Александр ЗАТЕЕВ
ЗЕМЛЯ ЕГОРА

1
 

Раскаленный блин солнца вывалился из небесной сковороды, упал между двух гор и стал медленно катиться вверх по склону, чуть-чуть касаясь верхушек деревьев. Краешек блина оторвался, покатился с горы в другую сторону, вытянулся в утреннем туманце в тонкую спицу-нить и прилепился к окну деревенского дома. Луч-спица нагрел стеклину, и от нее стало жарко в избе. Щупальца луча полезли в нос спящему мальчугану, весело пощекотали в нем и замерли на ресницах. мальчик проснулся. Потер кулаком глаза, опустил жаркие ноги на прохладный пол, вздрогнул от этого прикосновения, но потом решительно встал на обе ноги и пошел.

Сделав два осторожных шага в сторону, достал из-за висящего на стене старого зеркала спичечную коробку. Из коробочки виднелся конец темной нитки. Осторожно крутнул нитку вокруг пальца и приоткрыл коробку. Из нее вылезла большая муха. У мухи были подрезаны крылья, но ноги в отличном состоянии. И гудит она классно.

Послушал муху, подвесив ее у левого уха, а затем осторожно положил на грудь спящему брату. Пытаясь обрести свободу, муха энергично принялась прогуливаться по голому телу. Безнаказанно такое путешествие не осталось. Рука мальчика приподнялась и хлопнула по пустому месту: “Заразы надоедливые!” Перевернулся на бок. Муха снова шмякнулась на тело, нитка свисла к полу, рука из-под кровати чуть-чуть подергала нитку, муха снова поползла. Рука лежащего мальчика зацепилась за клеенчатый “ковер” и снова огрела пустое место. Сорвавшийся “ковер” зашуршал и упал на пол. В комнату вошла мать:

-Ты что, паразит, мешаешь парню спать? Станет ни свет ни заря, сам не спит и другому не дает. Вот скоро пойдешь в школу, некогда будет придуривать...

Поняв, что он разоблачен, Колька предупредительно бросился на улицу, на ходу оправдываясь:

-Я хотел Гогу разбудить. Пусть идет сено косить!

-Я тебе счас разбужу, получишь шалбанов!

Гошка бросился за младшим братом, догнал и легко щелкнул Кольку по затылку: “Получи вот!”

И добавил уже миролюбиво: ”Ладно, пошли мыться”.

Ведро с холодной водой стояло у колодца. Младший чуть-чуть окунул пальцы в воду и провел ими по лицу.

-Это все, что ли? Учись! Закаливай силу воли!

Старший брат взял ведро и окатился водой. “На, оботри!” - рукав от старой рубахи прошелся по мокрой спине. Уже год Гошка закаливался: окатывался холодной водой из колодца, валился в снег, напарившись в бане, рвал голыми руками крапиву, а потом крапивным веником хлестался до пузырей.

Мать не понимала, зачем это нужно двенад- цатилетнему деревенскому парню, но все же не мешала. Своим материнским чутьем она чувствовала, что вреда от этого не будет, но все же боялась, как бы он не простудился, поэтому сама набирала ведро воды и ставила его к колодцу утром и вечером, чтобы вода немного нагрелась. Гошка молча соглашался, вода действительно была теплее и приятнее, и эта маленькая поблажка в закаливающей процедуре не умаляла его мужского достоинства.
И только один раз между матерью и Гошкой не получилось согласия...

* * *
 

Гошка с Колькой пошли в баню. Кинув ковшик воды на каменку, мальчишки забрались на полок. Затем, подражая взрослым, взяли веник и размочили его в чане с кипятком. Мать каждый раз ругалась и ставила таз для запарки, но Гошка видел, что так поступал сосед, старый дед, уважаемый им мужчина, и упрямо повторял операцию замачивания.

Надышавшись паром, Гошка слез с полка, взял в руку крапиву, сделал бесстрашное лицо и огрел себя по левому боку. Жадная дудка вцепилась тысячами острых мелких шипов в детскую кожу, ошпарила жаром, будто оторвала мясо от костей. Тело покрылось полоской волдырей. Но веник поднимается снова и снова: по боку, по спине, по груди, по ляжкам. Казалось, что мальчик не чувствует боли. Но боль была. Адская, жгучая. Зуд, сильный зуд.

-Ну, чо, Колька? Будешь закаляться? Вдруг опять война будет? Может, в разведчики возьмут или в партизаны.
Обманутый бодрым видом Гоги, Колька подставлял худую спину и зад. Крапивный веник еще не прилип к телу, а Колька уже бежал с криком в дом. Из дома шла мать:

-Ты што это вытворяшь? Сам дурак дураком, да ишо парня жалишь. Если ндравится, сам хоть жопой в крапиву садись, а парнишку не сбивай с ума!..

-Да это же, мама, для пользы.

-Кака там польза! Старики парятся крапивой, дак у них ревматизм, а тебе кого?

...Парнишки вернулись в дом. Мать положила на стол по краюхе горячего ржаного хлеба, налила по кружке молока.

-Гоша, садись, сынок. Раз уж этот паразит разбудил тебя, теперь не полежишь. Литовку я отбила. Иди в нашу речку, там в первой падушке покоси. Кто рано встает, тому Бог дает... А ты, шемела, сиди дома, не ходи никуда, опять нога загноится. Вечером загонишь корову и баран, напои теленка, накорми свинью. Нарви крапивы на завтра, изруби, залей водой, за цыплятами присмотри. если меня долго не будет, корову подои. У нас нынче большое задание, буду долго в бондарке...

-Наговорила, - бурчал Колька.

-Я тебе наговорю! Зимой чо ись будем? Ты-то вон: работать ребенок, а есть жеребенок. Возьми в казенке сметаны немного в туеске.

Закончив завтрак, ребята занялись своими делами. Мать прибрала кровати, подняла с полу клеенку-ковер. На нем птица счастья - голубь принесла письмо в клюве, женщина - расписанная красавица протянула руку навстречу. Картину эту изобразила местная “художница” Анна, соседка, за мешок картошки. Недостаток таланта и вкуса художница с успехом заменила яркостью и густотой красок. Но Настасья так и не поняла, почему среди буйной зелени лета красавица напялила на руки солдатские зимние варежки. Настасья повесила “ковер” на стену, протерла тряпкой, взяла веник и вымела в избе.
До выхода в бондарку оставалось более часа. Настасья взяла тяпку и пошла в огород. Ёё ровные ряды и без того были аккуратно обработаны, без сорняков. Но Настасья не любила, когда в огребенной картошке поднимали голову поздние сорняки молочая, не срубишь - разнесут до инея белые пушинки по всему огороду. Бороня траву, Настасья видела, как Гошка с кумом Егором пошли косить. Она проводила сына ласковым взглядом, незаметно перекрестила. Хоть и мал еще работник, а уже мужчина в доме.



ГЛАВА 2


Настасья Зотова растила ребят одна. Сколько она помнила себя, всегда была в труде. С ранней зари до темноты. С детских лет. К семнадцати годам ее гибкое тело налилось силой, кудрявые черные волосы закрыли спину. Звонкий голос и смех привлекали парней. Многие из них мечтали иметь ее своей женой. Она выбрала Костю Иванова. Может быть, она походила бы в девках год-другой, порадовалась жизни, солнцу, поплясала бы на вечеринках, потоптала бы босой ногой яркие жарки, хмелела бы от поцелуев и сладкого аромата в черемушнике за селом. Да только лихое июньское воскресенье густой печалью одело всю ее молодость и жизнь. Услышав про войну, она не заголосила, как мужние бабы, но грусть-тревога легла на ее сердце. И в тот же вечер нашла она Костю и, плача и смеясь, (хоть верила, да не знала, как он поступит) сказала ему:
-Ну вот, Костя, войну объявили по радио. Ты парень призывной, заберут тебя, наверное, с кем же твой дед жить будет, баб-то у вас нет. Бери меня замуж. - Смеясь и сверкая глазами, обвила косой за шею парня, прильнула к нему жаркой грудью: -Возьмешь?
-Возьму, - выдохнул Костя, обхватил ее за талию, прижал, приподнял и закружил. Потом легонько положил ее на теплую землю, на мягкую траву, на душистое сено, на широкую зеленую постель. Пьянея и задыхаясь от запаха ее тела. расстегнул пуговицу кофты, припал жадными губами к девичьей груди.
-Погоди, Костенька, не надо до свадьбы, грех будет, ты у меня все равно один!..
Свадьбу сыграли на неделе. Придя утром домой, Настасья не ложилась спать в амбаре, а дождалась, когда встанет мать.
- Ты чо же это, девка, думашь? Всю ночь ходишь, принесешь в подоле - чо делать будешь? Люди чо скажут?
Упала к матери на плечо. Заплакала:
-Костя Иванов замуж зовет, я уж и согласие дала.
-Охти мнеченьки! Куда ж голову-то свою суешь? Парень-то призывного возраста, первым заберут на войну. Да и дед у него идол, будешь день и ночь мантулить.
-Не отговаривай, мама, сама уйду тогда. Уговори отца. А работы я не боюсь, зато голодом сидеть не буду, как другие. Костя работать конь, да и дед его такой же.
Поплакали вдвоем на крыльце, мать благословила Настасью, принесла икону с божницы, сложили в шаль все девичье приданое.
-Ладно, ступай, Бог с тобой, доча! Отцу потом скажу.
Настасья взяла узел на руку, оглядела отчий двор, смахнула слезу и шагнула за ворота.
Деревня только просыпалась. Улица тиха. Собаки, уставшие за ночь от брехни, пустились лаять на одинокую фигуру, идущую быстрым шагом навстречу своей судьбе...
Костя с дедом сидели за столом. Пили утренний чай.
-Можно? Здравствуйте!
-Проходи, Настя, дома будешь! Садись на лавку. Раз уж у вас приспичило, слушайте меня.
Дед, кряхтя, поднялся, держась рукой за спину, подошел к печке, стал у цела*.
-Ты теперь хозяйка, Наталья. В казенке и анбаре есть все: мука, жир, сахар. Пойду зарежу барана. Зови старух, готовьте еду к вечеру. Костя вали к бригадиру, проси ходок до сельсовета после работы. Зови ребят, поедете в сельсовет. Много не приглашайте, все на работе, да и времени готовить мало.
До сельсовета в соседней деревне слетали на двух ходках. Нашлись и ленты, и шаркунцы, и гармонь.
Настины отец и мать сидели на лавке за оградой.
-Свадьба, что ли? Чья-то бравая девка сидит, а жених-то вроде Костя Иванов?
-Он, он. А девка наша, Настя. Иди, отец, одевайся, скоро ворочаться будут, прокатятся за деревню. Надо идти, дед Егор ждет давно.
- Потатчица! Кака свадьба? Война - заберут парня, чо делать будет? Не пойду!
-Не дури, отец! Своей девке счастья не желаешь? Как хочешь! Только люди осудят. Пойду одна!
Ворчал, бурчал, серчал до первой рюмки, до первого рывка гармони. Вечеринку устроили в горнице. Гостей было мало, но свадьба вышла веселой. Хотя собрали ее на скорую руку, но бабы успели напечь, настряпать, нажарить-напарить. А Насте запомнилась свадьба не вечеринкой, ни угощением, а помнила она три жарких ночи, проведенных с мужем и отведенных им свыше. Она отдала ему всю свою жизнь, свою любовь и нежность, которые сберегла для него.
Костю и всех молодых парней и мужиков унес первый же порыв лихой бури, закружил по городам и станциям, запутал следы-дороги в железные и пыльные клубки, бросил в пыль украинских степей. Из того первого призыва, уехавшего из села на полуторке, не вернулся никто. Расстрелянные с воздуха в степях юга, замерзшие в снегах Подмосковья и Заполярья, убитые в спину в лесах Прибалтики и Польши, удушенные газами в Германии, они пролагали своими телами долгую дорогу к Победе. Похоронки-вороны кружили над селом и падали, падали на подворья. И редко какой двор миновали.
К сенокосу победного лета буря не стихла, а затаилась, набрала силы и рванула с новой силой исподтишка. Порыв этот был недолгий и несильный, но все же губительный. И был он тем горше, что требовал новых жертв после того, как выстояли в самое страшное время и когда война со смертельным врагом на Западе уже завершилась.
Поздней ночью, когда Настасья приткнулась на лавку на пару часов, успев после рабочего дня покосить до потемок траву, сложив ее в телегу, запряженную коровой, когда разложила траву на повети сушить, накормила всю живность, поела и умылась, переложила спящего Гошку на кровать, раздался стук в ставень. Вскочила как ужаленная, не успев разоспаться, но и не понимая, откуда и зачем стук. После смерти деда она побаивалась, клала топор у порога на всякий случай, и сейчас, не слыша лая собаки, все еще вздрагивая, побрела впотьмах к окну.
-Кто там?
-Я, Настя!
Не помня себя, с оборванным сердцем, на свинцовых ногах бросилась открывать сени, повисла на муже.
-Пришел! Пришел! - шептала и плакала и, еще не зажигая лампы, целовала и раздевала.
Потом успокоилась, улыбалась, запалила лампу. Усадила мужа за стол, достала припасенную бутылку, кусок прокопченного сала, хлеб и картошку. Села рядом с мужем, прижалась к нему: “С возвращением!”
-На две ночи я, Настя. Часть в городе остановилась, везут на Японию. Едва уломал командира, чтоб разрешил попроведать семью.
Можно ли описать неусыпную ночь двух любящих, годами ждавших встречи людей.
Лежала на груди у мужа, сказывала ему всю жизнь, зная, что днем не дадут поговорить и побыть одним. Не плакалась на судьбу, всем переболела, все утратило жалящую остроту. Рассказала, как после его ухода ушел на войну и отец и погиб в первый же месяц. Ка утонула корова по осени и осталась она с бычком-приданым, как дед-свекор ездил по Итанце, искал стельную телку на обмен, как голодали всю зиму и дед, стараясь сохранить ее и будущего ребенка, отдавал ей последний кусок, истощал и умер по весне, успев посмотреть и погладить правнука. Рассказала, как ей снизили налоги, жене фронтовика, и она развела кур, завела свинью и поросят, корову и телку, и теленка. Чтобы не голодать более, сажала в огороде и в лесу картошки десятину, кормила ею скот и ела сама. Хоть и не было хлеба, но и голода не было. Запасала на зиму и ягод, и грибов, и трав, сараны и луку, косила траву и резала ветошь. Силы ее были неисчерпаемы, и только глубоко в сердце сидел страх за него.
Утром отпросилась от работы на день, обещала отработать вечерами. Приходили мужики, бабы, старики и старухи, вели разговоры, спрашивали, не встречал ли Костя их мужей, сыновей, так и не вернувшихся домой. Костя сидел на крыльце, Гошка играл у него на коленях, гладил щеку отца, понемногу привыкая к не виденному доселе отцу в гимнастерке, с медалями, гладил их и слушал, как они звенят.
И еще ночь, сладкая, томящая и сосущая соки, ломающая суставы, пролетела как одно мгновение. Утром Костя уехал с попутной машиной, уехал, чтобы уже никогда не вернуться. Упал и к ней во двор ворон-повестка и прокаркал черную весть. Похоронили Костю на другом краю земли, на острове Сахалине. Не поехать туда и не поплакать на могиле. Только и остается ждать его до конца жизни, надеясь на чудо: а вдруг вернется? Ведь были же случаи...
И теперь, глядя на Кольку, она вздохнула, убрала тяпку и пошла на работу.



