педагогический авторитет и спросила наиболее ярых сторонников этой идеи:

– А вот сознаться в плохом поступке – это хорошо или плохо? Наверное, не каждый бы смог. А Касимов смог. Значит, он не совсем плохой пионер, ведь признание своей ошибки – это путь к исправлению. Правильно, ребята? Ну, вот… Катя, что же ты? Веди пионерский сбор! – И Евдокия Петровна продиктовала:

«Кто за то, чтобы оставить Касимова Игоря в рядах пионерской организации?..».

Катя обречённо повторила её слова и все проголосовали. Единогласно. Из школы мы шли с Катей вместе. Поначалу разговор не клеился. Потом я спросил напрямик:

– А я, правда, сожгла их в печке в тот же день, когда ты увидел, что я прячу в портфель.

– И зачем ты их взяла? Ты что, думала, будешь их носить?

– Дура ты, Катька! – сказал я со смехом, и она согласилась:

– Точно, дура. – Сказала она и заплакала сквозь смех.

Лёжа на верхней полке плацкартного вагона, Николай пытался заснуть под мерный стук колёс, но сон никак не приходил. После очередного скандала с женой он не мог прийти в себя и успокоиться. Хотя поначалу вечер пятницы обещал быть обычным, конец рабочей недели Николай отметил с друзьями в пивной, поговорили о том, о сём и разошлись. Дома его Наташа, как всегда, завелась с порога, учуяв запах спиртного: и зачем она связала свою жизнь с неудачником, и сколько он будет мучить её и ребёнка своими пьянками-гулянками, и когда это кончится, и почему он не ищет нормальную работу, где платили бы приличные деньги. Деньги для неё были всё, но почему-то они не любили Наталью: через пару дней после николаевой зарплаты кошелёк её оказывался пуст, она умудрялась влезать в долги, и конца-края этому не было видно.

Работал Николай на машиностроительном заводе, рядовым инженером, карьеры никакой не сделал, хотя после окончания технологического института прошло уже двенадцать лет, десять из которых они прожили с Натальей. Нельзя сказать, чтобы он не любил свою жену, но, если каждый день после работы видеть её вечно недовольное лицо и слышать одни и те же упрёки, чувства быстро притупляются и сменяются желанием уйти, скрыться, отдохнуть от всего этого. Одна радость – дочка Светлана, она уже большая, нынче пойдёт в школу. Играя с ней, читая ей книжки и рассказывая разные истории, просто гуляя по улицам и парку недалеко от дома, он отдыхал душой. И жизнь не казалась ему такой беспросветной, серой и унылой.

Пятничный отдых дома не задался, Николай поздним вечером, побросав кое-какие вещи в дорожную сумку, отправился на вокзал и купил билет до Михайловки, родной деревни, где его никто не ждал, потому что мама скончалась прошлой осенью, а отец двумя годами раньше. После похорон матери Николай заколотил окна и двери родительского дома и уехал в свой город, не чая вернуться сюда когда-либо.

Николай за несколько минут успел обуться-одеться, даже сбегал умыться и почистить зубы. Поезд притормаживает на станции всего на одну минуту. По правде сказать, никакой станции здесь нет – есть только небольшая забетонированная платформа и указатель с надписью «Михайловка», а дальше – степь, покрытая небольшим кустарником и редко стоящими деревьями. До самой Михайловки ещё километров пять топать надо, и автобусы здесь не ходят, разве что какой-нибудь лихач на машине промчится по здешнему бездорожью.

Следом за Николаем из вагона выскочила девушка в джинсах и голубой кофточке, с сумкой через плечо:

– Вы в Михайловку? – спросила она. – Можно я с вами пойду, как будто я ваша подруга, чтобы встречные бандиты не приставали?

– А вдруг я и есть бандит? – усмехнулся Николай.

– Нет, вы на бандита не похожи. И я вас знаю, вы осенью приезжали в деревню, на похороны, я вас видела…

– Вот как? А я тебя не помню. Хотя там некогда было разглядывать по сторонам. Может, и видел, да не запомнил. Тебя как зовут-то?

– А я вас ещё в городе, на вокзале, заметила. Хотела подойти, но постеснялась. К тому же вы такой грустный были. Мне так и хотелось вас пожалеть, только не смейтесь надо мной. У вас какие-то проблемы?

– Да нет у меня никаких проблем. Просто я живу. А жизнь и есть одна сплошная проблема!..

– Ну, нет! Тут вы неправы, – возразила Настя. – Посмотрите, какая красота кругом! Живи и радуйся! Особенно летом, когда столько воздуха, столько простора кругом, так бы и полетела!..

– Я бы тоже не прочь полетать, кабы крылья были…

Настя щебетала всю дорогу: рассказала про то, как она дважды поступала в институт, но провалилась на экзаменах, как устроилась в прошлом году секретарём в сельсовет, как она гостила в городе у подруги, потому что сама сейчас в отпуске, как рада вернуться в Михайловку и как рада, что встретила его, Николая. Тут Настя осеклась, чтоб ничего не подумал такого: просто рада, что есть попутчик, и не нужно идти одной по этому бездорожью.