ГЛАВА 3


Гошка пришел в лесную падь, узкой полоской с языками протянувшуюся по речной террасе. Извечная борьба леса, косы и топора породила несколько полян. Здесь, в закутках и ложбинках, как в теплицах, наросло густое душистое разнотравье: высокие дудки с зонтом и разлапистыми листьями борщевиков и тмина, закрученные хитрой вязью дудка с листьями - чемерица*, желтые горсти мелких пуговиц пижмы, веселые рюмки желтых лилий, грустные полосатки лилии тигровой, барашки лилий-саранок, резучая “щетка”*, мягкие дикие клевера, высокие розовые пирамидки иван-чая, разная листовая мелочь, какую обозначали деревенские жители одним словом - шабур. Разнотравье это, хорошо просушенное, радовало пряным запахом домашнюю живность, но и крошилось сильно, давая обильную труху, которая в хорошем хозяйстве все же не пропадала, а попадала пареной в кормушку. Сушить это разнотравье было сущей бедой: дудки сохли медленно, тенистые закутки не продувались, трава лежала, прела. Мать приезжала каждый вечер на корове, Гошка к этому часу накашивал и сгребал возок травы. Дома траву разбрасывали на повети, в сеновале, под сараями, на крышах и поленницах, а то и просто на картошке посередь огорода.
Так ежедневно, потихоньку, парнишка косил, косил, сгребал, ворошил. Мать не могла нарадоваться на трудягу-парня, а тот вечером, едва поужинав, засыпал, сидя за столом, мать переносила его на кровать, укладывала перекрестя. А утром, хоть и жалела, поднимала вновь. Но вот уже несколько дней Настасья приходила домой так поздно с работы, что не могла приехать за травой.
Трава просохла. Гошка накосил с утра, Потом начал ворошить и сгребать сено в валки, в вороха, Гошка присел под березу отдохнуть, съесть нехитрый обед, подождать, пока солнце и ветерок еще подсушат сенцо. До него донеслись голоса двух мужиков, которые заглушили и стрекот кобылок, и щебет птиц, и шелест листвы. Голоса донеслись из соседнего ложка, где траву косил кум Осип. Кум был стариком с лохматой здоровенной головой и широченными, висячими усами. кум был всегда взлохмачен, как будто поминутно ловил в волосах и бороде блох. Низенький ростом и толстенный, громкоголосый и сильнущий старик, которому было уже за шестьдесят, кум олицетворял тип сибирского мужика: крестьянин, охотник, лихой варнак вместе. В деревне же старика считали заполошным: он мог наорать на любого, отвозить из мати в мать, замахнуться, а то и огреть палкой. Не в силах прокормить корову, он держал несколько коз. Каждое утро он, особенно не мучимый совестью, загонял их на поливной артельный покос, привязывал всех к одной жерди и уходил домой, грозя то ли козам, то ли всему свету: “Я научу вас свободу любить!” От крика этого спрятаться в деревне не было возможности.
Гошка наблюдал из-за кустов.
-Ты зачем, де Осип, косишь здесь? - Гошка узнал голос артельного бригадира.
-А тебе чо? Вы все равно здесь никогда не косили и косить не будете! - де стоял, опираясь на косу и был еще спокоен.
-Это земля артельная. Коси не коси, я все равно велю сгрести и увезти.
-Увезешь? Сгребешь? Зарублю, падла! - дед заорал во всю мощь могучего горла , глаза его налились кровью. руки еще не оторвали косу от земли, а бригадир уже ускакал. Исчезновение бригадира, однако, не успокоило своенравного старика, а только больше разозлило. Остаток дня он уже не косил, а ревел, грозил кулаком в ту сторону, куда исчез всадник, кидался туда с косой и, пробежав саженей двадцать, возвращался на место и опять грозил: “Зарублю!” Крик этот был слышен в деревне, и мало кто смеялся этому. Лет двадцать назад деда Осипа раскулачили, не столько за большое богатство, сколько за громкий голос, проявивший свою силу не к месту на колхозном собрании. Главный активист-раскулачник Ефрем Горлов после проклятий деда Осипа вдруг заболел и помер. Старухи по углам шептали, что вроде бы дед Осип огрел Ефрема батожком по спине в тихом месте. Его даже в милицию таскали, н, продержав в тюрьме больше года, отпустили. Дед вернулся, привезя своим козам любимую поговорку про любовь к свободе.
Гошка не знал, что теперь делать. Продолжать ли косить-грести или бежать домой, чтобы сказать матери про угрозу бригадира отобрать сено. Между тем сено высохло и шумело, звало грести, метать. Гошка не усидел, утирая слезы, начал таскать волокушечкой сенцо в копешечку. Потихоньку стаскал и сложил в копешку - будет телега. Закончив работу, подошел к старику:
-Дедушка Осип, что делать-то теперь? Увезут сено?
-Увезет, кобель паршивый! Сам-то побоится, пошлет кого-нибудь. Иди к матери, предупреди. А я свое вязанками до вечера стаскаю домой.
Старик Осип Козлов после ухода мальчика прекратил косить, сгреб сено и траву, связал вязанку и, кряхтя, потащил ее волоком в кусты. “Эх, гады, мучители!.. Позапропастили все покосы, лишний раз никто литовкой ударить не хочет... Хозяева хреновые нашлись!.. Тяжесть какая! Восьмой десяток доходит, а все вязанки таскаю. Жизнь прошла. От чего ушел, к тому и пришел”.
Оттащив несколько вязанок в кусты, на свободный пятачок, соорудил вешела* и разложил траву. Затем отдельно сложил сухое сено, переложив его осиновыми ветками: пусть через ветки продувает, осина хорошо впитывает влагу, сушит траву. Закончил работу и, обессиленный, сел на колоду. Сколько таких колод за свою жизнь он перешагнул, спилил, сжег. А теперь ноги не держат, надо бы еще идти по жизни, силы еще есть, да опять пни да колоды.

* * *

Почти полвека прошло с тех пор, как они с Егором Зотовым сговорились о начале росчищей. Однажды долгой осенней ночью на ночлеге в обмете* Егор завел разговор:
-Послушай, Осип! Если Бог даст, добудем соболька, заробим, а потом чо делать-то, как жить, этот соболь уж не уйдет , но сколько их? Прошлую осень не было, да и белок было мало. Звери есть, да много ли на мясе заробишь? Ямщики с верху идут с мясом, своим не продашь. Вот я и думаю - хлебом нужно заняться. Сам посмотри: тятя сани гнет и телегу делает, меняет на хлеб, все проедают, своего хлеба едва до Рождества хватает. У других тоже - одна десятина на перемену... Вот я и думаю - надо копать пашню.
-Легко сказать - копать! А где землю возьмешь? Каки бугры, ложки были - все занято, где сенкос, где пашня, а подле калтуса, по березнику скот пасется.
-Я, конечно, Осип, младше тебя, но коли мы с тобой вместе добываем, то выслушай меня и решайся. Если отказываешься - буду один делать. Землю копать - дело тяжелое, а в лесу еще тяжелей. Раз нет земли, нужно лес чистить. Сначала начать надо с листвяга*: близко к дому, место ровное, покатое, речка близко - можно канаву подвести для полива. Листвени стоят редко, я ходил уж там, посмотрел, между ними березняк можно вырубить. Земли много, нам всем хватит, только руки приложи. Если расчистим - там пахать можно. Под сенокосы приглядел несколько участков: у ельника можно усадьбу сделать - срублю дом, и усадьба будет...
-Да ты сначала женись, потом дом-то рубить будешь.
-Нет, Осип, дом делу не помеха. Ты подсобишь, тятя, мужики помогут. Сруб поставлю и зимовье. Пусть сруб ссадится, а я пока в зимовье буду жить. Когда дом и усадьба будут, бабу приведу, а то чо голодовать вдвоем. Другой покос можно в черемушниках сделать. Речка есть, сухое русло есть. Можно лес вырубить, запруду соорудить - и поливай. Назьму покидать на калтусе. На калтусе столько бугров - знай чисти, и поливать не надо. Сыро, правда, но можно канаву прокопать.
-Ты, Егор, наплел три короба, умом по горам ходишь. Кто же будет все это копать, тут и жизни не хватит.
-Я и говорю, что нужно жизнь положить. А ты как хотел: раз-два и готово? Так и не бывает.
-Жизнь так и так будет, только и лошадь живет, и собака живет. Я, как многие, лаять на луну от голода не хочу. Будет земля - будет хлеб, будет хлеб- будет рыба. Наменять можно у гремячан - у них совсем нет пашни, хлеба, одну рыбу едят. Землю не потеряешь, не проиграешь - земля богатство! - Помолчал. - Я думаю, одну десятину в год можно осилить для пашни и одну для сенокоса на калтусе. За десять лет десять десятин, за тридцать лет - тридцать десятин...
- Ладно загадываешь!.. Да ведь казна, говорят, землю дает на сорок лет, потом отбирают в казну и будешь платить за нее.
-Не слыхал, не знаю... Только говорят, есть царев указ помогать всем, кто на новые земли едет на Амур или дома лес чистит... Да и неверно это - землю детям должно оставить, чтобы ее берегли, а если в казну заберут - пропадет земля. Вот посмотри, лес - ничей. Который добыл зверя, нарубил в лесу и все, а который палит его каждый год, вроде пал пускают, а смотреть за ним не хотят - пусть горит. Вот и сожгли весь лес на две версты от деревни - это как? Лесом живем и лес же палим? Где едим, там и пакостят... Вот осень походим и почну. Ты будешь со мной?
Соболя они добыли разделили, купили по коню, материалу. Осип женился, а Егор повел свою линию, но лес они начали рубить вместе.



ГЛАВА 4


Луке Жарких не везло с самого детства. Он рос у матери не один, без отца, и то, что перепадало ему, как младшему, со стола, всегда считалось большой удачей. Мать как-то не особенно вдавалась в счет: кому больше, кому меньше. Итого, что подавалось на стол, все равно не хватало поесть досыта. Ее главная забота была в том, чтобы дожить самой до весны, дождаться дикого луку, мангыра, сараны и черемши, а там - как Бог подаст. Муж ее сгинул где-то в гражданскую, одарив ее тремя детьми, а она перебивалась с картошки на воду, добывала еду случайной работой. Единственным ее богатством была корова, которую они берегли и молились на нее. Мать же была не слишком трудолюбивая, больше любила чаевать у соседей, попеть на чужих гулянках, куда она неизменно была приглашаема, как певунья и плясунья, как бабами, так и особенно мужиками, имевшими в любом случае на нее особые виды.
Когда был жив ее муж, хороший плотник, в доме было достаточно и еды, и одежи, бабы частенько забегали почаевничать. Она же, любительница попить густого чаю, могла унести в лавку в обмен на чай последний туес муки. Ее так и прозвали - “Груша-чаевница”. Много домов построил ее мужик, да все было пропито с душистым чайком. Не зря говорят в народе: мужик в дом возом везет, а баба из дому подолом выносит.
Пока ребятня была мала, нередко им во сне виделось, будто в дом их ночью вошел какой-то удачливый охотник и сбросил в угол котомку с козулькой или с рыбкой. теперь уж лучше и не вспоминать. Может быть, их дом деды морозы начали посещать гораздо раньше, чем это официально стали практиковать в их селе. Во всяком случае, после долгих ночных шепотов и вздохов матери с дедами морозами наутро она всегда была веселой и дома стоял аппетитный дух.
В двадцать третьем году Лучке едва исполнилось три года, когда судьба преподнесла ему первый удар. Ознобившись в постели на полу в старой бараньей шубе, Лучка залез погреться на шесток печки. Мать ушла доить корову. Спину так сильно жарило, что Лучка вертелся на шестке, как кусок сала на горячей сковородке, но все же терпел и не слазил. Когда вспыхнула рубаха, Лучка не бросился на улицу в снег, а бегал с диким ревом вокруг печки, покуда не прибежала мать и не сняла остатки рубахи вместе с кожей. Спина болела всю зиму, ее мазали то жиром, то салом. Спина-то зажила, но вместе с рубахой к нему прилипло прозвище - Жареный.
Когда старшие ребята подросли и уже могли отличить Деда Мороза от соседских мужиков, Грушу-чаевницу вдруг осенило, что кур можно держать зимой в бане: чуть подтапливай днем и будет хорошо - в доме чище, в бане тепло. Новшество это не осталось не замеченным, и вскоре соседки начали примечать, что баню Грушину облюбовал домовой, который чуть ли не каждый вечер пробирался задами погреться в бане у печурки.
Как это обычно бывает. домовой был разоблачен случайно, о чем деревня была оповещена ревом ревнивой соседки. Бездетная, в годах уже, пара Бочковых частенько приглашала Грушу-чаевницу на помощь: то окна помыть, то побелить избу, то картошку покопать. И так уж с некоторых пор повелось, что Груня стала подгадывать к бане по субботам. Афоня Бочков жил в основном охотой, частенько уходил в лес на несколько дней, а уж к возвращению его жена всегда готовила баньку. Тут и появлялась Груша-чаевница. когда хозяева отпаривались, на Грушину долю всегда оставалось парку на ковшичек-другой. Груша отправлялась в баню, а Афоня, выждав чуток, прикидывал, не пора ли ей потереть спину, отправлял свою половину на другой конец села за бутылочкой водки в лавку. Пока она ходила в край села, Афоня успевал потереть Груше спину, а если жена задерживалась, так еще раз сходить - помочь одеться.
Да не все коту масленица. Однажды Афонькина жена, вспомнив на дороге, что уже припасена неполная бутылка и решив, что в этот раз обойдутся и половинной, с полдороги поворотила домой и, не найдя мужа в доме, проявила удивительную сообразительность - пошла искать в баню. Открыв тихонько дверь, вооруженная на всякий случай клюкой, она в полутемноте увидела странную конструкцию из двух голых тел, наподобие тех, которые по праздникам показывали на клубной сцене и называли это гимнастическими фигурами. Не знакомая с азбукой гимнастики, она огрела клюкой по голой спине Груши-чаевницы, при этом, любя ее, вложила в подарок всю ревность, злость и силу. Та отродясь не получала ничего приветливее, в какой бы пикантной позе не заставала ее судьба, взревела и выскочила из бани голышом во двор. Афоня кое-как успокоил жену, собрал Грушину одежду, сунул жене под нос кулачище: “Поори мне!” и отнес Грушин узел.
Однако мужнина угроза сдерживала оскорбленное сердце только до утра. Утром же у колодца бабы услышали печальную исповедь: “Я-то, дура, и не знала столько лет! Он, паразит, набьет котомку мяса да к Груше. Я думаю, он в лесу, а он у Груши под подолом охотится”.
Так или иначе дело было, Лучка не помнил, а только слышал про это. Мать заболела, слегла. К весне у нее отекли и отнялись ноги, и она скончалась. Правда, бабы говорили, что это больше от голоду, так как карточки не хватало, хлеба никогда не было. Другой домовой поначалу походил-походил, но, видимо, на охоте не был столь удачлив, как Афоня, или болезнь уже доконала Грушу, только ходить он перестал. А потом и Груша слегла. После смерти ее старший сын потерялся где-то, Лучку взял к себе Афоня, а сестру Устю взяла дальняя материна родня - водиться с ребенком.

* * *

Жизнь Лучки у Бочковых была немного лучше собачьей. Взрослея, Лучка все больше походил на Афоню и эта схожесть все больше раздражала его жену, напоминая ей про более счастливую в детях соперницу. Афоня почти все время пропадал в лесу. Жена его сложила все хозяйство на Лучку. И, может быть, мальчонка не выдержал бы таких физических нагрузок, да тут начали создаваться колхозы и все хозяйство Афони вместе с Лучкой отошло в колхоз. Афоня в колхоз не пошел, так и остался охотничать. Лучка окончательно обосновался на конюшне, где дневал и ночевал. Успешно искурив не одну газету и почти целый букварь, Лучка получил соответствующее образование.
До войны жареные бока и шея Лучки не вдохновляли колхозных красавиц на любовные признания. Но война сделал свою сортировку мужчин. В числе первых призывников Лучка оказался ездовым в артиллерийском полку, однако, не приняв боя и не понюхав, как говорится, пороху, угодил вместе с полком в окружение, а потом в плен.
В числе пленных Лучку отобрали для работе на ферме. Немец-крестьянин сразу оценил Лучкины познания. Его не интересовало, курил ли Лучка букварь или все же читал по слогам, он оценил познания Лучки в коневодстве, уходе за скотом. В отличие от Афониной старухи, он не подгонял подзатыльником и, в отличие от колхозного бригадира, не матерился, а кое-как объяснил Лучке его задачу: чистить дворы с водой, чистить скот и лошадей, вывозить мусор, топить котельную углем, выполнять всякую другую работу. За это угол для сна, еда и одежда, ободранная с пленных. Проведя почти три года у немца в котельной и в хозяйстве, научился Лучка пользоваться и электричеством, и моторами, ездить на колесном тракторе.
Лучку освободила Победа. Она донесла его на своих крыльях до России. Донесла-то донесла, да не остановилась у дома, а унесла дальше на восток, да еще на пять лет. Там, в лагерях, в вечной мерзлоте, изуродовало ему тяжелым железом левую руку. руку эту, чтобы долго не лечить, быстро отрезали по локоть, а Лучку выпустили домой.
Вернувшись домой с полутора руками, Лучка стал привлекательным женихом в свои тридцать с гаком лет. К нему привыкли, считали - чуть ли не таким и родился. Кое-кто из молодых вдов считал, что он и одной рукой все может, нужно только ложиться самой к стенке... По возвращении из лагерей Лучка без особого стеснения заявил, что служил в артиллерии на тягачах, матчасть хорошо знает, поэтому мог бы работать мотористом. В артели посудили-порядили и решили, что Николая Хромых лучше поставить кузнецом, у него хоть и полторы ноги, зато руки две, а Лучку поставили мотористом.

ГЛАВА 5

Гоха Чернов родился в один день с Октябрем. Такая удача выпадает не каждому, даже родившихся “в рубашке” в селе было больше. А он такой был один. День рождения его отмечался митингами на школьном крыльце и хождением по селу с красным знаменем. Празднование заканчивалось застольями у тех, кто мог что-то поставить на стол. А так, как его отец Филя Чернов был гол, как облезлая собака, то их дом песня посещала только после того, как Филя мог обойти село и где-нибудь причаститься.
Метода его была простой до смеха. Зная на память все семьи, где в праздник на столе может появиться припасенная бутылка водки или первача, Филя сразу же после “демонстрации” начинал обходить село с краю на край, заглядывая в окно: сели ли там за стол? Особенную удачу предвещал приезд любого гостя в любую семью. нутром чуя, что при гостях хозяева скандалить не будут, Филя смело заходил в ограду. Собаки, способные задавить медведя, цепенели перед Филиной наглостью и молча пропускали его. Он же непонятным жителям образом обладал способностью и бесстрашием: глядя любой собаке в глаза пустыми бесцветными бельмами, он прошагивал мимо них и вваливался к ошарашенным хозяевам незваным гостем.
-Хлеб да соль!
-Едим, да свой! А ты у порога постой!
После такого любезного приглашения Филя молча садился у порога и сидел до тех пор, пока хозяева не возлюбляли его и не наливали ему рюмку. Не ломаясь и не заставляя упрашивать себя дважды, он быстро подходил к столу, выпивал рюмку и молча садился в свой угол.
Видя, что “гость” и не думает уходить, хозяин наливал еще рюмку-другую. После нее Филя, как бы забываясь, присаживался у стола на лавку и жадно начинал есть все, что было на столе. Истощенный организм быстро пропитывался водкой, как лепешка жиром. После этого у Фили начинал литься нескончаемый поток слов. это было и вранье, и басни, и сплетни, и хула. Но что поражало сельчан - бред этот, бывало, произносился с таким умным и внушительным видом, что все невольно задавались вопросом: “Откуда это у него? Прямо, артист!”
Наслушавшись “артиста” и устав от его брехни, устав тонко намекать недогадливому односельчанину, что пора и честь знать, хозяин хватал Филю за шиворот и пинком выбрасывал легкую, пустую одежду, с небольшим количеством костей и мяса, вроде мешка за двор. Собаки, желая отработать свой первоначальный промах и ошибку, наверстывали упущенное и с усердием хватали за тощий зад местного “артиста”.
В свой дом Филя залетал легко, без задержки у калиток и ворот, так как он благоразумно не строил их в своем дворе, доставшемся ему от деда и отца. осознавая никчемность трудовой суеты, он в числе немногих просвещенных от проезжих цыган и от ссыльно- переселенца знал, что скоро построят коммунизм, все будет даром и много, а работать ни к чему, так как все будут делать машины. тайну эту он хранил не очень свято, но втихомолку готовился первым встретить его. А потому ничего лишнего во дворе не строил, ограничившись жердевым сараем для коровенки и кучей всегда свежих дровишек. Для удобства стайка и дрова были приближены к дверям дома. Старые сени несколько мешали увидеть приближение светлого будущего, а потому Филя прорубил дополнительно два дверных проема в стенах сеней, так что из них можно было войти в любую сторону света, а также прямо в огород, к дровам, к уборной.
Придя домой, Филя перво-наперво спевал свою любимую песню: “Мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, то станет ...всем” На этом, если он не падал на пол и не храпел, то рассказывал, где он был и что видел. Из рассказов отца Гоха Чернов понимал, что гости и хозяева - говно, жиды и гады.
Все годы до коллективизации Филя, а потом и Гошка, благоразумно воздерживались от обладания большими массивами пашен и лугов. Кое-как накашивали на одну корову сена, остальное летнее время тратили на сбор ягод и грибов, когда было желание. Осенью, до снега Филя после первых заморозков усиленно трудился дня три-четыре или неделю на местном калтусе. В отличие от недогадливых односельчан, по старинке косивших все лето сено для своих коров и лошадей, Филя легко, до обеда, накашивал два-три воза ветоши, после обеда сгребал их и увозил домой на занятой у соседа лошади. если снег не выпадал, то такой сенокос продолжался. Местные лошади и коровы не жаловали калтусную ветошь, но к весне проезжие ямщики все же брали ее на корм. В ожидании весенних торгов ветошью жил Филя все зимы, заглядывая в чужие окна.
Коллективизация перевернула весь Филин мир. Он понял, что его час настал, что явление коммунизма приближается, а какой он будет, никто, кроме него, не знает. Вот здесь-то и пригодятся его знание жизни, коммунизма, людей. Он стал главным организатором колхоза, активистом кампании коллективизации, главным ее вдохновителем на селе. Началась коллективизация в селе весной 1931 года. Шум ее, как весенний ветер, пролетел мимо Гохи Чернова быстро, оглушительно и теплоносно. как бы там ни было для других, к Филе она прижалась, как любимая женщина. Отца избрали первым председателем колхоза “Красный воин”. Впервые с начала жизни ему удалось тогда поесть вдоволь и хлеба. и мяса.
Образовавшийся колхоз обладал незначительным коли- чеством сельхозугодий, чуть более 500 десятин, в то же время население, ранее занятое и на обслуживании почтового тракта, и на обслуживании ямщиков, охотой, побочными лесными промыслами, все оказалось в колхо- зе - более 200 человек. В большой семье зубами не щелкают. Эту истину Гоха усвоил с молоком матери. Но в бригадах легче прикинуться слабым, получить работу полегче. Еду варили в общем котле. Утро начиналось с убоины*. Многие члены колхоза могли поесть только на работе, так как дома их стол не обременялся едой. По итогам года натуральный доход разделили по количеству едоков в семьях. Молодые семьи, работающие по двое. получали продуктов на тарелке, многодетные, вроде председателя Филиппа Чернова получали ведром. Тех, кто сомневался в справедливости этого принципа, исключали из колхоза, “Раскулачивали” и убирали из села: одних в лагеря, других в переселение.
Говорливого подростка, сына председателя колхоза, заметили в районе. Комсомол принял его в свои ряды, и райком поручил создать в селе ячейку. Идею эту поддержала и местная ячейка ВКП(б).

* * *

Сергей Бурков родился без отца. Корней ушел на войну в шестнадцатом году, оставив молодую жену на сносях. Корней Бурков был ямщиком, получал жалованье, однако все свободное время, по примеру деревенских мужиков - Осипа Козлова и Егора Зотова, расчистил три десятины под пашню да пять под сенокосы. Наличие земли, хоть и не большой площади, позволило ему иметь и коня, и животину. Хорошее подспорье к жалованью. Удалая Фекла одна управлялась со всем хозяйством, дом держала в чистоте, берегла каждую крошку, каждое зернышко. Получив известие, что погиб Корней в далеком краю, ревела без утехи несколько дней и ночей, но потом сказала себе: дите надо доносить, от рева дите в брюхе заболеть может. Утром пошла к местному почтовому подрядчику Прокопию Каплунову:
-Убили Корнея! Сама буду за него почту возить, дите доношу и выращу.
-Как же ты Брюхатая-то будешь ездить? А в доме хозяйством кто будет заниматься7
-В доме свекровь есть, присмотрит. Буду жить с ней, не прогоню. У тебя тоже не цельный месяц в езде.
-Ладно, будешь ездить до близких станков по два дня и два дня отдыхать, но могут быть случаи, когда и ночью надо ехать.

Так и стала Фекла возить почту. Положит рядом ружье для страху - и поехала. Когда родила Сергея весной семнадцатого года, только неделю и отдохнула. Брала ребенка с собой. Положит на колени или засунет за пазуху - и в путь. Сколько слез пролито над живым узелком, да Бог миловал - рос Сергей здоровым. А как отняла от груди, так и рос на руках свекрови. Где-то в Москве и Петрограде прошли революции, а она возила почту. Умер Ленин и его товарищи, а она возила почту. началась коллективизация, а она возила почту. Сергей давно уже вел отцовское хозяйство сам и в колхоз вступил как самостоятельный хозяин. Мать так и осталась ямщиком. С годами возила почту, по нескольку дней не бывая дома, знала: у Сергея все в порядке. Она так и осталась одна, хоть и многие мужики предлагали ей свою любовь. Кое-кто из отвергнутых распускал слухи, что свою любовь Фекла находила в дороге. Но дурная слава не прилипла к ней. В партийную ячейку Сергея пригла- сили одновременно с Гохой.