Николай больше молчал, слушал нежданную попутчицу. А её жизнерадостность и оптимизм подействовали на его уставшую и раненую душу как лекарство: боль уходила, становилось легче, и будущее представлялось уже не таким безысходным.

Николай сорвал какой-то полевой цветок, росший у дороги, и вручил его Насте; та зарделась от удовольствия, будто ей преподнесли роскошный букет роз. Она восхищённо глядела на мохнатое фиолетовое чудо, подносила его к носу и вдыхала аромат знойного луга, потом протягивала руку вперёд и как бы издали любовалась бесценным даром Николая, сама вложив в цветок множество радостных чувств и волнений, какое доступно лишь очень влюблённому человеку. В конце концов, Настя прикрепила стебелёк цветка булавкой к блузке и так прошествовала с ним до самого дома.

– Ну, вот вы и дошли, – сказала Настя, останавливаясь возле дома с заколоченными ставнями. – Если что понадобится, я живу рядом, вон тот дом с зелёными воротами и беленьким палисадником. Можно я вас поцелую на прощанье?

Не дожидаясь ответа, Настя чмокнула Николая в щёку и поспешила дальше, ещё раз оглянувшись и помахав ему рукой:

Николай молчал. Потом повернулся и открыл калитку родительского дома.

Разыскав в амбаре старенький топор, стал, не откладывая дело в долгий ящик, отрывать доски с наличников, открывая ставни давно не видевших белого света окон. Потом сбегал в местный магазинчик и прикупил краски и кистей, решив покрасить полы в доме и наличники в улицу. Работа нетрудная, и за несколько часов он управился.

Наступал летний вечер, когда Николай присел на крыльце амбара, чтобы отдохнуть и перекусить. И тут в воротах появилась Настя, она несла небольшой узелок, сделанный из беленького платка:

– Вот. Вы не пришли, и я сама решила к вам заглянуть. Принесла вам горяченького – тут картошка с мясом, молоко и хлеб домашний. – Она развернула платок, сотворив из него маленькую скатерть, на которой разместилась добрая краюха черного деревенского хлеба, бутылка молока и эмалированная миска жаркого. Не забыла даже ложку и кружку. – Кушайте!..

– Да не надо было беспокоиться. У меня тут есть что перекусить.

– Ладно, вы ужинайте, а я проинспектирую вашу работу. Можно?

Днём Николай прошёлся со старой, неправленой косой по двору, сплошь заросшему крапивой и полынью, и теперь ограда приняла обитаемый вид, хотя оставались ещё явные следы запустения. Настя прошлась по увядшей за день скошенной зелени, заглянула в дом, где блестели в закатном солнце свежевыкрашенные полы, поглядела на окна, сиявшие бирюзовой краской, и осталась вполне довольна работой Николая:

Николай тем временем завершил свою вечернюю трапезу, поблагодарил Настю за ужин и закурил, удовлетворённо глядя на родные пенаты. И почему человека так тянет в родные места?!

Вспомнил ранешнюю деревню, она была та же, но совсем другая. Были в Михайловке даже свои юродивые – звали их Ваня-парашютист и Маня-вещунья. Ребятня, хоть и насмешничала, но побаивалась их, а взрослые относились не то, чтобы с почтением, но с удивлённым вниманием.

Ваня, тот и зимой, и летом носил вериги, тяжёлые толстые цепи, и блаженно улыбался, когда его дразнили. Поговаривали, что он был когда-то парашютистом, но не раскрылся однажды его парашют. Куда и зачем прыгал, шут его знает, а только остался Коля в живых без права быть несвободным. Вернулся в Михайловку, да только не остался в ней насовсем, а уезжал временами куда-то, иногда надолго, потом появлялся снова, позвякивая цепями и тыкая в небо указательным пальцем, грозил встречным и заставлял сердца сжиматься и трепетать под его бессмысленной улыбкой и обжигающим взглядом мёртвых глаз на ещё живом лице.

Маня-вещунья была толстая старуха с невыносимо безобразным лицом, на котором выделялись крупные, похожие на увядшие помидоры, морщинистые губы, обрамлявшие слюнявый рот с двумя-тремя зубами. На глаза ей старались не попадаться. Потому что Маня редко бывала в благостном расположении духа, а чаще сулила каждому встречному-поперечному разные беды и несчастья, в чём, несомненно, преуспела. Может, потому что радостей в жизни сельчан с каждым годом становилось всё меньше, а неприятностей и бед – хоть отбавляй. Только Богу известно – Маня ли в этом виновата, или судьба у деревни такая. Одно можно сказать точно: после того, как сгинула слюнявая деревенская вещунья, напастей не убавилось…

Странное дело: эти двое могли отсутствовать по нескольку месяцев, а то и год, и два, но обязательно возвращались в родную деревню, будто что-то манило их сюда, как рыбу на нерест. Вот и себя Николай поймал на том, что вроде бы и не собирался больше приезжать в Михайловку, а как стало тягостно и невыносимо, как задумался о дальнейшей жизни, так и потянуло в Михайловку.