ГЛАВА 5


Наступил момент, когда Лучка Жареный решил женить- ся. В качестве свата и свидетеля выступил водитель единственной автомашины Микула Каплунов. Разъезжая по заданию артельного начальства, он бывал во многих селах района, а уж девок на выданье, невест, вдов и просто ловких бабенок в итанцинских селах он знал наперечет. Как только Лучка начал мямлить про семью, в голове Микулы пропечаталась мордочка серьезной вдовы-доярки из соседнего села. Микула ее неплохо знавал и потому считал, что этот вариант устроил бы Лучку Да, может, и самого Микулу. Однако неравно- душная к Лучке судьба снова повернулась к нему задом...
Ехать решили в субботу после работы. Микула уверял Лучку, что невеста в трепете ждет жениха, всю шторку на окне издергала. Лучка надел новую рубаху, чистые штаны, не новые, но хорошо начищенные сапоги, поло- жил в задний карман скомканные рубли, пристегну на левую руку протез в черной перчатке вместо рабочего протеза с крючком, и поехали.
Микула был отличный сват. Самое главное, он знал лучшее средство для сватовства: побольше винца - и девка готова, а уж про бабу и говорить нечего. Сам Микула был большой охотник до винца и до хорошей закуси. Без нее он брезговал пить и другим старался внушить эту свою интеллигентскую слабость, чем выгодно отличался от остальных деревенских выпивох. Решающую роль в становлении его как профессионального выпивохи сыграл его “газген” или “самовар”.
Будучи единственным транспортным агрегатом в селе и его окрестностях, “газген” пользовался заслуженным авторитетом. Лошади уходили из быта. Уходили пока тихо, медленно, но уходили. Железный конь, набитый чурками, чадящий и гремящий, вытеснял лошадь: дрова, сено, картошка постоянно привлекали “газген” вместе с его водителем Микулой. Мера благодарности за помощь - ужин и бутылка водки, самогона.
Микула обладал могучим здоровьем, но постепенно винцо стало перебарывать силача. Тогда Микула приспособился к неудобствам жизни: он старался сразу же направить автомашину в колею, а потом, периодически открывая глаза, проверял, доехала ли она до дома, потом открывал дверцу и старался вывалиться не вниз головой, как новичок, а боком, как профессионал. Потом, как полноприводной джип, на всех четырех добирался до сеней или порога и засыпал, довольный собой. Он очень гордился тем, что никогда (никогда!) не ночевал где-нибудь посреди дороги. Он тащился домой.
Иногда, очень редко, какой-нибудь незадачливый простак, не понимая великого значенья деревенской взаимовыручки, вдруг начинал укорять Микулу на собрании, что он использует артельную машину. Микула никогда не спорил - он уже давно сразил всех правдивой формулой: он за машину ничего ни у кого не берет, его угощают за личную помощь. И вправду - в этом его укорить нельзя: он не сидел в машине - он грузил, таскал, подхватывал, все что-то перевозил.
Переваливаясь с боку на бок, газген, пыхтя, довез их до соседней деревни, где они отметили успешное начало “предприятия”. Так же спокойно, переваривая чурки, газген дотянул до магазина второй деревни. Здесь необходимо было добавить топлива в газогенераторную колонку, а заодно, из магазина, - и себе. Здесь же приобрели парочку белоголовок на всякий случай, так как запаздывали и чтобы не бегать и не искать в чужой деревне. Выбор закуски ограничился содержимым сумки, которую всегда возил с собой за сидением и в которой были булка хлеба, три-четыре жареных картошки, луковица. Это и сослужило, как потом оказалось, роковую службу. разомлев к концу пути, они по Микули- ному совету приехали прямо к дому невесты. А она, хоть и была вычисленной и намеченной, но не предупреж- денной.
Газген, эта железка, набитая чурками, будь она проклята, не дотянул до нужного дома каких-то два огорода и остановился, сам выбрав избу и, стало быть, невесту для уже плохо соображавших свата и жениха . Микула и Лучка, не разглядывая особо дом с улицы, без лишних разговоров ввалились в избу и мимо опешившей “невесты” прошли к столу, поставили на стол магазинные козыри:
-Вот, Агниза, приехали тебя сватать, - расставляя слова по местам, хотя они все время путались, произнес Лучка.
-На машине, - подчеркнул важность мероприятия Микула.
“Агниза”, на самом деле нареченная с детства Марией, веселая бабенка лет тридцати с пятью ребятишками, без мужа, и ранее никогда не важничала, если случались ночные гости, а сейчас, когда главные козыри уже известны, решила поддержать игру и не стала настаивать до поры до времени на своем настоящем имени, быстро сообразив, в чем дело, и не без основания надеясь использовать ошибочно выпавшую ей фартовую карту судьбы. Выскочив в сени, шуганула ребятишек за ограду, чтобы приглядывали за машиной, собрала на стол закуску, очень похожую на Микулину. В какой-то момент успела пригласить гостью-свидетельницу в лице соседки Варьки.
После второй стопки Микула, чтоб не мешать жениху и невесте вести разговор, захрапел у порога, как газген на подъеме. Варька, оставшись без собеседника, быстро ос- тыла к мероприятию, выпила еще стопку и, недовольная гостями, ушла домой. Беседа велась одной стороной - Марусей. Выяснив у Лучки, из какой он деревни, кем работает, с какой целью ехали, Маруся решила, что для сватовства этого вполне достаточно, и, выпроводив Варьку, уложила Лучку спать в горницу на полу.
Под утро Лучка, придя в себя, долго разглядывал спящую с ним женщину, потом обвел взглядом фотокарточки на стенах, голый бок печки, стул со швейной машинкой, покрытой старой шалью, две табуретки в углу, еще раз пригляделся к женщине. В груди его кто-то впился в сердце острыми зубами, начал его терзать, потом как будто отпустил и накрыл сердце холодной мокрой тряпкой. Оно затрепыхалось, как пойманный жаворонок, вырвалось и полетело куда-то в живот. Посидев на постели еще минуту и ничего не понимая, Лучка встал и пошел в темноте на храп к порогу:
-Микула, вставай!
-Утро, что ли, уже? - косматая голова шофера поднялась и застыла на уровне Лучкиного пояса.
-Послушай, Микула, не там мы ночевали, чо делать-то будем?
-А чо мудрить! Опохмелимся - разглядим!
В дверях появилась в длинной майке Маруся:
-Поедешь, что ли? - обращаясь к Лучке, сказала она, - меня не возьмешь? Вчера наобещал, кобель, а седня в кусты! -И, видя нерешительность Лучки, перешла в атаку, беря инициативу в свои руки. Сначала Микуле: -Иди, заводи машину! - Потом в темноту: -Ребята, вставайте, собирайтесь, поедем в Итанцу.
Три парнишки и две девчонки скатились с печки и окружили мать и “жениха”. Видя, что “сватовство” приняло не очень приятное направление, Микула благоразумно отправился к машине, предоставляя Лучке возможность проявить свои лучшие дипломатические способности. Тот оглядел себя, пошел в горницу, начал одеваться. Одной рукой застегивать пуговицы было неудобно, пуговиц стало во много раз больше, чем обычно, время шло. Ребята под крики матери: “Одевайтесь, собирайтесь!” тащили к автомашине узлы, табуретки, стол.
В голове у Лучки ворочался какой-то тяжелый ком. Никаких мыслей не сверкало, одна муть. Взяв с подоконника бутылку, налил стакан водки, залпом опрокинул в себя. Водка пробурчала, пробулькала в животе, и вдруг брякнул: -Ладно, поехали!
Потом, осознав сказанное, махнул культей, вышел в ограду, в рассвет. закурил. Курил долго и жадно. выпуская дым изо рта, носа, ушей, как бы старался укутаться и спрятаться в нем, чтобы вместе с ним подняться вверх и исчезнуть. Но дым сносился утренним ветерком в сторону, а Лучка стоял. Наконец, подошел к Микуле и сказал:
-Помоги вещи сгрузить. Раз женился на ораве, чо теперь делать!
Тот, поняв все и не поняв ничего, поспешил исполнять просьбу. В помощи он был всегда безотказен. Приехав в Итанцу, не остановились у хибары Лучки, а проехали в пустому дому бабки Микулиной, где и разместились всем гуртом на радость Маруси. Свадьбу гулять не стали:
-Отгуляли там, - сказал Лучка, проклиная в душе “газген”, остановившийся не в том месте. После женитьбы Лучка стал чаще “помогать” Микуле. После “помощи” Маруся, уже обжившись, вцеплялась ему в волосы и трепала их, как ветер кочку, стараясь сделать их такими же кудреватыми, как у Миколы. Лучка терпел молча, вяло отмахивался одной рукой, но иногда мог и огреть деревянным протезом.


ГЛАВА 6


После взрывного разговора со стариком Осипом Гоха Чернов, кипя злостью и собирая на вредного старика всех богов, въехал верхом в артельную бригаду, привязал коня и вошел в контору. нужно было пресечь стариково самовольство, чтобы другим неповадно было. накануне в артели выдавали зарплату, и Гоха, получив деньги - более 800 рублей, прямиком направился в магазин.
-Посмотри-ка, Проня, сколько я тебе задолжал? - обратился он к продавцу.
Продавец открыл клеенчатую тетрадь, нашел фамилию Чернов Г.Ф. и против нее записи - число+количество бутылок: 1+1+1+4+1+3+4, посчитал итог, сказал: -За тобой 15 бутылок х 25 руб.20 коп., всего 428 рублей + пряников на 40 рублей + селедки на 8 рублей. Гони 476 рублей.
Гоха с трудом поверил, что именно столько он выпил, хотя раза три точно загуливал: то из района приезжали, то в магазине разошлись до полуночи. расторопный продавец всегда шел на уступку. Когда хотелось выпить, стоило только зайти в магазин, то сразу же угадывал желание, раскупоривал бутылку, наливал стопку - 100 грамм. В запасе у него всегда были сухие пряники и ржавая селедка. Другой раз можно было закусить и сухими макаронами. Наливая вторую стопку, Проня всегда подставлял и вторую рюмку для себя. Редко обходились одной поллитровкой. Рюмка у продавца точно соответствовала бутылке - 6 рюмок. Если пили по одной, то стопка считалась стограммовой. Боясь спорить с памятливым продавцом, покупатели предпочитали брать бутылку целиком. Недовольство наказывалось выдержкой в неделю-другую. Мучительней не придумать - в магазин лучше не заходи без денег.
Зато, выпив пару рюмок на дармовщинку, продавец веселел, любил посмеяться грудным низким голосом и так повести беседу, что угощение редко заканчивалось бутылкой, а вокруг собиралась компания. При этом Проня не забывал ставить палочки и кг в клеенчатую тетрадь. Иногда в подпитии он забывался и вместо одной палочки рисовал и две, и три. Рассчитавшись с долгами, Гоха взял две бутылки домой и, не задерживаясь, будто торопясь убрать сено, убрался восвояси.

Довольный собой и тем, что Проня не сумел соблазнить его, Гоха пришел домой. Будучи по натуре человеком невзыскательным, Гоха ничего не изменил в доме отца после его смерти. Война-санитар подчистила село от слабых и старых, в эту компанию попал и Филя Чернов.
Жена Гохи, Анна, увидев покупки мужа, сгоношила на стол холодную очищенную картошку. С важным видом кормильца Гоха произнес:
-Выпьем по маленькой, да надо пойти сгрести сено!
-Ага! Сено пересохло. Ильин день прошел, теперь каждый день можно ждать дождя!
Выпили по рюмке, заели картошкой. Гоха сделал вид, что начал собираться на покос. В августе после работы еще можно в поле успеть и покосить, и убрать. Анна услужливо налила по второй. Выпили, не чокаясь. Тут пришла очередь жены изобразить хлопотливую хозяйку, и Анна выскочила из-за стола:
-Ладно, чо в лес идти. Пока идем, стемнет. Пойду, лучше доогребу картошку.
-Люди уж по третьему разу огребают и полют, а ты все елозишься. Заросло все лебедой.
-Начал зудить! Не наорался еще в конторе, - привычно огрызнулась Нюра, уже передумав идти в огород, но все еще изображая устремление к оставленной работе.
Но в Гохе уже проснулся рачительный хозяин: дом и быт его показались не соответствующими его председательскому положению, а жена не поддерживает его авторитета.
-Дома сидишь, а за лето огрести не можешь. Бабы вон на пилораме работают и дома все успевают, - продолжал он пенять жене, дабы не сознаться самому себе в том, что день уже пропал для сенокоса и что ему не очень хочется, чтобы Нюрка уходила куда-то.
Выпив обе бутылки, они несколько раз начинали запевать про славное море, однако далее первого куплета песня не давалась. Осерчав неизвестно за что на Анну, Гоха вдруг сунул ей кулаком в лицо. Анна перевернулась вместе с табуреткой к печке. Вскочив на ноги, она схватила полено и огрела им Гоху по голове. Гоха треснулся лицом об стол, заревел быком, но Анны в доме уже не было. Смахнув со стола остатки пиршества, Гоха упал на кровать и захрапел.

* * *

После обеда в конторе никого не было. Гоха глянул в тетрадь: по разнарядке на конюшне должно быть два человека. Гоха отправился на конюшню.
-Где плотники? - спросил он конюха Александра Каплу-нова.
-Сам-то не слышишь? Вот они!
Гоха подошел к работающим Василию Иванову и Ивану Лобову:
-Запрягите телегу, поезжайте в речку и в Мертвой пади соберите сено. Там Осип Козлов и еще кто-то выкосили траву. Привезите на бригаду.
-Какое там сено! Копна.
-Не вашего ума дело. Делайте, что говорят.
Гоха повернулся и пошел на пилораму. Мужики молча запрягли лошадь в телегу и поехали в лес.

* * *
Напуганный Гошка Иванов прибежал к матери в бондарку. Та сидела верхом на верстаке и длинным ножом обстругивала клепку. Стружки кудрявились и сыпались в кучу, пахли свежей смолой. В другой раз Гошка обязательно поздоровался бы со всеми, скрутил бы из стружки две-три фигурки, помог бы матери наколоть клепок на новые бочки. Но сейчас дело было куда важнее.
-Мама. пойдем на улицу! - И, выйдя из бондарки, рассказал о случившемся: - Приезжал Гоха Чернов, ругались с кумом Осипом. Грозился увезти сено. Меня не видел, но сено наше видел.
-Чтоб он сдох, паразит. Пойду, баб предупрежу.
-Бабы, я сбегаю до дома на минуту, там Колька опять натворил. Вечером отработаю норму!
-Да сходи, сходи. Мы уж план давно сделали, это Гохе выхвалиться надо перед районным начальством, вот он и гонит нас!..
Чуть не бегом, быстрым шагом, задыхаясь от спешки и усталости, Анисья с Гошкой бросились в ложок.
-Что же делать? Вязанками не стаскать до дому, все же копна хорошая...Где, сына, топор?
-Там, на покосе.
Когда пришли в лесок, Анисья срубила две тонкие березки, связала из них волокушечку, примерила на себя. Затем они быстро наложили большой ворох сена на волокушечку. Анисья впряглась в нее. Гошка уперся сзади вилами. Воз тронулся. Анисья решила протащить волокушечку метров двести-двести пятьдесят через лесок и спрятать сено в остожье, где стояли артельные зароды. Сделав три рейса, она приметала сено сбоку к артельному зароду, затем они заскребли как можно чище волок. И тут на поляне появилась артельная лошадь с мужиками и телегой. Анисья с Гошкой спрятались в кустах...
Телега выехала на первую полянку, мужики спешились.
-Какое тут сено! Одна шипичка да чемерица. Воза и то не будет. Ты, Иван, не знаешь, кто тут косил?
-Этот ложок Осип Козлов добивал, а следующий Анисьи Ивановой Гошка рубил.
-А сена-то нет. Посмотри, куда оно делось.
Опытным охотникам понадобилось не более пяти минут, чтобы определить: Осип спрятал сено в кусты, а Анисья стаскала сено в остожье.
-Надо же, догадалась приметать. Не приглядишься, так и не сразу увидишь. Она, Анисья-то, тебе кем доводится? Родня?
-Родня. Не видишь сам - пол-деревни Ивановых. Сколько мужиков полегло на войне, из Ивановых я один и остался, да бабы одне.
-Дед Егор ишо. Почто не считаешь?
-Да где он, дед-то? Живой-неживой? Их тогда в Бодайбу сослали всех. В других деревнях кое-кто вернулся. Кирюха ее доводился братаном мне.
-Хороша баба, да молодая ишо. Я, паря, попробовал поговорить с ней по душам, да куды там. “Ты, говорит, Иван, не облизывайся. Такая любовь мне ни к чему, а на серьез ты не можешь. Куда жа Наталью денешь?”
-Ну чо делать-то будем?
-А чо делать? - быстрый Иван уже начал собирать пучки сена, прутья.- Сейчас подпалим маленько прутьев да скажем потом, что сожгли сено-то. Одна шипичка была, и все. Поехали обратно.
Вернувшись, мужики нашли Чернова в будке моториста Лучки Жареного. Иван отправился туда. Гоха, мучимый похмельем, зашел к Лучке в будку покурить за компанию. Лучка вчера опять “помогал” Микуле весь вечер и с утра долго думал, как опохмелиться. Получку вечером вырвала Маруся. Магазин до обеда был закрыт. В обеденный перерыв Лучка по дороге зашел в открывшийся магазин и взял бутылку под запись. В будке он выпил два глотка, остальное благоразумно поставил в шкафчик, рассчитывая после работы приложиться к остаткам. Гоха, зайдя закурить, с тоской вспомнил про утреннее гуляние:
-У тебя похмелиться нету?
И, хотя Лучке жалко было отдавать Гохе водку, зная, что от него никогда не дождешься отдачи, все же он вытащил бутылку, предусмотрительно выглотнул полови-ну оставшегося, остальное отдал Гохе. Похмелившись, Гоха сел на лавку и закурил. Тут и подоспел Иван.
-Чо, собрали? Куда привезли?
-Собрали, да потом сожгли. Одна шипичка да чемерица. Коням попадет - подавятся, или кобылы скинут!
-Дураки! Вас только и отправлять! Это сейчас все роются. Весной можно было за поллитру отдать: итанцинские приедут искать сено, глядеть не будут. Тьфу! Иди!
После ухода Ивана Гоха еще поругался для порядка, но червячок в брюхе у него уже начал зудить, требуя еще сто грамм.
-Ладно, я пошел! - Гоха отправился, напустив на себя важный, занятой вид.

Анисья, видя, что мужики не стали искать и грузить сено, пошла на работу.
-Ты иди, сына, пока домой. Посмотри, все ли Колька сделал, как я говорила. Он, шемела, с утра убежал, даже в обед не было. Вечером приедешь, на корове увезем домой.
Осип Козлов видел мужиков. Приготовился сцепиться с ними. Он, правда, присел за копну и высмотрел, что те, подпалив заскребыши и прутья, уехали. Осип понял, что хотели сделать мужики, взял еще охапку сена, бросил в огонь, дождался, пока оно сгорит, потом разбросал пепел пошире, чтобы побольше казалось. Взяв косу, он пошел еще дальше в лес, искать новые некошеные ложки. ”Надо жа, на своей земле приходится прятаться. Сколько лет мы с Егором поворочали, все прахом пошло. Говорил ему - отберут, не верил. Ему все мало было. Баба с девкой надсадились, померли, а он: земли много не бывает!!! Где вот сам-то теперя, живой ли ишо. Мужики, которые вернулись, говорят, люди мерли в лагерях, как мухи, от худой еды, от надрыва”. Махая косой, Осип медленно и бесконечно вспоминал свою жизнь.

Вернувшись с охоты они с Егором выбрали в листвяке место под пашню. Договорились, что каждый будет чистить свою. Только очень большие деревья будут спиливать вместе. Там будет лучше, хоть и друзья, а надеятся друг на друга не будут. Будут только помогать друг другу, да за компанию работать. Сенокосы решили выжигать следующей осенью. Зиму прорубят, сложат в кучи, они летом просохнут, а осенью сожгут. Под пашню землю надо рубить только следующей весной компанией. Они не завидовали друг другу, но старались один от другого не отставать.
Осип, женившись первым, стал чистить участки вдвоем с женой. Егор стал рубить зимовье на усадьбе. Из срубленных деревьев отбирал сутунки для зимовья, отпиливая чурки для клепки, сколько могли рубили на дрова, остальное где руками, где конем, где сами впрягались, стаскали в кучи. Межой между участками стала огромная листвяная колода, которую последние годы они частенько перекатывали один к другому, стараясь хоть на вершок увеличить свой участок. Ссор из-за этого не возникало, но все же сердились друг на друга и выдворяли колоду на пролежину до следующей весны.
Утром еще по темноте они шли в лес, зимний день недолго мерцает, короток, нужно успеть побольше. Работали так, что топора в руках не видно было, в одних рубахах жарко было. Возвращались обедать наработав-шись до седьмого пота. Путь их обычно проходил мимо соседа Трофима Шатрова. Изба Трофима стояла в огороде, как одинокая старая копна на покосе. Все видать как в поле: жена Трофима проснувшись побежала “до ветру”, надев валенки на голые ноги, Трофим вышел на крыльцо, набивает трубку, крутит кисет вокруг пальца: в одну сторону закрутит, в другую раскрутит. Приветствует их:
- Наработались дураки? Куды хватаете? Охота пупы надрывать? У ваших отцов бондарки есть, вот и делали бы бочки. Они не отвечали, вообще не обращали на Трофима внимания. И зря. Трофим потом, при коллективизации, проявил себя как один из активистов, в одно время даже председателем побыл. Умным мужиком оказался Трофим, при коллективизации привел в колхоз только ребятишек и ударницу этого фронта Татьяну. Не то, что они “Дураками и были!” Осип вспомнил, что, заимев десяток десятин пашни, да еще столько же покосов еще до революции, он стал крепким хозяином. Нашел работника под стать себе. Больше уж лес расчищать не стал, хлеба было в доволь, сена хватало. Расширив ограду Осип устроил заезжий двор для ямщины, обеспечивал проезжающим ночлег (для этого поставил еще одну избу с нарами), просушку одежки, запасал сено и овес для лошадей свое и прикупал у соседей, имел продуктовый запас.
А Егор все расчищал и расчищал. Тайга у Итанцы отошла в горы, горы развернулись в ширь, местность выположилась, заусадьбилась, заболотилась. При желании можно было создать угодья для каждой семьи в достатке. Лес и так большую часть жителей села обеспечивал работой: жгли известь, делали бочки, гнали смолу, деготь, выжегали уголь, охотились, рыбачили. Тяжелая это была работа - вырвать на теле тайги клок леса, изрубить землю копаницей, обрубить и выкопать коренья у огромный лиственей, изрубить березы и осины, все сложить и сжеч. Потом лето косить траву, потом засыпать каждый невыкопаный пень навозом, чтобы быстрее сгнивал, потом руками размять каждый комочек земли, освободить ее от корешков леревьев и трав, и только на третью весну посадить зерно. Зато какая радость была когда сняли они первый урожай! Осип остановился смахнул слезу. Когда они сжали по первому снопу, оставили работу, распили принесенную ссобой бутылку самогона, обнимали снопы, катались с ними по земле, целовали, и снопы, и землю, и друг друга.
“А теперь изгаляются, гады! Сами все позаростили, да и Егору косить не дают. В калтусу нарежут участки, самые, что ни на есть лывы. Пурхаетеесь, купаетесь в них, а где где посуше все равно бросят, потом осенью стравят скоту, чтоб начальство не ругало. Да оно и не видит. Зальют им глаза вином, чо увидишь?”
Стемнело. “Хватит на седня”. Осип развернулся лицом в сторону села. Странное дело, еще не отгорела заря, а уж пора бы, но зарево полыхало, дым шел клубом. “Горит село, что-ли?” Осип заспешил домой.