Родина! Как часто мы клянём её, ругаем, проклинаем, даже иногда ненавидим, смеемся над её простоватостью и неухоженностью, над её наивностью и отсталостью. А она молча терпит эти выходки своих детей, снова и снова принимает нас такими, какие мы есть, снова и снова согревает нас своим теплом и спасает от жизненных невзгод!..

Настя присела на крылечке рядом с Николаем, боясь спугнуть его задумчивость и мечтательное выражение лица.

Наконец, она осмелилась задать вопрос, который сейчас особенно волновал её:

Настя надеялась услышать «Навсегда», но Николай молчал, сам ещё, видимо, не решив, как быть дальше.

– Не знаю, Настя, я как-то запутался. Думаю, всё-таки завтра к вечеру нужно возвращаться. Мой уикенд на сеновале закончится, меня ждёт завод, семья, дочка, наконец…

Настя вскинула на него испуганные и умоляющие глаза:

Насте так захотелось, чтобы он обнял её сейчас же, притянул к себе сильными руками и поцеловал. Так захотелось, что она расплакалась.

– Дурёха, ты чего? – Николай обнял Настю и спросил: – Тебе сколько лет-то?

– Двадцать три, – сквозь слёзы ответила Настя.

– Ну вот, а мне тридцать шесть, и у меня дочка, и жена…

– Я знаю. Но я, я не могу… Я не могу вас отпустить, я люблю вас!..

Прежде чем Николай успел опомниться, Настя осыпала его лицо поцелуями и крепко-крепко прижалась к нему…

Утром Настя проснулась рядом с Николаем на его сеновале, осторожно просунула голову под его рукой, так, чтобы он обнимал её, погладила его густую поросль на груди и прошептала:

– Коля, Коленька, родненький мой… Я всегда-всегда буду любить тебя, только не бросай меня…

Николай ещё спал, но через секунду-другую очнулся от небытия, хотя глаза ещё не открыл, но уже думал о том, как ему быть дальше. Он устал быть виноватым. Перед женой, перед дочкой, теперь вот ещё и перед Настей. Почему нельзя быть просто счастливым? Почему его счастье почти всегда – чья-то боль, чья-то потеря? А, может, он не зря вчера приводил свой старый дом в порядок? Может быть…

Некоторые стихи опубликованы под псевдонимом А. Итыгилов на сайте Проза. ру

и в сборнике "Нефритовый всадник" (Москва, изд-во "Перо", 2016).

Спас
Близ порушенной церкви
Засыхает рябина
И с порывами ветра
Издаёт тихий стон.
И усталому сердцу
С предзакатной долины
Вдруг почудится нежный
Малиновый звон.
В обезглавленном храме
Лики Спаса со фресок
Сквозь года и забвенье
Вдаль сурово глядят
И осколками Неба
Очи - синие всплески –
Наполняют мне душу
И смутившийся взгляд.
1978

Первое чудо Спасителя
Всего лишь поприще* - из Каны в Назарет**.
Места тут дивные, и город невелик.
Четвертый день гуляла свадьба, но в обед
Печален стал архитриклина*** лик:
В сосудах иссякал запас вина,
А гости веселились от души.
На свадьбах ведь есть заповедь одна –
Пей, пой, резвись, танцуй, пляши.
Архитриклинова забота без труда
Угадана Марией Пресвятой.
Велят распорядителю тогда
Наполнить водоносы все водой.
По две-три меры: вёдер шестьдесят –
Куда как ёмки каменные чаны.
И вот уж гости полупьяные галдят,
Какой Чудотворящий Гость у Каны.
Марии Он, потупив взор, сказал одно:
«Какое дело Мне, да и тебе какое?
Мой час не пробил!.. А вино, ну что ж, оно
Пусть в водоносах станет золотое».
...Как и положено, семь дней народ гулял,
Забыв печали, горести, обиды.
Он и чудес таких пока еще не знал,
Но и Голгофы впереди - не видел.
1994

Прим.* Поприще - расстояние, равное примерно 16 км.

***Архитриклин — распорядитель пира.

Бетховен. Пятая симфония
Песнь торжествующей судьбы,
Неумолимый голос рока...
Оставь убогие мольбы
И думай только о высоком.
О, как он хрупок, диск минорный,
Какою силой неземной
Повелевает быть покорным
Одной судьбе, судьбе одной!
Заставят флейты и валторны
Сорвать с души ее покровы,
Принять с смиреньем и восторгом
Тревожный гимн судьбы суровой.
Литавр зловещие удары
Не заслоняют песню света.
И понимаешь: строже кары,
Чем справедливость, в мире нету.
1987