После ухода матери на работу, а Гошки на покос, Колька занялся домашней работой. Нужно было сделать все, что говорила мать, а уж потом думать об играх. Не сделаешь, мать может не просто отругать, но и хорошо угостить чембуром. Мягкий, ременный, но тяжелый чембур славно прилипал к заду и к спине.Недавно только и было, до сих пор тело зудится. Втот день Кольке не везло. С утра оставшись один, он поползал немного в огороде между рядов картошки, выдергивая набравших после прополки силу молочаев. Неинтересная, нетворческая работа нагнала на него скуку, он вернулся в дом, хотел залезть на крышу надувать и пускать мыльные пузыри, но и эта затея быстро оставила его. И тут на свою беду он увидел в окно проходящего по улице высоченного деревенского мужика Лавра Брагина. Он слышал однажды, как Брагин рассказывал мужикам про свой рост. Выходило по его словам, чтобы вырасти до двух метров, Лавр в детстве носил на голове сито. Кольку осенило: надо надеть сито, быстрее вырасти и тогда уж никто не будет заставлять его пасти свинью и полоть огород. Он будет выполнять солидную мужскую работту. Найдя большое сито, он походил в нем по дому. И это занятие быстро надоело. Колька обратил внимание, что дырки у сита маленькие. Видимо поэтому мать по полчаса трясет его, чтобы просеять муку. Нужно исправить сито. Мать, она женщина и не знает, как это сделать, а он-то уже почти мужик. Колька быстро нашел в сапожной сумке еще прадедово шило и аккуратно, не спеша, проковырял все дырки, сделав их пошире. Вот теперь можно быстро просеять муку. Мать обнаружив переделку, как и всякая баба, не оценила новшества, а сразу схватила чембур. Колька поцарапал зудящееся место. Пасьба свиньи, прополка, рубка крапивы и прочий крестьянский труд Кольке очень не нравился. Если бы не воспоминания о чембуре, он бы все время отдавал играм. Вчера они со своим другом Витькой Лобовым купались на речке.На Итанцу идти не хотелось, далековато. Вода там теплая, не то, что в деревенской речке - лед один, да мать запретила: “Утонешь на Итанце, купайся в нашей речке, в улове”. Речка их, сделав поворот, образовала улово. Глубина - взрослому человеку до пояса, мелкотне с покрышкой. Вот и хватит, можно и нырнуть и поплавать. Можно разжечь костер,иначе ознобишься от такой воды. В хрустальной воде долго не посидишь. Раз с разбегу головой в омут, выскакивает изо льда и побегает по травянистому цветному ковру, а потом к костру. У костра снимали трусы, выжимали их и подогревали в огне, обмазавшись темной глиной превращались в негров, подсушивали ее около огня и тем самым выглядели очень воинственно. Всему всегда приходит конец - нужно возвращаться домой. Обмывшись, надев безрукавую зеленую рубашку и штаны до колена (мать считала, что летом и так сойдет), все равно он за лето вырастет, и так дешевле) пошли по тропинке домой. Тропинка проходила по крапивным джунглям, крапива выше голов, вся в червяках, караулила их каждый день, а к осени свирепела как тигры. Пройдя это испытание, проходили мимо кузницы. В прошлом году они обязательно зашли бы в кузницу к Николаю Шугину, посоветоваться, когда лучше поехать в Москву к товарищу Сталину. Здешний кузнец был хорошим другом товарища Сталина на войне.Тот сразу узнал его. Идут они по Красной площади, идет им навстречу Сталин и говорит: - Здорово Шугин!”. Все опешили, а кузнец догадался: кузнецов на белом свете немного, а таких хороших как он, вообще редкость, вот об нем и доложили товарищу Сталину и тот вышел встретить и поздороваться. Такие заявления как нельзя лучше укрепляли авторитет кузнеца в глазах ребят: как не поздороваться с известным человеком, да еще взрослым, да еще кузнецом. Вот кузнец и говорит, что из их села только двое удостоены такой чести. Он да председатель Чернов. Гоху Чернова, несмотря на молодость и партийность на войну не взяли, при проверке в военкоматовской комиссии у него обнаружили паховую грыжу. Руководящей работе это не мешает, а вот долго шагать по дорогам войны он не мог. Тем не менее Гоху взяли на некоторое время в трудовой батальон, где пробыв больше месяца он заболел дизентерией и был комиссован как не жилец, однако дома природа не дала ему окончить жизнь позорным образом - уродила обильную черемуху. Гоха отъелся черемухой, ожил, да так и остался работать в артели. Правда, бабы говорили, что немало и мяса, и рыбы артельной перепало районному военкому, так как к тому времени Гоху поставили руководить ею. Знатоки поговаривали, что в конце войны, Кондрат Зотов, вернувшийся по ранению, нечаянно разоблачил Гоху вчистую. В какой-то момент Гоха потерял бдительность и отправил Кондрата в город получать продовольствие по карточкам, за выполнение государственного военного заказа. Тот, не зная про Гохины делишки,привез все полученное и выгрузил богатство публично: и муку, и сахар, и масло, и чай, и многую другую приятную мелочь. Народ, удивленный тем, что кроме муки оказывается им еще полагалось по норме кое-что, начал шуметь. Все поняли, что Гоха их всех надувал всю войну, начал требовать, чтобы Гоху изгнали из партии, и с должности. Образовавшаяся к тому времени в в их селе партячейка из трех человек, объявила Гохе строгий выговор, так как сразу согласно партустава исключать приходилось редко, кроме того предусмотрительный председатель, делился сахаром и чаем со своими товарищами по партии. Отсутствие военного опыта Гоха с лихвой компенсировал природным талантом говоруна, умением представлять события не такими, какими они были, а так как это нужно ему, какими они могли быть наяву, а не в кино, и по радио. Посмотрев любой фильм, Гоха авторитетно заявлял, что на войне так не бывает. Когда же какая-нибудь смелая бабенка заявляла ему, откуда же вам, Георгий Филиппович, знать про войну, армию, он авторитетно обрывал ее: “Ну как же, я армию хорошо знаю, ведь я больше месяца в ней служил!” После такого заявления народ искренне уверялся, что действительно товарищ Сталин встречал Гоху в Москве и сердечно приветствовал: “З-д-ляс-твуй-те, товарищ Чельнов!” и пожал руку. Кузнец Николай собирался снова повидать Сталина, говорил, что видно тот много работает, забывает пригласить, поэтому он поедет летом сам и возьмет с собой ребят.Первым делом показать Москву, которая гораздо больше Батуринской и Турунтаевской церквей, познакомить ребят с другими пуководителями страны, плгостить у дедушки Калинина. Деревенская ребятня каждый день приходила в кузницу, высчитывала сколько дней осталось до поездки. Пока еще время было, поэтому можно было покачать меха, покрутить сверло, постучать молотком по наковальне, подтащить углей, убрать мусор вокруг кузницы. Все они любили смотреть, как надутый мех раздувал в горне искры. Они снопом летели вверх, рассыпались яркими звездами по кузнице, черное железо становилось алым, от удара молота золотые угольки сыпались в разные стороны, попадая также и на ребят, прожигая им рубахи и обжигая тело. Но все это были мелочи по сравнению с поездкой в Москву. Дело все же сорвалось. Какой чудной была бы жизнь ребят после поездки . - Но Сталин весной испортил праздник - умер. Почему-то многие весело плакали, тому от горя. Ехать деревенской детворе теперь было не к кому, придется им возиться все лето, а потом, жизнь, в навозе, на грядках, да со свиньями в грязи.
У кузнеца теперь остались самые маленькие, несмышленные почитатели, с которыми он собирался съездить только до города. Колька с Витькой прошли мимо кузницы, там в стойле билась лошадь, ее подковывали, приложив к копыту раскаленную подкову. Кузнец примерил ее, копыто горело. Запах горелого мяса и кости разносился вокруг кузницы. Лошадь была крепко привязана и подтянута подпругой, поэтому несмотря на боль, не могла сорваться. Кузнец остудил подкову, прибил ее гвоздями, загнул их молотком и бруском, потом обрубил лишнюю часть копыта ножом. Подпругу освободили, лошадь вывели, другая была на очереди. Летом лошади использовались на сенокосе. Ребят,которые еще не ходили в школу, на работу не брали. Возить копны, месить глину, возить волокуши на току приглашали ребят постарше, лет десяти.Колька с Витькой понимали что им не удастся покататься на лошади, потеряли интерес к кузнечному искусству.
Проходя мимо дома Устиньи Шугиной они увидели играющих дочерей ее - их ровесниц. Мира между ними никак не устанавливалось, поэтому девчонки убежали в сой двор и стали через ворота показывать языки кидаться камешками. Пробежав мимо их дома, они решили вернуться задами. Кое-кто из ребят говорил, что они бегают нагишом и купаются в ванне. Какое в ванне купание, смех один, это не улово, но посмотреть можно, поэтому они осторожно обошли амбар Устиньи и забрались на его чердак. Амбар был приспособлен из старого дома, окна заколочены, но остался проем в потолке для трубы. Там, где стояла печь, - в опечке сделали ларь для отрубей и муки. Не заметив в темноте дыры Колька провалился в ларь с мукой. Услышав шум в амбаре девчонки подумали, что это опять кошка шарится по амбару и свернула туесок с молоком, пошла звать старшую сестру Надьку. Надьке было почти двадцать лет, она была больной, поэтому не работала, а домовничала. Болела Надька эпилепсией. Припадки у нее случались редко, но мать и сестра старались оберегать ее от всяких страхов, которые и были главной причиной ее болезни. Надька ничего не подозревая открыла дверь амбара и вооружившись прутом хотела изгнать кота.И тут-то и вылез Колька из ларя, весь белый от муки. Девчонки завизжали от страха, бросились в дом, Надька упала в обморок, ее начало трясти. Тряска эта и судороги в свою рчередь напугали Кольку, которому ничего не оставалось, как с ревом выскочить во двор, а уж потом через ворота на улицу. Осознав все происшедшее, он спрятался дома во фронтом избы и просидел там до темноты.
Мать и Гошка, измученные работой, хватились вечером искать его. Гошка, найдя его во фронтоне, сказал об этом матери. Та сначала оставила без внимания: “Наказание Господне! Видно опять что-то натворил, ись захочет, сам слезет!”, - пошла заниматься делами. Но тут пришла Устинья и обсказала историю,сильно преувеличив. Мать не стала долго мудрить, принесла лестницу, вытащила Кольку из фронтона и хорошо прошлась по заду и спине лошадинной игрушкой, чембуром. Вспоминать об этом Кольке очень не хотелось, однако кожа на задней стороне тела, особенно пониже спины помнила. Голова забыла, а попка помнила.
Летом деревенской мелкоте было раздолье. Если взрослые не видели, они бегали по лугу за бабочками. Колька любил догонять с лохматой веткой черно-пестрых и матросиков, белых в полоску и “капустниц”, лохматого махаона, по деревенски, “зеркальника”, прозванного так за блестящую поверхность крылышек с красными окольцами. Поймать “капустницу” было проще всего, их тысячи сидело на мокрой глине. Достаточно было произнести заклинание: “Бабочка-синичка, сядь на яичко, я тебя поймаю и немного поиграю”, так околдованные мотыльки присаживались на свою беду. Игра заключаласт в том, что ребятня насаживала их на иголку или засушивала в книжках. “Зеркальники” не были столь доверчивы и ребячьим присказкам не верили, а потому поймать их было большой удачей. За нними бегали по лугу гурьбой, вызывая у взрослых порицание за утоптанную траву. Темно-коричневых в пятнах и в кружевах бабочек называли просто “метляк” поймать их было еще труднее. Метляк летал зигзагами, делал резкие кульбиты в воздухе. С поспеванием ягод про бабочек забывали. Лес около деревни в изобилии одаривал ребят голубикой, черемухой, смородиной, моховкой, жимолостью, брусникой, черникой и другими ягодами. Ближе всех и ранее всех поспевали земляника и черемуха.Зарослт черемухи опоясывали вместе с речкой село и весной манили нежным запахом цветов, а летом обилием сладких и терпких ягод. Однако больше всего привлекал ребят процесс лазания по деревьям. Инстинкт древнего человека гнал их по деревьям, где они могли играть в “войнушку”, и в прятки, и в догоняшки. Черемушник рос по обеим сторонам ручьев, на которые распадалась деревенская речка, вырвавшись на свободу из гор. Ручьи вливались в местное парное болото, постепенно растворяясь в нем, и только черемуха указывала на границу, где была твердь земля, а хлябь водяная. Долина реки Итанцы до того, пока в ее судьбу не вмешалась чужая железная рука, зажатая со всех сторон горами, представляла собой чередованме разных ландшафтов. Горы, усыпаны россыпями покрытых мхами и лишайниками, кедровым стланником. Стланники постепенно перерастали в кедровую глухомань, в свою очередь сменяющуюся смешанной тайгой. У подножия лесистых гор, ножом плугов вычерерчивалась граница леса и пашен, леса и лугов. Берега рек большей частью протекавшей в низкой долине, были заболочены. Путаясь в кочкарнике Итанца убегала на юг, с севера ее подпитывало озеро, с боков болота. Здесь заканчивались пашни, отвоеванные у леса небольшие участки. В здешних местах лес был силен и выдерживал борьбу с человеком, отдавая ему то, что он выкорчевыыывал руками с большим трудом. Постепенно образовалась полоска земли, где лес граничил, смешиваясь с болотом. На этом участке шла тысячелетняя борьба его с водой, видимая людям только в разрезе множества лет. Лес старался пробиться через болото, чтобы слиться со своими собратьями на другой стороне, слиться с большой семьей тайги, стать частицей ее. Пробившись к тайге, лесок объединенными силами быстрее бы поборол болото, выпил бы и выветрил, отдал бы излишки влаги солнцу, а ветер унес бы ее туда, где ее не хватает.
Пока же лесок находился на грани вымирания. С одной стороны люди вырубали его, выбирая самых могучих борцов, рубили из него изгороди, которой огораживали лесок от своего мира человека. Болото в этих местах уширялось, покрыло себя толстым слоем воды и сколько не стремились матери-сосны закинуть своих деток-семечек на твердую землю, им это никак не удавалось. Сотни лет ветер уносил их развеивая над водой, где они либо тонули, либо закрепившись на кочке гибли по безжалостной косой крестьян, которые никак не могли догадаться о борьбе леса, суши и воды. Люди каждое лето оказывались на стороне болота, Тысячи лет лесок активно наступал. В первых рядах шли густые ряды тальника, который не боялся воды, цеплялся за каждую травинку, разрастался и создавал плацдарм для других деревьев.
Пуская длинные корни, тальник отсасывал воду, опускал ниже моховой покров, который устилал своими листьями, на мягкую подушку приземлялись семечки берез, которые старались быстрее закрепиться корнями за землю, а через несколько лет березовый подрост уже выглядывал из тальника, обгонял его в росте. И вот уже главенствовало над болотом белое воинство. Сосны и лиственницы не торопились вперед, плотные густые ряды сосен надвигались медленно, выбирая только твердую землю. Маленькие сосенки толкалисьу самого края веселой гурьбой, не решаясь опустить свои ножки в воду. Они все еше боялись воды. Могучие лиственницы, более смелые, с гордостью глядели на молодежь, которая закреплялась и набирала силу. Но водная стихия не была сломлена, а все еще мстила смельчакам, не давала возможности набрать силу. Потихоньку разрушала изнутри. Нигде на болоте не увидишь березок, измученные в борьбе с водой, они рано погибают, надломвшись под ветром, падают в болото, стремясь упасть вершиной вперед, чтобы по их телу побежал молодой подрост. Борьба не заканчивалась гибелью смелых.Люди пришли и вмешались в природу, вырубая лес и осушая болото, расчищая болото под сенокосы и пастбища. Так и оказался лесок зажатым между болотом, пашней и людьми. С каждым годом ему все труднее было бороться за свое существование. Вырубить в тайге гектар, все равно, что вырвать волосы на голове, срубить деревину в маленьком леске - срезать чуприну у казака. Лесок манил ребят к себе, они знали, что он звал их к себе на помощь. Он хотел показать им свои красоты, нашептать им про свою борьбу, может быть, когда они вырастут, они встанут на его сторону. Поймут ли его стремление соединиться со всеми. Люди не понимали. Лесок пугал и манил ребят своим шумом, темнотой, криками неизвестных им птиц. Он же боялся их: вырастут эти мальчишки, как они будут к нему относиться?Не сживут ли его с этой земли, под свои огороды, усадьбы и пашни. Не будут ли они рубить лесок ради пропитания или ради забавы, для строительства жилья и по гнусной корысти души? Они стояли далеко олин от другого - лесок и детвора.
Однажды Колька предложил ребятам:
- Пойдем до леса, а потом посмотрим, что за ним?
- Чо смотреть, калтус, что-ли?
- Ты же не был. Там говорят растет кедр с шишками.
- шишкам рано еще, там боярки много, исколемся.
Спор о том, идти или не идти, разрешился в пользу похода. В душе ребята побаивались, однако вслух страхов никто не выражал. Стремясь оттянуть страх перед неизведанным, договорились идти по изгороди. Игра началась: кто сколько раз сорвется изгороди - получит столько щелчков от каждого. Изгородь удавкой стянула деревню в единое целое, но также и разделяла каждый дом, усадьбы на отдельные мирки. Ходить по ней было интересно. От столба до столба по качающимся жердям, проявляя ловкость, храбрость, стремясь пройти как можно дальше и не сорваться. Падение сулило встречу с обильно произрастающими с обеих сторон могучими зарослями крапивы. Крапива была жесткая, жгучая вся в черных червяках. Местами, где изгородь была пониже, стебли ее склонялись с одной стороны на другую. Идти по такому пряслу-ковру было не особенно приятно. Крапива старалась обжечь голую ногу, мстя за растоптанные стебли и листья, стараясь залезть в штанину и достать голое тело как можно выше. Она не церемонилась: первый ты идешь или последний. Ее злости хватало на всех и каждый день. Особенно доставалось тому, кто срывался. Покатавшись из стороны в сторону. Пробежав еще несколько шагов, в надежде добежать до столба или кольев (что разрешалось правилами), неудачно помахав руками, как большая подстреленная птица, и исчерпав возможность удержаться, стремился прыгнуть как можно дальше, в надежде перепрыгнуть жгучую траву. Рекорд установить никому не удавалось и крапива принималамвмсвои объятия прыгуна. Смех друзей не мог заглушить вопли и ругательства пострадавшего. Тут уж крапива лезла в рубаху, во все дыры в штанах старалась прилипнить, не выпустить обидчика, не выпустить обидчица, отомстить ему как могла... “Парашютист” вынужден прложить тропу до изгороди, чтобы снова взобраться на изгородь и продолжить путь до столба, где можно отдышаться и прикинув в уме сколько дополнительно щелчков он получит от соперников, не сорвавшихся никогда не бывало. По до черемушка тело у всех покпывались пузырями, горели. Начиналась процедура расчетов. Дело не обходилось без спора и драки, после чего задир изгоняли из игры. До черемушника путь был освоен хорошо. Далее путь лежал через полоску леса в неизведанное.
В тот раз они не дошли до цели. Стали часто срываться с изгороди, усиленно чесать ожоги, всячески преувеличивая неудачи. Посовещавшись, дружно решили отложить поход “на потом”. На обратном пути Колька не раз срывался, за что и получил свою порцию щелчков при расчетах. От крапивы, щелчков и обиды горели лоб, ноги, тело. Спрыгивая с изгороди он поранил ногу об ржавую проволоку - в крапиву сваливали деревенский мусор. После того похода нога продолжала болеть.
* * *

С утра пораньше Колька выгнал свинью с поросятами пастись. Она уже давно хрюкала во дворе, рыла ямы, пытаясь вырваться на зеленую траву из дворовой грязи. Подножный корм: травы, корешки, конский помет и что попадется были единственным их питанием. Поросята у каждого пацана были помечены своей меткой: известью, краской, дегтем. Пасти их - основная забога мелкотни, Колька считал себя достаточно выросшим, чтобы морщиться от такой “работы”. Поросят пригоняли на речку и купались вместе с ними. Пока свиньи ворочались в грязи, Колька нарезали лебеды и крапивы в мешок, а потом быстренько загнал стадо во двор, бросил им из мешка травы, а сам побежал играть на “кирпичики”. В стороне от центра села был построен кирпичный “завод”-сарсй, возле которого были сооружены длинный стол и обшитая досками творильная яма. В ней затворяли глину: заливали водой и месили лошадью. Попасть наездником на лошадь могли только парнишки 10 - 12 лет по большому блату из-за кое-какой платы. Из ямы глину бросала лопатой прямо на стол крепкая Дуся Молчова. На столе бабы сбивали из глины продолговатые комки и с силой бросали их в форму. Излишнюю глину срезали “лучком” - изогнутым прутом с проволокой. В форме помещалось два кирпича, “ударницы” носили их в кирпичную. Сырец укладывался под сараем на утрамбованную и выровненную поверхность земли на просушку. Через несколько дней подсушенный кирпич “формовали” - придавали кирпичу форму параллелипипеда дощечками. Затем складывали кирпич в пакеты для окончательной просушки. После эти пакеты преревозились в обжиговую печь. Здесь они обжигались в течение нескольких дней, пока вся кладка, каждый кирпич не станет красным и не будет звенеть. Погрузка этого кирпича и была основным источником заработка - калыма для ребят. Загрузить машину (до 1000 штук) стоило 10 рублей. Это позволяло компании из 3 - 4 человек несколько раз сходить в кино, купить по прянику. На погрузке устанавливалась очередь. Сюда и направился Колька узнать, когда дойдет очередь до их “бригады”. Печь только закладывалась, значит несколько дней заработка не будет. Скоро должны привезти кино. “Где же взять денег? Целый рубль на двоих с Гошкой! Гошке некогда - он сено косит. Отпадал вариант - открытие деревенских ворот проходящему транспорту. Без Гошки не пробиться. Здесь сидели ребята постарше, которым почему-то нечего было делать в доме, во дворе. Грузить доски на пилораме - автомашину за три рубля - тяжело, Кольке не по силам. Металлолом, тот, который они собирвли по всему селу - давно сдали в??????????????по 60 копеек за центнер. Собирать сосновую шишку еще рано - это зимняя работа. Зиму Колька не любил. Холодно. Зиму не любили все деревенские мальчишки. Она была коварна: осветит ярким светом бугор, засыпет свежим снежком лыжную дорогу, устелет белым пухом санный путь, пригреет один бок и ждет, когда ребята с шумом начнут свои веселые зимние игры. Она была хитра, эта старая зима. Умела выждать, выбрать время, когда ребята в игре забывали о своих стапеньких фуфайках и шубенках, старалась набить снег в ичиги, в дыры худых валенок, заморозить шерстяные варежки стрижинными гнездами. Отморозив руки пацаны особо не стесняясь, расстегивали прореху , “включали краники” и отогревали руки теплой водой. Но зима могла вдруг резко поднять полу фуфайки и залезть запазуху. Забравшись в самое теплое место, зима начинала потихоньку выпускать из себя холод. Мальчишка начинал мерзнуть, торопливо бежал домой, рывком спывал с себя фуфайку, ичиги, шапку и лез на печь. Зима не ожидала такого хода действий быстренько быстренько спрыгивала с печи на пол, припрятывалась в углу и как только отворялась дверь, по белой дорожке убегала на улицу. Там она снова поджидала ребят. Зима придумывала и другие козни - Колька однажды лизнул языком кольцо заложки у ворот убедился что с ней шутки плохи. То - ли дело лето! Тепло, весело, ягодно. По мнению Кольки их деревня стояла неудачно, машины проезжали редко, останавливались еще реже. Остановятся у речки, бросят бутылки - большое счастье. Почему-то ехали все скупые, бросали бутылки редко, забирали видно с собой.
Ягоду никто не покупал, ее было много. Колька далеко в лес не ходил, а с краю детвора обчищала кусты дочиста. Покупали орехи или торговали ими те ребята, у которых в доме были взослые мужики. Мать один раз в осень ходила за орехами, приносила два ведра, им самим-то не хватало попробовать. Соберутся две-три бабы и уйдут на одну ночку, боясь оставить ребятишек одних без присмотра, Какие из них орешники-промысловики, втроем колот поднять не могут. Измучившись тем, что ничего денежного придумать не может, Колька решил сделать глиняную машину. Автомобили из глины делали все мальчишки, но у Кольки они получались красивее, аккуратнее. И тут его осенило, что лучше в машину добавить детали из дерева: брусков, дощечек было достаточно, прибавь еще прутиков - вот будет машина! Не откладывая дела на потом, Колька быстро намял глины, вылепил из нее кузов, кабину, соорудил из дерева колеса, руль, фары, тоненькой палочкой нарисовал номера, стекла.Из прутиков вырезал газогенераторные колонки - получилась копия “газгена”. Решив, что пока нужно машину спрятать, а потом унести домой на просушку. После он ее ракрасит в зеленый цвет - как минимум можно обменять на бутылку, на билет в кино. Колька спрятал машину и услышал смех и визг играющей детворы. Он быстро сообразил, что идет большая игра в “войнушку” на горе опилок. Опилки за несколько лет нагрызла шпалорезка. За много лет опилки смешались, заняли большую часть луговины, медленно поглощая сенокосный луг ледниковым наплывом. Их использовали все ближние села для подстилки скоту. В начале их просто грузили, но со временем яма превратилась в нору. Нора расширилась и углубилась. Люди вгрызались в гору опилок - пробивали тоннель, так было удобно. Опилки в горе были прелые, теплые даже зимой. Ленивому можно было не нагибаться, а ковырять опилок с потолка, со стен. Колька присоединил к компании. На горе опилок шла настоящая война. Команда девчонок Галька, Шурка Любка заняли оборону на самом верху, заняв сложенный из кусков опилков бастион, а Ленька Шатров, Витька Лобов находились внизу. Они вяло перебрасывались, кидая вверх комки опилок и комки сырой глины.Получив подкрепление, ребячья команда оживилась. Колька, будучи прирожденным архимедом, быстро сообразил, каким образом выбить противника с занимаемых позиций. Принесли широкую доску, положили ее на полено, нашли несколько пустых консервных банок. Банки наполнили песком с глиной и пылью. Колька залез на высокую чурку и спрыгнул на доску. Банка описала дугу и упала в расположение неприятеля. Пыль клубом вылетела из банки, создав неприятелю неудобство в обороне. Вторая банка застала неприятеля врасплох. Он не успел рассредоточиться, банка приземлилась на голову Таньке. При этом эффект был потрясающий, банка разрезала кожу на голове, кровь покатилась на лицо. Размазывая слезы и кровь, воя что было мочи, Танька бросилась к матери, благо Устя работала тут же на расчистке места под пилораму. Поняв серьезность случившегося, ребята кинулись по домам. Колька прибежал домой и начал усердно заниматься домашней работой. Мать уже приходила обедать. Колька поняв, что ему не миновать взбучки, сел на крыльцо.
* * *
Кольке снился сон. В начале все хорошо: ему снились ребята и он сам на речке, где они купались и обмазывались грязью. “Картинка” сменилась: они на лугу возле леса. Ползают на коленях, ищут лук приговаривая при этом присказку: кукушка, кукушка, подай мне лучку, на копеечку, я завтра приду, пять копеек принесу”, ищут щавель, потом пошли искать в кустах ягоды: кислицу и жимолость. Колька всегда старался поесть досыта в лесу, что бы лишний раз незаходить домой, где могут заставить полоть картошку или грядки. Ему нравилось видеть во сне луг и лес, но картина быстро сменилась. И вот уже они с Витькой и другими ребятами идут по изгороди. Солнце пригревало ноги, а Кольке снилось, что крапива лижет ему подошвы, он постарася и прыгну через нее. И сразу ему нача сниться другой сон: танк, который виде в кино ”Бессмертный гарнизон”. Танк ше по их угу, надвигася на Кольку. Колька прятася от него в канаве, стрея в него из автомата, бросал гранату, которая в воздухе превратилась в консервную банку, ударившуюся о танк, из которого повалил дым и пыль, а танк не останавливался, щел все ближе и ближе. Колька начал кричать и из танка вылезли ребята и Танька в крови. Сон был какой-то чудной. Танк шел уже один, он вдруг превратился в огромные колеса, а то в букву “О”. “О” вытягивалось то вверх, то вбок, сстановясь похожим на согнутый обруч и все катился на Кольку. Колька побежал от него. Куда бежать? Ему вдруг стало понятно, что колесо не сможет катиться по изгороди. Он побежал к изгороди, по изгороди к лесу. “Лес спасет”, - думал он во сне, но добежав до того места, откуда они недавно вернулись не дойдя до полосы, он сорвался и опять упал в крапиву. Крапива жгла. Колька разомлел, перевернулся на другой бок. Теперь ему снилось, что с Витькой едут на глиняной машине, в кузове. Лицо обдувается ветерком. В жизни редко бывало, чтобы им так везло. Шофер Микуля любил прокатить всех ребят. С точки зрения ребят он был хорошим дялькой, но для того, чтобы прокатиться, нужно всегда иметь при себе какой-нибудь предмет: ключ, лампочку, гайку. Так как машин на этом свете было мало, то приобрести нужные предметы можно было или на пилораме, или в кузнице, или у проезжих машин. Ребята разными путями добывали плату за прокат. В результате и кузнец, и моторист относились к ребятам с подозрительностью. Пытались они приструнить и Микулу:
- Зачем, Микула, учишь ребят тащить все подряд? - прокатил бы так...
- За так даже чирей не садится, - обычно отвечал Микуля, - машина не моя, артельная, значит и ключи я собираю для артели, я их не ем.
- Машина артельная, напоминали ему, - а вино дерешь с баб, если что привезешь, для себя.
- Тебе, что ли не наливаю. Чо нудишь?
Свободно лежащие железки и ключи постепенно перекочевывали в гараж, в ограду к Микуле. Другтм источником получения запчастей были проезжающие машины. Стоило какому-нибудь водиле остановиться в их деревне по своим делам, как ребятня мгновенно узнавала об этом. Едва весть распространялась на все игрища, мгновенно, они окружали машину и она лишалась всего, что можно отвинтить, отломить, унести. Горе было тому сердцееду, который по своей зыбывчивости оставлял машину на улице, когда ночевал в селе, в доме, где мужик не вернулся с войны. Ребята давно обзавелись своим инструментом и пользовались им с большой сноровкой, чему немало способствовала практика на “газгене”, потому что Микула доверял обслуживать свою машину ребятам. Дни ремонта “газгена” были для него настоящим праздником. В эти дни вся ребятня ходила такая же промасленная и лохматая, как их кумир. Заезжий водила, разобравшись к утру, что в доме действительно мужика нет, выходил утром не спеша на улицу и готовился к отъезду, стараясь угодить под темноту. Отъезд представлял всегда одну и ту же сцену, которая начиналасьс обхода машины и выявления того, что унесено. Убедившись что на машине не осталось ничего лишнего, водила сотрясал деревню канонадой ругательств и “проклятий” - тут же слышался не громкий говорок счастливой на одну ночь вдовушки. Водитель обычно вспоминал всех деревенских прдков до пятого колена, женский говорок умолял остановиться на первом колене, подсказывал виновников, выход из положения и обещал впредь закрывать ворота перед ним, чтобы не знала вся деревня, то о чем не должна знать. Никогда не говорилось, что все же лучше, когда другие узнают только половину секретов и половина деревни. Выход из положения всегда был один и заканчивался он тем, что проезжий шофер уезжал, а от Микулы припахивало самодельной продукцией из сахара, обычным угощением за помощь. Сон продолжался, газген нагрелся от жары, от большой скорости, от него пошел дым. Колька вдруг оказался за рулем и решил остудить машину - въехал в речку. Повалил пар. Народ, поняв, что происходит с машиной, начал кричать: “Пожар! Пожар!”.
Колька подумал: “Дураки! Вечно у них ножар” и прснулся. Он спазу понял, что о пожаре кричат с улицы.Он сразу же кинулся к лестнице. Несколько дней Колька Уже лазил на крышу - пускать мыльные пузыри. Пузыри получались большие, радужные, раздутые, с высоты дома они медленно плыли по воздуху в огород и лопались на картошке. Многие пузыри опускались и на крышу, отчего она постепенно стала скользкой. Колька не заметил этого и при спуске подскользнулся. Он проехал на заднице более метра, нагнал себе страху в штаны, но не упал с крыши, зацепившись за лестницу. Будучи ученым, он предвинул лестницу от крыши избы на крышу крыльца. И теперь лазил сначала на крыльцо, а уж потом на крышу дома. Поднявшись по лестнице до уровня крыши он увидел: горела гора опилок, доски, от шпалорезки дым уже не поднимался а стелился.Из опилок вырывался не только дым, но и сноипы искр.Сообразив, что с этой позиции он будет только зритель, а ему хотелось быть участником событий, Колька свалился с крыши и побежал на пожар.
* * *
После ухода Гохи, Лучка достал тряпку, начал протирать двигатель. Протер. Двигатель работал ровно. До конца смены остовалось еще часа два. Под мотором стояла обрубленная бочка с водой, ее поставили давно на всякий случай, что бы капли бензина не падали на пол. Лучка решил добавить бензина в бочок. Обычно он наливал бензин для работы следующего дня после смены. Насосал бензин через шланг из бочка в ведро. В этом деле ему обычно помогал кто-нибудь из рабочих, но похмелившись с Гохой, он был в хорошем состоянии духа, ему захотелось все сделать одному. Ведро было тяжелое для одной здоровой руки, поэтому он помогал себе больной. Ведро чуть-чуть соскользнуло по бочку и часть бензина расплескалась, стекла в бочку под мотором. Убедившись что одной рукой заполнить бочок будет сложно, Лучка отставил ведро наполдовину наполненное бензином на пол, к стене. Снова взял тряпку, протер мотор,. Сел на лавку и решил закурить, кое-как скрутил цигарку, чиркнул спичку, прикурил и бросил ее в бочку. Бензин вспыхнул на воде, от него вспыхнул мотор. Лучка вскочил и бросился в дверь и тут черт подставил ему ногу: Лучка запнулся и опрокинул ведро с остатками бензина. Бензин разлился, в будке все вспыхнуло. Бабы работавшие на шпалорезке увидели как большой горящий факел пролетел молнией к речке, оставляя после себя дикий рев и обрывки горяшей одежды. -Пожар!-рамшик Александр Шустов остановил станок. Пила провизжала на высокой ноте, умолкла и вращалась медленно мелькая бликами огня. Рамщик и бабы ссхватили ведра и бросились к бочке с водой. - Берите ведра, тушите! - крик раздался везде, и в этот момент рванула бочка с бензином стоящая в будке. Взрывом выбило окно и дверь, горящие шары вылетели через них на опилок и доски, на промасленный настил. Сухие опилки вспыхнули как порох, загорели доски, сложенные в штабель-клетру, для просушки, для изготовления мебели.
Бочки с водой оказались поставленными слишком близко, в зоне огня.
Ручная помпа была исправна, она нахолилась на огороде. Ею поливали огород из-за многодневной засухи. Гоха Чернов услышал про пожар, оторопел: на территории все было завалено пиломатериалами, постройки налеплены одна на другую. Склад горучесмазочных вдруг оказался опасно близким к огню. Гоха начал звонить в район, вызывать пожарную машину. Было и так ясно, что по существующей дороге и при таком уровне техники приехать ранее тре часов она не могла.
Шустов принял руководство тушением на себя. Осознав, чтоперевозка помпы займет слишком много времени (под рукой небыло ни одной лошади и телеги), он начал кричать, чтобы бабы схватили пожарные рукова и раскатывали их через огород к помпе. Наконец рукова раскатали. Бабы навалились на помпу, она выплеснула порцию воды, шланги начали раздуваться, но рассохшиеся они поливали водой все вокруг. Наконец вода дотекла до огня. Шустов понял, что спасти шпалорезку уже не возможно. Ветер может перебросить огонь на дома. Водой начали поливать ближайшие постройки, отсекать фронт огня от села. Струя воды описывая дугу, сбивала огонь с досок. Но огонь набирал силу на месте будки. Струя перекидывалась туда, а огонь уже пробежал по сухим доскам и начали гореть склады. И все же нож-струя недавали огню свободно плясать там где он захочет, отрезала огонь от складов, гасила языки пламени. Когда приехала пожарная машина на ее дело выпало поддержание усилий маленькой помпочки, запасом воды она пробила себе дорогу к речке, бросила туда водозаборное устройство и начала поливать горячие угли и опилки.
Прибежав на пожарище, Колька оказался в числе последних. Все лучшие места были заняты. Близко подходить к огню опасно-жар, далеко-плохо видно. Штабеля досок, гора опилок рушились выбрасывая вверх искр. Постепенно суматоха стихла, остатки досок, строений заливали водой. Колька подошол поближе. И тут он увидел в пепле обгоревшие ключи:”Вот покатаюсь!” он сделал шаг, и протянув руку наклонился за ключами. Серый пепел оказался предателем - под тлели угли, горячие опилки. Правая нога провалилась в огонь до колена и обожгла кожу. Колька бросился в речку. Холодная вода остудила ногу, но нога сразу же покрылась волдырями, водянистыми пузырьками. Испугавшись больше того, что мать вложит ему за обожженную ногу, чем самого ожога, Колька побрел домой. Закончив тушение пожарная машина прихватив обжаренного Луку, вернулась в райцентр.
Вернувшись домой, Колька увидел сидящего на крыльце старика.
- Хто ты такой будешь? Почему у вас и ограда, и дом не закрыты и никого нет?
- Я Колька Иванов. Маманя на работе, Гога сено косит, а дома ни у ково не закрываются, кто потащит? А ты кто?
- Ничего, подождем мать. Я твой дедушка - Егор. Слыхал?
- Слыхал. Токо все думали, што ты умер.
- Ладно. Отворяй дом, будем мать ждать, чай варить. Скоро придет, поди. Пожар вроде утушили. Ты там был? Што горело-то? Да у тебя смотрю никак нога обожжена. Ну-ка покажь!
Колька подошел к старику. Тот был высокого роста, широк в кости. Под прямым носом расположились большие черные усы, волосы с прседью темные, но не черные. Дед легко приподнял Кольку, поставил его на ступеньку, задрал штанину: “Да у тебя, паря, вся кожа в волдырях, ошпарена нога. Куда ж ты залез? Почо?
- Полез в опилок, хотел ключи достать, - начал рассказывать Колька, размазывая слезы по щекам. - А там угли, Думал, достану ключи дяде Микуле, он на машине покатает.
- Ладно заживет. Еть ли у матери сметана?
- Есть немного, да мама не дает. Говорит, нужно масло делать, сдавать налог надо.
- Ладно, показывай. Мать ридет обскажем все как есть. Колька отомкнул амбар, показал деду крышку и сказал: “Там в погребе, на полке крынка стоит”.
Дед Егор поднял крышку, сделал первый шаг в погреб. Здесь все было знакомо. Почти полвека прошло, как он спускался сюда в последний раз. Тогда он был еще молодым парнем, решившим иметь все свое: дом, землю, хозяйство. Он также спускался сюда, когда был ростом с Кольку, за молоком и сметаной, босиком и эта прохлада напомнила ему босоногое детство, освежила его в июльскую жарынь. Вместе с тем прохлада охладила душу, накрыла его тоской и печалью, жалостью к себе , его загубленным годам. Он ушел из отцовского дома, когда и дом и амбар стояли прямо, весело играло солнце в окнах, на краске, на свежих бревнах. А теперь дом покосило на бок, амбар потемнел, опустел, тогда, семнадцатилетним парнем, проводили весь сезон с Осипом Козловым в тайге он по возвращении объявил отцу:
- Вот, тятя послушай, меня. Думаю я начать чистить пашню. Мы с Осипом добыли соболя. Разделим. Куплю себе коня, будет хорошая помощь. - Чистить пашню это дело хорошее. Да только ты ишо не чистил. Знаешь ли какой это каторжный труд? Парень ты большой и сильный, хотя и лет маловато, а работаешь за доброго мужика, только не самый ты сильный на этой земле. Помогучей тебя есть мужики, а сколько у каждого из них пашни одна-две десятины и все. Потому как нет у нас местов для нее, одна тайга. Покосов много, их чистить легче и калтус рядом, есть желание хоть все лето и осень коси, всем места хватит. А у нас дело хорошее, верное: сани, бочки, телеги всем нужны”.
- Прости меня, да токо все равно хлеба кажду зиму не хватает. Все бочки, сани, опять же меняем на хлеб, проедаем, а бочки я тоже буду делать, места для усадьбы со стороны речки хватит. Огорода немного дашь, на перво время, а потом свой заведу. Срублю для начала зимовье, потом дом. - Ну, Бог с тобой. Лиха беда начало, когда же начнешь? - Не седни ли?, - отец хотел подвести разговор в легкий тон. - Не седни. Вот купим с Осипом коней и начнем: глаза боятся, а руки делают.
- Ну, благослови тебя, господь. Берешься за большое дело. Попробуй расчистить свою десятину-другую, лишне не будет. Но и наше дело не забывай. Только помочь от меня будет невелика. Много у меня заготовок, уже на всю зиму полозьев нагнул. Клепка расколота, не успеешь бочки сделать, доски высохнут.
С того самого разговора и повел Егор свою жизнь по другой тропе. Ладно Осип был попутчиком. Десять лет вместе рубили, корчевали, расчищали, а потом уж он один, своей семьей. Коня купил молодого, спокойного, умного, сильного, не резвого на ногу (гонки не гонять), с большими копытами, толстыми ногами и очень понятливого. До чего же был понятливым Серко! Накатит, бывало сутунок на волокушу, направит на след, скажет: “Но, Серко, ступай,”. Легонько шлепнет и идет Серко до отцовского дома. Медленно идет, нога правая чуть подергивается (жеребенком жилу повредил). Придет к дому, стоит, Ждет, пока не отвяжут бревно, не поворотят, да вновь не отправят. Сам придет, ни чужих людей, ни собак не боялся. Так уж устроен человек - сначала все ему кажется большим, после все мельчает, а в старости снова все увеличивается, особенно подъемы и расстояния. Сейчас ему видно, что недалеко от дома было хлебное его поле, менее четверти версты, а тогда казалось далеким. Сено на Серке возить тоже было благодать. Стоит его только раз провести по волоку, потом он уже сам ходит с копной или волокушей. Всех своих лошадей помнил Егор: Карюха, Гнедой, Монгол, Чалый, Малыш. В лошадях он видел таких же трудяг, рядом с собой, считал их членами своей семьи. Жили они у него до самой старости. Да и потом, уходя из жизни, оставляли шкуры на память. Наработавшись за день на вырубке, вечером распиливал привезенные, выбранные днем бревна, на чурки. Успевал наколоть клепки и сложить ее таять в баню. Из подготовленной клепки выстругивал вечером доски на одну-две бочки. Собирал их и разбирал, клеймил, связывал. Потом Потом соберет их в городе или у семейских снова, стянет обручами из березы.
В конце первой зимы, когда дни стали подольше и потеплее, пригласил плотника и вдвоем за неделю срубили ему зимовье. Весной огородил “палестину” под усадьбу, поставил столбы листвянные в обхват толщиной - пусть гниют сто лет. Сделать так один раз, чтобы больше не тратить время на зиму и ремонты, в старости не ворочать бревна и не строить. Огородил и отцовскую сторону заново. Сколотил лавку, стол, кровать. Загнул из черемухи три стула, нанял баб набить кирпичей-сырцов. Сложил из них печь. Все это по ночам, между основным делом - созидания Земли. Подошла весна с пахотой, сенокос, страда, охота. И опять зима. И так три круговорота Земли вокруг Солнца, Как и мечтал, планировал, работал,-расчищал одну десятину под пашню и две-три под покосы. Ограничили с Осипом охотничий сезон - две недели, одну до до Покрова, одну после. После первого белковья, в первой солнцеворот - решил жениться. Долгл думал, как сказать отцу про женитьбу. Семнадцать полных лет только, Вечером когда строгали доски в отцовской бондарке, вдруг брякнул:
- Жениться, я решил, тятя! Зимовье стоит с весны, просохло. Буду я в нем жить и дом строить.
- Жениться, значит! Ладное дело. Вижу, мужиком стал, держать не буду. Хотя надеялся, паря, Егор, что ты поможешь поднять младших, да переженить их. Одному мне шестерых трудно будет растить. Конечно, с голоду не помрем, однако хотелось бы девок получше выдать не за каждого- драного и парням дать и земли, и дома, и скота.
- Я, тятя, от помощи не отказываюсь, но жить буду самостоятельно. Куда я приведу бабу, в дом с такой оравой? Да он малой сразу стал, да и у меня дети будут.
- Ладно, Господь с тобой. Земли дать тебе не могу - самим мало, коня два всего, только-только справляется. Дам тебе корову с теленком и баранов пять штук . Руби стайку, да сразу побольше, это у тебя начало будет. Возьми ишо весь бондарный инструмент. Дам тебе весь кузнечный набор, окромя мехов. - готовил, знаешь, кузню. Тебе и готовил. Больше дать нечего. Еды возьмешь на зиму.
- И на том спасибо, тятя. Работать все равно вместях будем.
Перед свадьбой сходил Егор в лес. Подфартило: двух гуранов подстрелил. Выгнал три четверти самогона. Мать напекла стряпни. За невестой дело не стало. Не по годам рослый, крепкий Егор и усы стал отращивать для важности, он многим девкам приглянулся, да и кто из молодух не прочь бы прижаться к молодому бондареву сыну.
Заслал сватов к Ульяне Ровниной. Ульяну Егор присмотрел с лета. Семья у нее большая, бедная, отца нет. Растить детей матери помогал старший брат Кирсантий, сестра Лушка замужем за Иваном Матвеем. Но было в ней главное - работала Улька и на покосе, и на пахоте за мужика, была бы ровней Егору. Когда вечером прижал ее к себе и спросил: пойдет ли за него замуж? Не ломалась. Не оттолкнула, а сказала сразу: пойду, Егор. Вижу, как ты ворочаешь. Ни один мужик так не ворочает, Меня в работе подгонять не нужно. Вдвоем мы из нищеты выберемся. Только нет у меня приданного и ты, чтоб потом не укорял. Бери какая есть! Когда Улька объявила своей матери, что придут завтра сваты, а она уже слово лала. Мать только всплеснула руками: “Куда же ты голову суешь? Там у них орава такая же как у нас, да свекровь не старая, ишо будут, да свои посыплются. Егорка же лес ворочает, надрывается и ты с ним будешь.
- Отделимся мы, Егор в зимовье пока живет. Там жить начнем. А то что орава большая, так у кого ее нет. Только работать не каждый может, как Егор. С голоду пухнуть не будем. У нас вон какая семья, а кто работает, один Кирсантий, ему никто не помогает все только жрать просят. Да и Кирсантий то с ружьем, то с удочкой, топор в руки не берет. Как осталась от отца десятина, прута больше не срубили. В город собирался уехать. Тогда как жить будем?
Когда Улька вошла в дом родителей Егора, свекровь только и могла сказать, взмахнуть руками: “Да какую ли ты королеву привел? Повернись-ка, повернись! Черная, кудрявая коса Ульяны почти касалась пола, черные глаза искрились, сверкали радостно, яркий румянец, высокая грудь украшали сибирскую крестьянку, еще не сморенную тяжелой работой, жизнью, родами. Во всем ее теле чувствовалась молодость, сила, красота. Отшумела коротким зимним днем деревенская свадьба, молодые ушли жить в свое зимовье. И закрутилось их колесо жизни: лес, топор, пашня, хлеб, года, года, года, лес...
* * *
Достав крынку со сметаной, Егор усадил Кольку на крыльцо, намазал сметаной ногу, весь обожженный участок , обмыл водой подошву и также намазал.
- Ну-ка покличь собаку! Есть собачка?
- Есть! Пальма, Пальма!
Прибежала небольшая черная, хромая собака. Дед сунул ее носом к ноге. Та быстро сообразила, что такая удача выпадает нечасто, стала старательно слизывать сметану, вылизывая ее в самых глубоких складках кожи.
- Пошто собака-то хромая?
- Да Леня Лихой “колбасник” ударил палкой. Облаживали жеребцов, яйца бросили в таз, собака их и потащила. Он ударил ее палкой. Он сам их жрет не хуже собаки.
- Тьфу ты, господи! Такой жратвой даже в лагере брезговали, откуда он тут появился?
- Не знаю, дедушка. Говорят, что всю войну на мясокомбинате колбасу воровал, привяжет ее к соим яйцам и вытащит, а потом сожрет. Его поймали и посадили в нашу колонию, что за калтусом стоит. Там ему вертук сломали, а потом выпустили, он теперь одну ногу волоком таскает, с бабами бочки делает. Пальма закончила работу, приветливо махала хвостом, надеясь, что сметана может отломться еще. Дед погладил ее по голове.
- Вот и хорошо! Собачий язык чистый, всю заразу вылизывает, лучше всяких мазей.
Пока собака облизывала обожженную ногу, все пузыри лопнули, из них потекла жидкость. Дед еще раз, но уже тонким слоем обмазал болячки. И снова Пальма старательно работала, отрабатывала похвалу.
Дед вошеп в дом, выбрал тряпку почище, аккуратно обвернул ногу.
- Мать придет, забинтует. Надо приложить под
В огороде послышался шум и веселый лай Пальмы.
- Мама идет! - со слезами от боли и страха произнес Колька. Вошли мать и Гошка. Увидев пожилого мужчину, Анисья приостановилась.
- Здравствуйте, Вы к кому?
- Здравствуй! Я к вам, наверное. Я отец Кирилла. Как звать-то? Егор протянул руку, прижал ее к себе, поцеловал в голову.
- Анисья! Проходите в дм. Ты чо тут опять натворил. _ это уже к Кольке, - вот касть-то Господня!
- Ногу он ошпарил! Я ее пока тряпкой обернул. Сходи к фершалу, возьми бинта или тряпку каку дай, есь у тебя подкуска?
- Есть, дедушка, - Гошка бросился в амбар, - принес сушеную подкусную траву.
- Ты ее не мни! Налей в таз теплой воды пусть листья размякнут, потом ими обложи ногу!
- Пойдемте в дом. Счас, я самовар поставлю. Подойди, сына, поздоровайся.
Гошка подошел, прижолся к деду. Дед погладил его по голове, приложившись, поцеловал в макушку.
- Молодец! Крепкий парень! Похож на нашу родову! Вытянется, будет как мы.
- А ты, идол, опять севок расшиньгал? Прибежала из лесу, тут пожар. Не знашь за чо хвататься, а тут Устя с жалобами. “Голову прломил!”. Не дедушка, дак я бы тебе сичас вклала. Каждый день чо-нибудь отчебучит.
- Да чо проломил-то! Чуть садануло банкой! И то нечаянно. Мы в Бресткую крепость играли...
- Я тебе поиграю. Не смей их трогать, не стоко делов, скоко реву потом на всю деревню, да ругани.
- Хватит Анисья парнишку пилить. Выздоровет, потом накажешь. Пошто лес-то горел? Слез с машины, смотрю, дым клубами валит, народ бежит.
- Да пяницы эти, Гоха Чернов, да Лучка-моторист, похмелялись в будке. Гоха с утра приехал на покос, наобещал куму Осипу увезти сено, наматерился, а потом отправил мужиков увезти. Мы едва успели спрятать свое.Потом похмелились с Лучкой, а тот, видно, курил, да и запалил. Сам вторую шкуру сымал, так черт с ним, а как артель теперь без шпалорезки? Основной доход от нее был... Сено надо увезти. А то найдет, паразит, да пропьет. Корова придет со стадом, на ней и увезем...Чуть деревню не спалили.Такая сушь стоит, ладно, Саха Шустов не растерялся, помпу развернули, а пока ждали пожарку,- три часа прошло. Новости Анисья успевала рассказывать расставляя хлеб, самовар, холодную картошку со сметаной, украдкой поглядывая на свекра. “Бравый мужик был, да еще крепкий”, таким она и представляла его по немногим рассказам мужа и деда Тихона. Когда Егора сослали на север, ей самой шел девятый год. Хотя в малых деревнях все друг друга видят каждый день, дети помнят и представляют себе взрослых иначе, чем взрослые. Те обычно не успевают их запомнить и всегда спрашивают: чей?
Старик также поглядывал на невестку.
“Ладную бабу, Кирилл выбрал. Жаль, что не пришлось пожить”. Тоска о сыне, выплаканая, но не утухшая в душе, напомнила уколом в сердце.
-Как Вас называть, прямо не знаю - засмеялась Анисья.
- Зовите все меня просто, дедушка и все.
- Чо же, послать Гошку мужиков позвать, чо ли?
- Успеешь, потом позовешь. Только Василия с Марией, да Осипа с Ариной, да мать свою, чужих никового не надо звать. Время еще не пришло праздновать праздники. Сено надо седни же вывезти. Бригадиру вашему седня не до сена. Завтпа очухается, поедет проверять и увидит и опять будет гадить.
- Не очухается. Бабы видели, как он к Агане Горловой пошел с вином. Это уж точно дня три не выйдет. Пригонят коров, подою и поедем. Та, Гоша, сходи, мужиков предупреди, чтоб пришли попозже. Я схожу к фершалу за мазью. Затопи печь пока, накрми чушку и закрой.
.....